Оглавление

Инферно

Настоящее произведение является полностью вымышленным. Все события, персонажи, места и упомянутые организации являются плодом художественного вымысла и не имеют отношения к реальным лицам, объединениям или событиям.

Используемые образы богов, ритуалов, света, тьмы, смерти и разрушения носят исключительно символический и метафорический характер, служащий художественным целям произведения.

Автор не выражает и не навязывает каких-либо религиозных, политических или мировоззренческих убеждений, не содержит призывов к насилию, дискриминации или вражде, а также не намерен оскорблять чувства верующих.

Произведение не является религиозным или политическим высказыванием, не содержит пропаганды, призывов к насилию или унижению человеческого достоинства.

Любые совпадения с реальными событиями, организациями или личностями случайны и непреднамеренны.

Меня вырвало из света, как ноготь — из мяса. Я не падала — меня вытолкнули. Время свернулось, и я пролезла сквозь его щель, разрывая края, цепляясь за скользкие нити.

Тело приняло меня, как клетка — животное.

Я забыла, как дышать. Лёгкие захлебнулись первым глотком воздуха, будто он был острым. Он резал. Он был сырой и холодный, как промокшее железо. Я закашлялась — не осознанно, а потому что тело этого требовало. Оно хотело выжить. Я — нет.

Мои пальцы шевелились как черви. Они слушались не меня, а собственную мёртвую логику. Кожа покрыта холодом, но не снаружи — внутри. Холод ползал под ней, как паразит.

Колени подломились. Земля хрустнула, когда я ударилась о неё. Глина лезла в рот, смешиваясь со слюной. Вкус — как ржавчина и пепел. Я не могу вырваться. Я не могу проснуться. Это сон, который меня пожирает.

Я дёрнулась. Мышцы среагировали с опозданием. Плечо дёрнулось — голова осталась неподвижной. Всё в теле чужое. Кости тяжёлые, суставы — песчаные. Каждое движение отдаётся эхом боли. Нет, не физической — это отторжение. Это форма, в которую меня втиснули, не спрашивая.

Крик застрял в горле. Писк — как звук из глотки животного. Так не должна звучать душа. Так звучит человек. Я — не человек.

Пахнет солью, и в этом запахе — что-то гниющее. Морской ветер хлещет по лицу. Он липкий. В нём крики, которых никто не произносил. Я пытаюсь встать. Ноги не хотят. Они подгибаются, как будто уже однажды ломались.

Я иду. Нет — ползу, обнажённая в собственной плоти. Она сжимается, как испуганное животное. Я не знаю, как её носить. Я не знаю, как быть внутри неё. Каждое движение — будто кто-то раз за разом вгоняет меня в тесную коробку. Где мои крылья? Где свет?

Я — внутри.

Я — заперта.

Я — Даница.

Но не здесь.

Не теперь.

Не так.

2

Раскол

Я — не Я.

Это тело — не моё.

Кто-то был здесь раньше. Кто-то дышал. Думал. Смотрел. Плакал.

Остался.

Что-то мягкое под кожей — не я. Что-то зовёт, но не говорит.

Я чувствую её. Нет. Не чувствую.

Она — тень.

Она — чужая.

Я — чужая.

Почему я в ней?

Почему я — в теле?

Где боль — там живое. Где пусто — там я.

Я пришла. Я вытеснила. Я осталась.

Но она тоже… осталась.

Мысли обрываются. Как будто кто-то говорит за меня. Смотрит моими глазами.

Я — не знаю, кто говорит.

Но это не я.

И это тоже — я.

Внутри кто-то царапается, безмолвно.

Как ногти по стеклу.

Как мольба без звука.

Я не могу её услышать, но знаю: она ненавидит меня.

Я заняла её место. Я — захватчица.

Я — ошибка.

Я — не она.

Это тело помнит её.

Коснуться стены — и оно дрожит.

Оно не хочет меня.

Оно сопротивляется.

Я — как заноза в плоти. Как стекло в глазу.

Чужая. Неуместная. Живая.

Бездна молчит.

Она — далеко.

Словно отрубили корни, оторвали пуповину.

Я потеряна. Я одна.

Я… не знаю, кто я.

Но голос внутри — не мой.

Шепчет. Обвиняет. Плачет.

А я не могу заставить его замолчать.

Где ты, Даница?

Я здесь.

Я… здесь.

Я — Даница.

Я — она.

Я…?

3
Холод будет твоим именем

Йорланд вокруг — будто через пелену. Всё знакомо и неузнаваемо. Мир звенел тишиной, как будто воздух натянут, как струна. С каждым шагом — гулкая пустота. Она идёт. Просто идёт. Не зная зачем. Не чувствуя почвы.

Тело словно замедлилось. Сначала дрожь в пальцах. Потом онемение в ногах. Ветер обжигал лицо, но она не чувствовала холода — потому что вся уже была им. Она остановилась — или тело остановилось без неё.

Впереди — обрыв. Рваный край скалы. Где-то внизу — вода. Зеркало неподвижности. Она хотела отступить — но не смогла. Ноги не двигались. Руки повисли, как у марионетки с перерезанными нитями. Сердце билось, но глухо. Как будто в чужом теле.

И вдруг — провал. Не падение, а отказ.

