Край безумной любви
Роман о любви
Александр Теущаков

© Александр Теущаков, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. Испытание любовью

Глава 1. Штрафник

Подходила к завершению Вторая Мировая война. В начале мая 1945 года в некоторых землях Германии закрепились разрозненные, немецкие войска: там происходили жестокие сражения. В большей степени сопротивлялись эсэсовские формирования, окапавшись за насыпью, не желали отдавать противнику не единой пяди земли. Бойцам Красной армии приходилось с тяжелыми боями «выкорчевывать» остатки нацистских войск из укрепленных мест.

Рядовой Николай Борисов на тот момент отбывал срок наказания в штрафной роте, осужденный трибуналом два месяца назад за оскорбление командира. Суд приговорил Борисова к пяти годам лагерей, но учитывая его заслуги перед родиной, заменил срок на три месяца пребывания в штрафроте. Второй месяц он дослуживал в разведотделении: за наблюдательность, оперативность и точный расчет, ротный назначил его командиром отделения.

Ночью Борисов со своими боевыми друзьями разведал, что с правой стороны в лесу залег немецкий пулеметный расчет и при наступлении бойцов Красной армии, мог спокойно скосить их пулеметным огнем. Николай расположился в блиндаже и смотрел в стереотрубу, наблюдая за небольшим леском. Он сопоставлял сведения, добытые разведчиками. Стрелковый полк, в котором до своего наказания служил Борисов, рассредоточился правее за лесом. Буквально через несколько минут бойцам штрафной роты предстоит наступление на высотку, находящуюся в четырехстах метрах от расположения передового окопа.

Перед штурмом, как полагалось, заговорил Бог войны – артиллерия. На высотке, где располагались немецкие траншеи, в леске и в поле, плотно ложились снаряды, взрыхляя взрывами мягкую, весеннюю землю. Четыреста метров расстояния, укрытого зеленой травой, между окопами противника и расположением штрафроты, в один миг превратилось в серо – черное месиво.

– Рота – а, после окончания артобстрела всем приготовиться к атаке, – над передовой позицией разнеслась команда старшего лейтенанта Косицына.

– Подожди командир, – обратился к нему сержант Сергеев, – я слышал от наших разведчиков, что справа в лесочке залег пулеметный расчет, ты хочешь, чтобы нас всех положили под кинжальным огнем.

– У меня приказ – взять высоту! Тем более, пока фрицы очухиваются после бомбежки, рота успеет проскочить опасный участок и разгромить противника.

– Ты что, начальник, не врубаешься, тебе же «Серега» говорит: нас всех в преисподнюю отправят, – возмутился штрафник Охримов, один из блатных в роте.

– Ты у меня сейчас договоришься, вошь блатная, попомни мое слово Охримов, останешься живым, самолично отправлю в особый отдел, поедешь снова в лагерь, – стращал Косицын.

– Кто нас попугивает – на того мы закладываем, – пробурчал недовольно Охримов.

– Что?! Да, я тебя сейчас без суда и следствия… – командир штрафроты расстегнул кобуру.

– Товарищ командир, а ведь Сергеев дело говорит, – между лейтенантом Косицыным и Охримовым встал боец Борисов из разведотделения, – разрешите мне с двумя бойцами еще раз проверить лесок, пока бомбежка не закончилась, мы постараемся обнаружить пулеметный расчет и с Божьей помощью отправить его на небеса.

Косицын убрал руку с кобуры, и еще раз злобно зыркнув на Охримова, спросил разведчика:

– Борисов, откуда тебе знать, может, вражеские пулеметчики уже сменили позицию, где вы их искать будете?

– Подстраховаться бы не мешало, – ответил Николай Борисов, – мы мигом, товарищ командир, наша артиллерия наверняка их с места спугнула, если не успели уйти к своим, мы забросаем их гранатами.

– Хорошо, возьми с собой двух бойцов, и зайдите с фланга в лесок, но учтите, как только обстрел закончится, я отдам команду к наступлению. Да будьте осторожны, не попадите под свои же снаряды.

Коля, кивнув головой своему закадычному дружку Алексею и бойцу Мишке из отделения, первым рванулся по окопу. Заскочили в блиндаж и, прихватив гранаты с удлиненными ручками, бросились бегом по извилистым траншеям. Солдаты в конце окопа приветливо пропустили бойцов и, раздвинув заграждения из колючей проволоки, взглядами проводили разведывательно – диверсионную группу. Три фигурки в защитных маскхалатах, извиваясь, словно змеи, скрылись в близлежащем леске.

В двухстах метрах заметили следы от лежки вражеского расчета, отпечатки ног вели вглубь леса. Фрицев было трое, плюс боекомплект и пулемет. Николай движением руки показал друзьям, чтобы они тихо рассредоточились. Кругом стоял гул от рвущихся снарядов. Алексей, пройдя метров сто, приложил руки к губам, звонко защебетал, подражая встревоженной птице, и указал рукой вперед. Залегли. Алексей пополз первым и вскоре заметил, как три фрица, облюбовав ложбинку, затаились, пережидая артобстрел. По команде Николая полетели гранаты и от немецкого расчета остались: исковерканный пулемет, да безжизненные тела.

Совсем недалеко располагалась высотка, которую роте приказано было взять. Стихли хлопки пушек полковой артиллерии и перестали рваться снаряды. Со стороны красноармейских окопов в небо взметнулась ракета и прозвучала отдаленная команда:

– Рота – а, за Родину, вперед! – И на всей протяженности передней траншеи послышалось: раскатистое, – Ура-аааа!

Николай и двое его товарищей, обходя с фланга высотку, первыми подкрались к немецким траншеям. Заговорили пулеметы, поливая раскаленным свинцом первые ряды бойцов. Немецкие мины с жутким воем проносились над головами и падали в расположении роты. Атака захлебнулась. Работали три пулеметных расчета, не давая бойцам Красной армии поднять головы. Немцы били остервенело, просеивая пулями даже трупы, чтобы смерть наверняка достала солдата.

– Братаны, – обратился Коля к друзьям, – я беру на себя средний пулемет, а вы постарайтесь уничтожить крайний, хотя бы накроем две точки, самый дальний мы не сможем достать.

По команде Борисова штрафники по-пластунски заскользили к вражеским окопам, и как только с тыла прозвучала повторная команда: – Вперед! Во вражескую траншею полетели гранаты. Вовремя! Николай успел заметить, как красноармейцы из первой линии, поднявшись с земли, уже неслись к высотке. Падали бойцы, сраженные пулями, с правого фланга бил вражеский пулемет, но в середине и слева, таканье прекратилось, только стрекочущие очереди шмайсеров, разрывали воздух, да одиночные винтовочные выстрелы все реже и реже, доносились из немецких траншей. Позади роты запоздало разорвались мины, впопыхах выпущенные немцами.

