Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

Стоял серый, дождливый октябрь. Анатолий Васильевич Церковный, тяжело опираясь на трость, прогуливался по скверику в центре города. Выглядел он неважно: совсем сгорбился, сморщился, пожелтел; лицо и руки покрылись старческими пигментными пятнами.

Мой школьный учитель английского языка.

Сколько ему? Наверное, хорошо за восемьдесят. Он и в мои-то школьные годы уже казался глубоким старцем.

С выпуска прошло лет пятнадцать — целая вечность. За это время я сильно изменился внешне. Но он узнал меня. Сразу. Стоило лишь столкнуться взглядами.

Мы разговорились. Я рассказал, чем занимаюсь. Анатолий Васильевич оживился и словно помолодел. Сказал, что у него есть для меня сюжет, пройти мимо которого я не смогу. Разжившись в ближайшем магазине бутылкой коньяка, мы отправились к нему домой — в его скромную старую квартирку, где он доживал свой век в компании злобного черного кота и портрета жены, перевязанного траурной лентой. Так начались наши «писательские сессии», как он их сам окрестил. На целый год я стал постоянным гостем в доме старого педагога.

Алекс Лоренц.

1

Урок подходил к концу. Девятиклассница пересказывала у доски текст об Австралии. Я сидел за учительским столом, слушал вполуха. Заполнял журнал. Трудновато стало сосредоточить внимание на двух делах сразу. Недавно стукнуло семьдесят семь, и быть Юлием Цезарем все труднее.

Еще лет десять назад глубокая старость казалась чем-то очень отдаленным. А потом стукнуло семьдесят — и началось. Боли в пояснице, ноги еле волочатся. Мышцы словно превратились в желе, и их в таком виде высосали через трубочку. Осталась лишь покрытая пигментными пятнами желтая кожа, дрябло висящая на хрупких костях. Кстати, о костях: говорят, если в таком возрасте сломать шейку бедра, можно сразу в гроб ложиться…

Меня зовут Анатолий Васильевич Церковный. Я обучаю детишек английскому языку в одной элитной школе в областном центре среднего пошиба. Стаж работы — пятьдесят пять… нет, пятьдесят шесть лет — учитывая, что свой первый год я отработал на полную ставку в сельской школе у черта на рогах, пока параллельно мотал последний курс института. Учитель я строгий. Не все меня любят, зато после выпуска все благодарят. В профессиональном плане стараюсь оставаться в тренде, выражаясь языком нынешней молодежи. Не сдаю позиции. И ум покамест ясный… относительно…

Прозвенел звонок с первого урока. Он у нас особенный — мелодичный, переливчатый. Я отправил на место невнятно мямлившую у доски девочку, озвучил группе домашнее задание. Загремели стулья, завжикали молнии на рюкзаках. Я со скрипом поднялся, подошел, опираясь на костыль, к окну. Приоткрыл створку. Затхлый, перенасыщенный углекислым газом воздух под напором сырого октября мигом отступил к двери. От порыва ветра дверь распахнулась. Первую группу класса девять «А» вместе с вещами тут же вынесло в гулкий коридор. Я остался один в пустом помещении.

Итак, журнал. Надо заполнить темы двух предыдущих уроков и сегодняшнего.

Я поплотнее прикрыл дверь, вернулся к учительскому столу, уселся. От свежего воздуха в голове прояснилось.

Самое сложное — найти пальцем нужные строки в распечатанном планировании на полугодие, а потом перенести их содержимое в журнал. Мелкие буквы. Строчки путаются. Скачут. Я уже так много раз ошибался — вносил в журнал одну тему вместо другой, — что меня, наверное, по всем формальным признакам можно было бы уволить по статье.

Я вздрогнул: на мое плечо легла чужая рука.

Он. Тут как тут. Появляется ниоткуда — как черт из табакерки.

Другой.

Не то чтобы я его боюсь, но… опасаюсь. Никогда не знаешь, чего от него ждать.

Когда он появился? Дайте-ка подумать… Вот так явно, в виде копии меня, — наверное, года три назад. Впрочем, он и до того наверняка существовал, но высовываться не осмеливался.

— Чем занимаемся? — деловито поинтересовался он.

Я поднял голову.

Зачесанные назад седые волосы, морщинистые щеки, бородка, глубоко посаженные глаза за стеклами очков. Все как у меня. Только у него злобная ухмылочка на лице. Я такую, наверное, даже если сильно захочу, не смогу состроить.

