Глава вторая
«Серебряная река»

Паша любил аэропорты. Называл их выставкой человеческого благополучия. И дело не в плакатах с лицами осчастливленных собственной красотой людей, не в эталонном мещанстве ароматов. Ему просто нравилось смотреть на пассажиров. «В отведённые перед посадкой минуты они неуязвимы. Их жизнь прозрачна, запакована в понятное и объявленное по громкой связи расписание, а если расписание вдруг меняется, это редкое препятствие всегда преодолимо, достаточно перебраться к другому выходу или обратиться к представителю авиакомпании. Пассажиры вроде бы не делают ничего важного: толпятся у стойки регистрации, закручивают в плёнку багаж или проходят досмотр, но при этом не чувствуют, что теряют время, ведь оно детально распланировано и будто бы заранее прожито. Прожито, но ещё не потеряно. Нужно лишь расслабиться и сполна им насладиться. В аэропорту человеку удаётся обхитрить саму жизнь». Так говорил Паша. Соня повторяла его слова. Проникнуться ими не могла. Мешала головная боль. Осторожно касалась затылка. Осматривала пальцы и мимолётно угадывала на их кончиках кровь, однако крови не было. От общей усталости и нервозности голова гудела весь девятичасовой перелёт.

В аэропорту Южно-Сахалинска Соня задержалась у плаката с сахалинскими маяками, по большей части построенными в довоенное время. Различила маяк на Камне опасности, на мысе Ламанон и, конечно, построенную на голой скале между Японским и Охотским морями «Аниву» – один из немногих в России маяков, жилые помещения которого располагались не снаружи, а внутри. От плаката пошла к выходу. Прилетела с ручной кладью и багажную ленту проигнорировала.

На улице встретил дождь. Соня сразу наткнулась на автобусную остановку и заскочила в удачно подошедшую тройку. Приложила к валидатору банковскую карту – заплатила двадцать шесть рублей – и заняла место возле окна. Знала, что Южно-Сахалинск зажат хребтами, готовилась высматривать их низенькие вершины, но город неприветливо накрылся влажной серостью, и ничего, кроме растущих поблизости берёз, Соня рассмотреть не смогла, а берёзы чаще попадались серые и даже чёрные, будто горелые, что ничуть не оживляло открывающийся вид.

Соня с разочарованием отвернулась от окна и поняла, что низкопольный зелёный автобус напоминает обычные московские автобусы, затем обнаружила, что на экране под потолком вместо третьего высвечен четыреста двадцать шестой маршрут. «Текущая остановка: „М. Текстильщики“». Значит, автобус когда-то действительно был московским. Достался Южно-Сахалинску и с тех пор тщился уверить пассажиров, что они попали в его салон прямиком от станции метрополитена, которого в Южно-Сахалинске никогда и не было. Сосланный на край света, отчаянно берёг кусочек привычной жизни – вновь и вновь пускал по экрану ролик о предстоящем матче московского «Спартака» в одной восьмой финала Лиги Европы, о грядущей выставке «Сокровища музеев Генуи» в Историческом музее и не догадывался, что матч с выставкой давно отменили, а подготовку к ним забыли, потому что жизнь в Москве наполнилась совсем другими заботами.

Когда автобус выкатил на проспект Мира, рассекающий Южно-Сахалинск на две неравные части, Соня отметила унылые серо-бордовые здания, между ними – заросли громадных лопухов-белокопытников. Ближе к пересечению с проспектом Победы наметился центр города, и дома теперь чаще попадались пятиэтажные, заметно подновлённые, выкрашенные в жёлтый, зелёный, бордовый, однако всё равно унылые – их панельная серость проступала даже через слой фасадной краски. Торговые центры, облицованные красным керамогранитом, тоже казались серыми. Вывески магазинов светились блекло, будто закатанные в пыль, сбить которую не удавалось ни дождю, ни ветру.

За окном промелькнули современные здания с заляпанными до непрозрачности стеклянными фасадами, пошли ряды утеплённых хрущёвок с громоздкими двухскатными крышами, а после пересечения с Коммунистическим проспектом автобус ненадолго застрял в пробке и где-то справа Соне привиделся силуэт темнеющей сопки. Обнесённая туманом, сопка вздымалась над восточными окраинами Южно-Сахалинска и представлялась настоящей горой, но быстро пропала. Автобус продвинулся дальше. Стало очевидно, что городской центр, толком не начавшись, уже заканчивается.