Запрыгнув во вражеский окоп, Коля ударил саперной лопаткой по каске немецкого солдата, а друг Лешка уже всадил тому же фрицу в живот штык-нож. Присели на корточки и с трех стволов ППШ1 полоснули вдоль окопа. Вслед за очередями полетели оставшиеся гранаты. Борисов почувствовал тупой удар в левое плечо, перед глазами все поплыло: немецкие солдаты, остервенело обороняющиеся от прыгающих на них красноармейцев, затем ноги потеряли под собой почву и, лишившись сознания, он упал на дно траншеи.

Очнулся в полевом лазарете, в большой, четырехугольной палатке, лежа на операционном столе. Возле него суетились врач-хирург и молоденькая медсестра. Рядом возился пожилой мужчина – солдат в оборванной телогрейке, он помогал раненному бойцу лечь на носилки.

– Ну, что, дорогой наш герой, очнулся, – врач приветливо погладил Николая по лбу, – потерпи еще чуток, сейчас мы достанем железку из плеча и отправим тебя в госпиталь.

Пока хирург подготавливал к операции инструмент, сестра обкалывала ранение на плече Николая обезболивающим препаратом.

– Доктор, может до госпиталя потерпеть? – произнес умоляюще Коля, глядя как хирург берет скальпель и пинцет.

Медсестричка ласково взглянула в глаза раненному и успокаивающе сказала:

– Потерпи родной, рана не опасная, Николай Фомич мигом достанет пулю, он у нас в этом деле большой мастер.

Коля застеснялся симпатичной девушки и, закрыв глаза, кивнул головой. На поверхности раны он не ощутил боли, но как только инструмент хирурга проник в пулевое отверстие и коснулся металла, Николай дернулся всем телом. Как и обещала сестричка, все быстро закончилось, и когда раненный боец открыл глаза, то увидел, как хирург собирается выбросить пулю.

– А можно я оставлю ее себе на память? – спросил он доктора.

Врач кивнул головой и сквозь повязку обратился к сестре:

– Любаша, перевяжи его и вколи обезболивающий, а я пока осмотрю следующего, и не забудь перед отправкой талисман ему отдать.

К вечеру подъехали две санитарные машины и раненных бойцов осторожно, переместив в кузов, отправили в госпиталь. Люба бережно поправила под головой Николая телогрейку и на прощание сунула ему в руку пулю, извлеченную из плеча.

Через два дня к Коле пришел его друг Лешка, с сопровождающим его бойцом и принес гостинцы от сослуживцев.

– Колек, а знаешь, командир за тебя хлопочет, – с захлебом рассказывал Леха, – говорит, подал рапорт, чтобы тебя досрочно из штрафроты освободили и снова в полк отправили. Ты героический подвиг совершил.

– Да ладно, я что, один там был, а тебя с Мишкой разве командир обошел вниманием?

– Наверняка и нас освободят, а тебе орден – железно обеспечен.

– Ага, сейчас, если только орден «Сутулова» вручат, – усмехнулся Николай. Письма были?

– Нам с тобой нет. Мишке из Ленинграда казенная бумага пришла, правда запоздалая, прикинь Колек, у него там мать и трехлетняя сестренка умерли с голоду. Батька под Киевом погиб, теперь он круглым сиротой остался.

– Да, кабы не война проклятая, – вздохнул тяжело Коля, потирая ноющее от боли плечо, – может, и жизнь наша по-другому бы пошла.

– Да, Колек, я бы не полез с голодухи за картошкой на овощной склад, а ты бы не прогулял смену на заводе. Спасибо родной стране, впаяли нам с тобой срока по самое не люблю.

– Ты хоть под статью за кражу угодил, а я – то за какие коврижки? – возмутился Коля, – какая сволочь придумала, чтобы за прогул людей в тюрьму отправлять. Обидно. Я ведь прогулял по уважительной причине, мамка захворала, и мне нужно было в другой конец города за лекарством смотаться. Так разве послушали следователи?! На скорую руку дело состряпали, вменили статью за самовольный уход с военного производства.

– Коль, а тебя в лагерь отправили или сразу в армию направили?

– Ты что, с Луны свалился, я почти год отсидел, в спецчасть заявление написал, что хочу на фронт, два раза отказывали, я ведь тогда еще малолеткой был. Знаешь, как я опешил, когда меня начальник лагеря к себе вызвал, там у него какой – то капитан сидел, он как раз набирал зэков в штрафники.

– Выходит, ты уже второй раз под раздачу попал.

– Да, если бы не награды, отправили бы на этот раз в лагерь, а не в штрафную роту.

– Странно, Колек, ты почему-то не рассказывал мне такие подробности, – удивился Лешка.

– Разве?

– Нет- нет, ты запамятовал.

– Не люблю я о лагере рассказывать. Все, Лешка, хватит, давай о чем-нибудь другом поговорим.

– Коль, а правда говорят, что сам Рокоссовский перед Сталиным за штрафников просил, чтобы за ранение их под чистую отмывали от прежней судимости.

– Не знаю, Леха, может и так, но нам – то от этого не легче, отношение к штрафникам такое… – Николай вздохнул и резко рубанул здоровой рукой, – со скотиной лучше обращаются.

– Ты не переживай, суд простит, и весь позор смоешь.

– Лешка, не говори так, в чем я виноват перед своей мамкой, перед соседями, перед Родиной, я что, предал их или струсил?! Встречаются разные люди: солдаты бросают оружие, руки поднимают, жить хотят, в плен сдаются, а я не из той породы, пусть меня крест – накрест пулями прошьют, но живым не сдамся. Меня совсем другое волнует: почему меня, парнишку семнадцатилетнего, как жулика отпетого в лагерь отправили? Я тогда для себя решил, лучше в бою погибну впервые же сутки, чем в лагерном дерьме захлебываться годами. Я открыто начальникам в глаза высказывал свои недовольства, так они меня в карцер не раз сажали, потому мое заявление – идти на фронт прятали подальше. Таких, как я, в лагере было полно, многие хотели на фронт, но начальство твердило одно: «На нарах победу будете встречать – твари!» Благо капитан, набиравший зэков в штрафроту, взглянул на меня и сразу дал добро.

– Ты сейчас бы со стороны увидел себя, у тебя взгляд, как у разъяренного быка.

– Что, правда?!

– Конечно, потому вертухаи с тобой не церемонились, от одного твоего взгляда их в дрожь бросало.

– Да, ладно, заливать – то, – засмеялся Колька, но снова ухватился за плечо.

– Сильно болит?