Тело наклонилось вперёд. Не моргнув глазом. Не сопротивляясь.

Даница рухнула. Сквозь воздух, сквозь страх. Не закричала. Не вспыхнула паникой. Только последняя мысль — «это не моё тело».

Потом — вода.

Холодная, густая, как нефть. Она сомкнулась над головой. Всё стало тёмным. Бездна без Бездны.

Она пыталась всплыть — не смогла. Руки не слушались. Ноги тянули в глубину. Тело не дышало. Сознание — всё ещё здесь, внутри. Смотрит. Молчит. Пропадает.

…и тогда, когда в лёгких уже не хватало воздуха, а тело — сдалось, пришёл Шёпот. Не снаружи — изнутри. Из трещин, что расползались в её сущности:

— Ты ищешь Себя среди теней. Но свет ломает форму. Здесь — нет света. Здесь — ты. Только ты. Та, что осталась, когда всё исчезло.

— Каждая твоя смерть — не конец. Это ты сбрасываешь кожу. Одну за другой. Пока не останется ничего, кроме Сути. Той, что слышит Нас. Той, что станет Нами.

Ты ближе, чем была. Но ты ещё — плоть. Запомни холод. Он будет твоим именем.

Смерть не пришла. Она просто… случилась.

Хроны — тонкой пылью — ускользнули в глубины.

Собрались вновь — там, где всё началось. Йорланд снова приняла её, как будто ничего не было. Но тело — помнило. Лёгкое жжение на коже. Тяжесть в груди. Тишина стала ещё глубже.

Она очнулась — не удивившись. Уже знала: теперь всегда так.

Каждая смерть — отслаивание. Пласт за пластом.

С каждым возвращением — меньше страха. Меньше боли. Меньше… её.

Но всё это — только начало Пути.

Смерть — это не конец. Это переход. Переход, что не имеет времени и не ведёт в свет. Это не чудо. Это инициация. Тело уходит, остаётся лишь то, что нельзя потрогать. Рука, что не коснётся земли. Глаза, что не увидят её больше.

Она идёт. И умирает. Умирает не однажды, но всегда. И не в конце, но в начале. И это — только начало.

С каждым шагом она сбрасывает свою кожу. С каждым вздохом — одну за другой. И не понимает, не осознаёт. Нет времени, нет памяти. Только пустота, только тень, что растёт и глотает её.

Не стоит бояться. Нет боли, нет страха. Это — не конец. Это — процесс. Это — Путь. Путь, в котором всё исчезает. Она идёт — и исчезает. Ступает, и тело остаётся, но не она. Обретает силу — и теряет себя. Забывает — и становится тем, что забывает. Капля за каплей. Камень за камнем.

Каждая смерть — не наказание, а освобождение. Каждая смерть — не конец, а начало. Она будет падать, чтобы встать. Она будет исчезать, чтобы вернуться. Она будет терять, чтобы обрести. Но она не будет помнить. Она будет искать, и не найдёт. Потому что всё, что она ищет — это то, что не может быть найдено. Это она сама.

И она пойдёт, и шаги её будут глухи. Путь будет труден, но она не будет знать, что это Путь. Она будет идти — и умирать. И будет становиться. С каждым падением, с каждым разрушением, она будет становиться той, кто она есть. Но не будет знать этого.

Она будет стремиться к разрушению, к саморазрушению. И в этом разрушении, в этой тирании, она найдёт силу. И эта сила будет холодной. Сила, что поглотит её, как поглощает ночь. Она будет забывать. Она будет становиться той, кем не была.

И она будет идти. Ибо каждый шаг — это шаг в безумие. Каждый шаг — это шаг во Тьму. В тьму, что всегда с ней. В тьму, что внутри неё.

Так и будет. И так оно и есть. Каждый шаг — это шаг к Себе.

5

Шёпот ночи

Её глаза были слишком чистыми. Не ясными — чистыми, как лёд, в котором запечатлелось детство, не знающее, что его уже нет. В этом взгляде не было страха, злобы или вины. Только доверие. Слепое, наивное — чуждое тому, что сделано её руками.

Её лицо напоминало куклу: пропорции выверены до излишней точности, как будто кто-то вылепил её, чтобы околдовывать и обезоруживать. Кожа — смуглая, как у той, что выжила в огне, но сгорела изнутри, покрытая пеплом. Волосы — тёмно-коричневые, как клочья сожжённой травы, хрустящие от инея — будто их душили холодом. Всё это было пугающе красиво — настолько, что хотелось отвернуться.

Но красота была только фасадом. Под ним — шрамы, чёрные прожилки, как ритуальные трещины. Они не портили, а подчёркивали: она не человек. Она сосуд. И мир знает это.

Даже ткань на ней — будто бы вплавлена в плоть. Одежда не надета — она принадлежит ей, как оболочка, выросшая на теле. Когда она двигается, всё в ней звучит как ритуал.

Каждый шаг, взгляд, вздох — знак. Холодный, почти механический.

Она будто вернулась не из смерти, а из чего-то гораздо более ужасного.

6

Он был светом, она — его жертвой

Он толкнул её в землю так, будто она была ничем. Пятки соскользнули, руки не удержались, и её лицо вдавилось в грязь, в камни, в остатки снега. Холод вошёл под кожу, но тело не слушалось. Даница попыталась вывернуться, но он уже навалился сверху, тяжёлый, чужой, пахнущий потом.

