Сергей Терентьевич Семенов

Призывной

I.

Илья Данилов, крупный неуклюжий мужик лет 35, с большой белокурой бородой и грубыми чертами лица, сидел в своей избе и починял хомут. За столом, нагнувшись, шила его жена, Аксинья, угрюмого вида плечистая баба с заметно отдувшимся животом. Около, нее складывал из лучинок какую–то клетушку мальчик лет 3–х, Федька, а на лавке, свернувшись, спала девочка лет 9–ти. На столе около нее лежала грифельная доска, на которой она, вернувшись из школы, делала задачу. Над столом горела лампа и освещала желтым мутным светом темную избу. Илья, сшивая оборванный гуж, тихо мурлыкал какую–то песню.

Стукнула калитка, и вслед за этим хлопнула, отставая от косяков, набухшая от мороза дверь, и в избу вошел отец Ильи, старик лет за 70 и, начиная расстегивать теплый овчинный полушубок, каким–то неестественным, как будто не своим голосом, проговорил:

– Ну, сынок, с радостью тебя.

Илья поднял голову и вопросительно взглянул на старика.

– Войну объявили, – объяснил старик.

– Кто тебе сказал? – с испугом спросил Илья.

– Из волости сейчас приехали, там объявку читали.

– С кем же, с Англичанкой? – опять спросил Илья.

– Нет, с Япошкой этим. Вот, что грозился–то все... Грозился–грозился да и догрозился.

Из рук Ильи вывалился хомут и стукнулся клещей о пол. Лицо его вытянулось и побледнело. Аксинья бросила шитье и, вытаращив от испуга глаза, глядела на старика.

– Из–за чего же, Господи! Чего они не поладили! – воскликнула Аксинья, и лицо ее вместе с испугом выражало и недоумение.

– Из–за чего?.. Известно, нехристи, – убежденно проговорил старик. Раздавшись и убравши одежину, он подсел к печке и, засовывая озябшие руки под мышки, продолжал:

– Азиаты они... Если бы они были крещеные, – крещеный человек совесть знает. Если мы, примерно, одной веры–то, нешто мы пойдем самовольно зачем в Щукино или Березовку?... Уж нешто озорник какой... А у них нет этого... Что увидал, понравилось, то ему и давай... Наши там, видишь ли, как говорят, у Китайца одно место сняли, настроили там городов, дороги провели, а на том месте–то золотая гора объявилась... Несметное богатство в ней... Ну, их завидки и взяли... Давай, говорят, эту золотую гору–то отобьем... И напали на нас исподтишка, да что, говорят, натворили–то, – все корабли наши повредили.

– А где же они раньше–то были? – с негодованием проговорила Аксинья. – Облупили им яичко–то, а они и рот разеют.

– Ну, вот, им и хотят зубы–то вышибить.

Илья, помолчавши несколько минуть вздохнул и проговорил:

– А, пожалуй, потребуют.

– Кого? – как будто не понимая, спросил старик.

– Меня, знамо! – воскликнул Илья, и в голосе его прозвучала досада на то, что его не понимают.

– Зачем же? Ты, чай, к Новогеоргиевской причислен?..

– А как нехватка выйдет?

– Ну, вот, нехватка, чай там есть кто–нибудь... Опять там нешто долго чесаться будут? Живо его разделают.

– Как задастся...

– Задастся... За нас небось сам Бог... Вся сила на нашей стороне.

II.

Илья больше не возражал, и снова взялся за хомут. Но руки его были не так тверды, как прежде.

– А если возьмут тебя, – заговорила Аксинья, – что будешь делать? – Илья молчал. – Ребята малые, старик старый, младший брат от нас отшатнулся, нанять нам не на что, как будет с хозяйством управляться?

Илья представил, что ожидает его и его семью, и в груди у него похолодело. Будущее представилось ему необыкновенно страшным. Он видел, что очень может быть, в самом деле, не сегодня, так завтра, его потребуют на службу. Придут и оторвут от дома, от жены, от ребят, от всего, что ему так мило и дорого... Оторвут сразу и... может быть навсегда... Нешто можно рассчитывать воротиться... нонче какие снаряды пошли... Он, – наводчик, всегда около самого огня, если в его пушку ударит, его первого убьют; а то и свои орудия лопаются...

И он вообразил, что приближается его конец, он обречен на смерть... Все он должен выдавить из своего сердца и со всем проститься. Ему ударило в голову, и помутилось в глазах. Он уже не видал ни хомута, ни оборванного гужа, ни шила с ремнями. И он поднялся с места и пошел за перегородку, повесил хомут за печкой и долго стоял там, держась за колышек.

У старика возбуждение от полученной новости прошло, и он весь опустился и сидел сумрачный, как будто сердитый.

– Ужинать бы что ль собирали, да я на печку пользу, – упавшим голосом проговорил он.

– Малашка, вставай, убирай свою доску, ужинать буду собирать, – крикнула Аксинья на спящую дочь, сама поднимаясь с места, и в голосе ее слышались слезы.