Выскочив на остановке, Соня не сориентировалась, куда идти. Когда рядом проезжали машины, отбегала от накатов грязной воды, высматривала номера ближайших домов. Наконец достала Пашин «Панасоник» и попробовала дозвониться до гостиницы. В трубке различила лишь тревожное шипение. Испугалась, что раскладушка сломана, потом разглядела вывеску двухэтажной «Серебряной реки» и, промчавшись по двору, спряталась от дождя в гостиничном фойе.

Администратор сказала, что двадцать седьмой номер занят. Увидев по-звериному длинные ногти женщины и её натруженное косметикой лицо, Соня побоялась выспросить имя постояльца, но приободрилась от надежды, что там до сих пор живёт Паша. Пока администратор ксерокопировала паспорт и вбивала данные в компьютер, прочитала заламинированное объявление: «Администрация вправе отказать в обслуживании гостям, находящимся в сильном алкогольном опьянении, а также агрессивно настроенным, неадекватное поведение которых может доставить дискомфорт другим». Рядом с объявлением лежали выцветшие рекламки. Одни предлагали стоматологические туры в Китай. «Путёвка 0 руб. при условии лечения!» Другие обещали доставить туристов на маяк «Анива». «Незабываемое путешествие к архитектурному наследию Миуры Синобу!»

Соня засмотрелась на чёрно-белые фотографии маяка и не сразу заметила, что администратор протягивает ей ключ от двадцать пятого номера. Поднявшись на второй этаж, растрепала мокрые волосы и принялась рассеянно тыкать ключом в скважину замка на двери соседнего, Пашиного номера. Ждала, что постоялец услышит и откроет. Приготовилась радостно обнимать Пашу или испуганно извиняться перед чужим человеком, но дверь никто не открыл.

Заселившись, Соня ещё несколько раз сходила к двадцать седьмому номеру. Больше не изображала, что ошиблась. Просто стучала. Постоялец не объявился, и Соня сдалась. Вскоре легла в кровать. Включила местный новостной канал и представила, что увидит выпуск, посвящённый Паше. Услышит, как его, пропавшего в сахалинских лесах, ищут спасатели. Ищут и не находят. Но о Паше по телевизору не сказали. Все выпуски были посвящены появлению колючих акул у юго-западного побережья Сахалина и недавнему пожару в Корса́кове. Под плашкой «Важно» в правом верхнем углу экрана всплывали заголовки других новостей, и опять – ни намёка на то, куда подевался Паша. «В Озёрском местных жителей в тумане кошмарил медведь». «В СК заявили об увеличении числа особо тяжких преступлений со стороны мигрантов». «Площадь природных пожаров в России достигла 1 млн гектаров». «Российские телеканалы зафиксировали рост спроса на эзотерику». «Грибник повстречал медведя около бывшего ГПТУ в Углегорске».

Заскучав, Соня уснула, а утром первым делом опять пошла к соседней двери. Постоялец по-прежнему не отвечал. К десяти часам в двадцать седьмой номер зашла горничная. Соня, улучив момент, скользнула следом и, пока горничная возилась в ванной, быстренько осмотрелась. Ничего особенного не заметила. Односпальная кровать, телевизор на кронштейне, тоненькая штора с бледными ромашками. Никаких личных вещей. Ни сумки, ни чемодана. Сердце колотилось. Его удары отдавались металлической болью в затылке. К глазам прилила кровь, и Соня выскочила обратно в коридор. С грохотом ввалилась к себе в номер. Захлопнула дверь. Прижавшись к ней спиной, сползла на потёртый ковролин и осознала, что в двадцать седьмом номере как-то странно пахло.

Тот запах вроде бы не пробудил конкретных воспоминаний, но увёл в неразличимые дебри памяти. Чужой и знакомый одновременно, будто составленный из множества других совершенно несовместимых ароматов, он преследовал Соню, пока она спускалась из гостиницы. Накатывал со всех сторон в супермаркете, где Соня рассматривала сахалинские ценники. Килограмм вялой черешни – шестьсот сорок девять рублей. Килограмм пожелтевшего творога – тысяча двести шестьдесят три рубля. Соня постояла у полки с незнакомыми ей корейскими прокладками, наконец пришла в себя и в соседнем отделе купила бутылку питьевого йогурта. Запах из двадцать седьмого номера её не покинул, но сделался привычным.