— Тихо, — прошипел он.

Он держал её запястья одной рукой, второй шарил, разрывая ткань. Рывки. Боль. Всё это было, как будто не с ней — как будто с кем-то другим, где-то в другом теле. Она не кричала. Не потому что была храброй. Потому что страх превратился в стекло — хрупкое, беззвучное, слепящее.

Где-то глубоко внутри что-то треснуло.

Глаза заливал холод. Сердце билось в горле. Тело дрожало, но разум — зацепился. Не за мысли. За пустоту. За темноту под веками.

И в этот миг — вспышка.

Не страх. Ярость. Такая чистая, как сталь. Такая острая, что могла резать воздух.

Она изогнулась под ним, как хищник в капкане. Перехватила его запястье, укусила — до кости. Он закричал, она была уже над ним. Её пальцы стали когтями, а лицо — маской без выражения.

Она ударила — один раз, в нос. Второй — в висок. Снова. И снова. Пока он не затих. Потом снова — по челюсти, по горлу, по глазам. Он хрипел, но она уже не слышала. Месиво под её руками, хруст костей, горячая кровь на щеках — всё было правильно, всё было так, как и должно было быть.

Она подняла камень. Раз. Два. Десять. Пока череп не превратился в грязную воронку.

Когда она закончила, она встала над ним — в рваной одежде, покрытая его кровью, с дыханием, рвущим горло изнутри. Она дрожала, как зверёк после капкана, но уже не от страха. Это был выход. Победа. Или хотя бы что-то похожее на свободу.

Тишина окутала поле, как саван. Внутри было глухо, будто мир затаил дыхание, глядя на неё.

И вдруг — шаги.

Медленные. Размеренные. Не враждебные — в них было что-то знакомое, почти успокаивающее. Кто-то приближался. Силуэт проступал сквозь серую пелену. Высокий. Чужой. Но в его походке была надежда. Или её подобие.

Даница с трудом разогнулась, вся в крови, вся — распахнутая. Она хотела сказать что-то, крикнуть, позвать, но в горле стоял хрип. Всё, что смогла — это шагнуть вперёд, навстречу.

— Тебе нельзя это помнить. Постарайся забыть, — сказал он почти нежно.

Она не сразу поняла. А потом — резкий толчок в живот. Тепло. Мгновенное, обжигающее.

Она отшатнулась, посмотрела вниз — и увидела кровь. Много. Слишком много. Нож вошёл в неё, как игла в ткань — точно, без замаха. Второй удар — тихий, почти ласковый, полоснул по горлу.

Небо сдавило виски. Воздух ушёл из лёгких. А внутри — обвал. Вся сила, вся ярость, вся победа — лопнули, как мыльный пузырь.

Она падала медленно. И впервые — по-настоящему. Без цели. Без намерения. Просто вниз.

Её лицо снова легло в землю. Ту самую. Грязь, снег, кровь. Как в начале. Как будто ничего и не было. Как будто всё — лишь кошмар, застрявший в петле.

Она не успела понять. Не успела вкусить свободу. Победа стала эхом. А жизнь — просто куском чужой истории, который вырвали и сожгли.

Только тьма. Только холод. Только последнее дрожание пальцев в пустоте.

Круг замкнулся. Без объяснений. Без надежды. Без неё.

Едва тело обмякло, едва погас свет, Даница рассыпалась хронами.

Хроны стекаются к месту её смерти, будто капли чёрного золота. Они обволакивают воздух, пульсируя — и в этот момент начинается сборка тела.

Каждая кость встаёт на место с глухим хрустом. Мышцы натягиваются, как сухожилия марионетки. Кожа срастается в узоре боли.

Даница не кричит — рот её нем. Но ощущение ломоты, сжатия, жара и холода одновременно пронизывает всё. Это невозможно вынести, но она выносит, и каждый раз ей кажется, что это в последний раз, что это больше не повторится, но это происходит снова и снова.

Хроны не щадят. Они собирают тело, как кузнец собирает клинок: через расплавление, удары и охлаждение.

Когда всё заканчивается — возникает тишина. Её тело цело. Но ощущение пустоты сильнее, чем прежде.

8

Тьма забирает не всё

Тело ощущалось клеткой. Всё внутри — не её. Кожа — чужая. Кости — тюрьма. И голос.

Этот голос, звучащий изнутри. Не как мысль — как приговор. Он говорил, как двигаться. Как дышать. Как жить. Как умирать.

Она хотела тишины.

Пальцы дрожали. Слова сливались в нечто, что нельзя было выразить — только вырвать из себя. Выцарапать, выжечь. Она пыталась — ногтями, зубами, криком. Голос смеялся. Он знал, что она не может выбраться.

— Уйди, — прошептала она. — Прочь!

Но он не ушёл. Он жил в каждом суставе. В каждом вдохе. В памяти. В крови.

Она начала с глаз — выцарапала ногтями до боли, до крови. Тьма пришла, но голос остался.

Она била себя кулаками — в грудь, в живот, в голову. Кричала. Рвала одежду. Резала кожу.

— Прочь! — уже рычала. — Прочь из моей головы!

