Оглавление

Посвящается

замечательному человеку и спортсмену — Д. В.

Вавилон. Эллада. Индия. 411 год вавилонского летоисчисления от начала царствования Набунассара. (336 год до н.э.)

Утренние розовые и синие тени испещряли склоны гор. Шиповник ронял ярко розовые лепестки, осыпая дорогу, ведущую из Экбатаны в Вавилон. На юго-западе ярко белели горные вершины. Впереди открывалось взгляду фиолетовая тень ущелья реки Оронт.

Едва конный караван из пяти жрецов, двух женщин и семи охранников спустились в ложбину и начали пересекать русло давно пересохшей речки, как на них со всех сторон из-за скал ринулись разбойники. Охрана вступила в сражение. Отчетливый стук мечей и ожесточенные вопли пронзали ясную тишину.

Черный от загара и грязи разбойник на светло-гнедом, поджаром коне подскакал к жрецу Абалиму и сходу схватил его за одежду на груди.

— Снимай украшения, толстая свинья!

— Но у меня больше ничего нет, — пролепетал жрец и уцепился обеими руками за золотое ожерелье, то ли снимая, то ли защищая его.

На худом лице разбойника глаза лезли на лоб от злобы. Он замахнулся мечом на Абалима, но сбоку налетел охранник. Разбойник вонзил в него меч, проткнув руку насквозь, и бросился на следующего всадника, закутанного в женские покрывала. Темно-гнедого коня этого всадника раненый яван-охранник цеплял за тонкую золотую уздечку, стараясь завернуть в сторону дороги. Справа другой охранник, с разрубленной головой пав на придорожные камни, бился в агонии. Безобразный от злобы и грязи разбойник протянул руку, заорал:

— Снимай покрывало!

Вскидывая морды, кони пятились от умирающего охранника. С хищной резкостью рванув, грязная рука сорвала светло-сиреневое покрывало. Обнажилось прекрасное лицо юной девушки. Алмазно-светлые глаза — точно хрустально чистая вода в горном источнике — с презрительным юным бесстрашием взглянули на разбойника. Растерявшийся и ошеломленный, он замер, а в этот миг охранник слева с криком вонзил меч ему в шею — захлебнувшись кровью и стоном, разбойник схватился за горло и свалился с коня на камни, уставил замирающий взгляд в голубое небо.

— Бей их! — в тот же миг раздался повелительный голос жреца Дашалима — сидя на белой лошади, он хватил витой плетью по лицу ближнего разбойника, а другой рукой стал размахивать длинным кинжалом.

Это стало переломом схватки — охранники, было дрогнувшие, накинулись с новой силой на грабителей и убили нескольких из них. Уцелевшие разбойники поскакали прочь в разные стороны.

Спасшиеся путники столпились вокруг Дашалима, еще тяжело дышавшего в приступе воинственного задора. Затем жрец, спешивший во главе каравана в Вавилон, бережно вложил обратно в ножны кинжал, который нынче не привелось пустить в ход. Успокаиваясь и озирая своих спутников, видя, что все целы, кроме одного убитого явана, он распорядился своим внушительно звучащим голосом:

— Убитого охранника пусть схоронят его товарищи. Перевяжите двух раненых и садите их на коней — довезем их до постоялого двора, оставим там, а сами поспешим далее: ведь через пять дней мы должны быть в храме Набу — благословенного Бога Земли и Неба!

Он подъехал к юной девушке и бережно закрыл ее лицо покрывалом, торжественно возгласил:

— Дочь моя, да отвратит Владыка Жизни от тебя все несчастья!

И волею богов группа путников благополучно добрались в Вавилон.

В Персидском Царстве после долгого царствования Артаксеркса Оха и его смерти настали беспокойные времена. Но борьба за власть среди ахеменидских царевичей, слухи о смерти царя Оарса, затем известье что всевластный евнух Багой возвел Дария, сына Арсама, на престол Царя Царей — всё это совсем не затрагивало внутреннюю жизнь храмов огромного Вавилона.

В числе семнадцати девушек Таллат находилась в храме бога Набу. Прохлада толстых стен укрывала их от палящего солнца полудня.

В резном деревянном кресле, в длинном сером одеянии восседала перед ними жрица, она проверяла насколько хорошо юные посвященные запомнили заученные вчера и позавчера гимны и их познания в перечислении священных имен Бога Мудрости. Девушки сидели перед ней на пестром, с длинными кистями, красно-желтом ковре. Им — от тринадцати до шестнадцати лет. В большинстве — из знатных семей Вавилонии и Междуречья. Они уже посвящены в ранг младших жриц, а через два дня — в самый длинный день года — им предстоит пройти испытания следующего посвящения. Ненавязчиво изучая каждую из девушек, жрица говорила:

— Мы обучаем вас всему, что можно передать словами, которые звучат в наших храмах из поколения в поколение, из уст в уста, но высшее знание вы будете обретать в снах и внутренних видениях и откровениях, соответственно своим духовным достижениям.

В долгом неторопливом разговоре юные жрицы слушали наставницу в сосредоточенном внимании. И замолчавшая Старшая жрица со спокойной любовью оглядывала их прекрасные лица. Ведь это те, кто пройдя высшие ступени Посвящения, со временем заменит их, теперешних владычиц сокровенного знания; именно на них пал прямой выбор богов, указавших на своих будущих служительниц. И девушки, немного смущенные, ощутив в ласковой и заботливой задумчивости жрицы свою будущую ответственность за хранение и передачу знаний, придвинулись ближе, чтобы еще внимательней внимать ей.

Лишь пятнадцатилетняя девочка, сидевшая в центре, не шевельнулась, невозмутимая в своем совершенстве. Струящиеся светлые одежды, черные змеистые косы, светоносные алмазы глаз. Уже третий год Таллат проходит обучение в храмах: сначала в храме богини Нинмах, затем главная жрица Богини привела ее в храм Набу — божества Высшей Мудрости, порожденного самим собой, хранителя таблиц божественных и человеческих судеб.

Таллат всегда чувствовала себя вознесенной над всеми. Как блеск большой ослепительной звезды, ее духовное и физическое совершенство пронизывало всех, находившихся рядом с ней. Как в глубинах святилища на груди божества сверкает амулет Силы, так среди всех выделялось ее лилейной чистоты лицо и светоносный взор.

Жрица знаком отпустила всех, кроме Таллат, устремила на нее пристальный взгляд, вдохновенно произнесла:

— Мы выбрали тебя пройти второй круг Высшего Посвящения. Ты войдешь в священное число двенадцати избранных, семь откровений ждут тебя. Тысячелетиями тайные знания ждут тех, кто будет рожден внимать им… После Великого посвящения твое пробудившееся сознание будет само стремиться восходить на вершины Мудрости — это дорога, ведущая дальше смерти, из прошлых твоих жизней в будущие рождения. Каждый из нас, избранных, совершенствуется по-своему, и одновременно это наше общее восхождение. Мы верим: ты вступишь на путь главного посвящения, как в знакомые тебе места, узнаешь заново дорогу, уже знакомую тебе в прошлом. Высшие откровения и высшие познания уже живут в ритме твоего сердца, в крови и душе — ты лишь заново вспомнишь их.

Таллат неподвижно светлела в ароматном сумраке храмовой комнаты, будто дивная лилия на ладони Бога. Несколько лет проведя в храмах Вавилона и Барсиппы, она чувствовала взаимопроникновение себя и Знания, царящего в храмах древней земли, раскинувшейся между горами Востока и пустыней Запада, между горами Севера и южным Морем Восхода. С каждым шагом Таллат восходила на все более высокую ступень и воспринимала это как должное, не удивляясь, — так белоснежный цветок растет и тянется только к Солнцу.

Она с рождения избрана и приближена к себе Богами, и гордая этим, на все внехрамовое взирала свысока. С детства внушили: ты — знатнее и прекраснее всех. Выше нее — только небо. Она принимала Знание и Поклонение, как принадлежащие ей по праву.

Отец Таллат — Марисар, сын Синнесия, родом из одной из самых знатных семей Вавилона. Мать — Зелина — персианка знатного рода Зарангов, родственного Ахеменидам.

Марисар был большим другом семьи Дария, сына Арсама. В Персеполе в доме Дария он впервые увидел Зелину. Они полюбили друг друга чуть ли не с первого взгляда. Оба — благородные, красивые. Но для того, чтобы быть вместе, им пришлось пойти наперекор их родителям и родственникам.

Марисар умер во время персидского посольства в Индию –умер во время праздника Жасмина. Зелина сумела вернуться в Вавилон вместе с дочкой и с прахом любимого мужа в урне. Но смерть любимого человека и скорбный долгий путь домой истощили ее силы, и вскоре она умерла. Великая любовь ее и Марисара развеялась, как дым.

Памятью об их любви осталась четырехлетняя девочка. Зелина и Араманта из рода Ахеменидов с детства были подругами, и поэтому Араманта взяла к себе маленькую Таллат, с любовью воспитывала ее вместе со своими дочками. Ее мать Сизигамбис тоже относилась к дочери Зелины, как к своей внучке.

Таллат жила в семье Ахеменидов до десяти лет, когда оракул храма Набу в Вавилоне велел ее родственникам признать дочь Марисара, как законнорождённую. И Таллат, как избранная Богами, стала чаще жить в Вавилоне.

Пройдя первое посвящение, она получила титулы «Дочь Неба» и «Звезда Зари».

Через месяц в Стране Ариев (Персия), с тем же сознанием исключительного совершенства своей души и тела, Таллат предстала перед своей персидской «матерью» — Арамантой, сестрой Дария, нового Царя Царей. Затем пошла навестить Сизигамбис.

Пасаргада — город-крепость в долине реки Пульвар у подножия гор Загра. Это город Ахеменидов, казна, родина Кира Великого, здесь — его дворец, его гробница. Вокруг дворца с царской роскошью насаженные раскинулись сады. Среди густой зелени для полдневного отдыха высились красивые расписные павильоны — прямоугольные беседки с крышами, подпертыми колоннами.

Сизигамбис сидела среди деревьев и цветов, под алым, расшитым золотом, тенистым навесом. Вокруг — лилии, яблони, лимоны, сирень. Темнокожая рабыня с золотым обручем на волосах, медленными, плавными движениями обвевала мать Царя опахалом.

Светлое лицо Сизигамбис еще более осветляла седина в длинных косах светло-льняного цвета, ниспадавших из-под прозрачного головного покрывала. Умные голубые глаза смотрели на стоявшую перед ней прекрасную юную девушку.

После смерти родителей Таллат воспитывалась в семье Сизигамбис наравне с ее внучками и детьми других родственниц. Сизигамбис любила дочь вавилонского вельможи, как родную, во всем потакала ей и не препятствовала, когда Таллат подолгу стала проводить время в храмах Вавилона.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, как люди любующиеся друг другом, наслаждающиеся величием положения Старшей и величием красоты Младшей. Сизигамбис произнесла с оттенком легкой укоризны:

— Ты не приехала в Персеполь на праздник Нового Года.