– Есть немного, ладно, до свадьбы заживет.

– А когда свадьба? – заулыбался Лешка.

– Ты думаешь, что говоришь, у меня и невесты нет.

– А сестричка из полевого госпиталя?

– Нет, Леха, ты действительно свихнулся, с какого боку я к ней должен прилипнуть.

– Ну, она же тебе понравилась?

– И что, война кругом идет, а мне жениться? Слушай, брось ты выдумывать.

– Ладно, ладно, Колек, я пошутил, просто, когда тебя увозили в госпиталь, я глянул на вас и подумал, что это судьба, ты так на нее смотрел.

– С благодарностью?

– Не – е, у тебя взгляд был, словно ты с любимой девушкой прощался.

– Лешка, хватит заливать, сделай лучше самокрутку, а – то уши опухли, курить хочется.

– Держи, это тебе ротный передал, – спохватился, Алексей и протянул другу пачку папирос.

– Вот это да! – обрадовался Коля, – лучше награды нет, не забудь от меня поблагодарить его за папиросы.

Друзья расстались, в надежде, что скоро снова увидятся.

Через две недели по репродуктору, вещавшему со столба, голосом Левитана было объявлено, что Германия капитулировала. Здесь такое началось: солдаты, словно родные обнимались, целовали друг друга. Кто-то, не стесняясь, плакал, один больной, не смотря на ранение, подхватил сестричку и закружил ее. Веселье бушевало вокруг, кто-то вытащил гармонь и, развернув меха, заиграл задорную мелодию. Невесть откуда появилась солдатская фляжка, наполненная водкой и под счастливые возгласы, полилась жидкость в алюминиевые кружки. Только к глубокой ночи удалось угомониться раненным. Спать не хотелось, больные мечтали, что скоро вернутся в родные края. У кого остались семьи, тому посчастливилось, а кто-то вернется на пепелище или в разрушенные дома, а иные, пока шла война, потеряли всех родных и их уже никто не ждет.

Коля тоже мечтал: вот вернется в Москву, в Филевский район, в Юный городок, к матушке в деревянный барак и заживут они, как жили до его ареста. Коля тяжело вздохнул и подумал: «Может за военные годы власть помягче стала, добрее? Теперь нет бешеного плана на заводах, да жесткого режима, когда сажали за прогул, да чего там прогул, были случаи и за опоздание! Интересно, в соседнем бараке жила Аня, такая симпатичная девушка, правда она была совсем молодой, но всегда была со мной приветлива, наверняка сейчас в невестах ходит. Да, повезло, – улыбнулся Николай, – теперь вернусь живым, обошла меня стороной «костлявая», только чуть-чуть зацепила, ничего, заживет, как на собаке.

Он достал из кармана халата пулю и, зажав между большим и указательным пальцем, ухмыльнулся.

– Что браток, родной сувенир? – спросил сосед по койке.

– Роднее не бывает, я его через плечо родил, – засмеялся Коля.

– Выброси, говорят плохая примета – осколки, да пули оставлять.

– А я не суеверный, и к тому же, война закончилась, – весело ответил Колька.

– Как знаешь, дело твое.

Прошло время, в госпиталь к Борисову приехали замкомроты и майор из штаба дивизии, поздравили разведчика и сказали, что его дело будет скоро рассмотрено в суде и Николая освободят. При разговоре присутствовал друг Лешка, он тоже надеялся, что его освободят.

Дело шло к выписке, и Коля ждал, когда его переведут из штрафроты в действующие войска, а там и рукой подать до дома. Мысленно уже собирался к отправке, как внезапно его вызвали в кабинет и, увидев сидящего за столом мрачного майора, почему-то подумал, что ему сейчас предложат отправиться на родину, но только не в общем вагоне.

– Ты у нас, откуда угодил в штрафники? – спросил особист, просматривая личное дело Борисова.

– В стрелковом полку служил.

– За что командира роты оскорбил?

– В деле все написано.

– Без тебя знаю, что написано, я тебя спрашиваю, – грубо сказал майор.

– Я и сейчас повторю, что капитан тот круглым дураком был, кто его только комротой назначил…

– Ты опять за старое? – перебил Борисова особист, – все вы уголовники ушлые и дерзкие и откуда в тебе, таком молодом, столько наглости. На фронт сам просился?

– В лагере добровольно заявление написал.

– Ладно, это прошлые дела, а как ты сейчас в разведотделение попал?

– Меня туда перевели, во многих штрафротах есть разведка.

– Меня это, как-то мало волнует, а вот почему бывшего уголовника без проверки допустили в разведку? Контакты с немцами были? Языка приходилось брать?

– Майор, к чему такие вопросы, есть командир роты, он все обо мне знает.

– Все, да не все.

– Ты о чем? – начал нервничать Николай.

– Ты мне не тычь, щенок! Подвигом и былыми наградами хочешь прикрыться, не выйдет, мы таких быстро раскрывали.

– Каких – таких?! Я что, по-твоему, когда в разведку ходил, с немцами якшался, – взбеленился Борисов.

– Молчать!! Сопляк, ты с кем разговариваешь?! Вот, бумага на тебя пришла, – майор достал из папки листок, – сомнения у органов имеются, как это ты дважды в штрафники угодил, да еще в разведку умудрился пролезть. Ты что думаешь, мы в носу пальцем ковыряем… Всех твоих дружков уже опросили, командиров. Не беспокойся, их тоже накажем, за потерю бдительности. В общем собирайся, поедешь с нами.

– А как же госпиталь? Я же не долечился.

– Где положено, там и долечат.

– Начальник, война же закончилась, что еще вам от меня нужно, я кровью смыл свое первое преступление… Прогул, по-вашему закону тоже преступление?

– Ты саботажник, потому Родина и отправила тебя под надзором ковать победу. Все, хватит разговоров. Сержант, – крикнул майор. В кабинет вошел боец. – Получишь вещи, одежду и отправишь его в штаб дивизии.

– Есть отправить, товарищ майор!