Девочка быстро вскочила и стала оправлять сбившийся платок. Услыхав плачущий голос матери, она испуганно вскинула на нее глаза и проговорила:

– Мамка, о чем ты?

– Нешто ты не слыхала: война поднимается, тятьку на войну угонят.

– Ну да! – воскликнула девочка, и сейчас же глаза ее налились слезами, она подскочила к матери и всхлипнула. Глядя на них, заревел ничего не понимавший Федька. Илья, стоявший за печкой, тяжело и нервно ступая, бросился из избы и, затворяя за собой дверь, так хлопнул ею, что дрогнули стекла и над столом покачнулась лампа.

– О, шут вас дери! – выругался старик, поднимаясь с места. – И чего разревелись? Може Бог милостью взыскивает, а они плачут. Умрет на поле бранном за Бога, за царя, – в Царство Небесное попадет, за нас Бога умолит. Эх, вы, скотина бестолковая...

III.

Пошли дни за днями. Скоро началась весна. С каждым днем оголялась мокрая земля, набухали почки на деревьях, прилетели и запели скворцы. Все это, прежде так радовавшее сердце Ильи, теперь нагоняло на него невыразимую тоску. Он думал, что, может быть, это последняя весна, что другой он уже не увидит! И когда это слово отчетливо выяснилось у него в сознании, его драло морозом, за сердце его точно кто схватывал, в голове у него мутилось и в глазах бегали зеленые круги. Что–то страшное, кошмарное охватывало его и забирало над ним все большую силу.

– Зачем же это? Зачем? – спрашивал он себя. – Почему не младший брат, забулдыга, ушедший из дома, прогнавший от себя жену и шатающийся где–то по городским притонам? Почему не Василий Монахов или Алексий Старшинов? Они его ровесники, но, как бывшие побогаче и похитрее, подкупили полкового доктора, и их забраковали и вернули с места, а он по бедности и простоте не мог этого сделать, отслужил свой срок и вот теперь должен готовиться бросить все и итти Бог знает куда и для чего.

С каждым днем тоска его разросталась. Он сделался каким–то вялым, похудел, мало ел, плохо спал. И сны он видел нехорошие, тревожные. Часто он видел себя на батарее и слышал сердитую ругань начальства. Ругающееся начальство снилось ему потому, что у него изо всей службы ярче всего остались в памяти только эти начальнические черты. Другой раз на него нападали японцы. Японцы снились ему не людьми, а мошкарой. Они нападали на него всегда в бесчисленном количестве, маленькие, черненькие и такие смелые, что лезли в рот, нос, уши. Он их брал горстями и откидывал от себя, а они все лезли. Он утомлялся в неравной борьбе и, обессилевший, начинал кричать. Криком он будил жену, и та, проснувшись и узнавши, в чем дело, вместо того, чтобы успокоить его, принималась плакать... Это еще более расстраивало его.

На Пасху приехал кое–кто из живших в городе и стали говорить, что дела на войне идут хорошо. Японцы войну объявить–то объявили, но нападать боятся. Видно, не хватает силенки. Очень просто, что и без боя замиренья попросят. Куропаткин надеется так их расчесать, чтобы они вовек не забыли, как трогать Россию.

– Тогда, может быть, нас не потребуют? – с загоравшейся надеждой спросил Илья.

– Знамо не потребуют, на что ж вы там нужны.

– "А что если и вправду не потребуют", – подумал Илья. Опять у него отрыгнуло сердце и он провел первые дни праздника как в прежние годы. Он был весел и беззаботен, нежен с ребятишками, разговорчив с соседями.

Но этак шло только до конца недели. В конце недели получился первый удар с войны. Японцы начали действовать. Они потопили наш главный броненосец со всем начальством. За первым пошли другие удары. Японцы высадились там, где их никто не ожидал. Потом они прогнали наших с реки Ялу и грозились пойти дальше. Потом они отрезали Порт–Артур и обложили его кругом.

Про японцев рассказывали чудеса. Говорили, что они очень юрки, сметливы. Особенно поразило Илью в них то, что они ухитрились в одном мести обрезать проводы к фугасам). Илья считал это невозможным, но дело было сделано, он терялся и тупел от недоумения. Да, – согласился он, – видно у нас против их еще кишка жидка...

Илья, как и в обычное время, пахал, сеял, но на каждой полосе он думал, что, может быть, свои посевы собирать не придется. Не придется больше и ходить по этим полосам...

Однажды он был на базаре и зашел в трактир. В трактире, как и везде, только и разговору было, что о войне. За одним столом только что прочитали газету и вели горячий разговор. Один из этой компании с русой бородой, в новой суконной поддевке, торговец сапожным товаром, с жаром говорил:

– И везде нас будут бить... Потому куда мы суемся другим кровь пускать, когда у себя под носом утереть сопель не можем?.. Где у нас хорошее начальство? Кому у нас как следует командовать? Им бы только других объедать. Широких ртов–то много, а на дело и взять некого. Видишь ли ты, какую штуку затеяли... Войну они открыли, а спросились ли они нашего брата, желаем ли мы эту войну?.. Ведь нас туда–то гонят–то!.. И деньги–то тоже мы подай. Все на нас ляжет, на рабочем народе.