— Мне предстояло посвящение.

— Ты прошла его?

— Да.

Таллат очень стройная. Черные и блестящие, как шелк, косы. Алмазы глаз — ясные и прохладные в летний жар, и ослепительно белая кожа. Ее тело и ум выточены, как хрусталь в горных ручьях.

Она сказала, что вскоре поедет в город Сарды вместе с госпожой Ариенис: та, вместе с детьми погостив в Пасаргаде, теперь возвращается к своему мужу — сатрапу Лидии.

— Я вернусь в Персию еще до Праздника Возвращения Света, Царица.

— Езжай, дочь моя, если желаешь. Боги Персии и Вавилона благословят твой путь. Хотя я могла бы спросить, — с легкой усмешкой добавила Сизигамбис, — почему ты хочешь ехать в такую даль — на западный край нашего царства.

После двух месяцев ритуальной аскезы Таллат чувствовала свою особенную проясненность, недоступную всем другим совершенную чистоту. Она словно находилась на недосягаемой высоте над всеми и сквозь весь окружающий мир смотрела на нечто прекрасно сверкающее вдали. Но вдруг она опустилась на колени и по-детски прижалась к ногам Сизигамбис.

— Царица, жрецы совет жрецов дает мне поручение, и я не могу от него отказаться!

Руки Матери Царя ласково легли на ее голову.

— Не печалься и не беспокойся, я понимаю твое положение. Все мы имеем в земной жизни обязанности, порой несовместимые с нашими желаниями.

Мимо них по дорожке, вымощенной красным и белым камнем, прошествовала знатная женщина в сопровождении свиты разодетых служанок. Все они низкими поклонами приветствовали Мать Царя. Сизигамбис и юная вавилонянка, любуясь друг другом, не обратили на них внимание.

Белоснежные белые лилии разливали благоухание своего сладкого аромата. По аллеям прохаживались павлины и влюбленно распускали красочное великолепие хвостов. Лучи жаркого солнца блестели на жесткой листве кустов. Между пышными кронами деревьев ярко голубело горячее небо Персии и виднелись синие цепи гор, а над ними прекрасной белизной сияли заснеженные вершины Загроса.

На обратном пути в Вавилон Таллат миновала Персиду, затем прекрасный город Сузы — позади остались его стены и холмы, увенчанные крепостью, храмами и дворцами.

В полдень на второй день выезда из Суз небольшой караван Таллат растянулся пестрой лентой по широкой «царской» дороге — издали видны на ней яркие одежды и цветные чепраки коней. Вдоль дороги величественно высились огромные, с широкими кронами ореховые деревья.

Караван обогнал стремительно скачущий на темно-караковом коне всадник в светло-красной одежде.

Мардиец — начальник охраны каравана — откинул покрывало с головы, обнажив узкое горбоносое лицо; концом плети указал ехавшему рядом евнуху Балишану на спешащего вскачь всадника.

— Вон как мчится, и жара ему не помеха!

Слушая быстро удаляющийся топот копыт, мардиец прищурился, оглядел поросший лесом отрог холма справа возле дороги, оглянулся на двух вооруженных охранников позади себя, ехавших, покачиваясь на конях и прикрывших глаза от дремоты. Посмотрел на пустынную до дальнего поворота дорогу позади. Глянул вверх: в жарком небе высоко парили две большие птицы — грифы. Обесцвеченные временем, но зоркие, пронзительно-светлые глаза начальника охраны зорко обвели весь этот словно тающий в солнечном мареве пейзаж, и вновь он прикрыл жестким плащом лицо — будто скрыл, пряча, клинок в ножны.

Ехавший рядом евнух в широком, розово-желтом вавилонском одеянии всё смотрел на одинокого всадника впереди: он уносился в голубую дымку дали, как опавший розовый лепесток шиповника уносят волны реки. Балишан так засмотрелся вдаль, что звуки неторопливо движущегося каравана — звяканье уздечек и бубенцов на лошадях и мулах, удары копыт, редкие возгласы людей и служанок, — на время перестали существовать для него.

Потом он удобнее уселся на широком крупе своего светло-рыжего высокого жеребца и, повернув его назад, в середине каравана подъехал к повозке Таллат, влекомой двумя мулами. Заботливо спросил:

— Госпожа, не нужно ли тебе что-нибудь?

От солнца, пыли и чужих взоров со всех сторон тщательно укрытая плотными занавесями, Таллат не ответила. Балишан поехал рядом с повозкой и расслабился, прикрыл глаза, чтобы в приятных мечтах-размышлениях подремать, покачиваясь на неторопливо ступающем коне.

Через вавилонскую седмицу дней прибыв в Город Городов, Таллат сидела напротив жреца Набушара — он один из ее духовных отцов-наставников и присутствовал на ритуале принятия ею жреческого сана. На стене храмового покоя в красных и синих тонах чередовались фигуры крылатых богов и героев, борющихся с чудовищными зверями и побеждающих их.

Узкобородое, морщинистое, с полуопущенными веками лицо старого жреца в золотистом свете светильника отсвечивало медью, точно бездвижная маска. Он не поднимал глаз от кольца, лежавшего перед ним на круглом низком столике. Тяжелую золотую оправу кольца венчал большой розово-лиловый кристалл — внутри него солнечным цветом сияла шестилучевая звезда.

На лице жреца двигались одни губы; медленно, с паузами он произносил слова, давая Таллат последние наставления перед поездкой в Лидию.

— Во второй день месяца Ташрит ты должна в Эфесе передать Кольцо человеку, на тыльной стороне ладони которого будет выжжен знак Огня.

Пальцы жреца начертили в воздухе знак, а затем коснулись тяжелого кольца и остались лежать возле него, словно впивая исходящую от из него могучую силу. Продолжил говорить:

— В день Сатурна через пророчество Посланца Бога мы испросили совета Богов, и они указали, что ты — юная высоко-посвященная жрица — достойна выполнить их волю и передать Знак дальше по пути его предназначения.

Взор жреца, выражающий удовольствие и гордость, не отрывался от кольца. Как размеренные капли, ронялись слова в бездонную и священную храмовую тишину

— Никто, кроме нас, посвященных, не знает великого значения этого Кольца. Даже если ты умрешь в дороге, или кольцо станет добычей грабителей, все равно Знающие и Посланные вновь найдут и обретут Его. Знак Великого Действия доставлен сюда через высокие горы и огромные просторы, и сейчас громадные расстояния пространства и времени все еще лежат между Кольцом и теми местами, где ему суждено побывать и пребывать, пока Талисман вновь не вернется туда, откуда начался его путь. Сила и стремление этого Талисмана неудержимы, как река, низвергающаяся с гор. Его воздействие необратимо — как падающий с края скалы водопад он сорвет лавину предстоящих миру событий.

Длинные бледные губы жреца изогнулись в улыбку удовлетворения. Помолчав, по-прежнему не отводя взгляда от драгоценности, сказал с волнением:

— Смотри же на него, дочь моя, ибо лишь немногие видели и увидят въяве Великий Знак!

Он поднял кольцо, почти с видимым усилием оторвав его от столешницы. В полумраке запереливался кристалл, из всех своих глубин изливая лилово-розовые и золотые потоки света.

Кристалл словно вбирал вглубь себя все взгляды, все слова, и одна из его граней уже ясно отразила предстоящую в Эфесе сцену…

Пестрая шумная толпа заполняла набережную Эфеса перед широким, сияюще-голубым разливом моря. Посреди давки и многоязычного гомона толпы рабы, мерной поступью шагая, несли несколько носилок с знатными женщинами. Супруга сатрапа Мифрена, ее четыре дочери и две гостившие у нее знатные девушки приехали из Сард в Эфес, чтобы посетить Храм Великой Богини Артемис, которую персы отождествляли со своей Анахитой.

Среди толпы зевак — воин или ремесленник. Грубый серый плащ, скрепленный на плече аграфом с резным грифоном, закрывал его левую руку и тело до колен. Правая рука обнажена и вся в шрамах. Пышные волосы зачесаны назад. Полуседая волнистая борода. Не спуская глаз с одной из знатных девушек, — персиянки с лицом, полузакрытым прозрачным покрывалом, — он шагнул вперед, протиснулся ближе к носилкам. Его темно-серые глаза, твердые как темно-серый камень, и светлые, алмазно сияющие глаза девушки сошлись, точно острия мечей.

Он оттолкнул не ожидавших этого двух важных охранников в египетских шлемах и вооруженных вавилонскими мечами, пробился сквозь свиту рабынь и мгновенно проник к носилкам юной персиянки — две руки на один-единственный миг соединились. В тот же момент от толчков слуг и воинов незнакомец отлетел обратно в толпу, как камень из пращи, но на ладони Таллат уже не лежал тяжелый Талисман Богов.

В этот же час в сотнях парасангов от Эфеса в Индии все небо заливал алый, жарко пылающий закат. Под ним на оранжевой земле раскинулся военный лагерь: два войска утром выступили друг против друга, готовясь к битве, но к вечеру раджи заключили мир. Воины устроили праздник перемирия.

В большом кругу воинов танцор в черно-красной маске кружился под стук барабанов — мягкий и горячий, точно неудержимое биенье сердца.

Рамалли, опираясь о копье, стоял поодаль. Беззаботно переговариваясь с друзьями, он видел со своего места, как между разгорающимися кострами мечется пламя танца и зрителей, следящих за ним с подбадривающими вскриками, с возбужденно блестящими глазами и раздувающимися ноздрями.

Ярко-красный, борющийся с подступающей тьмой, кровавый разлив заката сливал воедино землю, небо, сверкающие языки пламени, разгоряченные плавные и резкие движения танцора, ритм барабанов, колышущиеся движения зрителей, воинов вокруг Рамалли, смеющихся на шутку начальника отряда Алишпура и хриплый голос кого-то позади, бранящий слугу.

— Рамалли! Пойдем к Мадхуке, — позвал его Билхана от другой группы воинов.

Вообще здесь в войске их шестеро друзей из варны (варна — сословие) воинов из одного села: с детства они росли в домах по соседству, теперь год за годом вместе участвуют в военных походах.

Друзья неторопливо пошли между шатрами, расставляемыми слугами. Жаркое дыхание вечера растекалось по обнаженным, бронзово-красным от закатного света грудям, рукам и ногам воинов, по густым травам и кустам. Оранжево-красный разлив света лежал на всем, но земля уже начала странно чернеть, заставляя Рамалли и Билхану вглядываться себе под ноги.

Они добрели до края лагеря. Здесь тропа начинала сбегать в большую долину, потонувшую в ало-красной мгле, и от этого равнина впереди казалась бесконечно уходящей на запад. Навстречу закату по тропе, огибавшей военный лагерь, шагал высокий старик. Его худое тело, длинная белая борода и белая набедренная повязка густо вызолочены светом. На ходу подняв правую руку, указывая на долину, спокойный и доброжелательный путник спросил воинов:

— Дорога ведет в нижнее село?