Но он смеялся. Он не уходил.

И тогда Даница поняла: тело — это он. Голос. Его дом. Его защита.

Руки дрожали, но она знала, что делать. Острый обломок кости — в живот, под рёбра. Один, второй, третий удар — с усилием, со злостью. Тело захлестнула боль, как лавина. Она согнулась, захлёбываясь собственной кровью, но продолжала.

Голос задыхался вместе с ней. Пытался что-то сказать. Скомандовать. Но его стало меньше. Всё тише. Всё дальше.

Ткань мира затрещала.

И в тот миг, когда она наконец почувствовала, как всё начинает рваться — внутри и снаружи — она улыбнулась. Не губами. Душой. Как можно улыбнуться перед концом.

Из ран вытекала не только кровь — вытекла она. Густая тьма вырвалась из тела, разрезала воздух, будто рождалась во второй раз. Её плоть дрогнула, рассыпалась.

Сначала — трещины. Потом — пепел.

Он взвился в воздухе — медленно, тихо. Как прах из урны. Как то, что уже не нужно хранить.

Но даже в рассыпании — что-то недосказано.

Даже в свободе — не было полноты.

Она исчезла.

И голос утих.

9

Плоть, отпетая до рождения

Ты пала.

Ты ползла.

Ты ковала себя.

Ты вырезала из разума чужие слова.

Погрузись во тьму.

Пусть её плоть станет твоей плотью.

Пусть её дыхание станет твоим дыханием.

Ты пала.

Ты ползла.

Ты поднялась.

Теперь нужно ждать.

Познание приходит в паре с болью, и нет ему цены.

Не изменишь того, что было.

Не простишь. Не забудешь.

Живи с этим.

Как с клинком в груди.

Пусть тьма клеймит тебя.

Пусть её след останется глубоко внутри.

Ты пала.

Ты ползла.

Ты живёшь через меня.

Я — часть тебя.

Ты — часть меня.

Ткань бытия разрывается.

Суть будет перекроена.

Память — стёрта.

Ты пала.

Ты ползла.

Ты ушла, чтобы стать иной.

Не смотри назад.

Не верь в прошлое.

Пусть оно рассыпается, как пепел.

Ты пала.

Ты ползла.

Ты распалась, но не исчезла.

Ты не умерла.

Ты — заживо ушедшая.

Ты живёшь в слове.

Ты дышишь тьмой.

Теперь ты стоишь в пустоте.

И всё, что тебе осталось — это осознание:

Ты больше не ты.

Ты — воля без имени.

Тело — твоя могила.

10

Тень, пришитая к крови

Она возвращается.

Не светом. Не словом. Не волей.

А разрывом.

Мясо помнит боль. Мозг — имя, что больше не звучит.

Она входит не шагом, не прикосновением —

а трещинами в костях.

Тело сопротивляется. Оно стягивается в узел,

спазм за спазмом отторгает то, что в него вживается.

Оно не хочет быть домом. Оно помнит прежнюю…

Но уже поздно.

Даница проникает. Не рывком — а как вода вгрызается в камень.

Медленно. Методично. Без гнева.

Вены становятся проводами.

Кожа — завесой.

Лицо — маской, в которую больше никто не смотрит.

Она не говорит.

Она не дышит, как раньше.

Она смотрит.

И взгляд её — как стекло над мертвецом:

ясный, и оттого страшный.

Прежнее сознание поглощено. Оно сопротивлялось — но исчезло, как звук в вакууме.

Там, где была душа — остался только след.

Никакой вспышки.

Никакого торжественности.

Только вторжение.

Только безмолвие.

Только она.

Не человек.

Не пророчица.

Не жертва.

Она — чужая в собственной плоти.

11

Тени, что лежат на глазах

Я пришла не с проповедью, не с обещаниями и не со спасением. Нет. Я принесла откровение. Откровение не для того, чтобы спасать, а для того, чтобы разрушать. Не быть вашим богом, не стать вашей пророчицей. Я — та, кто указывает на трещины в вашем храме, на падение, что не хотите признать. Разве не смеялись вы, когда я предложила вам взглянуть за завесу? Я не искала спасения для вас — я лишь показала, что спасение — это иллюзия. Обман. Слепая вера в обещания, пустые слова, которым вы поклоняетесь. Ибо вы добровольно обрекаете себя на ложь.

Вы — овцы, ведомые в пустоту. Тень пастырей ложится на ваши души, и вы не видите, не ощущаете, как они крадут ваши души. Их ложь — путь, что ведёт во мрак. И вам не ведомо, что в этом пути нет света. Только мрак. Пустое пространство между звёздами. Они говорят, что ведут вас к свету. Но этот свет — лишь мираж, который не питает жизнь. А я, пришедшая с пустыми руками, принесла вам лишь одно: я предложила вам взглянуть. Смотрите же.

Сколько из вас последовало за мной? Сколько из вас увидели то, что я показала? А сколько испугались, отвергли, прокляли меня, как еретичку, как нечестивую? Я не принесла вам ничего — только показала, что ваш мир уже был разрушен. Основы вашего мира подменены. Сущности, что вы почитали, искажены. И каждый из вас, кто встал рядом со мной, стал частью той Истины, что не имеет сил возвратиться. Я не спасала вас. Я лишила вас иллюзий.

