Оглавление

Введение

Память об умерших и их поминовение (коммеморация) является важной составляющей культурной памяти. Трансляция памяти формирует межпоколенные и групповые социальные связи; родовая и групповая память является источником престижа и важнейшим фактором легитимации статуса элиты. В христианской традиции главным, а изначально и единственным институтом, организующим и осуществляющим коммеморативные практики, является Церковь.

Изучение memoria, понимаемой как связанный с коллективной памятью социальный феномен, утверждение сообщества живых и мертвых на религиозной основе поминовения мертвых живыми, получило значительное развитие в работах основателя этого научного направления О. Г. Эксле и его последователей[1]. Данное направление исследований, являющееся одним из разделов интеллектуальной истории, существует в рамках общей теории социальной памяти, основанной на философских трудах П. Рикёра и Г. Г. Гадамера, разработка которой связана в первую очередь с именами М. Хальбвакса, Я. и А. Ассманов и П. Нора[2].

Одной из основных христианских религиозных практик, долгом каждого христианина является молитвенное поминовение живых и умерших, составляющих в своей совокупности единую Церковь; при этом богослужебное поминовение действеннее частной молитвы, и важнейшим и наиболее действенным является литургическое поминовение[3]. В Православии оно предусматривает молитвенное поминание имен здравствующих и усопших священником в алтаре во время проскомидии, вынимание из просфор частиц о здравии и упокоении поминаемых и погружение этих частиц в Святую Чашу в конце литургии. Кроме того, богослужебное поминовение может включать в себя гласное называние имен поминаемых на ектении, служение заказных молебнов и панихид, а также прочитывание списков имен про себя различными церковными служителями во время богослужения[4].

Вокруг богослужебного поминовения строится совокупность практик, включающих вклады и пожертвования, религиозно и мемориально мотивированную благотворительность, храмоздательство, похоронные обряды и обустройство мест погребения, культы святых. Основная цель всех этих практик — способствовать спасению души христианина. Однако такая забота о спасении является также источником особого символического капитала, повышая престиж и социальную значимость самого вкладчика и его рода, а также транслируя память о нем будущим поколениям. Эти факторы формируют нерелигиозный, светский аспект церковной коммеморации.

Усилия, направленные на достижение спасения души, как собственной, так и умерших близких, обусловлены только силой религиозной веры и эмоциональной привязанности. Социальные и экономические факторы могут лимитировать их отсутствием средств и возможностей, но не стимулировать. Однако те же практики, имеющие целью светскую коммеморацию, социально и экономически обусловлены. В средневековом сознании религиозная и светская мотивации коммеморативных практик, тогда безусловно связанных с Церковью, в принципе неразделимы, и даже после секуляризации культуры и появления в России особых светских форм коммеморации (портретов, геральдики) провести между ними четкую границу невозможно. Однако уже тогда в чрезмерном рвении к церковной коммеморации могла видеться не польза для души, а, напротив, пагубная гордость.

Коммеморативные практики могут иметь публичный или частный характер. К публичной сфере относится коммеморация людей и событий, значимых для всего общества или социальной группы; к частной — значимых для индивида, его родственников и друзей. Среди религиозных коммеморативных практик православного населения России к публичным относится культ святых и почитание подвижников благочестия, поминовение церковных иерархов, государя и членов царствующей фамилии при жизни и после смерти, погребение указанных персон, личная активность монарха в сфере церковной коммеморации, коммеморация событий общегосударственного значения. Частный характер имеют практики, направленные на обеспечение прижизненного и посмертного церковного поминовения частных лиц, их погребение, осуществляемое частными лицами храмоздательство. На пересечении сфер частного и публичного находится коммеморация правителей, иерархов и важных исторических событий по инициативе частных лиц, увековечение памяти выдающихся полководцев и государственных деятелей, а также личная активность членов царствующей фамилии в сфере церковной коммеморации.