Все заново ворвалось в жизнь Николая: арест, этап. Сначала был сгонный пункт в Германии, затем под конвоем, в забитом до отказа товарном вагоне, следовал путь в конечный пункт назначения – «ПФЛ2». Там его, не смотря на ранение, ждал нелегкий труд на стройке. Опять допросы оперативников и следователей, а затем этап в северный лагерь. Пока выясняли суть да дело, пришлось сидеть в суровом лагере, и только по истечении полтора года на выездной сессии суда, Николаю объявили, что он приговаривается к четырем годам лишения свободы. Сидя в промозглом бараке, он все думал: «Как же так? Выходит, нас не простили, унизили, наказали и снова закрыли. Видать у них «наверху» совсем другие планы, мы не нужны им на свободе. Страну нужно поднимать из руин. Теперь понимаю, власти нужна дармовая рабсила. А нас много! Выходит, штрафников проще закрыть в лагеря, чем вернуть домой, а ведь мы расскажем людям правду: как власть об нас вытирает ноги, как намерена дальше с нами поступать. Мы же фронтовики – штрафники, ей, как кость в горле, потому всех неблагонадежных, смелых в своих суждениях и поступках, она вынуждена изолировать от остального народа. Да, мы – штрафники, испытали на себе ужасы тюрем, лагерей, побывали «на дне» людской жизни. Мы не станем молчать. У нас, у непрощенных, ярость кипит в груди. При такой власти нам плохо придется – нас каждого ждет неизвестность. Когда – же придут нормальные люди и вышвырнут безмозглых тиранов? Эх, Родина, за что же ты нас не любишь?!

Глава 2. На Филевской стороне

Шел 1949 год. У Борисова закончился срок отбытия наказания и в конце зимы бывшего штрафника с изломанной судьбой, освободили. Орден «Красной звезды» ему вернули и еще медаль – «За отвагу». Он даже не предполагал, что по возвращению в Москву, ему еще долго придется получать разрешение на прописку в Филевском районе, где проживал с матушкой до первой судимости. Сто первый километр – всегда пожалуйста, но чем ближе к центру, тем проблематичнее было закрепиться в столице.

Детство и отрочество Коли прошли в Юном городке, который разделяли две улицы: Красная и Черная. Теперь же, после войны Красную улицу заселяли в основном вернувшиеся после победы фронтовики, а Черная улица, как считала власть, была в старые времена – бандитской, так и продолжала «воспитывать» молодежь в людском духе, а не по общественным законам и меркам. Николая тоже воспитала улица, заложив в его сознание ценности, такие как: сплочение, дружба и отстаивание правоты, что иногда сталкивало в споре уголовный люд Юного городка с представителями власти на местах, то есть с участковыми инспекторами.

Мама постарела, сдала за годы, да было от чего: получила на мужа похоронку, и пока шла война с ужасом встречала почтальона, только бы не протянул ей «казенную» бумагу на сына. Когда перестали приходить письма от Коли, горевала, думала, что пропал без вести, и только через полтора года весточка от сына вернула ее к жизни.

«Пусть в лагере, но зато живой, – переживала она, понимая, что сыну сломали жизнь, – что поделать, раз у нас в районе, на улице Черной таких ребят было много: кто под „горячую руку“ власти попал, а кто и по глупости сел за решетку. Вон, соседский парнишка – Сережка Резаков, уже не один раз побывал в тюрьме, правда он моложе сына, но, как говорят: „Молодой, да ранний“. Вроде с виду и по разговорам парень – то не плохой, однако ж, неймется. Хоть и молод, да не сбил бы моего парня с пути, сын – то выходит, вроде отрицает порядки советские, как „политический“ идет, а Сережка все по карманам промышляет, да в карты играет, одним словом – уголовник».

– Мам, помнишь в соседнем доме девчонка жила? – спросил Николай в первый же день.

– Аннушка?

– Она, она, симпатичная такая.

– Чего ж не помнить, – мать улыбнулась, – а ты знаешь сынок, ждет она тебя, голубка. Может быть, и выскочила бы за кого, но Сережка Резаков не дает никому даже взглянуть на нее. Он намедни такую драку устроил, пришли с Красной улицы ребята, и один из них хотел к Ане посвататься, так Резак ему путь указал в обратную сторону. Насилу убежали, с нашей – то улицы мигом парни, да мужики собрались.

– А почему ты решила, что она меня ждала?

– Видела я ее, разговаривала, она сама мне призналась, что дорог ты ей. Иди сынок, вижу, что и еда тебе в горло не лезет. Ты уж поаккуратнее с ней, девчонка еще больно молода…

– Мам, ты что, я ее ничем не обижу.

– Иди сынок, иди, вижу, что и ты к ней неравнодушен, – улыбнулась мать.

Когда Коля подходил к Аниному бараку, то увидел, как на крайнем окне колыхнулась занавеска, из-за нее кто-то наблюдал. Он улыбнулся, и приложил руку к груди: сердце бешено колотилось. Вот она – самая крайняя дверь. И вдруг Коля обомлел: вместо девчонки, какой он запомнил Аню, выскочила из сеней, стройная, симпатичная, белокурая девушка, в старой, потертой шубке и в накинутом на голову платке. Аннушка за годы сильно повзрослела, но глаза, губы, остались прежними. Она робко остановилась и прижалась к перилам. Коля не сводил с нее глаз и, понимая, что скромная девушка стесняется его, заговорил первым:

– Здравствуй Аня. Мне матушка сказала, что виделась с тобой, – Аня молча кивнула, – я хотел тебе написать с фронта, да думал, что ты никогда не воспримешь меня всерьез. Ты еще девчонкой была, когда меня забрали.

– Неужели ты обо мне думал?

– Да, иногда, но не так…

– А я о тебе часто вспоминала.

– Ань, так я тебе нравился? – Девушка сконфузилась, зарделась и ничего не ответила. – Аня, ты не стесняйся, скажи как есть, я правда тебе нравился?

Легкая улыбка скользнула по губам девушки, и она кивнула.

– Так ты меня ждала?! – спросил он восторженно и удивленно. Аня опять молча кивнула. Николай сел на лавочку и пригласил Аню. Улыбаясь, она присела рядом.

– Ты насовсем вернулся?

Николай сгустил брови и, тяжело вздохнув, тихо ответил:

– Должно быть насовсем.

– А что ты натворил, почему тебя снова забрали?

– Гитлеровцев бил.

– За это не садят в тюрьму, а награждают.

– Меня отметили, – Коля расстегнул телогрейку и отвернул правый край.

Аня увидела орден и планку.

– Какой красивый, а что это за полоска?

– Ранен я был.

– Тебя ранило, а куда?!

– Было дело, в плечо. Ань, ты мне скажи, – решил сменить он тему, – у тебя есть кто? Серега Резак тут кого-то гонял из-за тебя.

– Ты и про это слышал. Ходил здесь такой, ребята его «Крысой» прозвали, но он мне противен. Говорят, он на Красной улице живет и недавно с фронта пришел. Сергей Резаков его ненавидит, говорит, что папаша его в органах работает, после войны его направили, мол, в милицию.

– Я слышал Резак здесь шпаной командует, когда меня забрали во время войны, он еще совсем салагой был.

– Да, действительно он вымахал, выше тебя теперь будет. И про то, что со шпаной водится, я тоже знаю.

– А у тебя к Сережке ничего нет?