Вы боялись, вы смеялись, вы проклинали. Но всё равно, с каждым взглядом, с каждым шагом, с каждым молчанием я становилась частью вас. Нет, вы не станете лучше. Вы не будете святыми. Но вы больше не будете теми, кем были. Истина, что я принесла, будет разъедать вас. Будет разрывать ваше существование, лишать вас покоя, разрушать ваше сознание.

Я не дам вам ответа. Я дам вам вопрос. Ибо ответ не имеет значения. Я открою вам самую страшную истину: правда не освобождает. Правда — это не свет, к которому вы стремитесь. Правда — это тьма, от которой не скрыться.

Вы не хотите понять, вы не хотите осознать. Но то, что я принесла, теперь живёт среди вас. Оно не уходит. Оно остаётся внутри вас, пронизывает ваше существование. Боль? Да, она есть. Но она не наказание. Это первородная рана, что никогда не будет исцелена. Ибо вы не можете исцелить то, что вы убили.

И вот, когда я пришла к вам, вы поняли. Но поздно. Вы были слепы. И в своей слепоте вы искажали всё, что было. Вы искали спасения. Но я разорвала ваш мир. И теперь вы не сможете жить в нём. Но будете жить с этим.

Те, кто пытались сбежать, не осознали, что уже давно были пойманы. Они думали, что смогут избавиться от правды, как от кошмара, просто закрыв глаза. Но правда не исчезает с закрытием двери. Она проникает в тебя, заставляет дышать ею, даже когда не хочешь. Они шли дальше, думали, что уйдут, но каждый шаг становился лишь частью этой пустоты, которая поглощала их. Они шли, потому что не могли остановиться, и с каждым шагом ощущали, как теряют всё, что когда-то было им знакомо. В их глазах не было ни света, ни тени — только страх, который всё съедал. Всё, что они пытались оставить позади, вернулось и теперь шагало за ними. Их путь стал бесконечным.

12

Предательство

Знание было даровано тем, кто смог услышать, кто мог пройти сквозь огонь и не сгореть. Это был Путь, проложенный Даницей, но, как всё великое, не остался без искажений. Те, кто нашли в себе слабость, начали ронять тень на Истину.

Проснувшиеся несли Путь Истины, как гвозди — в телах, как крик — под кожей. Мы шли, неся Голос, что ожигал изнутри, — и боль становилась огнём, что вёл. Но среди нас были те, кто услышал, но не внял. Те, кто называли себя учениками, но в страхе своём взывали к Мертвецу. Они собрались, как крысы в подвале. И однажды созвали Совет, низко кланяясь гниющему Сыну Страха, ища в его молчании одобрения.

Они отправили подлеца — без имени, без плоти, лишь кожа да злоба, — и мы впустили его. Он вошёл, как ученик, говорил тихо, просил о помощи. Сказал, что сбился с Пути, что хочет вернуться. Говорил так просто, так смиренно — и мы поверили. Даница приняла его, как принимают раненых: без страха, с открытым сердцем. Он плакал. Он клялся. Он просил побыть рядом, ненадолго.

И она пошла к нему. Поверила, что может исцелить. Поверила, что свет её нужен. Но за порогом его дома двери захлопнулись. И осталась она внутри — одна. Он запер её. Там, где стены впитывали грязь, где воздух был пропитан гнилью. Он стал её и тюрьмой. Всё, что он говорил, оказалось ложью. Он знал, как тронуть сердце — и использовал это.

А потом пришли они. Ночью, как крысы. Не воинами, не судьями — а грязью, что стекает в трещины, пока никто не видит. Они шли не по зову веры, а от страха — страха перед Тем, Чего не понять, перед Светом, который не могли вынести. Их сердца были полны не ярости — а зависти.

Первый удар был не в живот, а ниже, как жест мести за их собственное ничтожество. Они хотели не убить, а унизить. Их клинки были не оружием — а щупальцами боли, которыми они пытались дотянуться до великого и вывернуть его наизнанку. Они разрывали Её, как будто могли выдрать то, что заставляло их чувствовать себя ничтожествами.

Они говорили, что делают это ради порядка. Ради очищения. Они говорили это друг другу и сами себе, чтобы убедить себя же в своей праведности, и запрятать поглубже свою низменную животную сущность. Но всё, что они делали, кричало о другом: «Посмотрите на нас! Мы боимся!»

Отцы, убивающие дочерей. Сила, не защищавшая слабых, а добивавшая их.

Рёбра Её ломались от ударов, но не это причиняло боль — а их шёпоты, их жалкие оправдания и бессмысленные обвинения, их слюнявое «мы были вынуждены». Они пинали, тыкали, шептали молитвы Мертвецу — не для защиты, а чтобы хоть как-то заглушить собственную дрожь.

И, когда Свет не умер, когда Её глаза смотрели, не мигая, они размозжили голову. Последний акт труса. Не чтобы добить — чтобы не видеть. Чтобы не напоминало.

Я не кричала. Кричать — значит просить о пощаде, а просить мне было не у кого.