Я не стал отвечать.

— Не хочешь, значит, со мной общаться, — констатировал он, убрал руку с моего плеча и уселся напротив — за ученический стол.

Я вновь промолчал.

— Оставь ты этот журнал, — подначивал он, вальяжно развалившись на стуле. — Все равно никто не смотрит, что там у тебя чему соответствует, а что нет. Ну-кась, что за заголовок?

— Формирование навыков монологического высказывания по теме «Флора и фауна Австралии», — пробурчал я, не поднимая головы.

— Напиши просто «Австралия» — и дело с концом. Подумаешь, тоже мне. Мозг наизнанку вывернешь об такие-то формулировки.

— Уже начал, как в плане, — бросил я.

— Ничему тебя жизнь не учит, — издевался он. — Я тебе твержу-твержу, а ты не слушаешь.

— Ага. — Я приподнял голову, взглянул на него поверх съехавших на нос очков. — А потом меня за твою «просто Австралию» уволят к чертовой бабушке.

— Хе-хе. Кто ж тебя уволит! Ты ж живая легенда. Тебе каждый год грамоты да премии выписывают только за то, что ты еще не помер.

Да уж, тут он, конечно, прав. Не поспоришь.

Другой принялся постукивать тростью о пол. Наверное, воображал себя праздным молоденьким франтом, что сидит на скамейке на набережной, закинув ногу на ногу, высматривает дамочку посмазливее да полегкомысленнее.

Звук раздражал.

Только я открыл рот, чтобы одернуть Другого — распахнулась дверь.

— Анатолий Васи…

Я направил рассеянный взгляд на дверной проем. Пока фокус нехотя настраивался, я видел лишь темноту гудящего переменой коридора да размытое пятно лица на первом плане.

Судя по заминке, посетитель был чем-то удивлен.

Дверь захлопнулась, и мы с Другим вновь остались один на один. Мгновение мы играли в гляделки. В его глазах бесновалась озорная искорка торжества.

Пора признать: с Другим начались серьезные проблемы.

У меня свой кабинет. Классное руководство уже давно не дают, ибо не потяну, но с насиженной жердочки не сгоняют: начальство злобное, наглое, умом не блещет, однако хотя бы к тому, что мне уже тяжеловато ходить, они относятся со снисходительно-высокомерным пониманием.

Какого только мусора я не держу в своем учительском столе, вы б видели! Стариковская привычка ничего не выбрасывать. Летом учителя выгребают дерьмо из своих шкафов, столов, тумбочек. Но мне такие генеральные уборки с некоторых пор даются нелегко. Выкидываю что-нибудь по мелочевке, только когда нужно освободить место…

Так вот, дети постоянно забывают в кабинетах ручки, карандаши, линейки. Я их собираю, складываю в верхнем ящике стола. Их там скопилось тьма. Иногда кто-нибудь приходит без ручки — выдаю бесхозную. В тот же ящик, поверх ручек с обгрызенными колпачками, я складываю стопки листков бумаги со словарными диктантами и прочими письменными работами.

В последнее время Другой в мое отсутствие повадился шалить. Выудит из общей кипы какую-нибудь работу — а то, бывает, две или три, под настроение. Не поленится — подберет ручку того же оттенка — и давай исправлять правильное на неправильное. Причем делает это прямо-таки виртуозно: почерк не отличишь. Потом ребенок, которому я вручил его испоганенный труд, подходит и робко заявляет: я, мол, не так писал. Я отвечаю: ну, что, мол, поделать; вероятно, это какая-то мистика. Не скажу ведь я… ну, вы поняли.

Один раз мать прибежала, стала права качать. Я ей ответил: вы видите, дескать, что чернила те же самые и почерки идентичны? Мадам, не думаете же вы, что я сам по злобе душевной вашему сынишке ошибку нарисовал?..

Подонка хорошо бы ущучить за этим делом да отходить тростью как следует. Но старый черт грамотно работает. А потом все напрочь отрицает. И посмеивается издевательски. Как наглый и ушлый уличный наперсточник… Да и не уверен я, что сумею его одолеть. Кажется, в последнее время он стал лучше выглядеть, бодрее. Я дряхлею, сдаю позиции, а он наливается соком молодости, набирает силу. Боюсь, настанет роковой день, когда я полностью утрачу контроль…

Кто сегодня отсутствовал? Во-о-о-он то место пустовало, кажется. Кто из девятого «А» там постоянно сидит? Хоть убей — не помню.