– Да нет же, Коля, – Аня потупила взгляд и тихо сказала:

– Я тебя ждала.

– Ань, ты так сильно изменилась…

– Так сильно, что ты не узнал меня? – девушка заулыбалась.

– Узнал, но ты такая стала … – Николай нежно взял ее руку в свою, – я чувствовал раньше, как ты на меня смотрела, но не понимал, почему.

– Я первый раз тебя увидела, когда вы с парнями Резаковым дрова пилили и кололи, мамка моя тогда сказала: «Парнишка какой хороший, вот только с Резаковым – старшим зря связался, затянет он его в болото».

– Мама сказала, что у Резака отец погиб.

– Да, Сережка Резаков получил на него похоронку.

Коля, спохватившись, спросил:

– А твои, мама, отец – живы, здоровы?

– Папа погиб, на него похоронка пришла, а мама не вернулась с ночной смены, за станком ей стало плохо, вызвали врача, но поздно.

От горьких воспоминаний у Ани на глаза навернулись слезы.

– Как же ты одна жила все это время?

– Меня тетка родная взяла к себе, я у нее жила одно время, а два года назад вернулась в родной барак.

– Сочувствую, ты теперь круглая сирота.

Аня тяжело вздохнула и, посмотрев парню в глаза, спросила:

– Коля, а я тебе нравлюсь?

Он ответил не задумываясь:

– Ты мне и тогда нравилась, но ты была совсем молоденькой.

– А сейчас?

– Аня, ты хорошая, ты и сейчас мне нравишься.

Он обнял ее за плечи и слегка прижал к себе. Девушка поддалась его душевному порыву и, доверившись, положила голову на плечо Николаю.

Продружили молодые полгода и к осени справили скромную свадебку. Молодая жена устроилась на фабрику, а Николай долго не мог найти постоянную работу. Ходил на товарную станцию разгружать мешки с мукой и крупами, часто приходилось освобождать вагоны от угля. Наконец устроился грузчиком в речной порт. В семье царили любовь и лад. Казалось, жизнь наладилась, но прошлое Николая не давало покоя властям: сначала его частенько навещал участковый, но видя, что парень не лезет в преступные дела, постепенно отстал. Несколько раз Колю вызывали оперативники и интересовались его жизнью: спрашивали о Резакове, который умудрился снова попасть за решетку. Как-то раз ночью Сергей Резаков со своими дружками обокрал магазин на Красной улице, проникнув через взломанное окошко, в которое принимали хлеб. Унесли с собой продукты, спирт, водку и через два дня Резакова с двумя его дружками, арестовали.

Николай был всегда категоричен, когда разговор заходил о политике и войне, он знал настоящую цену свободе и отношение госвласти к свободолюбивым людям, которые были у нее, как бельмо на глазу. Однажды в разговоре между мужиками с начальством, Коля стал защищать права рабочих и нелестно высказался о советской власти. Кто-то тайно доложил куда следует и вскоре его задержали и препроводили в ГУГБ3, где ему пришлось выслушать обвинение в свой адрес, что он своими смелыми высказываниями подрывает основу социалистического строя. Наравне с основными обвинениями ему предъявили связь с уголовниками и неблагонадежными, в плане политических взглядов, людьми.

Аня передала мужу в тюрьму нехитрые пожитки и, не добившись у власти разрешения повидаться с ним, отправилась в слезах домой. Вскоре она осталась одна, мама Николая после приговора суда над сыном, умерла – не выдержало сердце.

Николай вернулся из лагерей не скоро, все, что ему пришлось испытать на севере, тягостным бременем легло на всю оставшуюся жизнь. В 1953 году в Норильске, где отбывал наказание Николай, в ГУЛАГовских лагерях: Горный, Речной и Степной вспыхнуло восстание заключенных. Николай примкнул к группе штрафников, которые входили в один из главных очагов мятежников. Лагерное начальство не принимало справедливых требований политзаключенных и в том числе «воров», пытавшихся агитировать среди рабочих рудников. Группировки рвались к «руководству» зонами. Воры выступили против «сук» и подняли остальных заключенных против системы ГУЛАГа. Несмотря на личные интересы, воры нашли правильные аргументы при выдвижении требований: об отмене принудительного труда, прав заключенных и тем самым заставили комиссию ГУЛАГа отменить существующую практику жестокого управления лагерями.

Восстание заключенных в Горлаге совпало по времени с междоусобной борьбой кремлевской верхушки, которая уничтожила Берию.

После объявленной заключенным амнистии в 1953 году, Николай с 58 статьей за плечами, под указ не попал, его держали в лагере еще пять лет, он вернулся домой только в 1958 году. С нескрываемой радостью обнял жену, счастью его не было предела, он понимал, что Анна любит его, потому и дождалась.

Через год у Ани с Николаем родился сын, назвали его Алешкой, в честь фронтового друга.

Сергей Резаков в последнее время задержался на свободе, он стал чаще приходить к Борисовым, подружился с ними еще крепче и через полгода, когда у Леши прорезался первый зуб, Николай, посоветовавшись с Анной, позвал Резака в крестные.

По жизни у Николая были свои взгляды и убеждения, в корне отличающиеся от позиции Резака. Если заходил разговор в целом о жизни, то обязательно, каждый из спорящих отстаивал интересы своей стороны. Николай сетовал на скудную и беспросветную жизнь простых людей, ютившихся в лачугах и бараках, а Резак превозносил воров, которые могли и умеют поддерживать порядок среди людей. Поспорив в очередной раз, они оставались при своих мнениях, разногласия не мешали им жить в дружбе. Резак частенько угощал маленького Лешку сладостями: то принесет леденцы, то невесть откуда – мороженное. Аня сдержанно относилась к дружбе Николая и Сергея, она знала, что дерзкий Резак никогда несправедливо не набросится на человека и не подобьет старшего друга Кольку на какое-нибудь преступление. Каждый из них выбрал свой путь и шел по – своему: муж тяжело переживал обо всем, что случилось с ним в жизни, зачастую выглядел задумчивым и угрюмым, а Резак прожигал свою жизнь, идя по ней легко и особо не напрягаясь. Посадят в тюрьму – ничего, срок не резиновый, все равно закончится. А вот Николаю с его убеждениями жилось трудно в таком обществе, где все делилось на черное и белое. Потому Аня понимала его сердцем и всячески старалась уводить от мрачных мыслей.

Николай находил временную работу и с утра до ночи вкалывал, чтобы прокормить семью. Он часто виделся со своим другом – Серегой Резаком и они, сидя на крылечке барака, обсуждали какие-то вопросы. Анна иногда наблюдала за ними и не могла понять, почему ее муж и крестный отец Алешки о чем-то горячо спорят.