Все слушали это, и никто не возражал. Все соглашались, что это правда, и Илья думал, что должно быть это правда, и тоска разбирала его еще пуще...

IV.

Отсеяли сев и стали готовиться и к навознице. Кроме других забот Илью тревожило то, что Аксинья должна скоро родить... Вот она и родила. Это случилось в ночь после Федорова дня. Илья на время забыл свою заботу. Сердце его затрепетало. Он ходил точно в хмелю: каждое рождение, несмотря на помеху, его и радовало; радовался он и теперь.

Позвавши кума и куму, Илья стал готовить подводу, чтобы ехать крестить. Он мазал телегу, вымазал последнее колесо и надел закрутень. Вдруг он почувствовал, как у него на сердце стало тяжело. Что–то подкатило ему под ложечку, и у него опять закружилась голова.

– Неужто я так развихлялся, что стареть начал, – подумал Илья про свою слабость, но поднявши голову, он понял, к чему у него заныло сердце.

С нижнего конца деревни, верхом на рыжей лошади, с болтающимися без стремян ногами, ехал Андрей Грач. Он был из того села, где у них было волостное правление. Его посылали часто вместо рассыльного. Он ехал быстро и поворотил лошадь к соседнему двору, принадлежавшему сельскому старосте. Свалившись с лошади и кое как привязав ее к воротам, Андрей сейчас же скрылся в калитке.

Сердце Ильи замерло, и ноги точно окоченели. Он не мог их сдвинуть. Судорожно схватившись левой рукой за грядку телеги, он стоял и чувствовал, как в ушах у него начинало звенеть. Калитка старостиной избы снова щелкнула, и из нее вышли староста и Грач. Староста, уже седой мужик, в одной домотканной рубахе и без картуза, нес в руках какую–то бумажку. Увидавши Илью, он торопливо направился к нему и проговорил:

– Ты куда, Илья?

– Ребенка крестить...

– Погоди, брат, вот тебе приказ, в контору требуют.

– Зачем?

– А там уж скажут... Верно на войну... Вот он говорит – всех антилеристов по волости собирают, три рассыльных разосланы.

– Так, – подтвердил Грач. – Старшина только приказывал скорей явиться... Ничего бы пока не брали, а только к воинскому начальнику.

Илья оперся грудью о грядку телеги и с минуту стоял так. Потом он, медленно волоча ноги, поплелся в избу. Пойдя в избу, он тотчас же сел на лавку и глухо проговорил:

– Ну, вы крестины–то без меня справляйте.

Молодая краснощекая кума в белом платке и черной люстриновой кофточке, сидевшая на лавке рядом с молодым белобрысым кумом в кумачевой рубашке и новом пиджаке, проговорила:

– А ты–то что ж?

– Мне не приходится, на войну требуют.

В углу за печкой, где лежала родильница, послышался глухой стон. Девочка с громким воплем бросилась на шею отца и вскрикнула:

– Тятенька, миленький, тятенька!..

Старик, сидевший под окном, поднялся открыть рот, хотел что–то сказать, но не удержался на ногах и опять опустился на лавку. Морщинистое лицо его исказилось от боли, точно он обо что нечаянно ушибся...

V.

На другой день к обеду Илья вернулся из города и сказал, что их отпустили на сутки, а потом велено окончательно собираться. Их сначала отправят в Москву, а потом на Дальний Восток.

– К Японцам?

– Да, в Лавоян какой–то.

На следующее утро Илья справился совсем. Провожать его собралась вся деревня. Простившись с своими в избе, он вышел ко двору. Из домашних везти до города его никто не мог, пригласили того парня, который был третьего дня кумом.

Простившись в избе с семейными, Илья, с белой холщевой сумкой, в новом кафтане, подпоясанном кушаком, новых яловочных сапогах и в картузе, который он носил только по праздникам, вышел к запряженной телеге. Народ расступился, давая ему дорогу... Тут были мужики, бабы, девчонки, ребятишки. Он положил сумку под дерюгу, снял картуз и с побледневшим лицом обратился к народу и слабым прерывающимся голосом проговорил:

– Ну, братцы, сестрицы, все милые соседи... Бог знает, придется ли мне увидаться с вами на этом свете... Простите меня Христа ради, если я перед кем в чем грешен.

И он поклонился всей толпе в ноги. Среди баб послышались взрывы плача. У некоторых мужиков оросились загорелые щеки. В это время Малашка выскочила из калитки, обхватила обеими руками угол избы, припала к нему и закатилась от охвативших ее судорожных рыданий.

– Простите все! – поднимаясь с земли опять проговорил Илья. – Може кого словом, кого делом обидел... Бог знает... Не обижайте тута моих несчастных.

Он еще поклонился поясным поклоном. И когда он поднял голову, то и его лицо было в слезах.

– Ну... трогай, – прерывающимся голосом проговорил Илья.

И когда лошадь тронулась, он, утирая платком лицо, пошел за телегой. Толпа, заголосившая, как по покойнике, двинулась за ним.

Больше домой Илья не возвращался.

К о н е ц .