Надо было спросить, пока не ушли…

Ввалился другой класс. Пришел другой учитель. У меня по расписанию «окно». Я собрал пожитки — пенал, три кипы ученических работ, засаленную тетрадку для отметок, которые потом переношу в журнал, — и отправился в учительскую. В коридоре поток детей подхватил меня и понес. Все, что нужно было делать мне, — это рулить и вписываться в повороты.

И вот — я в учительском улье. Едва пробило девять утра, а тетки, как обычно, уже на взводе. Кто-то выяснял отношения, кто-то возмущался, кто-то пригласил учеников читать не сданные вовремя стихотворения. Какая-то парочка бурно обсуждала вчерашнюю серию мыльной оперы на первом канале. Физрук прокуренно травил сальные анекдоты.

Я подошел к стенду, куда ежедневно вешали простыни листов с изменениями в расписании. У нас большая школа, огромный коллектив — с сотню человек одних учителей, не говоря о всяких социальных работниках и прочих бездельниках. Каждый день кто-нибудь уходит на больничный, приходится заменять. Мало кому такое понравится, особенно учитывая, что об изменениях становится известно в тот самый день.

Я протолкался к стенду с листками, пробежал глазами по таблицам. Повезло. Моя фамилия там не фигурировала. Значит, все как обычно — шесть часов работы с детьми и два «окна». Вести много уроков подряд стало тяжело. Сильно устаю, начинаю заговариваться. Поэтому пара «окошек» затесалась в основное расписание весьма кстати: можно посидеть в тишине, выпить чаю, дать горлу отдохнуть. Учительская наполняется пустыми разговорами лишь во время перемен. Как только звенит звонок на урок, остаются три калеки, каждый молча занимается своими делами. А мой пораженный апоптозом мозг отдыхает от нагрузки.

Вы — конечно же! — давно хотите спросить, почему я не ухожу на пенсию. Обычно учителя намного раньше моего нынешнего возраста перегорают и отбывают на заслуженный отдых. Нет, мои дети не алкоголики, и им не нужна моя материальная помощь. У них жизнь сложилась неплохо — у самих скоро будут внучата. Нет, я не получаю ярких впечатлений от учебного процесса: за пятьдесят с гаком лет повторения одного и того же в разных вариациях я делаю свое дело автоматически. Хорошо и добросовестно, но далеко не с тем воодушевлением, что в молодости. А если быть полностью честным, то мне это все обрыдло до чертиков.

Так почему же я не ухожу на покой? А потому, что меня преследует навязчивая боязнь: как только это сделаю, тут же умру. Сразу. С высокой вероятностью, на следующий же день. Дрожь берет, когда представляю себе, как просыпаюсь утром не по будильнику, никуда не нужно идти, ничего не нужно делать. Поклевать булки с маслом, посмотреть телевизор, почитать новости, полить цветы — и снова на боковую. Моя жена так уже лет десять живет. Ну… не совсем так — тут я погорячился. Надо отдать ей должное: без дела она не сидит и ясность ума сохранила, даром что пенсионерка. Но ведь я — не она. Мне страшно…

Только я собрался развернуться и отправиться к дальнему столу, что спрятался за памятником Пушкину-подростку в натуральный рост и лесом высоченных мясистых растений в напольных горшках, как вдруг…

— Анатолий Васильевич! Вы почему опоздали на урок?

В дверях стоит и смотрит на меня хищным взглядом Валентина Петровна. Дети окрестили ее Птеродактилем. Тетка неопределенного возраста, с невероятным водоизмещением, пучком на затылке и залысинами над лбом. Когда она чем-то недовольна (а по-другому бывает, наверное, только по большим праздникам), один ее глаз лезет из орбиты и трансформируется в оптический прицел.

Мы с ней друг друга на дух не переносим. Она комсомолка. Не бывшая — пожизненная. Превыше всего ставит субординацию. Сама перед начальством на задних лапках танцует, а подчиненных нещадно угнетает. Меня от таких особей с души воротит. К начальству отношусь без благоговейного трепета. Могу и на место поставить.