Борисов поглядывал иногда за другом Сережкой, ловя его взгляды, направленные на Анну. Коля понимал, что его жена нравится Резакову, но он никогда, даже при сильном опьянении не затрагивал подобную тему. Вот так и жили два друга, в ожидании чего-то непредсказуемого, и каждый понимал, что рано или поздно в их дом снова постучится беда, и она таилась, ждала, когда подвернется удобный для этого момент.

Однажды в воскресный день к бараку подъехал закрытый фургон, для перевозки арестованных, из него вышли сотрудники милиции и направились к квартире, где проживала семья Борисовых. Резаков заметил в окно, как люди в форме вошли в двери к другу Кольке и понял, что его забирают и возможно надолго. Коля, словно ждал их прихода, молча оделся, взял старый чемоданчик с вещами, обнял, поцеловал жену Аннушку и маленького сына. Под конвоем вышел на улицу, где уже собрались любопытные соседи. Аня стояла на крыльце и, зажав в одной руке платок, утирала неудержимые слезы, а другой рукой прижимала к себе сына. С горечью в сердце и с мокрыми от слез глазами, провожала она до «воронка» родного человека. Алешка не мог тогда еще знать, на какой срок покидает их отец, но Аня знала точно – не на один год. Николай, перед тем, как запрыгнуть внутрь фургона, обернулся и улыбнулся. Вот таким она запомнила его на долгие годы: добрым, молодым и с прощальной улыбкой на губах.

Прошли годы. В стране к власти пришел Хрущев, народ стал ощущать политическую оттепель. Много людей было реабилитировано после Сталинских репрессий, но были и такие, кого государственная рука продолжала удерживать в лагерях, в их число попал и Николай Борисов.

Алешка рос и с утра до вечера носился с ребятами по улицам, благо из соседних бараков собиралось много мальчишек и девчонок. Ему было невдомек, почему мама, уткнувшись в подушку, часто плачет ночами. Разве подрастающий мальчишка мог понять, почему отца, которого он не помнит, так не любит существующая власть и при удобном случае отрывает от родной семьи и закрывает на долгие годы в лагеря. Но зато мама часто рассказывала, как он воевал на фронте, как его ранило, и Алешка гордился своим отцом, хотя совсем его не помнил. Открывая старенький шифоньер, он бережно трогал висевшие на лацкане пиджака орден «Красной звезды» и медаль «За отвагу». С интересом рассматривал пулю, которой по рассказу мамы, отец был ранен на фронте.

Тянулись в ожидании долгие дни, месяцы, годы. Письма от Николая приходили редко, и Аня с надеждой выглядывала в окно, когда же почтальон пройдет мимо, но увидев в очередной раз, как он мотает головой, тягостно вздыхала, садилась на стул и, прижав руку к глазам, не могла унять слезы.

Алеша, заметив тоскливые и заплаканные глаза матери, подошел и, прижавшись к ее плечу, тихо успокаивал:

– Мам, завтра придет письмо. Вот увидишь, с папкой все хорошо, не переживай, мам.

Аня, обняв сына, успокоилась и, взглянув в его глаза, сказала:

– Да, сынок, как любил шутить наш папка, чернила не успевают высыхать, потому так долго идут до нас письма.

– Мам, а когда мы поедем к нему?

– Как только разрешат свидание. Вот поднакопим денег, дождемся письма и поедем к твоему папке.

Шли дни, она жила от письма до письма. Дождливая, серая осень, менялась зимой, затем приходила долгожданная весна, наполненная душистыми запахами сирени, врывающимися в открытые створки окна.

Сергей Резаков со стороны своего барака часто видел, как Анна, стоя у открытого окна, устремляла тоскливый взгляд, высматривая кого-то на улице. Резак тяжело вздыхал: он знал, кому предназначен этот взгляд, полный любви и отчаяния.

Осознавал Сергей Резаков, что стал вести себя мудрее. Раньше случалось, совершит кражу, спустит быстро денежки и по новой на дело. Жил от одной кражи к другой. А теперь осторожнее заводил знакомства, с кем попало, на дело не шел. Правда, играл в картишки, и когда удавалось снять крупный банк, вот кураж! Мог собрать друзей, подруг и разгуляться по-полной. Соседи тогда догадывались, Резакову в чем-то повезло или его дружок освободился и на радостях они устроили пир на всю Черную улицу.

Весной, когда бараки утопали в вишневом цвету, когда девушки и парни собирались на лавочках под окнами, допоздна звучали песни под гитару или аккордеон. За листвой скрывались молодые парочки, откуда доносились шепот или причмокивания от сладостных поцелуев. Аня с легкой улыбкой порой смотрела, как Резаков чудит, весело балагурит и шутит, пощипывая девушек, привлекает их своими песнями.

Сын Алешка любил его за доброту, за дерзость, за умение находить подход к ребятне. Если Резак при деньгах, то никогда не обделял ребятишек вниманием, всегда преподносил сладости или какие-нибудь игрушки. Однажды, играя во дворе в футбол, пацаны пустили мяч в соседский огород к сварливому мужику. Он не раз ругал ребятню, что пропорет вилами мяч, вот и на этот раз мальчишки упрашивали ворчливого дядьку отдать мяч.

– Все, доигрались сорванцы, все грядки мне своим мячом помяли. Больше не увидите его.

– Дядь, ну пожалуйста – а, – упрашивали они соседа, – мы больше не будем.

– Нет, я сказал, ищите другое место для игры.

– Это, Миха, – раздался знакомый голос, – Резак подошел к штакетнику, – мяч пацанам верни.

– Серега, не встревай, они мне все грядки испортили.

Резак достал из кармана брюк денежную купюру и, протянув ее Михаилу, сказал:

– Это тебе за издержки, покроешь свои убытки.

– Я сказал – нет!

– Слышь, ты, чмо, если ты в неладах с мужиками живешь, так не спускай свою злость на пацанов. Не отдашь мяч, башку твою сорву и отдам пацанам, чтобы они ее гоняли вместо мяча, – пригрозил Резак.

Сосед нахмурился и, опасаясь, что Резак исполнит свою угрозу, бросил мяч за штакетник. Серегу многие из соседей побаивались за крутой нрав. Мало кто сомневался, если Резак достанет из-за голенища сапога финку, то может довести дело до конца, потому старались не перечить жигану. Лешка с благодарностью взглянул на Резака.

– Если что, крестник, обращайся. Кто из взрослых обидит, сразу мне говори, не жди. Я батьке твоему обещал, что с тобой все будет в порядке.

– Ладно, дядь Сереж, – согласно кивнул Алешка.