— Да, почтенный отец, — ответил Рамалли, а Билхана, поправляя на груди перевязь меча и висевший через правое плечо лук, подтвердил слова друга и добавил:

— Если ты поспешишь, святой отец, то еще до полной темноты достигнешь улиц села. Мы с полудня пришли оттуда.

Перейдя тропу, Билхана весело заговорил с тремя выставленными на дозор воинами, то и дело из щегольства вставляя в свою речь словечки из наречья страны Пауравов.

Рядом с кустом белозора стоя по колено в траве, Рамалли смотрел, как между полей, залитых шелковисто красным светом, величественно размеренным шагом удаляется потомок святых риши — отчетливый бронзовый силуэт его вырисовывался на фоне густо-красного неба.

Над головой пролетело несколько больших птиц, снижаясь к группе высоких деревьев, растущих справа от тропы.

Между тем Билхана увлеченно рассказывал дозорным об утреннем происшествии, делал быстрые жесты, и подталкивал Рамалли локтем в бок, требуя подтверждения.

Пока они разговаривали, жаркая черная ночь накрыла землю. Всюду ярко загорелось пламя костров. У шатров военачальников быстро и бесшумно сновали фигурки прислужниц и женщин-телохранительниц, разносивших в плошках зажженные светильники и подносы с едой. Простые воины ложились спать, укладываясь на траву.

Между тем Билхана горячо заспорил с Мадхукой и другими об игре в кости, и обратно в центр лагеря Рамалли пошел один.

От одного из кружков воинов слышался напевный голос сказителя. Не накидывая на себя плащ, Рамалли сел в тесный круг слушателей, подбородок положил поверх рук, скрещенных на поднятых коленях. Теперь вместо заката огонь красил красными горячими бликами его темное, высокое тело, слегка крупную голову, темные большие глаза. Глядя в костер, Рамалли слушал уже не раз слышанные отрывки из сказания о сокрушительной вселенской борьбе потомков Бхараты и одновременно думал о своем, погруженный в созерцание ослепительно горячей жизни огня…

Местные раджи тоже то и дело вели друг с другом бесчисленные стычки-войны, и дел воинам всегда хватало. Если не было похода и боев, то их заменяли постоянные тренировки, показательные единоборства и соревнования. Все воины — от знати до простых — любили игру в мяч. Так же любимое развлечение и тренировка — охота.

Их шестеро друзей-воинов из одного села. Дружба молодых мужчин, плечом к плечу участвующих в сражениях. Билхана-Лев вскоре перейдет на службу к царю Магадхи, а пятеро других будут по-прежнему неразлучны. В общую дружественность, скреплявшую их, каждый привносил свое: Нагха — пробивную таранную силу, Шарад — веселье и дерзость, Марури — самоуверенность, Мадхука — нетерпеливость, задиристость, Рамалли — быстроту ума и любознательность.

Всем пятерым было радостно отдавать свои молодые силы военной жизни.

Их теперешний военачальник — из высокого рода кшатриев Уджайна. Варуман по прозвищу «Вира» (Вира — храбрец, герой) заслужил свою славу множеством своих подвигов и ранений, полученных в недавних, но уже прославленных певцами походах. Варуман — темнокожий, невысокий, немного полноватый, на коротких ногах ходит слегка переваливаясь. На круглом лице — прямой нос, полные губы.

Варуман очень дружен с многочисленными окрестными правителями, часто ездит к ним в гости, а когда зимой большой караван с посольствами из Варанаси и Великой Патны направился в Страну Ариев, Варуман поехал вместе с послами, взяв с собой десять своих воинов. Пятеро друзей попали в это число.

Персия. Вавилон. 412 год вавилонского летоисчисления (335 год до н.э.).

За три месяца индийский караван прошел торговыми дорогами через Забул, Ортоспану, одолел просторы Дрангианы, Мидии и в начале весны прибыл в столицу огромной западной державы.

Персеполь был построен два века назад на каменистой равнине, окруженной волнистыми линиями голубых гор.

Великолепная и величественная столица Персии восхитила индийцев.

Среди всех дворцов огромный Царский Дворец — самый прекрасный. Всех поражали благородно светлая красота его гигантских залов для торжественных церемоний и праздников, царственная роскошь сотен залов и комнат. На фоне безоблачного лилово-синего неба вырисовывались прямые линии высоких порталов и стен. На светлом песчанике стен — множество красочных рельефов с изображениями царей, придворных, воинов.

Вокруг Священной Столицы разросся целый лагерь из шатров многочисленных посланцев, прибывающих со всего Царства на празднование персидского Нового Года. Среди всех индийцы ходили с полуголыми загорелыми торсами, в набедренных повязках от пояса до колен; на их перевязях вдоль боков висели мечи и кинжалы. Они наслаждались своим пребыванием в Персеполе, хотя в сухой жаре Персии индийцам не хватало влажности их родины.

День за днем они видели вокруг себя представителей разных народов. Любовались прославленными низийскими конями, украшенными золотом, алыми лентами, чепраками, расшитыми драгоценными каменьями. В бесценных одеяниях проходили по улицам знатные персы, увешанные золотыми ожерельями и серьгами, в сопровождении целых толп своих слуг. Златокудрые и голубоглазые персианки прятали красоту своих лиц за покрывалами.

Переводчики и несколько индийцев, давно живущих а Персии, рассказывали, что Царя Царей выбирают из самого знатного рода Ахеменидов. День и ночь он проводит в ослепительной роскоши, всегда разодетый в алые, шитые золотом одежды. У него — десять тысяч личных телохранителей, тысяча всадников, 15 000 слуг, 365 наложниц, каждую из которых он по очереди посещает один раз в году, точно солнце — день. Впереди Великого Царя всегда идут глашатаи, за Царем — толпа придворных: одеватели, постельничьи, носители скамеек и паланкинов, ковростелители, врачи, писцы, записывающие каждое его слово. Услышав всё это, многоопытный Варуман сказал, что, скорее всего, Царь Царей — лишь символ огромной державы, а настоящая власть находится в руках семи главных советников и двадцати трех сатрапов, составляющих Царский Совет.

В первый день персидского месяца фервердина торжественное шествие посольств из всех народов, вельмож и гостей направилось по ста ступеням двухпролётной лестницы к «Воротам Всех Стран». По обе стороны арки Ворот величественно вздымались два огромных крылатых быка с прекрасными человеческими лицами, увенчанными царственными тиарами.

Пройдя через Врата и портик, шествие миновало широкую площадь и вступило в огромный Зал Приемов — Ападану, окруженную портиками с трех сторон.

Семьдесят две стройных розовых колонны в сорок локтей высоты подпирали потолок Ападаны из вызолоченного кедрового дерева. Вершины колонн венчали протомы: симметрично расположенные, с подогнутыми ногами резные туловища быков, львов и грифонов.

Знатные гости и посланцы, прибывшие из всех уголков Царства и окрестных стран заполнили зал.

Тогда раздвинулись алые занавеси, и появился сорокапятилетний Царь Царей Дараявауш (Добронравный), сын Арсама. Все, кроме его ближайших родственников, пали ниц. Владыка Персии прошел в центр залы и воссел на золотой трон. На семи его ступенях встали семь главных советников, а вокруг разместились начальники сатрапий, веероносцы, царская родня, друзья, сановники, евнухи, маги, казначеи, почетная стража в золотых доспехах.

В одеждах, сплошь усыпанных драгоценностями, Царь Царей находился в центре Ападаны, как олицетворение мощи и богатства всего Царства.

Индийцы со своего места смотрели на нового, всего лишь год назад избранного владыку Персии и за блещущим сверканием его одежд и головного убора почти не различали черт его лица.

Началась торжественная церемония приветствий Царя Царей, подношение ему дани и подарков со всех концов державы, распростершейся под солнцем и луной на тысячи парасангов. Блистающее великолепие всего Царства словно воплотилось сейчас зримо в Ападане. Благородная простота розовых колонн и черных базальтовых дверных проемов еще ярче оттеняла блещущую роскошь одеяний и сверкающих украшений. Смотря во все глаза, Рамалли любовался всем окружающим, разглядывал величественных царедворцев и знаменитых людей, чьи имена громко произносил переводчик, указуя на них Варуману.

По окончании парадной церемонии Царь Царей и его гости перешли в соседний Стоколонный зал, и начался пир. ЦарьДараявауш восседал во главе огромного стола. Индийцам досталось место в середине. Слуги разносили еду в блюдах и чашах с чеканными орнаментами, вино — в рифленых золотых ритонах с головами львов, в кувшинах с ручками в виде крылатых зверей. На гостях переливались драгоценности браслетов, серег, украшений. Звучал многоязычный радостный гул.

Поздним вечером индийцы через «Ворота Всех Стран» вышли из Дворца. Косые теплые лучи солнца освещали огромных быков, двухпролетную лестницу, стены, ограждающие великолепный дворцовый комплекс.

Варуман остановился и стал смотреть поверх строений и улиц на запад. Стоя позади сбоку своего военачальника, Рамалли видел часть его щеки, плечи в шелковом одеянии, золотое ожерелье на шее.

Варуман постоял, потом молча, ничего не говоря сопровождающим, начал спускаться по лестнице, слегка уставший от долгого праздника.

Индийские воины пошли по правому пролету. Их удлиненные тени бесшумно заскользили по пологим ступеням, по светло-желтому песчанику стены, увенчанной поверху белыми треугольниками выступов.

В вечерней мирной тишине дворцы и улицы Столицы выглядели величественными и незыблемыми.

На следующий день посольства начали разъезжаться. Варуман решил проехать в Междуречье и повидать знаменитый Вавилон. Соскучившиеся по движению индийцы за восемь дней прискакали из Персеполя в Сузы — очень древний город, столица некогда могущественного царства Элам. Сейчас Сузы — одна из столиц Персии. Царь Царей живет здесь несколько месяцев в году.

Дороги, соединяющие все концы Царства, очень удобные и, будто вены, соединяют все сатрапии страны. Через каждый парасанг (примерно пять километров) расположен постоялый двор. Государственные вестники-ангары неслись по этим дорогам как стрелы, сменяя друг друга на каждой станции. Индийским гостям сказали, что почта в Персии — самая быстрая на свете.

Мимо высоких, заснеженных восточных гор индийские кони спустились к равнине, раскинувшейся вокруг двух могучих рек, подобных Инду или Ганге. Земля здесь — будто сплошной сад. Всюду — зелень, сады, финиковые пальмы, платаны, ячменные и просяные поля, орошаемые водой многочисленных каналов.

В отличие от буйного изобилия родных мест природа Вавилонии показалась индийцам более однообразной. Пыль, жара, мутно-желтоватая вода рек и каналов. Рамалли удивляло бесцветье жаркого неба.

На пятый день пути через многолюдные предместья въехали в Вавилон — самый прославленный и огромный город на свете, как уверяли чужеземцев все местные жители. Но Варуман имел свое мнение и сразу сказал:

— Наши города и столица Паталипутра — красивее!