— Затор на проспекте, — ответил я, делая вид, будто продолжаю внимательно изучать листки с заменами.

— Уже не в первый раз такое, Анатолий Васильевич! — возмущенно.

Я медленно поворачиваю голову в ее сторону. Окидываю исполненным презрения взглядом, будто здесь не я подчиненный, а она.

— Из-за моего опоздания началась война? — вопрошаю вызывающе.

Она не находит слов, пыхтит, из ушей пар валит. Много лет, можно сказать, воюем душа в душу, а никак не привыкнет, что я умею дать сдачи.

— Нет, война не началась. Но вы обязаны приходить на урок вовремя.

— Женщина, — повышаю я голос. — Валентина… как вас там… — пускаю в ход свой излюбленный приемчик. — Научитесь наконец уважению к старшим. Я не в том возрасте, чтобы у меня не было веской причины задержаться.

— Как же вы любите хамить, Анатолий Васильевич.

— Смотря кому, — парирую.

— Еще раз повторяю: не надо со мной так разговаривать!

— Еще раз повторяю, — отбиваюсь я, — не надо со МНОЙ так разговаривать! Когда проработаете пятьдесят с гаком лет в самой ГУЩЕ, — я потрясаю указательным пальцем, — народного просвещения, тогда и побеседуем.

Демонстративно отвернувшись, я поправляю очки. Она еще какое-то время стоит, вперив в меня свой взгляд-прицел.

— Со следующего месяца пойдете на пенсию. — Это обещание я слышу добрых десять лет кряду.

— Только после вас.

— Посмотрим! — И она вылетает из учительской.

— Нет, это я посмотрю, как вас будут выносить вперед ногами! — каркаю вслед. — Или в наручниках уводить!

— Дожил до седин, а такое хамье, — удаляющийся голос из коридора.

На время перепалки немногочисленные оставшиеся в учительской коллеги притихли. Слушали, наблюдали.

— Как же она достала, сил моих нету, — тихо произнес кто-то.

— Не то слово, — согласился другой голос.

А я отправляюсь к столу, за которым обычно сижу. Там, за огромными растениями, меня почти не видать. Так уютнее.

Я посидел минуту-другую, неподвижно глядя в выщербину в паркетном полу. Концентрировался. Эта привычка появилась у меня лет семь назад — и с каждым годом концентрация требует все больше времени. Затем я положил перед собой первую кипу листков со словарным диктантом и стал проверять, выводя рядом с каждым словом «плюс» или «минус». Я не спешил. Так прошло с пол-урока. Я надеялся, что никто не выбьет меня из той ровной колеи, в которую я вошел.

Но меня прервали.

В учительскую стремглав влетела… Ирина… да, кажется, Ирина. Самой чуть за тридцать, работала она к тому времени всего ничего — и мне незачем было утруждать себя запоминанием ее отчества.

Я сфокусировал взгляд. Она явно была сильно расстроена. Дрожащие губы, побледневшее лицо, глаза на мокром месте.

Она двигалась прямиком ко мне. Торопливым… нет, даже суетливым шагом.

— Анатолий Васильевич!

— Да? — произнес я, сдвинув очки на кончик носа.

Она плюхнулась на стул рядом. Ножки противно взвизгнули от трения о паркет. Меня передернуло от этого звука, а Ира без предисловий и церемоний начала быстро-быстро что-то лопотать. В моей голове все еще стоял тот мерзкий визг пластмассы о лак, и я ни слова не мог разобрать.

Не люблю, когда суетятся. Это вызывает дискомфорт.

— Погоди, погоди! — Я сделал тормозящий жест ладонью.

Она замолчала, как будто натянутый шпагат обрубили топором.

— Во-первых, здравствуй.

— Здравствуйте, Анатолий Васильевич.

— Во-вторых, давай с чувством, с толком, с расстановкой. По порядку.

— Хорошо. — Она сделала паузу, чтобы совладать с эмоциями.

Ирина вела математику и была классным руководителем девятого «А». Я сам немало лет проработал в должности наставника, и мне было с чем сравнить ее манеру ведения дел. Она зачем-то носилась с детьми как с писаной торбой. Все принимала близко к сердцу. Ударялась в слезы по любому мелкому поводу. Бывало, дежурный завуч остановит в коридоре Ириного подопечного за неподобающий внешний вид — вызывает сразу ее на разборки, костерит почем зря, стыдит. Возмутительная практика! Как будто классный руководитель должен своих олухов самолично собирать по утрам в школу! Со мной бы эти держиморды посмели так себя вести… Она скромно стоит перед начальником или начальницей, взгляд в пол, безропотно берет на себя роль девочки для битья. А потом, когда ей милостиво позволяют уйти, плачет.