– Я тебе сколько раз говорил, я твой крестный, называй меня просто – Серега, ты же знаешь, я не люблю этих – дядя… тетя… Понял Леха, чтобы я не слышал от тебя, что ты называешь меня дядей.

Улыбнувшись, Лешка еще раз кивнул и рванулся к группе пацанов, нетерпеливо ожидающих, чтобы погонять мяч.

Резак любил «погарцевать» по Юному городку, наденет хромовые сапоги, приспустит их гармошкой и пошел по улице. Черный костюм и брюки сидели на нем, как на манекене. Прищурит дерзко взгляд и, наигрывая на гитаре, соберет толпу парней и девушек. Но, пожалуй, самым любимым занятием для Резака, была игра на аккордеоне. Сядет на крыльцо, растянет меха и польется задорное танго «Брызги шампанского», которое плавно переходит в «Амурские волны» или необычайные французские мелодии. Вот тогда во дворе его барака собиралась не только молодежь, но и взрослые и даже старики. Приходила Анна и слушала, как Резак виртуозно исполняет музыку. Он закрывал глаза и, слегка наклонив голову, плыл вместе с мелодией. Казалось, не его руки исполняют шедевры, а кто-то другой манипулирует клавишами. Потом поступают частные заявки и пожилые люди, поблагодарив Сергея, расходятся по своим дворам. Над бараками и улицей до поздней ночи раздаются задорные песни: от уркаганских, содержащих блатные слова, до тоскливых, мучительно входящих в сознание песен. Аня всегда ждала этого момента и, представив, как ее любимый Коля сейчас тоскует, стояла со слезами на глазах и слушала вкрадчивый голос Сергея. Резаков понимал ее состояние и вкладывал в голос такие нотки, что брало за живое. Только через изумительную мелодию, красиво произнесенные слова, можно донести до сердца женщины, как ее любят двое мужчин на свете – это ее муж Николай и он – Серега Резак.

Подрастала детвора на Филях, на улице Черной, впитывая, как губка поступки и наказы взрослых парней и мужчин. Примеров было много: одни садились в тюрьмы, другие выходили из лагерей и кругом существовал свой, негласный закон. Продал, наябедничал, струсил – в изгои. Своровал у своих – объявят «крысой». Унизил, оскорбил, надругался над девушкой – получишь нож в бок или такого подонка опустят ниже «тротуара». Отругал кто-то из молодых пожилого человека, в этот же день ему вставляли таких тумаков, что желание оскорблять взрослых, сразу пропадало. Госвласть – это конечно, она обладает силой и умением подавить любые действия в несоблюдении законов. Но исполнение, как таковых, не многие принимали за основу, те, кто неоднократно побывал в лагерях, вели свою политику, отличавшуюся от основной. Свежи в людской памяти: война, голод, разруха, репрессии и огромные лагерные срока. Не все были жуликами или просто попавшими на срок по уголовной статье за бытовые преступления, были и такие, кто осуждал действия соввласти за политические наказания. Таких людей власть прятала за колючей проволокой и, дав вздохнуть немного свободного воздуха, загоняла по-новому в холодные и мрачные бараки лагерей. Одним из них и был Борисов Николай.

Глубокой осенью пришло долгожданное письмо, в котором Коля сообщал, что ему положено свидание и состоится оно через два месяца, то есть в январе. Аня места себе не находила, получив радостную весть. Она выскочила на улицу и покричала сына. Но Алексей где-то пропадал с друзьями. Она обошла несколько бараков и, увидев друга Лешки – Валёного Витю, спросила:

– Витюш, ты моего не видел?

– Теть Ань, он пошел к дворцу Горбунова с пацанами, говорят, кино классное привезли, сегодня вечером покажут.

– Передай ему, если увидишь, письмо от отца пришло, пусть срочно бежит домой.

– Хорошо тетя Аня, передам.

Анна скопила сумму денег, чтобы хватило на дорогу туда и обратно. Продуктов набрала побольше, хорошо сын с ней едет, поможет с поклажей. Ехать далеко, в Сибирь, на свидание отвели всего одни сутки. Плохо только, что свидание будет проходить в вагончике у людей на виду. Ну, да ладно, ей бы взглянуть в любимые глаза, да обнять крепко и прикоснуться к его губам. Сын совсем не помнит отцовской ласки, но по ее рассказам Алешка всегда знал, что папка ждет его и любит, хотя и находится далеко от семьи. Коля у них самый лучший, как можно не помнить его: за его спокойный голос, за ласку и заботу. Аня никогда не забудет, как муж, сильно простудившись, утром собрался на работу. С температурой, еле стоя на ногах, подался зимой по холоду. Денег в семье не было, даже не на что хлеб купить, занимала у соседей, а Коля гордый – не хотел брать в долг, не любил, вот и пошел больным на работу. Пришлось Ане к Резаку идти за помощью, он как услышал, так раздетый и бросился на улицу. Увидел Кольку, присевшего в сугробе, взвалил на себя и домой притащил. Потом ругал его, но мягко, по-дружески. Резак ушел, а вечером принес две авоськи с продуктами и еще положил на стол деньги.

Аня тоже гордая, ей чужого не нужно.

– Сергей забери деньги, а за продукты спасибо.

– Ты хочешь, чтобы он, как я, пошел воровать, чтобы прокормить вас, – Резак указал на больного Николая и осуждающе продолжил, – деньги не пахнут, ты его сначала на ноги поставь, да мальчонку, как следует накорми, потом будешь мне высказывать, нужны тебе ворованные деньги или нет. – И хлопнув дверью, ушел. Что могла возразить Резакову в тот момент Аня, когда в доме действительно было голодно, потому была благодарна Сергею за помощь.

Ехали на поезде несколько суток. Вот и станция, на которой выходить, да еще пришлось ждать автобус, чтобы доехать до поселка, где содержали Николая в лагере. Вагончик для свиданий размещался между колючими заборами и чтобы до него добраться, нужно под конвоем пройти вдоль запретной полосы. Если заключенный без разрешения выйдет из двери вагончика, то окажется под прицелом карабина часового.

На счастье Анны и Лешки в этот день свидание полагалось только Николаю. Внутри было тепло, буржуйка в углу еще дышала жаром. Разложили вещи, выложили продукты, и стали ждать Колю. Лешка, через зарешеченное окно посмотрел в зону, и увидел несколько деревянных бараков. Над трубами вился дымок. Основной лагерный люд находился на работе – объекте, где происходила вырубка леса. Николай в этот день был освобожден от работы.

За дверью послышался скрип снега под ногами и с клубами холодного пара, в вагончик вошел арестант в ватной телогрейке и шапке-ушанке. Аня бросилась к мужу и, обхватив руками шею, прижалась к его груди. Затем, слегка отстранившись, стала неистово целовать лицо. Николай ловил ее губы и, блуждая глазами по лицу, не мог наглядеться, затем подошел к сыну, ласково потрепал его по волосам и прижал к себе. Сын почувствовал щетину на небритых щеках отца, и поцелуй его холодных губ.