Возможность хотя бы частичного выделения нерелигиозной мотивации церковной коммеморации представляет значительный исследовательский интерес. Так, в сословном обществе престиж и трансляция памяти особенно важны и значимы для дворянской элиты. Согласно О. Г. Эксле, в основе аристократизма лежит воспоминание. Аристократические качества наследуются и прибавляются с каждым последующим поколением, и чем дальше в глубь веков уходит родословная индивида (а значит — длиннее традиция воспоминания), тем он благороднее. Поэтому аристократию формирует именно memoria — память об умерших предках, их славных деяниях — как представление и как практика[5]. Таким образом, выяснение степени заинтересованности социальной группы в статусно-престижных аспектах коммеморации может внести немалый склад в разработку социальной характеристики этой группы.

Система поминания, активно развивавшаяся в России в XV—XVI вв. и достигшая на рубеже XVI—XVII вв. своего расцвета, была сложной, разработанной и социально востребованной. Она была достаточно подробно изучена К. А. Аверьяновым, А. И. Алексеевым, С. В. Николаевой, Л. Б. Сукиной, Л. Штайндорфом и другими исследователями[6]. Одной из причин упадка этой системы в XVII в. была невозможность включить еще большее количество имен в регулярное зачитывание поминальных списков. Кроме того, когда практика вкладов с целью вечного поминания в синодике перестала быть привилегией элиты, она потеряла свою привлекательность как символ престижа. Прошло сто лет с небольшим от первых признаков упадка элитной поминальной культуры до реформ Петра Великого, когда были найдены новые формы выражения престижа, а сам правитель отвел монастырям иную роль[7]. Конечно, среди элиты традиционная православная культура поминания не исчезла полностью. Следует заметить, однако, что она стала играть незначительную роль в кодексе поведения. Принимать участие в ней перестало считаться важным элементом престижа. По словам Л. Б. Сукиной, в ХVIII в. «имя вкладчика утрачивает свой средневековый сакральный смысл»[8].

Основная проблема, которая ставится в данном исследовании и подходы к решению которой в нем обозначаются, заключается в первую очередь в выяснении значения и факторов трансформации социально-престижного аспекта церковно-коммеморативных практик российских социальных элит XVIII—XIX вв. С одной стороны, снижение внимания элит к данным практикам и социального престижа этих практик в указанный период общеизвестно, с другой, церковная коммеморация не только не исчезла полностью из числа повседневных практик дворян и купцов того времени, но и продолжала развиваться в активном взаимодействии с проникавшей в Россию западноевропейской культурой. XVIII столетие дает нам примеры как отсутствия интереса к церковной коммеморации, доходящего иногда до распада родовой памяти как основы социальной и групповой идентичности, так и особого, подчеркнутого внимания к ней, выражающегося формировании новых практик на пересечении традиций и культур России и Европы. В связи с важной ролью, которую сыграло межконфессиональное и межкультурное взаимодействие в развитии церковно-коммеморативных практик в рассматриваемый период, значительный интерес при их изучении может представлять анализ с этой точки зрения случаев конверсии и межконфессиональных браков[9].

Церковная коммеморация традиционно привлекает внимание преимущественно медиевистов и в Новое время изучена практически только по Западной Европе, причем в недавнее время появились комплексные исследования, охватывающие одновременно различные ее аспекты при участии специалистов по разным гуманитарным наукам[10]. Для некоторых европейских регионов естественным верхним пределом исследования церковной коммеморации служит Реформация, ограничивающая изучаемый период поздним Средневековьем[11]. К России данный лимитирующий фактор отношения не имеет, однако для нашей страны XVIII — начала XX вв. рассмотрены лишь отдельные аспекты церковной коммеморации без использования общей методологии memory studies. В трудах А. Е. Виденеевой рассмотрена связанная с развитием культа новопрославленного святителя Димитрия Ростовского активность вкладчиков Спасо-Яковлевского монастыря[12]. Проблематика дворянского благочестия и женского православного подвижничества исследуется в работах О. В. Кириченко[13]. Как в отечественной, так и в зарубежной историографии активно изучаются коммеморативные аспекты завещаний[14]. Для понимания факторов и мотивации акторов церковно-коммеморативных практик необходимо привлечение работ из предметного поля этнографии, этнологии и антропологии[15].