Я ее как-то раз предупредил: такими темпами всю нервную систему растратишь за какие-нибудь жалкие десять лет. «Анатолий Васильевич, ничего не могу с собой поделать, — ответила, кажется, она. — Такой уж у меня характер».

Ну что ты будешь делать! Характер у нее такой…

— Лена Злобина была у вас на первом уроке? — спросила Ира, переведя дух.

Тут-то я и вспомнил, чье место пустовало. Лена Злобина. Застенчивая — даже, я бы сказал, какая-то бесцветная девочка. В нашей школе с этого учебного года. Выходит, проучилась чуть поболее месяца. Ни с кем толком не дружила. Во всяком случае, я не замечал. На переменах сидела уткнувшись в книгу — делала вид, будто повторяет домашнее задание.

Лена Злобина. Ни рыба ни мясо.

— Нет, она отсутствовала, — ответил я. — А что стряслось?

— Выходит, не явилась сегодня в школу.

— И что тут такого? — удивился я.

Тоже мне трагедия. Меньше народу — больше кислороду.

— Отец высадил ее из машины, как всегда, у перекрестка, — пустилась рассказывать Ира. — В обычное время. А она не пришла. И на втором уроке ее тоже нет.

— Ну и что? — по-доброму усмехнулся я, пытаясь подбодрить женщину. — Небось в библиотеке прячется. Или в медпункте. Или по дачам шастает.

В темном дверном проеме в противоположном конце помещения появился Другой. Он постучал кончиком пальца по виску и с укором посмотрел на меня, как бы говоря: «Ты сам-то себе хоть чуть-чуть представляешь, что скромная и незаметная девятиклассница в промозглую погоду может делать одна в полузаброшенном, безлюдном дачном поселке?»

— Нет, не представляю, — ответил я вслух, глядя на Другого.

— Что вы сказали? — переспросила Ира и рефлекторно повернула голову в ту сторону, куда я смотрел. Пока она ее поворачивала, Другой отступил в тень.

«Фух! Не заметила!»

— Отец говорит, такого просто не могло быть, — продолжила Ирина.

— Он себя явно накручивает, — перебил ее я. — Ты ведь лучше меня знаешь, что такое переходный возраст. Сама, поди, хорошо себя помнишь в юные годы. Тоже ведь что-нибудь подобное наверняка откалывала.

— Анатолий Васильевич, — она замотала головой, — вы меня не понимаете.

— Ну так выкладывай! — Этот пустой, как тогда казалось, разговор меня порядком утомил.

— Она, пока выходила из машины, выронила в салоне ключи от дома. Отец заметил только потом, когда приехал на работу. Он выкроил время, чтобы вернуться и привезти ключи, иначе после уроков Лена не попала бы домой. Только дочки в школе нет, никто ее не видел, телефон выключен. Отец говорит, он лично проверяет, чтобы мобильник был заряжен и работал. Божится, что дочь никогда бы не прогуляла уроки и не выключила бы телефон. Администрация на уши встала.

— А мать у нее есть? — спросил я.

— Нет.

— А где она?

— Не знаю.

— Они не говорили, что ли? — удивился я. Когда мне самому в лохматые годы давали на руководство новый класс, я еще летом выковыривал всю подноготную, все будущие ходы записывал в блокнот. Это важно, чтобы не задеть ненароком какую-нибудь больную струну и не разжечь конфликт. Дети — существа злобные. Никакого чувства такта, если его не прививать. Для травли достаточно любого мелкого повода.

— Какое это имеет значение? — спросила Ирина.

— Ты ведь должна знать, что творится у ученика в семье. Это ДОЛГ классного руководителя! — Я сам удивился тому пафосу, с которым это произнес. — Если она недавно потеряла мать, то у тебя есть повод для пристального внимания.

Молодая коллега потупила взгляд.

— Ладно, еще научишься всему. — Я добродушно похлопал ее по руке. — Знаю, начальство у нас никому не помогает, а только палки в колеса ставит, но…

— Я просто посчитала… — начала она и запнулась.