Едва приехали в Вавилон, как по приказу военачальника его помощник Ирани отправился на рынок и купил для раджи двух наложниц — добавил к третьей, взятой им из Суз, — а также юную рабыню с побережья Западного Моря — для воинов.

Все поселились на постоялом дворе возле Кишских ворот, рядом с большим храмом. Для охраны ночью по двору бегал злой ослик. Однажды он покусал торговца из Ашшура, поздно вернувшегося после пирушки. Ослиный громкий рев будил по ночам спящих, но Рамалли лишь смеялся этому. Ему ушастый охранник очень нравился — у него такой свойственный всем ослам симпатичный и добродушно-лукавый вид.

В отличие от двухсотлетнего Персеполя, Вавилон (Bab-ili — «Врата Богов») имел несколько тысячелетий легендарной, почти несравненной ни с чем истории. На протяжении множества веков этот город — свидетель бесчисленных событий, он пережил множество человеческих поколений.

Город окружали две стены высотой в 60 и 30 локтей. В этих стенах — восемь главных ворот. Посреди города текла широкая река Евфрат. На обеих ее берегах — многочисленные прямые улицы с глинобитными домами, множество знаменитых храмов, площади, сады, предместья. В центре — зиккурат Этеменанки «Дом Основания Неба и Земли», 400 локтей в длину и 400 в ширину. Семь его гигантских уступов, облицованных глазурованными кирпичами разного цвета — белый, черный, красный, синий, алый, серебряный, лилово-голубой — вздымались к знойно белесому небу. Там, на самой вершине сверкало золотом святилище главного бога Мардука и его жены — Богини Утренней Зари: Рамалли так и встрепенулся, услышав это, он с детства посвящен Богине Утра.

Индийцам объяснили, что в праздники верховные жрецы поднимаются по трем лестницам на вершину Башни, где живет священный змей и находятся золотое ложе и золотой стол, поставленные для Бога — ведь временами он спускается с неба и живет в своем святилище. В определенные дни года самая красивая жрица Города поднимается на вершину Башни, и Бог проводит с ней ночь.

Гигантский зиккурат Этеменанки ранее венчали золоченые рога, а рядом в большом нижнем храме — священной Эсагиле — возвышалась золотая статуя бога Мардука в 12 локтей высоты, а так же стояли золотая статуя его жены, и его золотые трон и стол в 800 талантов весом. Все это золото персы увезли в свою казну, а Эсагилу велели разрушить в знак наказания Городу, более ста лет назад восставшему против их владычества.

Двадцать дней, пока Варуман занимался торговыми делами через своих слуг из варны вайшьи, его воины каждое утро проезжали коней, а затем среди тесноты и шума постоялого двора невозмутимо занимались боевыми упражнениями по три-четыре часа. Всё остальное время шатались по огромному городу, несмотря на весну пыльному и душному. Глазели на товары, свезенные сюда со всех стран, толкались по переполненным паломниками дворам многочисленных храмов и часовен. На улицах, площадях и рынках любовались прославленными пышнотелыми блудницами с большими, подведенными глазами, с необыкновенно светлой кожей. В отличие от женщин Индии, в Междуречье и Персии лишь блудницы и рабыни ходили с открытыми лицами. И вообще жители от пыли и солнца закутывались в длинные одежды, тщательно следили за чистотой тел и волос, любили пользоваться миррой и сандалом. Горожане — коренастые и бородатые, себя они называли «детьми Вавилона». Состоятельные вавилоняне поверх льняных хитонов надевали шерстяные одеяния, а сверху накидывали пестрые накидки; как люди торговые и деловые, они носили на пальцах перстни с самыми разнообразными печатками, в руках держали резные жезлы.

Роскошь дворцов и домов богатых жителей пряталась за высокими глинобитными стенами. Лабиринты широких и узких улиц выводили к огромным храмам — из их настежь открытых дверей струились дымные потоки курящихся благовоний, заглушая запах крови и внутренностей разделываемых жертвенных животных. Храмовые большие дворы и многокомнатные комплексы окружали главные святилища — таинственно полутемные, недоступные простым смертным.

Кипенье жизни с утра до ночи бурлило в Вавилоне — множество людей наполняли его площади, улицы, базары. Караванные дороги вели сюда со всех восьми сторон света.

Завороженные многолюдьем, обилием самых удивительных товаров пятеро друзей толкались целыми днями на рынках, подолгу простаивали перед оружием разных стран, до одури споря об их достоинствах или восхищаясь мастерством, сотворивших их людей.

В 12 день луны в Новом Городе они вышли из винной лавки — долго играли в кости, но теперь им пришлось спешить, пока на ночь не разъединили деревянный мост через Евфрат. Перейдя на левый берег, они углубились в переулки, направляясь к большой улице, ведущей к Кишским воротам. Быстро вечерело, и яркие звезды уже проглядывали в вышине ясного неба. Справа над плоскими крышами и стенами поднялось зарево — предвестье луны, встающей на юго-востоке.

Перед выходом на широкий проспект воины наткнулись на почти голую блудницу с пышно распущенными волосами, обступили ее и с помощью расхожих слов и жестов договорились с ней о плате и поделили ее тут же под стеной чьего-то садика — раскидистые ветви инжира свешивались из-за стены.

— Бросим кости! Узнаем чей черед! — со смехом решил Шарад.

Рамалли выпало быть третьим. Сначала всё было мирно, но потом из-за платы разгорелась ссора. Женщина потребовала денег больше, чем ей дали, она вцепилась в хохочущего Шарада и угрюмого Нагху и стала громко вопить, зовя к себе на помощь или ругаясь по арамейски. Мадхука решил не вмешивался в эту свару, зато Рамалли умерил ссору, сунув женщине еще один кусочек серебра, и полусонные воины вновь побрели в густой тени улиц. Раза два в конце улиц мелькали яркие факелы ночной стражи, да кое-где за стенами слышались голоса веселой компании, допоздна горланящей песни.

Рамалли шел, мечтательно смотря на звезды — сверкающие гроздья их выступали из черной бездны неба и ярко горели над огромным городом, за стенами домов которого таилась жизнь множества людей, манящая индийца своей непознанностью.

Найдя ворота гостиницы запертыми, воины влезли на более низкую ограду соседнего дома, через нее спрыгнули на двор, вымощенный кирпичом, и, негромко переговариваясь, пошли в потемках искать вход в свою каморку. Чей-то привязанный у стены пес громко залаял, преграждая им путь в коридор.

— Эй! — присвистнул Марури и топнул ногой.

Собака, рыча, всё кидалась им под ноги. Шарад пнул ее. Следом подошел Нагха — свирепый и неукротимый воин с широченными грудью и плечами; вьющиеся волосы разметались по его гладким плечам, густейшая борода окружала пышным полукругом лицо. Он с размаху вонзил свое, неразлучное с ним копье в псину, пригвоздив к дощатому настилу порога. Марури прервал мурлыканье песенки и негодующе вскричал:

— Что ты делаешь? — Он свел длинные, гибкие как плети лианы, брови, нахмурившись. — Да поразит тебя Варуна! Позорить благородное оружье кровью этой гадины! Да я задушил бы ее двумя пальцами!

В полутьме коридора послышался насмешливый голос Мадхуки.

— Пусть Нагха благодарит Индру, что это не в Персии, где псы священны, как петухи у нас.

Шарад так и покатился со смеху — даже привалился к стене, чтобы вдоволь похохотать, а затем весело пригрозил:

— А вдруг эта псина принадлежит персу — с тебя сдерут шкуру за непочтение, Нагха!

Нагха проворчал что-то, входя в угловую каморку для воинов и валясь на циновку. Рамалли, тоже не снимая кинжала и повязки с бедер, вытянулся рядом с ним на постели, не участвуя в перебранке между Шарадой и Мадхукой о том, кто из них в темноте ногой задел кувшин и разлил воду. Едва он перевернулся навзничь и уткнулся лицом в руку, как тут же заснул счастливым, глубоким сном, уже ничего не слыша и не видя.

На следующий день Варуман, закончивший свои дела, узнал от проезжего торговца, что в полнолуние из Экбатаны должен выйти большой караван, направляющийся в страну Магадхи. Варуман объявил своим спутникам, что завтра утром они выезжают, чтобы нагнать караван.

Его помощник тут же перепродал двух мулов и двух лишних рабынь знакомому бактрийскому купцу, с товаром отправляющимся в добрый для себя день, в западные страны: по рассказам путешественников, там, в пятнадцати днях езды, находится берег моря, а вокруг моря расположены богатые и прославленные своей древностью мелкие и крупные царства.

За несколько последних месяцев воинам надоело безделье, и они соскучились по родине — быстро собрались в дорогу.

Еще до рассвета перекусив финиками и запив их водой (один Мадхука выпил красное ячменное пиво, понравившееся ему в Вавилоне), они вскочили на коней и через улицы, полные кипучей суматохой начинающегося дня, в толпах путников, всадников, караванов, носильщиков, повозок, по бесконечным предместьям и полям выбрались на дорогу в Куту.

Варуман ехал впереди на рыжей лошади. Второй его любимый конь — темно-гнедой, с золотистой гривой — шел за ним в поводу, покрытый ярко-красным чепраком, расшитым золотыми цветами.

Небольшой караван торопился. Уже к вечеру возле Описа всадники переправились через Тигр и, торопя коней, поскакали на ночевку в недалекую Эшнунну. В ясной вышине неба заблистали золотыми лучиками первые далекие звезды. Впереди в синей дымке вырисовывался горный хребет Загра. Именно через эти горы разматывающаяся нить дороги в дальнейшие дни поведет их на плоскогорья Ирана, где за Экбатаной, по пути в Парфию, Варуман предполагал присоединиться к индийскому каравану.

В этот час торжественное хоровое пение наполняло святилище Бога Набу в Вавилоне. Перед статуями Богов распевали хвалебный гимн жрецы и жрицы — жены и дочери Бога. Среди них — Таллат, дерзко совершенная в своей красоте.

Месяц назад в весеннее равноденствие она прошла вторую ступень Главного Посвящения и заняла свое место в великой череде избранников, имеющих Знание.

Наследие древней и устремленной в будущее Мудрости связывает посвященных по всей Земле в единое сообщество.

Ей говорили:

— Как по ступеням «Лестницы Неба» восходят на вершину, чтобы слиться с божеством неба, так душа восходит по ступеням совершенства к свету высшего постижения. Большинство людей идут по мелким ступеням обычного, доступного им, земного знания. Но не мы.

— Зашифрованные символы Мироздания вечны, и переплетение их создает один-единственный Знак Истины-Вечности. И обязательно найдется создание, чья душа способна уловить его и постичь.

— Люди называют богов многочисленными именами, но сами боги не то, что о них думают люди. Владычицу Мира все окружающие народы именуют «Иштар» (Звезда), Ишхара, Нана, Астарта, и будет еще много других ее имен, но свое настоящее имя ведает лишь сама Богиня. Знай, цифра — гораздо более точное выражение сути божества!