Гендер является всепроникающей социальной структурой власти и подчинения и тем самым оказывает значительное влияние на систему церковной коммеморации, поскольку она тесно связана с факторами социального статуса и престижа. Изучение соотношения публичной и частной сфер, лично-эмоциональной и социально-престижной мотиваций, социальной предписанности гендерно обусловленных ролей и личной самореализации в подчинении этим рамкам или в их нарушение применительно к коммеморации, безусловно, требует использования гендерной методологии, которая, несмотря на значительные успехи гендерной истории в современной России (работы Л. П. Репиной, Н. Л. Пушкарёвой, А. В. Беловой и многих других)[16], используется при изучении церковной коммеморации пока только в западной историографии применительно либо к Средневековью, в том числе российскому, либо к западноевропейскому Новому времени[17].

Характер поставленных исследовательских задач определяет круг основных источников, привлекаемых для их решения. Помимо документальных источников[18], изучение коммеморативных практик предполагает также использование в качестве источника художественной литературы, которая находит применение в современной исторической науке все чаще[19]. Наряду с нарративными источниками (мемуарами, дневниками, письмами) она образует опорную базу для анализа рассматриваемой проблемы. Эмоциональная окрашенность информации, содержащейся в литературных произведениях, позволяет показать повседневные и, в частности, коммеморативные практики с точки зрения конкретных людей и в их обыденной жизни[20]. Кроме того, особенности исследования обуславливают необходимость активного использования в качестве источников предметов материальной культуры — произведений изобразительного искусства — икон, фресок, миниатюр, рассматриваемых в данном контексте, в частности, в работах Л. Б. Сукиной[21]; вкладных предметов и надписей на них, являющихся одним из важнейших источников по данной проблеме и до сих пор практически не рассмотренных в этом качестве; надгробных памятников; архитектурных сооружений — храмов, часовен, поклонных крестов и т. п.

Будучи первым опытом комплексного подхода к сложной и малоисследованной проблематике, эта книга, разумеется, не может дать ответы на многие вопросы, и ее задача в данном случае — не разрешить вопросы, а поставить их. Соответственно, данная работа имеет в значительной мере очерковый характер, и степень подробности раскрытия различных поставленных в ней вопросов варьируется от case study до краткого и схематичного изложения. Предпринимая попытку классификации и распределения по разделам церковно-коммеморативных практик, автор имеет в виду то, что многие из этих практик находятся в неразрывном переплетении друг с другом, как, например, культ святых, храмоздательство и иконопись, или храмоздательство и внутрихрамовое погребение.

 Эксле О. Г. Аристократия, memoria и культурная память (на примере мемориальной капеллы Фуггеров в Аугсбурге) // Образы прошлого и коллективная идентичность в Европе до начала Нового времени. М.: Кругъ, 2003. С. 38—51; Эксле О. Г. Действительность и знание: очерки социальной истории Средневековья / пер. с нем. и предисл. Ю. Арнаутовой. М.: Новое литературное обозрение, 2007. 360 с.; Арнаутова Ю. Е. Memoria: «тотальный социальный феномен» и объект исследования // Образы прошлого и коллективная идентичность в Европе до начала Нового времени. М.: Кругъ, 2003. С. 19—37; Арнаутова Ю. Е. От memoria к «истории памяти» // Одиссей. Человек в истории. 2003. М.: Наука, 2003. С. 170—198; Арнаутова Ю. Е. Формы идентичности в memoria социальных групп // Социальная идентичность средневекового человека. М.: Наука, 2007. С. 70—87.

 Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Новое издательство, 2007. 348 с.; Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М.: Языки славянской культуры, 2004. 368 с.; Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика. М.: Новое литературное обозрение, 2014. 328 с.; Ассман А. Простори спогаду. Форми та трансформації культурної пам’яті. Київ: Ніка-Центр, 2012. 440 с.; Франция-память. СПб.: СПбГУ, 1999. 328 с.

 Афанасий (Сахаров), свт. О поминовении усопших по Уставу Православной Церкви. М., 2007. С. 55, 85.

 См.: Астэр И. В. Современное русское православное монашество: социально-философский анализ. СПб.: Архей, 2010. С. 154.

 Эксле О. Г. Аристократия, memoria