Джон Голсуорси прекрасно знал жизнь аристократического общества, его наиболее яркие особенности и типичные характеры его представителей. «Любовь движет миром». И это утверждение нашло отражение на страницах романа «Фриленды». И неважно, где разворачивается любовная история — в светских гостиных или в уединенной усадьбе, — чувства и переживания персонажей Голсуорси одинаково глубоки и искренни.
Лауреаты премийХудожественная литератураНобелевская премияЗарубежная литератураПроза XX векаАнглийская литература
Жас шектеулері: 12+
Құқық иегері: Агентство ФТМ
Баспа: Литературное агентство ФТМ
Аудармашы: Надежда Вольпин
Қағаз беттер: 349
Пікірлер1
Дәйексөздер36
– Мистер Каскот, вы верите в бога?
Мистер Каскот издал какой-то странный, глуховатый звук, однако это не был смех, и к тому же он словно понимал, что в эту минуту ей будет неприятно почувствовать на себе его взгляд.
– Гм!.. Все в него верят в соответствии со своей натурой. Одни называют его "Оно", другие – "Он", третьи, в наши дни – "Она", – вот и вся разница. С тем же успехом вы могли спросить, верю ли я в то, что живу.
– Ну да, – сказала Недда, – но что называете богом вы?
Услышав ее вопрос, он как-то странно передернулся, и у нее мелькнула мысль: "Он, наверно, думает, что я настоящий enfant terrible[1] – Человек, своей откровенностью или наивностью ставящий других в неловкое положение.". Его лицо обернулось к ней странное, бледное, чуть припухшее лицо с хорошими, черными глазами, и она поспешно добавила:
– Наверное, это нечестно – задавать такой вопрос. Но вы вот говорите о темноте и о единственном пути… и я думала…
– Нет, очень честно. И я, конечно, отвечу: всех троих. Но вот вопрос: надо ли определять для себя, что такое бог? Я считаю, не надо. С меня хватает сознания, что в нас живет инстинктивная тяга к совершенству, которую, надеюсь, мы будем ощущать и на смертном одре; какое-то чувство чести, запрещающее опускать руки и отчаиваться. Вот и все, что у меня есть, но, пожалуй, мне большего и не нужно.
Недда крепко сжала руки.
– Мне это нравится, – сказала она, – только что такое совершенство?
Он снова издал тот же глуховатый звук.
– А! Что такое совершенство? – повторил он. – Трудный вопрос, не правда ли?
– Может, это… может, это всегда жертвовать собой, или может, это… всегда уметь, всегда знать, как себя проявить или выразить? – задыхаясь, проговорила Недда.
– Для одного – первое, для другого – второе, для третьего – и то и другое.
– Ну, а для меня?
– А вот это вы должны решать для себя сами. У каждого из нас внутри нечто вроде метронома – такой поразительный, самодействующий инструмент, самый тонкий механизм на свете. Люди зовут его совестью; он определяет ритм нашего сердца. Вот и все, чем нам надо руководствоваться.
Недда сказала взволнованно:
– Да! Но ведь это ужасно трудно!
– Вот именно. Потому-то люди и придумали религию и разные способы перекладывать ответственность на других. Мы все боимся сделать усилие, взять на себя ответственность и всячески этого избегаем. Где вы живете?
– В Хемпстеде.
– Ваш отец, верно, вам большая опора?
Мистер Каскот издал какой-то странный, глуховатый звук, однако это не был смех, и к тому же он словно понимал, что в эту минуту ей будет неприятно почувствовать на себе его взгляд.
– Гм!.. Все в него верят в соответствии со своей натурой. Одни называют его "Оно", другие – "Он", третьи, в наши дни – "Она", – вот и вся разница. С тем же успехом вы могли спросить, верю ли я в то, что живу.
– Ну да, – сказала Недда, – но что называете богом вы?
Услышав ее вопрос, он как-то странно передернулся, и у нее мелькнула мысль: "Он, наверно, думает, что я настоящий enfant terrible[1] – Человек, своей откровенностью или наивностью ставящий других в неловкое положение.". Его лицо обернулось к ней странное, бледное, чуть припухшее лицо с хорошими, черными глазами, и она поспешно добавила:
– Наверное, это нечестно – задавать такой вопрос. Но вы вот говорите о темноте и о единственном пути… и я думала…
– Нет, очень честно. И я, конечно, отвечу: всех троих. Но вот вопрос: надо ли определять для себя, что такое бог? Я считаю, не надо. С меня хватает сознания, что в нас живет инстинктивная тяга к совершенству, которую, надеюсь, мы будем ощущать и на смертном одре; какое-то чувство чести, запрещающее опускать руки и отчаиваться. Вот и все, что у меня есть, но, пожалуй, мне большего и не нужно.
Недда крепко сжала руки.
– Мне это нравится, – сказала она, – только что такое совершенство?
Он снова издал тот же глуховатый звук.
– А! Что такое совершенство? – повторил он. – Трудный вопрос, не правда ли?
– Может, это… может, это всегда жертвовать собой, или может, это… всегда уметь, всегда знать, как себя проявить или выразить? – задыхаясь, проговорила Недда.
– Для одного – первое, для другого – второе, для третьего – и то и другое.
– Ну, а для меня?
– А вот это вы должны решать для себя сами. У каждого из нас внутри нечто вроде метронома – такой поразительный, самодействующий инструмент, самый тонкий механизм на свете. Люди зовут его совестью; он определяет ритм нашего сердца. Вот и все, чем нам надо руководствоваться.
Недда сказала взволнованно:
– Да! Но ведь это ужасно трудно!
– Вот именно. Потому-то люди и придумали религию и разные способы перекладывать ответственность на других. Мы все боимся сделать усилие, взять на себя ответственность и всячески этого избегаем. Где вы живете?
– В Хемпстеде.
– Ваш отец, верно, вам большая опора?
В темноте ваша душа принадлежит вам, при свете дня, лампы или луны – никогда!
И люди и ангелы, увидев редкостную птицу или небывалого зверя, тотчас пытаются их убить.