Возвращаясь к гостинице, она отметила, что дождь почти перестал. Из тумана проступили сиротливые дома хаотично и как-то невпопад застроенного района. Над их то плоскими, то взгорбленными крышами обозначились трубы возведённых ещё японцами, а теперь закрытых и бездействующих заводов. Отдельными громадинами из общей бетонной массы выделялись серые строения бумажного завода, тоже закрытого и бездействующего.

На крыльце гостиницы Соня заметила пустую кошачью миску и вспомнила, что у неё когда-то была кошка. Даже две кошки. Обычные, дворовые и не очень смышлёные. Соня их любила. И сама за ними ухаживала. Сейчас, подумав о них, улыбнулась и наполнила миску йогуртом. Задержалась в фойе у туристических буклетов. Листала их с притворным интересом, а сама ждала удобного момента заговорить с администратором о Паше.

За стойкой, как и вчера, суетилась неприветливая женщина, сегодня вдобавок ко всему чем-то раздражённая, удобный момент никак не наступал, и Соня уже несколько раз прочитала о музее, целиком посвящённом книге Чехова «Остров Сахалин», – сотрудники соглашались за небольшую плату заковать любого желающего в кандалы и сфотографировать с манекенами-каторжанами. В музейно-мемориальном комплексе «Победа» на проспекте Победы туристам предлагалось, пройдя через обгоревший бункер, попасть в трёхмерную панораму «Десант на Шумшу», чтобы почувствовать себя участником кровопролитного боя в августе сорок пятого. А гостям Корса́кова местный экскурсовод обещал показать памятник «Разделённых семей», посвящённый сорока тысячам рабочим из Кореи. Японцы в своё время силой завезли их на Сахалин, а увезти обратно после войны не удосужились.

Корейцы долгими зимними ночами под вой метели ждали, когда за ними приплывёт корабль. Они здесь же умирали в конце концов, кто от голода, кто от холода, кто от тоски по Родине.

Администратор начала ругаться по телефону и теперь бросала на Соню недовольные взгляды, чьё присутствие явно мешало ей выразить всю глубину своего негодования в наиболее точных словах, и Соня предпочла уйти. Поднявшись на второй этаж, встретила постояльца из двадцать седьмого номера. Он как раз вышел в коридор и закрывал за собой дверь. Дважды провернув ключ и для надёжности подёргав ручку, незнакомый мужчина зашагал к лифту. Соня с грустью проводила его взглядом. Нет, в двадцать седьмом номере жил не Паша.

Соня не представляла, как поступить дальше. Минут десять, угнетённая собственной беспомощностью, сидела на крышке унитаза, затем набросила джинсы с кофтой на полотенцесушитель, включила душ и легла в кровать. Прислушалась к тому, как в ванной льётся вода. Представила, что там моется Паша. Отдалённо различила, как он по неизменной привычке напевает, бодро перескакивая от одной мелодии к другой. Мгновениями его голос делался явственным, и Соня верила, что Паша рядом – хорошенько распарится, закрутится в полотенце, выйдет из душа и, довольный, расскажет что– нибудь занимательное.

Соня достала книги, взятые из Пашиной комнаты в Москве. Две положила на соседнюю подушку, а третью открыла. Под звуки льющейся воды наугад перелистывала страницы. Выхватывала фрагменты, которые ей зачитывал Паша. Он с воодушевлением объяснял, что раньше на Сахалине жили а́йны. Японцы назвали их «волосатыми дикарями», почти истребили, после чего занялись освоением острова, а в девятнадцатом веке разделили его с русскими и, например, в селе Хонто, современном Не́вельске, на равных с ними вошли в единую администрацию.

Строительство первой русской крепости на Сахалине адмирал Невельско́й объяснил местным айнам необходимостью защитить их от американцев. Затем японцы, получив Курильские острова, отказались от Сахалина, и он превратился в главную каторгу Российской империи. После войны тысяча девятьсот пятого года японцы прогнали русских с южной половины острова и вернулись на прежде покинутые ими земли – поселились в опустевших бревенчатых избах, принялись неуклюже топить незнакомые им большие печи, а в следующие сорок лет преобразили свою половину Сахалина: исполосовали железными дорогами, застроили храмами, заводами, мостами. После Второй мировой уже русские, прогнав японцев, заняли их опустевшие дома и удивлялись, глядя на раздвижные двери, наружные печные трубы и бумажные перегородки вместо стен.