— Что посчитала?

— Думала, это бестактно — спрашивать.

— Нисколько. Ты их всех должна знать как облупленных. Специфика работы у нас такая.

Из коридора донесся торопливый стук нескольких пар каблуков. Ира повернула голову и застыла, остановив испуганный взгляд на темной пустоте проема.

В учительскую табуном вломились директор, Птеродактиль и здоровенный мужик с насупленной гримасой. Гора мускулов. Возраст — лет тридцать пять. Коротко стриженные русые волосы. Выпирающие скулы. Двигается грациозно, как пантера. Эдакий самец-добытчик.

Даже сквозь листву они мигом засекли нас в другом конце учительской и направились прямиком к нам. Вид их не предвещал ничего доброго. Птеродактиль несла перед собой на вытянутых руках раскрытый классный журнал. Несложно было догадаться, чей — девятого «А».

— Анатолий Васильевич, Лена Злобина приходила к вам на урок? — грозно вопросила Птеродактиль, не поднимая глаз от журнала.

— Нет, — ответил я.

— А почему «эн» не стоит в клетке? — Она вперила в меня хищный взгляд своего вылезшего из орбиты левого глаза. Лысеющая глыба мяса нависла надо мной зловещим утесом.

— Потому что я оставил заполнение журнала на начало перемены, а когда дети ушли, не смог вспомнить, кто отсутствовал.

Директор, который, судя по красноте глазных белков и легкому характерному душку, накануне ударно закладывал за воротник (для него обычное дело), разочарованно фыркнул, как будто говоря: «Что возьмешь с этого старого козла. Он, глядишь, скоро имя свое забудет».

Папаша был насуплен, но я никак не мог понять, насколько враждебно он настроен персонально ко мне.

— Ее точно не было? — спросил он грозным медвежьим голосом.

— Точнее не бывает, — ответил я, переведя взгляд на него. — Вы же наверняка уже спросили у ее одноклассников. Зачем у меня-то переспрашивать.

Я слишком поздно осознал бестактность своего тона. Отец, который печется о своем ребенке, опросил бы еще сотню людей, если бы ему сказали, что кто-то может что-то знать.

— Вызываю полицию, — сказал родитель и, доставая из кармана джинсов мобильник, направился к выходу.

— Дмитрий Михайлович, подождите! — заскулил директор, бросаясь следом. — Ну пожа-а-а-а-а-а-а-а-алуйста!

Но тот уже объяснял диспетчеру суть проблемы, жестом ладони веля похмельному директору заткнуться — дал понять, кто тут хозяин положения.

Я непроизвольно вздрогнул от мысли, что вот-вот придется разговаривать с полицейскими. Словно был в чем-то виноват, но сам еще не определился, в чем именно.

2

Впрочем, люди в форме быстро потеряли ко мне интерес. Попросив Ирину не покидать школу, они отправились рыскать по зданию. Отец тем временем позвонил в «Тревогу» — отряд добровольцев, что помогают разыскивать пропавших.

Ирина беспомощно опустилась на стул и уставилась в одну точку. Я уселся рядом.

— Помнишь прошлогодний случай? — спросил я.

— Какой? — тупо, на автомате произнесла она.

— С этой девочкой… как ее…

— Соней Коноплиной?

— Ну да, с ней.

Кошмарная история. Пропала без вести ученица одиннадцатого класса. Все думали, что ее убили. Считали, что серия последовавших зверских убийств — дело рук взрослого маньяка-садиста. Но чудовищем оказалась с виду хрупкая, жизнерадостная и добрая Соня Коноплина.

— Анатолий Васильевич, но не может же такое случиться два раза подряд! — воскликнула Ира. Ее глаза наполнились слезами, нижняя челюсть затряслась.

— Во-первых, не подряд: год с лишним прошел…

— Давайте не будем. Не хочу. Страшно.

Я только пожал плечами в ответ.

Хотелось быть уверенным, что с девочкой все будет хорошо. Что она просто впала в подростковую депрессию и ушла шататься по дворам. Или в кино. Резкая, знаете ли, смена настроения. Мозг — он ведь непредсказуем. Никто из нас на самом деле ничего осознанно не делает. Никогда. Свобода воли — это красивая, но пустая иллюзия.

Прозвенел звонок с урока. А потом и на урок. За перемену я наскоро прове