И помни, что даже самые священные храмы и города — всего лишь внешняя оболочка мира, не заслуживающая особенного внимания. Истинные мудрецы живут в глубине своей души — целого мира, вмещающего Вселенную и потому бескрайнего. За целую вечность ты не сможешь пролететь от одного края своей души до другого.

Вечером в своем доме Таллат сидела в кресле. Держала на узкой ладони статуэтку египетской девушки, присланную персом Мазаком: помощник египетского сатрапа Сабака постоянно слал ей из Мемфиса почтительные послания и многочисленные дары.

С ласковой и загадочной улыбкой смотрели на нее широко открытые глаза египетской жрицы, выточенной из дерева и ярко раскрашенной. Смуглоту обнаженных рук, шеи, ступней статуэтки оттеняли белоснежное одеяние, обтягивающее идеально правильное тело, и разноцветные широкие браслеты и ожерелья.

Прекрасное лицо было пышно обрамлено черными волосами. Круглые щеки, тонкие чуткие ноздри, чуть приподнятые к вискам огромные, блестяще черные глаза, и губы, улыбающиеся невыразимо счастливой и загадочной улыбкой.

Таллат сказала:

— Я хочу поехать в Египет.

Ее новый наставник Мардукшаддин — они знакомы с Праздника весеннего равноденствия — восседал напротив. Его массивное, сильное тело облегал ярко голубой льняной хитон, расшитый по вороту и подолу желтым узором. Синевой отливали черные кудри волос и бороды. На выпуклой груди — золотая цепь с рубинами, в ее центре — золотая пластина, украшенная сложным узором из драгоценных камней. Эта пластина — знак высокого сана жреца.

От статуэтки Таллат подняла взгляд на наставника, спрашивая:

— Правда ли, что сила, заключенная в мемфисских пирамидах и символах на их боках, влияет на четыре стороны света?

Красиво полные губы Мардукшаддина потянулись в ласково снисходительную улыбку. Держа в руках, он загорелыми пальцами перебирал грани конусовидного розового амулета; не поднимал закрытых глаз, словно опьяненных созерцанием своей души и видений, возникающих в ней. Медленно заговорил — словами, словно драгоценными камнями выкладывал маяки дороги в ночной тьме.

— Даже малейшая пылинка влияет на Вселенную — исчезни она, и она весь мир исказится… не говоря уже о больших творениях, созданных по велениям избранных мудрецов. Уродливые строения вносят резкий диссонанс в мелодию земной сферы, прекрасные улучшают наш мир — как башня Этеменанки, дворцы Персии, пирамиды Египта…

Он раскрыл непроглядно черную глубину больших глаз, всегда будто погруженных в созерцание блаженных видений, — его глаза раскрылись, словно раскрылись дивные черные цветы. Смотрел на Таллат, свободно проникая в ее душу. Потом сказал:

— Тебя влечет страна пирамид. Твое совершенство подходит Египту — во многом равному Вавилону, наследнику Божественного Знания, полученного нашими мудрецами от богов еще в глубокой древности.

Жрец вновь прикрыл ресницами глаза и, помолчав, заговорил, продолжая долгую мудрую беседу:

— Знай же, юная посвященная, вокруг нас нет этой комнаты, этих стен, земли, всего, что ты видишь или о чем думаешь, нет тебя и меня, есть лишь всеобъемлющий поток Силы, по виткам времени ведущий себя к совершенству. Мы составные звенья этой Силы.

Не следует обращать внимание на мнимое разрушение чего-либо. Ты видела возле Суз развалины священного эламского города. В такой же прах давно погрузились южные города нашей земли… Всё внешнее — всего лишь легкая занавесь, закрывающая от нас реальный мир. Ты ясно должна видеть то, что находится за ней… Можно часами говорить о тайнах мироздания, но Время и Безвременье, тайны Истины ты постигнешь лишь сама — если сможешь возвыситься до них. Обретение Знания — это постоянное восхождение к Высшему. Тебе открыт этот путь, так иди же по нему, любимая сестра моя.

Не придавай значения жизни или смерти вокруг — рушатся царства или возникают… Вся земля вокруг устлана прахом мертвых; толпы людских поколений и других бесчисленных созданий проходят по ней летучими тенями. Но для нас главное — из века в век передача Знания истинно посвященным, с рождения избранным. Многое из этого Знания уже утрачено или по-настоящему не понимаемо нами, но Истина никогда не умирает. Мы — ее носители. Она вокруг нас — за внешним ликом всего окружающего. Всё, что видишь, — отблески на лике Истины, зашифрованный путь, ведущий к ней, — неторопливо и красочно говорил дивноглазый жрец.

Таллат слушала и раскрывшимся сердцем сознавала: она — одно единое с Миром, она — красота совершенного Мира.

— Когда он обнимает меня, я прямиком попадаю на седьмое небо!

— Что ты там видишь?

— Там ничего-ничего нет! Просто одна прозрачная тьма!

— Тогда, наверно, это не седьмое небо, а какая-нибудь область низшего мира.

— А почему тогда мне так хорошо там? — поинтересовалась Иддиль.

— Потому что эта область мира соответствует тебе, — ответила Таллат.

Подруги говорили, лежа на коврике под легким навесом среди роз, левкоев, мака и миртов — в саду, где царит полдневная жара, и слышно журчанье воды. Это предместье Бит-шар-Бабили на берегу Евфрата. Между высокими серебристыми тополями видна широкая водная гладь — как огромный поток жизни, река Евфрат ежесекундно струит мимо свои волны.

Иддиль — новопосвященная жрица Богини Наны — делилась впечатлениями о своей новой жизни. Три седмицы назад ее супругом стал самоуверенный, красногубый молодой человек — сын богатого жреца.

— Я подсчитываю: сколько раз он меня ласкает! Кладу бисерные бусины в шкатулку, и за двадцать один день уже восемьдесят четыре раза! Последние два раза только что этим утром. Смотри, сколько бисера уже на дне!

Она тряхнула синей стеклянной вазочкой, с улыбкой глядя на катающиеся по дну крупные и мелкие бусины. Ее черноволосую головку украшают золотые подвески, серьги, шпильки с лазуритовыми миниатюрными фигурками богинь, стоящих меж деревьев и зверей. Иддиль заявила:

— Я буду всегда после любовного соединения класть сюда бусины и считать, чтобы к концу жизни знать точно, сколько раз я имела мужчин!

Та, чье храмовое имя «Дочь Неба», «Звезда Зари», с легким презрением видела, что стремление подруги наслаждаться чувственной жизнью слишком эфемерно и не выдержит испытание временем. Но сейчас на миг проницая будущее, она и через двадцать лет увидела подругу по-прежнему уверенной, полной жизненных сил… Что ж, пусть будет так. Иддиль достойна этого.

Увлеченная Иддиль без стыда твердила о ласках двух тел, рассказывала все подробности.

А Таллат, не менее дерзкая в своей невозмутимой чистоте, смотрела на течение реки между зеленых берегов и словно через иные — не свои — глаза видела изменяющиеся лики будущих событий, видела течение Времени и над всем — двуединый лик Божества, ласково взирающий на нее.

Разгар лета, жара Сузы — сюда переехал царский двор.

Царский дворец в Сузах — это великолепные строения из ливанского кедра, украшенные мидийским и бактрийским золотом, серебром и бронзой из Согды, слоновой костью из Эфиопии, Индии и Арахосии.

Таллат находилась в свите Матери Царя.

Видения иной жизни не оставляли ее — от самых простых до сложнейших, невыразимых и неописуемых словами. Ночью она вставала на край веранды возле перил и словно улетала в видения — отзвуки прошлых и будущих событий напряженно ловила ее душа! Наступал миг, когда она словно растворялась между небом и землей, переставала помнить, кем является она, видящая все это. Бытие смешивалось с небытием, прошлое с будущим.

Она словно переставала существовать, но перед ее неподвижным взором скользил отчетливый поток возникающих явлений…

От края до края пустынная земля, в закатной дымке клубящиеся облака, по степи неистово скачущие всадники… Когда они останавливают коней, Таллат ясно — на расстоянии вытянутой руки — видит их лица, знаки царской власти на переднем всаднике; их губы шевелятся, произнося друг другу слова, их глаза смотрят прямо на нее, но совсем не видят ее.

…Яркие цветы сада перед незнакомым храмом, по верхнему краю его белых стен — яркие зеленые и золотые полосы узоров. Таллат — гигантского роста и стоит в воздухе лицом к храму — ее ступни находятся на уровне цветущих верхушек кустов, а голова — выше кровли. Это было единственное видение, в котором она видела саму себя со стороны.

Видения не зависели от ее воли и жили своей собственной жизнью, и чем чище было ее сознание, тем отчетливей и ярче разгорались они перед ней.

Однажды ночью на вершине трехступенчатой башни-беседки Таллат пронзительно ясно увидела вокруг залитые солнцем просторы Персии, и среди них — запустелые развалины, полные диких зверей. Словно через тысячу лет она очутилась здесь! Мучительное осознание исчезновения всего прошлого!

Увидела будущее и вернулась в настоящее — вновь ее глаза видели сад и в свежем ароматном дыхании ночи высящиеся вокруг дворцы. Она опустилась на колени, неподвижно стала глядеть на сияющее великолепие звезд, из дали вечности созерцающих великолепие земного царства…

Через месяц жизни в Сузах Мать Царя и знатные женщины посетили зверинец. Здесь держали ланей, львов, и других животных, выловленных в окрестных степях и лесах.

Сизигамбис остановилась недалеко от входа, разговаривая с женой брата Царицы Статиры, а так же со своей давней подругой Аристомой — родственницей Артабаза, главы царских приближенных. Рабыни держали над ними зонты и опахала. Между тем царевны и их знатные подруги развлекались созерцанием могучих львов и бросали им кусочки вареного мяса. Лица девушек совсем не прикрыты покрывалами, ведь сейчас рядом нет незнакомых знатных мужчин. Все они разряжены в яркие одежды, щебечут звонко, как птички.

Вокруг цвели сады, а в жгучей синеве неба таяли лиловые и белые облачка.

В плавно струящейся прелести движений Таллат прошлась по аллее, обсаженной лимонными деревьями, вернулась к Матери Царя. Вокруг, как всегда, множество слуг. Толпы евнухов, как обычно, наполняют женскую половину Дворца, всюду сопровождают знатных женщин. Таллат с детства приучили не бояться евнухов и слуг.

Поодаль стоят воины — они охраняют зверинец и Дворец. На стражниках — пестрые кандии (кафтаны), темные анаксариды (шальвары). Длинные рукава одежд покрыты железными чешуйками, сверкающими на солнце, точно рыбья чешуя. Они держат короткие копья, вооружены акинаками — короткие мечи в дорогих резных ножнах.

Таллат, находясь возле Сизигамбис, незаметно, не поворачивая головы, смотрела на молодого воина слева, на его ярко освещенную солнцем безбородую щеку, на оранжевую, с узорной каймой, одежду. Вдруг воин покосился на нее смелыми глазами, и на ярком солнце сошлись их взгляды, разошлись, затем вновь они взглянули друг на друга.