Первый удар был не в живот — ниже. Не просто чтобы сломать, а чтобы стереть. Сделать меня ничем, грязью под их сапогами. Не добить — унизить. И в этот момент я поняла: они не видели во мне врага. Они видели то, что в себе ненавидели. Я стала зеркалом, в которое они боялись смотреть.

Их клинки не звенели — они хлюпали, как рваные губы, что шепчут оправдания. Это были не ножи — это были щупальца их страха, их злобы. Они хотели выдрать из меня то, что напоминало им, какими ничтожными они стали.

Они твердили, что делают это ради порядка. Ради «очищения». Повторяли это, как мантру, как заговор от стыда, чтобы не видеть, как у них дрожат руки. Они не смотрели мне в глаза. Никто. Ни один. Потому что в моих глазах не было боли — только понимание. Они не смогли бы вынести этого.

Я чувствовала, как ломаются мои рёбра — каждый треск отзывался эхом в ушах. Но сильнее всего било другое — их слова. Их жалкие попытки спрятать своё уродство за великими словами. «Ты сама выбрала». «Ты знала, что будет». «Ты — ошибка». Так отец говорит дочери, когда не в силах признать, что сам убивает своё дитя.

И они молились. Да, молились. Шептали слова Мертвецу, не чтобы спасти себя или меня, а чтобы унять дрожь. Как дети, что прячутся под одеялом от чудовища, которым стали сами.

Я не отвернулась. Я смотрела. И потому они в конце били по лицу — не чтобы добить, а чтобы исчезло то, что смотрело. Чтобы не видеть. Чтобы забыть.

Но я была с ними до последнего. И осталась после.

А потом они подожгли дом. Потому что запах горящей плоти был понятнее, чем Истина. Потому что пепел легче переносить, чем Взгляд. Но Свет не исчез. Он остался в их страхах, в их бреду, в их дрожащих снах.

Они пришли.

Вернее, не пришли — их принесла тьма.

Тишина вошла первой. Она поползла по стенам, забралась под кожу, осела в горле.

А потом вошли они. Мор'таэль.

В церкви, где когда-то молились за прощение, теперь молились, чтобы остаться незамеченными. Чтобы гнев не обернулся к ним лицом. Чтобы Мор'таэли прошли мимо. Чтобы те, кто пришли за правдой, не увидели их. Шептали имена всех богов, даже тех, в кого давно не верили — лишь бы уговорить Тьму не смотреть в их сторону.

Двое убийц Даницы стояли у алтаря. Они говорили: «Таких нужно уничтожать! Жечь! Нас вёл наш долг! Здесь нет нашей вины, мы следовали за Пророком и за Сыном божьим! Мы делали то, что должно!»

Голоса их были липкими, голосами трусов, изливавших своё раскаяние не в жертвенник, а в уши толпы.

Люди защищали и оправдывали убийц, прикрывали их собой.

— Они невиновны!

— Они следовали заветам!

— Они спасли нас! Защитили от еретички и её тьмы!

Их страх за других был маской страха за себя.

Но Мор'таэли не слушали.

Их не нужны были мольбы или раскаяния.

Они ворвались, как суд, как буря.

Их было восемь.

И каждая несла кару.

Толпа закричала. Люди бросались на Мор'таэлей — не в защиту, а в отчаянии, пытаясь остановить неотвратимое. Кто-то хватал за руки. Кто-то становился на колени. Кто-то плакал:

— Пощадите! Они невиновны!

Их руки сцеплялись, как звенья цепи из плоти. Их тела ложились на путь, как жертвенные. — Убийцы не останавливались, отчего мы должны? — пророкотал голос Мор'таэль.

Мор'таэли прошли сквозь них. И толпа пала.

Одна за другой, фигуры гасли, как пламя на ветру. Не было крика. Только свист мечей, рассекающих воздух, треск костей и звук падающих тел.

Мор'таэли не пощадили никого, кто осмелился назвать убийц невинными.

Мясо, что прикрывает зло, гниёт первым.

Они нашли их на коленях стоящими. Один умолял. Второй проклинал.

Оба молились Мертвецу.

И тогда Мор'таэль сказала:

— Мёртвый не спасает мёртвых. Он лишь греет их ложью. Голос был, как треск ломаемого дерева — чуждые речи, но насыщенные смыслом. Каждое слово — заноза в реальности.

Когда пришла кара, они не могли двигаться. Их тела дрожали, ноги не слушались. Страх пропитал суставы, высушил голос, сковал дыхание и связал их. Пульсирующая липкая нить, что склеила кости и мысли.

Одна вливала их же кровь в их рты. Чтобы не дать им умереть. Чтобы каждое мгновение было вечностью.

Вторая сшила им веки нитями, из их собственных волос. Она вытягивала волосы по одному — и превращала в нить. Медленно. Мучительно. Сшив веки, она зашептала: «Теперь вы не отвернётесь.»

Третья ломала им кости. Не сразу — по чуть-чуть.

Как игрушку, которую не жалко, но хочется сломать красиво.

Четвёртая забрала воспоминания. Все — кроме одного.

Её взгляд.

Тот, что остался, когда в ней уже не было глаз.

Пятая резала по кости. Так, чтобы тело не умирало. Чтобы боль была не концом, а возвращением.

Шестая заточила их разум в петлю.

И снова, и снова, и снова они слышали:

— Это был наш долг.