– Родной ты наш, похудел, осунулся, – Аня пригласила мужа за стол.

Алешка, еще стесняясь отца, заулыбался и, поддавшись настроению матери, весело сказал:

– Ничего, пап, мы тебя сейчас откормим, смотри, сколько мы тебе еды привезли.

– Ты мой хороший, – произнес ласково Николай, – главное, что вы здесь, – и нежно притягивая сына к себе, добавил, – Алеш, ты так вырос.

Сын взглянул на отца и он, несколько минут назад, казавшийся ему далеким, чужим, смущенным, одиноким, вдруг стал таким родным и близким.

– Пап…

У Лешки не нашлось слов, защипало глаза. Он прижался к отцу и, стыдясь своих слез, зарылся лицом в его куртку. Анна сидела и, утирая глаза платочком, молча смотрела на мужа и сына. Она жила сейчас временем, отведенным на встречу. За этот момент, когда она видела их вместе, Аня готова была отдать жизнь. У горячо любящей жены и матери, при виде этой сцены, из глубины души поднялась волна избыточных чувств, она присоединилась к любимым и родным, нежно обняв их. Пусть на несколько часов, но они были вместе, этот миг для нее был самым счастливым за последние годы, когда она была разлучена с мужем.

В вагончик ввалился офицер в овчинном полушубке и завязанной под подбородком шапке-ушанке.

– Общаетесь?

Николай встал из-за стола перед проверяющим, так было положено правилами.

– Да, гражданин начальник.

– Издалека родные пожаловали?

– Из Москвы.

Офицер взглянул на симпатичную женщину, на пацана и поманил его пальцем. Лешка поднялся с табурета и подошел ближе к офицеру.

– Малой, ты бы оделся. Пойдем, прогуляемся, пусть мамка с папкой пообщаются, а ты пока в караулке побудешь.

Лешка взглянул на смущенных родителей, как бы спрашивая у них совета, но поняв в чем дело, суетливо засобирался.

– Борисов, за порог ни шагу, часовой на посту, если пойдешь без сопровождения по тропе, откроет огонь, – предупредил офицер, – и чтобы никаких перекидов в зону не было, иначе прекращу свидание.

Николай согласно кивнул и офицер с Алешкой вышли из вагончика. Пока шли к караульному помещению по тропе нарядов, Лешка с удивлением разглядывал всю обстановку. Столбы с натянутой колючей проволокой, внутри зоны бараки. Вот проехала через ворота подвода с грязной бочкой, вывозя отходы из столовой. Пожилой мужчина – зэк управлял лошадью. Вечерело. И вдруг к воротам, с противоположной стороны зоны, под конвоем солдат, стали подходить заключенные. Шел съем с работы. Люди выстраивались по пять человек в шеренгу и солдаты обыскивали их. «Пятерка» проходила в превратную зону, за ними закрывали ворота и запускали в зону. Внимание Алешки привлекло несколько зэков, они показывали пальцами на лошадь, проезжавшую мимо, и громко смеялись. Когда возничий натягивал поводья, лошадь обнажала зубы, на которых стояли большие коронки из тонкого металла. Отполированные «фиксы» блестели желтым отливом. Зэки загоготали и повернули головы на стоящего поодаль офицера. Стало понятно, почему они смеялись: когда офицер, отдавая команды, раскрывал рот, Лешка увидел на его зубах золотые коронки.

– Ах вы твари! – возмутился офицер, – и замахнулся на возничего рукой, – ты что, скот, вздумал надо мной потешаться?!

– Гражданин начальник, я не виноват, это не я поставил фиксы.

Офицер, сопровождавший Лешку, тоже рассмеялся и обратился к коллеге:

– Семеныч! А что похож…

Толпа зэков разразилась смехом.

– Прекратить разговоры и смех, – скомандовал начальник конвоя и крикнул возничему, – улепетывай отсюда быстрее и чтобы за пять минут снял, эти чертовы коронки.

Заключенных продолжали заводить в зону, увидев мальчишку, они приветливо помахали ему руками. Вдруг Лешка увидел, как на ворота села огромная ворона и кто-то из заключенных крикнул в зону:

– «Пятак», смотри, твой «Сынок» прилетел.

– Мужики, у кого есть краюха, дайте Сынку, – попросил из зоны Пятак. Один заключенный достал из кармана телогрейки корочку хлеба и кинул на снег. Птица спрыгнула с ворот и, подобрав хлеб, вспорхнула крыльями, и улетела в сторону леса.

– Что, весело у нас? – спросил улыбающийся офицер Лешку.

– Мне поначалу было, как-то страшновато, но конь рассмешил. А что, ворону они выкормили?

– Здесь не то, что ворону, пауков приручают.

– Как это пауков? – удивился пацаненок.

– Летом в изоляторе, пока сидят наказанные заключенные, от безделья мух ловят и пауков подкармливают, вот так и приучают. Постучит зэк пустой кружкой по полу, а паук тут, как тут – на обед прибежал.

– Как в цирке, – восторженно отозвался Леша.

– Еще хлеще, – весело произнес офицер, запуская паренька в караулку.

Закончились сутки, отведенные на свидание, семья прощалась. Мама утирала слезы, а Алешка сидел и смотрел на зарешеченное окно в зону. «Вот ведут на работу людей, а мы с мамой поедем домой, – думал Леша, провожая взглядом заключенных. – Врут люди, ничего подобного в книгах не пишут. Как же они там живут? Без жен, детей. Папка…»

Сын поднялся и подошел к отцу.

– Пап, ты скоро домой приедешь? Когда тебя отпустят?

– Еще долго сынок. Будь опорой матери. Слушайся ее, кроме тебя, ей некому помогать. Будет тяжело, Резак поможет. Передай ему большой привет от меня.

– Пап, но ты же не такой, как Резак, ты же не воруешь, за что тебя посадили?

– За свой язык, за то, что не могу молчать, когда другие ведут себя, словно воды в рот набрали. Понимаешь?

Алешка отрицательно замотал головой.

– Подрастешь, поймешь. Ты только мать не бросай. Пообещай мне.

– Хорошо, пап. Приезжай быстрее.

Николай обнял сына и, отстранив его от себя, поцеловал в щеку. Затем на прощание поцеловал жену и уже на выходе сказал:

– Я люблю вас, не забывайте меня, – и вышел за дверь.

Глава 3. Путешествие к морю

Шло время, Алексей вырос, окреп и превратился в плечис

...