Возгласы страха и удовольствия раздались со стороны шалившей стайки девушек царской крови: темногривый лев прыгнул, стараясь достать верха ямы, огороженной каменной стеной.

Сделав два шага поближе к внучкам, Сизигамбис продолжала с Аристомой разговор о распоряжениях по уходу за садом и способах лечения двухлетнего, заболевшего сына Царицы Статиры. Таллат слышала их слова, но не слушала их. Она стояла очень стройная, глаза чистые и светлые, как горный ручей, ярко-черные волосы, заплетенные в косы. Солнечный свет высвечивал голубизной светлый шелк ее длинного одеяния.

Теперь воин стоял ближе. Золотая молодость его лица всем бросалась в глаза. Сильные бедра юноши обрисовывались в складках одежды, будто изогнутый лук, и дерзкое желание кружило голову Таллат: хотелось положить плотно ладонь на его бедро и ощутить сквозь легкую ткань кандия и шальвар горячую силу и тяжесть мышц!

Царевна Статира, быстро перебирая по песку аллеи маленькими башмачками, усыпанными драгоценными камнями и жемчугом, подбежала к Сизигамбис и со всего разбега бросилась обнимать бабушку, целуя и тормоша.

— Позволь нам поехать посмотреть охоту!

Прервав беседу, Мать Царя с улыбкой положила длинные, поразительно изящные руки в широких рукавах одеяния на белокурую голову внучки.

— Красавица моя, а откуда ты знаешь о завтрашней охоте?

— Знаю, знаю! Мне Анфратена (распорядитель царского дома) сказал! Позволь же нам посмотреть! — смеясь и ласкаясь, настаивала царевна.

— Что ж, свет глаз моих, я попрошу его, чтобы вас взяли.

— Я тоже хочу посмотреть, — сказала Таллат, от воина оборачиваясь к Сизигамбис.

— И мы! И мы! — закричали остальные знатные девушки.

Охота состоялась в парасанге от Суз в излучине реки Улей.

Воины из личной почетной охраны Матери Царя верхом на высоких и сильных, парфянских конях, прославленных по всему царству и даже изображенных на рельефах лестницы Ападаны, окружали полукругом веселую стайку пестро одетых всадниц: здесь собрались юные царевны, дочери знатных семейств, их няньки, наперсницы, евнухи, служанки, рабыни. Одежды и украшения сверкали на солнце, соперничая красками и блеском с яркой синевой неба и с цветами, густо алевшими среди свежей зелени трав.

На окаймленной деревьями луговой равнине растянулись цепью загонщики: сейчас они погонят дичь в огороженное место, где стоят знатные охотники с луками — оттуда доносились веселые выклики, звон тетивы, посвист стрел, отрывистый топот игриво скачущих, сытых коней.

С небольшого возвышения группа весело переговаривающихся всадниц смотрела на знатных охотников, многие из которых их родственники — отцы, дядья, братья, женихи. Позади женщин толпа разряженных евнухов и слуг тоже громко гомонила. Таллат обвела взглядом лица всадников охраны. Тот молодой воин сидел верхом на темно-кауром, почти черном, коне.

Когда загонщики погнали ланей, юные всадницы, толпясь вокруг двух царевен, передвинулись вперед, — одни смеялись и взвизгивали, у других возбужденно сияли глаза и раздувались ноздри. Цепь охраны тоже переместилась, и, вдруг оглянувшись, Таллат увидела, что воин находится совсем близко — значит, он понял ее влечение! Почти в гневе она смотрела поверх ушей своего светло-золотистого коня, ничего не видя перед собой. Если бы он подъехал еще ближе, осмелился протянуть руку к ней, она с яростью ударила бы его по руке плетью!

— Глянь туда, моя госпожа, — раздался за ее правым ухом голос Балишана, и его толстая ладонь, по запястью отороченная лазоревым рукавом парадного одеяния, показала направо: охота началась.

Среди женщин поднялся крик и смех, когда зазвенели тетивы луков, засвистели стрелы, и начали падать пораженные животные. У знатных персов охота — одна из главных занятий и забав.

После полудня охота кончилась. Женщины повернули коней к Сузам. Переполненные впечатлениями, ехали, смеясь, болтая и перебивая друг друга, потеряв царственный порядок. Няньки и слуги ехали позади тоже в беспорядке. Царевны понукали своих коней, то и дело порывались скакать вперед, увлекая за собой всех остальных. В общей оживленной суматохе Таллат ехала, сдерживая коня, не торопясь, не оглядываясь.

Когда во дворе Дворца евнухи и рабыни стали снимать с коней знатных всадниц, Таллат увидела, что воин остановил коня у ворот и смотрит на нее. Успокоенная возвращением, она большене взглянула на него, пересаживаясь с крупа коня на руки Балишана. Усталых всадниц разносили по покоям на полдневный отдых — наступало самое жаркое время дня.

Жара. Она сидела на синем ковре — на переплетении его ярко-розовых и светло-серых узоров. С высоты большой террасы — сквозь ее балюстраду — во всей красе был виден роскошно цветущий сад. Из внутренних комнат и из дверей зала, полу-заслоненных занавесями, доносились звонкие девичьи голоса и звуки песни, которую разучивали знатные девушки и за смехом и шутками никак не могли разучить.

Таллат сидела, поджав под себя правую ногу, сцепив пальцы рук на поднятом колене левой ноги, торс слегка откинув назад, голову чуть склонив вперед. Полы светлых тонких одеяний и длинные черные тонкие косы, как змеи, свернувшиеся кольцами, неподвижно лежали вокруг нее. Она не шевелилась. Таллат казалась полностью законченной и самодостаточной, как прекрасный узор ковра, к которому невозможно ничего добавить… Но она думала о воине, и ей казалось, что по телу бегают мурашки озноба.

Прошло несколько дней.

Их неожиданная встреча состоялась в коридоре возле бокового выхода в сад. На стенах коридора, сложенных из светло-кремового известняка, ярко выделялись раскрашенные рельефы: торжественное шествие знатных царедворцев.

Воин в замешательстве остановился перед Таллат, но тут же шагнул ближе к ней. Она без малейшей боязни взглянула на него. Молодой воин сразу крепко притиснул ее спиной к стене, целуя в подставленные ему губы. Несмотря на все одежды, впервые чужое горячее тело стало столь близким к ней, и впервые же возникло сильное, осознанное влечение именно к этому человеку. Ясное осознание всего предстоящего.

Одновременно взглянули в глаза друг друга, ощущая желание еще большей близости — сегодня же.

— Госпожа, я весь твой… — прошептал он.

— Ночью приди ко мне, — сказала Таллат.

В текучей плавности и бесшумности движений она прошла к себе. Воин ушел из коридора, прежде чем его заметили возле женской половины дворца.

Вечером, чтобы не идти в охраняемый стражей сад, он проскользнул по крыше большого здания, спрыгнул на ниже расположенную крышу павильона, дошел до стены следующего строения, дотянулся до угла веранды изацепился за ее перила.

Из-за жары постель Таллат разложена возле занавешенного выхода на веранду — здесь, распростертый поперек дверного проема, спал и храпел во сне Балишан, лежа на боку, подложив пухлую ладонь под толстую щеку.

Заслышав легкий шорох на веранде, Таллат поднялась с постели и, бесшумно по коврам пройдя комнату, чуть приоткрыла дверь в коридор — возле порога спали нянька, второй евнух и две полуголые девочки-рабыни, разметавшиеся в крепком сне. Она отступила, вновь прикрыла дверь; переступив через Балишана, вышла на веранду и, быстро перебирая кончиками босых ног, подбежала к тонким колоннам, подпирающим крышу, и взялась за рукав одежды воина, перелазившего через перила, словно помогая ему.

Жаркая ночь. Ни единое дуновение ветерка не колыхало воздух и занавеси. Вслед за ней воин прошел в комнату. Таллат повернулась к нему.

— Клянись, — прошептали ее губы, а рука поднесла к его губам перстень со знаками, известными только посвященным. Не сводя с Таллат глаз, молодой воин прошептал клятву верности и поцеловал кольцо и ковер у ее ног. Затем встал.

— Меня зовут Арешат. Я из рода Асмурга, из племени марафиев.

Он растормошил ее одежды, добираясь до тела. Дикая гордость вдруг прорвалась в нем. Он изо всех сил сжал ее в объятьях.

— Тебя не отдадут мне, но я никому тебя не отдам! Ты — моя!

— Да, да!

Она прижалась к нему. Арешат сорвал с себя одежду и, с необузданной силой бросив Таллат на спину, со стоном сквозь стиснутые зубы приник к ней.

Утром она проснулась из-за того, что Балишан сидел рядом и сдержанно — чтобы не услышали в коридоре, — плакал и вопил, бия себя кулаком по лицу.

— Зачем ты сделала это, госпожа моя?! А если узнают Царицы?! Что тогда будет?! Его надо убить немедленно — я сам ткну его кольцом с отравленным жалом или позволь мне велеть верным людям расправится с ним!

В надменном спокойствии Таллат несколько вавилонских минут смотрела на своего слугу глазами, загадочно ясными и бесстрастными, зажегшимися обжигающе холодным светом; затем встала и запахнула ночную полупрозрачную одежду. Положила ладонь на мокрое от слез лицо евнухи и толкнула слегка — он, как толстый мешок, повалился перед ней на ковер, заслонив дверной проход.

— Встань, — сказала она, высоко держа подбородок, — приведи в порядок постель и себя.

— Хорошо, госпожа, — сказал Балишан, всхлипывая и приподнимаясь, — но я боюсь, что госпожа Царица и другие узнают…

Ее нестерпимо ясные глаза сверху опустились на его лицо — на него словно хлынула успокаивающе прохладная волна.

— Никто не узнает, ведь ты никому не скажешь. — Она показала на столик, заставленный посудой. — Возьми эту золотую чашу, я дарю ее тебе.

— Хорошо, госпожа. — И одной рукой прижимая к груди чашу, а второй отирая опухшие от слез глаза, Балишан тяжело привалился к стене, пропуская Таллат мимо себя на веранду. Он начал обтирать себе лицо и поправлять одежду, прежде чем начать мыть и расчесывать свою госпожу.

В чуть прохладной свежести сияющего утра Таллат в легких светлых одеждах встала у перил и с высоты поверх сада глядела на прекрасные земли Элама — на далеко простирающуюся зеленую равнину между двух синих рек, на иззубренные, серо-голубые в прозрачных тенях, цепи гор, непрерывной и отдаленной стеной протянувшиеся с севера на юг к Персеполю и Пасаргаде. Ее прекрасные светоносные глаза находились вровень с их заснеженными вершинами.

Она не оглянулась на мягкие шаги толстой няньки — рабыни-киликийки.

— Госпожа, Великая Царица зовет тебя присутствовать при ее одевании, — с поклоном сказала киликийка.