— Это была просто девчонка.

— Мы сделали, что велели Пророк и Сын божий.

— Это не наша вина.

Эти слова стали кнутами, от которых слазила кожа, оголяя боль.

Седьмая шептала их же оправдания.

Непрерывно.

И слова эти стали пыткой — даже не смысл, а звук их голоса.

А Восьмая…

Восьмая не говорила. Не ломала. Не резала.

Она просто стояла рядом.

И смотрела.

И они знали: если бы у Тьмы было лицо — оно было бы её.

В центре стояла Пустота.

Та, что раньше была Светом.

Она не смотрела.

Она больше никогда не смотрела.

Они не умирали.

Им не давали умереть.

Дни и ночи, крик и шёпот, молитвы и тьма сменяли друг друга.

Кара длилась долго. Дольше, чем может вынести время.

Бесконечно.

Так Тьма наказывает тех, кто тронул Её Дитя.

Теперь знай: не всякий, кто слушает, способен услышать. И не всякий, кто смотрит, достоин увидеть. Мы передаём Знание через плоть, от боли к боли. Пусть воспоминания сохранит не только разум, но и тело.

Знай, что Знание не было дано без крови, не было принесено без предательства.

13

Цена Пути

Денница стояла перед Бездной. Голос её был глухим, как туман, который тянется по пустой комнате.

— Почему я не чувствую её?

Ответ пришёл не словами. Он просто проник в её сознание, холодный и тяжёлый, как камень.

— Потому что её Путь завершён. И ты не можешь ничего изменить.

Денница сделала шаг вперёд. Она ничего не видела, кроме пустоты, которая сжимала её, как цепи.

— Я… я правда не знала, — голос Денницы дрожал. Она говорила быстро, захлёбываясь, как будто тонула в собственных словах. — Всё это время… Я думала, что… она просто устала, замкнулась… Ты же знаешь, я пыталась…

Она осеклась, всхлипнула. — Я ведь пыталась…

Бездна молчала. Не из жестокости — из неизбежности.

— Скажи что-нибудь! — Денница сделала шаг вперёд, в пустоту. — Почему ты не остановила это?! Почему молчала, когда она… когда она уже тонула?!

И тогда Бездна заговорила. Голос её не был громким, но он звучал резче любого крика, проникая в самое сердце.

— Потому что молчала ты, не я.

Денница пошатнулась.

— Это ложь. Это несправедливо… — она цеплялась за эти слова, как за край обрыва. — Я не видела. Никто не видел. Она… она ничего не говорила.

— Но ты слышала.

— Нет… — прошептала она.

— Ты чувствовала.

— Я…

— Ты отворачивалась. Каждый раз, когда боль дотрагивалась до тебя, ты закрывала глаза. Не потому, что не могла — потому что не хотела.

Её дыхание сбилось. Плечи ходили ходуном. Она была близка к тому, чтобы рухнуть на колени — не перед Бездной, а перед самой собой.

— Это не так. Ты хочешь, чтобы я поверила, будто была слепа по своей воле? Что мне было удобно не замечать? — теперь в её голосе звучал вызов, истеричный и яростный.

— А разве не было?

И снова тишина. Но уже внутри. Словно что-то внутри неё встало — и посмотрело на неё. Не с укором. С знанием.

— Я… хотела её спасти… — выдохнула она. Но голос был уже другим. Пустым. Как будто проговаривала выученную мантру, чтобы заглушить что-то хрупкое и живое, что вот-вот прорвётся наружу. — Я сделала всё, что могла…

Бездна не возразила. Это было бы бесполезно. Она уже сказала главное.

И тишина, которая последовала, не была молчанием — это было признание, которое не дошло до сознания. Потому что дойти — значило бы рухнуть. А Денница не могла позволить себе этого.

— Она стала той, кем должна была стать, — голос Бездны звучал глухо, будто изнутри самой плоти мира. — Её боль, её мука — не просто бремя, а исток. Ты не можешь забрать это. Это её Путь. Не твой.

С каждым словом внутри Денницы что-то оседало. Не просто надежда — сама ткань иллюзий, в которую она заворачивала свою вину, начинала трескаться.

— Почему? — выдох сорвался с её губ, как мольба, как обвинение. — Почему ты не спасла её? Почему ей пришлось пройти через это одной?

Бездна не торопилась с ответом. Она не утешала.

— Ты всё ещё ждёшь, что я буду милосердна. Но я — не спасение. Я — Истина. Я не вмешиваюсь. Я позволяю случиться тому, что должно. Так устроен Путь. Ты хочешь верить, что была возможность всё изменить. Что была дверь. Но дверь была внутри тебя. И ты её не открыла.

Денница зажмурилась, но тьма внутри не исчезла — наоборот, сгустилась, проникла в каждый нерв, в каждый уголок памяти.

— Тогда… она… она не вернётся? — голос её дрогнул.

— Нет.

Слово повисло, не требуя объяснений. Оно не означало смерть. Оно означало завершение. Конечность. Невозвратимость.

Денница опустилась на колени. Не в молитве — в отказе. Мир стал тяжёлым, как свинец. Казалось, даже воздух отвернулся от неё.

— Я… я потеряла её, — произнесла она, едва слышно. — Я не успела. Я не была рядом она нуждалась во мне…

Бездна не смягчилась.

— Ты потеряла её, Денница. Но не внезапно. Не случайно. Ты знала. Ты всегда знала, чем всё закончится. Ты просто надеялась, что ошибаешься.

Эти слова не разорвали её. Хуже. Они стали тишиной внутри, от которой некуда было убежать. Всё внутри замкнулось. Бездна не говорила больше.

Денница осталась на коленях. Перед собой — ничего. Ни света. Ни ответов. Только тяжесть. И правда, которую она не хотела признавать.

И с каждой секундой становилось яснее — она не потеряла Даницу, она отдала её. Просто не хотела этого признать.

14

В тени прощания

Среди обугленной плоти, с каменным сердцем, я встала на ноги. Всё внутри было тяжёлым, как свинец. Ни боли. Ни крика. Ни жизни. Только звон пустоты.

Поле выло в огне. Колосья, раскачиваемые бешеными порывами ветра, хлестали по моему телу, перехватывая пламя с обугленной плоти. Ветер не приносил спасения — он раздувал костёр, словно сам мир жаждал сгореть вместе со мной.

Пламя текло по коже, жадно облизывая каждый стебель, и воздух вокруг трещал, как старые кости. Земля под ногами стонала от жара, а небо расползалось трещинами, будто не выдерживая этой агонии. Я шла сквозь пламя, неся в себе его ярость, его ненасытную жажду — живая, горящая, обречённая стать пеплом.

Я всмотрелась вдаль уставшим, невидящим взглядом — и увидела Врата. Те самые. Те, что я жаждала увидеть больше всего на свете. Сколько раз я молила их появиться, сколько раз ползла, царапая землю, в поисках пути домой — и всё впустую.

А теперь они просто были. Стояли передо мной, как дверь в дом.

Я могла бы войти. Но не пошла.

Я отвернулась. Без сожаления. Без надежды. Я была слишком мертва, чтобы желать возвращения.

И тогда я оказалась в Холхельведе. Не телом — тенью. Шаг за шагом, я шла не к свету — к Деннице.

Я не знаю, как добралась. Ноги шли сами, будто всё уже случилось. Будто я была тенью себя, без плоти, без веса. Без Света.

В груди — пусто. Где-то должно быть сердце, но оно, наверное, осталось там, под ударами, под сапогами. Я шла, и боль оставалась позади. Больше не болело. Ни тело. Ни душа. Ничего. Только гул.

Дверь отворилась. Я не стучала. Я не могла. Просто стояла.

Она — Денница — стояла посреди чертога, и её лицо светилось, как в детстве, когда я возвращалась домой.

Она шагнула ко мне — и застыла. Потому что поняла. Всё поняла. До слов, до прикосновений.

Я увидела, как умирает её надежда. Как в её глазах гаснет Солнце.

— Доченька…

Я не ответила. Я не могла. Слова были слишком тяжёлыми. Всё, что было, — это усталость. Слишком много боли, чтобы плакать. Слишком много одиночества, чтобы просить тепла. Но я всё ещё стояла. И она обняла меня.

Тихо. Не спрашивая. Не осуждая. Просто обняла. И начала покачивать — так, как в детстве. Как будто я всё ещё та малышка, которая не могла уснуть без колыбельной.

Её руки дрожали. В её волосах — солёный запах слёз. Она гладила меня по спине, как раньше, и шептала не слова, а прощения, и мольбы, и сожаления.

Что не увидела. Что не спасла. Что не была рядом.

Но было поздно.

Она убаюкивала не меня — а свою вину. Своё горе. Свой страх. Я не чувствовала сна. Я чувствовала её — отчаянную, сломанную, готовую отдать всё, чтобы повернуть время вспять. Но время не поворачивалось.

Я закрыла глаза. Не чтобы уснуть — чтобы забыть.

И встретила Денница свою дочь с распростёртыми объятиями, но в её глазах была не радость, а лишь глубокая тоска, как тень от неведомой утраты. Даница вернулась, но вернулась не целая, не такая, какой она была прежде. В её теле не было жизни, а в душе — разочарование и усталость, которая затмевала всё. Даница не улыбнулась, не сказала ни слова. Она просто прижалась к матери, и холод её тела прошёл через Денницу, как ледяной ветер. Она не плакала, ибо слёзы давно высохли, а сердце её было так тяжело, что почти не билось.

Денница прижала голову дочери к своей груди, и, чувствуя этот холод, её сердце сжалось. Всё, что могла она сделать — это провести пальцами по чёрным волосам дочери, пытаясь вернуть в них хоть крошечку тепла. Она почувствовала её боль, которую не могла ни забрать, ни залечить. Она шептала:

— Доченька моя… ты вернулась… Ты дома… Всё будет хорошо…

Но Даница лишь тихо вздохнула, и этот вздох был как взрыв, разорвавший весь её мир. Денница увидела её глаза, и в них не было ни света, ни тепла. Это были глаза, которые видели слишком много, и теперь не могли поверить в то, что они снова видят дом, видят мать. Всё, что она могла сделать — это молчать, удерживая её в своих руках, как самое ценное, что у неё было, и при этом чувствовать, что она не может спасти её, не может вернуть ту, что когда-то была её светом.

— Я