— Ты слышишь. Балишан? — не оборачиваясь, спросила Таллат, не сводя глаз с сияющих под солнцем горных цепей, захваченная утренней свежестью и своей юной, неиссякаемой полнотой жизни.

— Да, госпожа, — раздался послушный голос евнуха, — сейчас же принесу тебе одежду. Какое платье ты хочешь надеть?

Таллат сбросила ночное одеяние и села на постель. Балишан и рабыня начали расчесывать и заплетать ей косы, умывать, одевать. Прибежала самая младшая из рабынь и то с одной стороны, то с другой подставляла им ларцы с бусами и украшениями.

Когда служанки ушли, Таллат с невозмутимым лицом взглянула на Балишана и велела:

— Скажи Арешату, что теперь он придет ко мне через пять дней — в новолуние.

— Как ты желаешь, госпожа, — склонился он в поклоне.

Она прошла мимо него в коридор и, окруженная раболепной толпой служанок и евнухов, направилась в покои Матери Царя.

Горячий разгорался день. Таллат любила, как змеи, сухую жару Элама.

Персия. Вавилон.413 год вавилонского летоисчисления (334 до н.э.).

Всю зиму жили в Сузах. Сизигамбис и Араманта пили воды целебного источника. Царь Царей Дарий вместе с супругой переехал в Вавилоне и оттуда слал подарки Матери, сестре и детям.

Сияющая, быстрая пришла весна. Всё расцвело. Таллат не раз, накинув на себя темное покрывало, выскальзывала из Дворца. Вне города ее ждал Арешат, садил на своего коня.

Вдвоем они уезжали в степь. Спрыгнув с коня, Арешат нетерпеливо привлекал ее к себе.

Под голубым солнечным небом лежала черная земля, вся в вспышках алых, желтых, синих цветов, и среди них — они, живые, как цветы. Их горячие, впаянные друг в друга тела. Сосредоточенное, точеное лицо Арешата, его закрытые глаза. Улыбающиеся губы.

Стрелы Солнца, падая с высоты, пронизывали их, заливали сияньем всё вокруг, тесно связывали небо и землю, и всё казалось чудесной картиной, расшитым ковром с узором волшебной красоты.

В этот день на коне Арешата они поднялись выше в согретые солнцем, скалистые предгорья. Слева внизу открылось взгляду ущелье — на дне его сверкала горная речка, где-то севернее сливающаяся с эламской священной рекой Улеем.

Возле подножия скалы привязав коня к вязу, они поднялись на уступ скалы, обливаемый слепящим светом и жаром солнца. Таллат смотрела, как воин снимает с себя верхний кандий и расстилает его, кладет рядом меч, лук; придвинувшись, целует и обнимает ее ноги — то в сильнейших объятьях стискивает, то едва смея прикоснуться; грудью приникает к ее коленям и, запрокидывая голову, смотрит ей в лицо, не обращая внимания, что солнце с вершины неба нестерпимо сверкает ему в глаза.

Лицо Таллат было очень ясно. Она стала смотреть на розовые от зноя скалы, фиолетовые тени дальних ущелий. Она смотрела так внимательно, будто видела нечто за всем этим окружающим. Руки Арешата стиснули ее с новой силой. Она опустила на него взор. С плеч по шелку одеяния на руки юноши черными змеями соскользнули ее косы. Кольцо его рук всё страстней стискивало ее, и она приникла к нему.

В знойной тишине встречались и долго не расходились губы, не разлучались тела.

…Накинув на плечи длинный кандий воина, Таллат встала на край скалы — горячее солнце и сухой жар ветра обласкивали настежь раскрытое им тело. Арешат встал позади, ревниво обнял ее. Без капли страха она смотрела с высоты обрыва вниз и в вверх — в безгранично свободный небесный простор.

Затем она повернулась и посмотрела на Арешата прохладной чистотой глаз. Сообщила:

— Мать Царя и ее свита едут через два дня в Вавилон.

Пораженный известьем воин отступил на шаг. На молодом чеканном лице мелькнуло легкое замешательство и страдание, не гармонирующие с точеной силой его черт.

— Я не знал, я думал… А ты?

— Конечно, я еду с ней.

— Значит, мы разлучаемся?

— Да.

Она повернулась и с ослепительного полдневного света и шума заполненного паломниками двора вошла в густую тень коридора. С каждым шагом внутрь храма шумное кипенье многолюдных вавилонских улиц и площадей отдалялось перед глубокой тишиной и прохладой внутренних покоев.

Лучистой звездой засверкал впереди светильник. Служитель с поклоном раздвинул перед Таллат блестящий кожаный занавес входа, и в отблесках четырех-пламенного светильника навстречу ей ласково раскрылись бездонно-черные глаза жреца Мардукшаддина. Таллат сделала приветственный поклон. С прошлого лета она впервые вновь увидела своего высоко-посвящённого наставника. Только вчера вечером прибыл в Великий Город огромный царский караван, с которым она приехала сюда из Суз.

Рядом со жрецом за трапезой сидит жрица — тоже ее наставница. Таллат села напротив них. Посреди столика лежал знак, правящий современным миром, — пятиугольник Мардука.

Жрец, опустив веки, отягощенные черной каймой длинных ресниц, спокойно молчал и потягивал легкое красное вино. Жрица ела творожные лепешки со сметаной и смотрела на огонь светильника, наполненного кунжутным маслом. Они молчали, и душа Таллат опять входила в созвучие с реально ощутимой тишиной храмовых покоев, исполненной священного значения. Вдыхала аромат сложно составленного курения. Отдыхала, словно добравшись до долгожданного убежища и приюта. Настраивалась на особенный лад восприятия, зазвучавший в ней с начала Посвящения три года назад. Осознала, как ей не хватало храмовой тишины и умных бесед посреди тщеславного безделья царского двора в Персии.

— Моя сестра по посвящению, приготовила ли ты себя к восприятию сложных понятий, к длительному посту и сосредоточению? Готова ли ты к следующей ступени восхождения и познания? — спросил Мардукшаддин, вплетая низкие тона голоса в тишину покоя.

— Да, — четко и звонко прозвучал ответ.

Жрица напомнила:

— Ты пройдешь суровые испытания, недоступные большинству из нас.

— Я жду этого.

Налитые бездонной чернотой, дивно большие глаза жреца устремились на Таллат, красные полные губы тронула ласковая улыбка.

— Тогда три седмицы дней мы проведем в беседах и безмолвии. А в седьмой день месяца Айяра ты предстанешь перед Богами.

При вступлении на следующую ступень Посвящения необходимое откровение пришло к Таллат естественно-неотвратимо, точно новый вздох, точно одеванье в новые одежды.

После этого Таллат продолжала жить в храме Набу. Здесь с ней — только Балишан и десятилетняя девочка-рабыня. Иногда она наведывалась в свой дом в квартале Кадингирра. Домом ее умерших родителей управляет старший дядя — тоже жрец высокого посвящения.

Изредка, на колеснице, запряженной двумя мулами, Таллат приезжала в Летний Дворец, где в прохладе садов с бассейнами, в охотах и празднествах жила царская семья. Там она почтительно приветствовала Мать Царя и навещала Араманту. Это были лишь краткие отлучки. Всё остальное время она полностью проводила за толстыми стенами в надежной глубине огромного храма, посвященного Богу Мудрости.

Днем она почти не выходила на солнечный свет. Каждую ночь поднималась на крышу-террасу с наставниками — старшим жрецом и старшей жрицей, тщательно учившими ее общению с небом и звездами. Она запоминала их имеющие сокровенный смысл имена и заклинания, необходимые при общении с неземным миром.

Дни проходили за днями. Разучивались тайные слова и знаки, отшлифовывались необходимые знания, что будут верными помощниками в дальнейшем совершенствовании.

Познавались важные символы, заменяющие множество обычных слов, священные понятия, которые передаются лишь устно и для постижения которых обязательно необходимо свое собственное высокое прозрение. Сознание заполняли сложнейшие понятия, изменяющие душу, вылепляющие ее, точно вазу из глины. Они наполняли сознание, точно великаны пространство тесного дома — сначала становилось тесно и душно, пока не найдешь в себе силы, скопленные долгим сосредоточенным отрешением, расширить восприятие, чтобы вместить следующую, еще бо́льшую величину знания.

Находить всё новые силы для своего внутреннего роста. Постоянное продвижение вперед — это мучение и счастье, невыразимые ни на каком языке. Бережное настраивание себя, и последующее восхождение, в котором душа живет точно отдельно от тела, вне огромного Города, вне земли, парит над землей — проникает на высочайшие высоты, где в вечном, пронизанном светом пространстве сияют неведомые на земле символы красоты и силы. И, оттуда возвращаясь, Таллат чувствовала удивительный покой; возникала невероятная близость к земному окружающему миру, словно она сама смогла его сотворить. Эти ощущения были очень устойчивыми. Всегда в ней оставалось внутреннее спокойствие, мудрость, неотвратимая готовность идти дальше. Она входила в узор Знания — сливаясь, растворяясь в нем.

Кроме этого Таллат участвовала в священных церемониях разных храмов, присутствовала на утренних и вечерних ритуалах.

В святая святых святилищ в глубокой тени, прорезанной полосами света из маленьких боковых окон, или озаренные яркими огнями светильников стояли статуи Богинь и Богов. В праздники эти статуи выносили на дворы, заполненные молящимися почитателями.

Но и ежедневно внутри храмов свершались многочисленные обряды, и звучало громкое хоровое пение жрецов и жриц, повергая в экстаз самих участников. Важные толстолицые жрецы громогласно пели гимны, восхваляющие Богов. Их крепкие, здоровые груди вздымались в мощных вздохах и выдохах. Румянощекие, окаймленные пышно вьющимися волосами и бородами, лица горели воодушевлением. Сверкали глаза, вперяясь перед собой и словно пронизывая стены, взгляды устремлялись в Высший Мир.

А после окончания богослужения жрецы и жрицы расходились из святилищ и шли заниматься многочисленными делами богатых храмов, имеющих большое влияние на торговые и политические дела Вавилонии. Они делили туши быков и баранов, приносимых в жертву верующими, принимали от них приношения, распоряжались поступлениями съестных припасов из сел, отданных в храмовые владения, руководили приготовлениями пышных трапез и подносили их Богам (эти трапезы потом «доедали» сами жрецы), обсуждали городские новости, шли на улицы, в другие храмы, в дома богатых верующих. А вечером важной поступью жрецы вновь сходились в святилища, чтобы перед Богами вновь загремели слова молитвенных гимнов, потрясая слух стройностью и силой голосов, — гимны, обращаемые к Божествам с ежедневной хвалой их силе и благодарностью за их покровительство. Часто эти гимны пелись на священном языке двух-трех тысячелетней давности.

Вместе с жарой в храмы ежедневно проникали многочисленные слухи-толки о событиях в Городе и во всем Царстве: об изменении цен на зерно или финиковое вино, об интригах в жреческих и торговых кругах Вавилона и окрестных городах Междуречья. Кроме этого доходили слухи о борьбе разных группировок при дворе персидского царя Дария, а так же о каком-то мелком царьке, напавшем на западные приморские сатрапии — о сражении с ним персов возле реки Граник. Сатрапы Сарды и Ионии выставили малочисленное войско, сражались вяло и потерпели поражение. В сражении среди других знатных воинов погиб брат Царицы Статиры, а также Арбупал — внук прежнего царя Артаксеркса. Судя по слухам этот царек яванов теперь желает захватить ионийские города. Царский совет обвинил сатрапов Лидии и Фригии в бездействии и велел собирать новое войско.

Обо всем этом и о многом другом судачили жрецы и жрицы, хотя, казалось бы, что отзвуки внешних событий должны не достигать — точно в далекую даль — огороженных высокими стенами, прохладных храмовых покоев.

Высокопосвящённые жрецы обычно упоминали о внешних событиях, как о чем-то малозначимом и столь же снисходительно относились к интригам внутри храмов, где во множестве ежедневных дел и идей сталкивались человеческие характеры.

Они говорили младшим жрецам и ученикам, отвечая на их вопросы и рассеивая недоумение:

— В наших храмах много зависти, интриг, свар, борьбы за власть, что дает множеству людей, поверхностно судящих, утверждать, что Боги не живут в храмах, полных взаимных обид и ожесточенного властолюбия. Но это также смешно, как говорить, что Солнца нет на небе, когда тучи закрывают его; столь же далеко от правды, как торжественный язык молитвы далек от рыночной брани. Все суетные обманы и сплетни обычны и неизбежны; они — будто грубая шелуха вокруг ядра ореха. В любом храме, помимо центра, собравшего элиту немногих избранных, всегда есть множество людей, малопригодных к духовному развитию и занятых исключительно делами, подходящими к их низкой духовности. Не обращайте на это внимание, не искореняйте этого, ведь каждый человек выбирает ту жизнь, на которую способен, и из обычных людей никогда не сделать возвышенных святых и избранных. Низшие жрецы всего лишь грубая оправа, оберегающая драгоценный камень Центра, и вы возвышаетесь над ними, будто вершина Башни на широких ступенях основания. Они всего лишь основание вашего величия и избранности. Более того, вероятно и вы сами тоже будете участвовать в интригах — поток движения жизни один и тот же и увлекает с собой всех нас, но при этом вы будете знать в чем суть движения и властно направлять его в нужном вам направлении. У любого действия есть низшая и высшая сторона, часто не замечаемая обычными людьми, но вы должны ясно видеть всё это.

Как дождь впитывает земля, так западали в память слова умных наставников.

Таллат сидела в маленькой комнате. Узкий проход, выходивший во внутренний дворик, заслонила массивная фигура, и, пригнув под притолокой голову, увенчанную жреческой тиарой, вошел Мардукшаддин. Унизанными кольцами пальцами придерживая широкое и длинное одеяние, он сел возле Таллат. На плечи жреца пышной гривой ложились черные кудри, блестящие завитки ухоженной бороды спускались на широкую грудь. Драгоценные бусы унизывали его шею в пять рядов, изумрудные серьги были вдеты в уши.

— Ты закончила свои занятия со старшей жрицей, — утвердительно сказал он.

— Да. Сегодня она отправляется в Сиппар, город Солнца.

— Скоро — в день Набу — мы поплывем по Евфрату в Ур, к самому древнему храму Луны. Луна — божественное растение Небесной Мудрости, растущее из самой себя. Еще за много столетий до нашего времени в Уре богу Луны и Мудрости были построены храмы и священная башня. Древние звали бога Сина — Наннаром — «Отцом» — так написано на священном языке в книгах наших храмов.

Взглянув на знаки, лежавшие перед Таллат на столике, Мардукшаддин отметил:

— Ты изучаешь символы Иштар.

— Я хочу понять какое значение в духовном восхождении имеет телесная любовь женщины и мужчины. Мне странно, что у избранных не рождаются дети, тоже отмеченные избранностью.

Жрец помолчал, раздумывая. Заговорил, как всегда неторопливо и красочно:

— Опьянение чувствами всегда готово загореться в жилах каждого из нас. Яростная чувственность не различает возраста, зрелости или незрелости тела. Свою грубую чувственность люди могут утолять с животными. Но зачем тебе знать это? Разве ночью тебя посещает демон ночной любви Лилу? Разве Лилу — Ашэма-дэв (Асмодей), как зовут его ассирийцы и мидийцы — подходит к твоей постели и вонзает в твои зрачки свой возбужденный взгляд? Разве тебя волнуют и лишают рассудка знаки плодородия? — Мардукшаддин указал на один из самых обычных и распространенных: по верхнему краю стенной росписи повторялись розетки из шести шаров вокруг седьмого, расположенного в центре. — Или этот? — показал на широкую восьми лучевую звезду Иштар, вырезанную на кроваво-рубиновой печатке своего перстня.

Таллат отрицательно покачала головой, в раздумье сказала:

— В эти весенние месяцы в храмах устраиваются священные браки — в чем их смысл? Я думаю, что браки — священные и простые — занимают очень много места в жизни людей. Не мешают ли они?

Ласково взглянув на светоносное совершенство ее лица, Мардукшаддин сказал столь же ласково:

— Чувственная жизнь занимает огромное место в нашей жизни, также как еда и питье. Жизнь тела столь же приятна, как и жизнь души, но как внезапный водоворот в ночной реке, она более скоротечна и не имеет особенного значения, кроме размножения. Ты задала мне все вопросы, возлюбленная моя сестра?

— Да, брат мой.

— Тогда едем сейчас в храм Гулы. Ради этого я специально зашел за тобой.

В полдень следующего дня, в этой же комнате, две жрицы и Таллат сидели за столиком и ели ячменные лепешки с финиковым медом. Запивали чистой родниковой водой, наливая ее в глиняные бокалы из кувшина.

За порогом комнаты перед ними зеленел залитый солнцем садик весь в цветах и в журчании ручейка. В рамке дверных косяков кусты и цветы казались яркой картинкой.

За садом, сквозь боковую арку прохода был виден другой внутренний двор и колонны, подпирающие деревянную галерею на втором этаже. Под галереей пробегали храмовые служанки и слуги, пронося священную утварь в главный двор — там жрецы готовились к обряду жертвоприношения.

Таллат вышла из комнаты, пошла по коридору. За ней следом тут же поспешил Балишан — затопал своими башмаками по мощенной дорожке вдоль галереи. Оживленно задал вопрос:

— Госпожа, правда ли, что послезавтра мы плывем в Ур и Урук?

Он предвкушал свои домашние распоряжения по отъезду и уже озабоченно думал: какие вещи взять в дорогу.

— Ты позволишь мне взять всё, что я считаю нужным?

Таллат кивнула, и Балишан поспешил на главный двор. Остановившись возле ступеней узкой лестницы, ведущей на второй этаж в книгохранилище, она смотрела, как посреди мелких храмовых служителей и рабов Балишан важной поступью шествует к воротам из храма.

Смотря вслед Балишану и на улицу, виднеющуюся в раскрытых воротах, Таллат вспомнила о своем утреннем посещении Летнего Дворца — там она узнала, что царский двор переезжает в семистенную Экбатану, потому что жарко становится в Вавилоне в месяце Сиване (апрель), к тому же скоро месяц Аб — месяц сильной жары.

Сизигамбис сидела на возвышении в окружении своей свиты. Сквозь прозрачные занавеси, окружавшие веранду, лился ясный, точно серебряный свет, на яркие ковры и одежды. Опахалами рабыни неустанно навевали прохладу на Мать Царя Царей. У ее ног пристроились шестилетняя дочка ее младшего сына и ее подружка. Девочки тихо переговаривались; склонив головки, показывали друг дружке какую-то серебряную игрушку.

Перед верандой на зеленой лужайке знатные десяти-двенадцатилетние девочки под ритмичную мелодию бубнов и свирелей учились хороводному танцу — прелестные угловатые движения юных ручек и ножек, сияющие лица и глаза. Они танцуют в цветущем саду, пронизанном солнцем, и сами девочки в розовых, зеленых, белых одеждах — словно цветы.

Рядом с Сизигамбис сидела мать вельможи Камбиса, только что этим утром приехавшая из Ионии. Как небесные реки возвращаются к своим истокам, так все женщины царского двора возвращались к Матери Царя. После долгой беседы две пожилые женщины молчали. Таллат опустилась на ковер перед Сизигамбис и сказала:

— В начале осени я тоже приеду в Экбатану, Царица.

Удлиненное, прекрасное, несмотря на морщины, лицо Сизигамбис обратилось к ней. Мать Царя сказала:

— Я думаю о замужестве тебя и Орксина, сына Гистана. Уже через год может состояться ваша свадьба. Что ты скажешь об этом?

Орксин — близкий родич Ахеменидов; ранее царь Артаксеркс Ох желал выдать за него одну из своих дочерей. Таллат ни разу не видела Орксина вблизи, но ей это всё равно. Вскользь, на один миг она подумала о молодом воине, оставленном ею в Сузах — его чеканный, точно вылитый из золотистой бронзы, облик предстал перед ней, но с таким же ясным выражением лица она смотрела бы в этот момент на цветущий мирт или сандал, на многолепестковую розу, на темно-зеленый стройный кипарис в своем или чужом саду. Она наклонила голову в почтительном поклоне, спокойно ответила:

— Будет так, как ты желаешь, Великая Царица…

На Великий Город быстрая нисходила ночь. Балишан и рабыня принесли воды и, раздев Таллат, начали купать ее в ароматной воде. Вытерли и уложили на постель в углу комнаты. Наскоро омылись сами, немного поели и, спеша поспать, вытянулись на коврике поперек входа в спальню. По привычке Балишан вооружен длинным египетским кинжалом, спрятанным в широком рукаве.

Во вторую стражу ночи Таллат проснулась и поднялась на храмовую крышу-террасу, осталась наедине с собой и небом. Сверкающими гроздьями звезды нависли над заснувшим огромным городом, над его храмами, домами, струящимися водами Евфрата, дворцами и садами. За последние месяцы, когда многоученые жрецы и жрицы показывали Таллат нужные звезды и учили общению с ними, небесные светила стали близко знакомыми ей. Их силы, влияющие на судьбы мира, пронизывали ее; их тайные имена вплетались в ритмы ее памяти, чтобы постепенно стать ее неразрывно постоянными спутниками.

Из черной далекой бездны звездные лучи ярко ощутимым, безостановочным потоком света струились по телу Таллат, соединяли ее с тайными знаниями, погружали в свои ослепительные глубины, и на готовный отклик души шлифовали знающее сердце, точно драгоценный камень.

Слегка закинув назад голову, в простой льняной одежде, которую она носит в храме, Таллат сидела на поджатых ногах, неподвижно внимая Небу. И звездный свет всё ярче сиял в ее глазах.

Переливающийся небесный свет омывал ее душу, насквозь прон