Паша любил эту круговерть, но жаловался, что каждый новый период в пёстрой истории Сахалина отмечался приходом совершенно новых людей, и они подчистую сметали наследие чуждых им предшественников, как советские переселенцы смели и главный синтоистский храм Карафуто, и храмовый комплекс павшим воинам, от которого только и остались две каменные собаки, теперь сторожившие парадное крыльцо краеведческого музея.

Проснувшись к вечеру, Соня спустилась на первый этаж и увидела, что неприветливую женщину за стойкой ресепшен сменила улыбчивая девушка. Протянула ей распечатку Пашиной брони. Сказала, что хочет уточнить, жил ли он в «Серебряной реке». Админи-стратор сразу поняла, о ком идёт речь. Заверила Соню, что хорошо помнит Пашу, и даже описала его внешность. Пожалуй, сделала это чересчур подробно, с таким теплом, будто говорила о близком человеке. Соня смутилась. Представила Пашу и девушку-администратора вместе. Яркими вспышками увидела, как они обнимаются, как Паша целует её мягкие губы. С грустью отметила, что девушка по-своему красивая – с естественной худобой и без вычурности ухоженным лицом. Странным образом она внешне напоминала Соню. Они бы сошли за двоюродных сестёр.

Выяснив, что Паша действительно жил в «Серебряной реке», Соня разоткровенничалась. Сказала, что в последние два месяца он был сам не свой. Радовался сотрудничеству с антикварным магазином, замыка́лся и отстранялся до нового приступа радости, а потом вовсе пропал – вроде бы отправился на Сахалин по делам магазина.

– Так ты за ним прилетела? – с сочувствием спросила администратор.

Она по-дружески легко перешла на «ты» и сказала, что в «Серебряную реку» Паша заселился один. Оплатил проживание до десятого июля, но седьмого предупредил, что на несколько дней покинет Южно-Сахалинск. Заранее договорился, чтобы его вещи, если он задержится, из номера перенесли в камеру хранения.

– А куда он поехал?

– Не знаю.

– Даже не намекнул?

– Нет.

– И за вещами не вернулся?

– Нет…

Странный запах, сопровождавший Соню после посещения двадцать седьмого номера, усилился, и Соня зажала нос. Запах не отступил.

– Вот. – Администратор положила на стойку ключ и заботливо улыбнулась. Наверное, испугалась, что Соня расплачется. – Это от камеры хранения. Чемодан лежит на полке справа. На нём бирка, не ошибёшься. Только ты… сама сходи, ладно? Мне нельзя. Я вообще не должна, но раз такая ситуация. Надеюсь, что-нибудь найдёшь. Потом верни, ладно?

– Да-да, конечно. Закрою дверь и сразу верну.

– Нет, я про чемодан.

– А… Да, конечно. Всё верну на место.

Соня заторопилась к двери, на которую взглядом указала администратор, и спустя минуту уже тащила Пашины вещи на второй этаж. Не понимала, почему Паша приехал в гостиницу без сотрудников «Изиды» и куда теперь подевался. Ответы надеялась найти в чемодане. Закатив его в номер, повесила снаружи табличку «Не беспокоить» и захлопнула за собой дверь.

Глава третья
По следам Паши

Зазвонил Пашин телефон. На экране высветился незнакомый номер. Когда вибрация прекратилась, Соня вздрогнула и тут же перезвонила. Ответила пиццерия. Не произнеся ни слова, Соня захлопнула раскладушку. Озадаченно посмотрела на её красный корпус, затем перезвонила во второй раз. Паша уже месяц как перешёл на новый номер, но в интернет-заказе мог по ошибке указать старый, а значит, появился шанс выяснить, где он находится, вот только вместо пиццерии ответила заправочная станция. Соня перезвонила в третий раз и попала на чей-то личный телефон. Незнакомец, обругав Соню, положил трубку. Раскладушка явно барахлила.

Соня вернулась к чемодану. Откинула крышку и увидела уложенный поверх других вещей белый шерстяной свитер с вышитой на груди чёрной надписью «На краю, не упаду». Соня купила его в магазине, для которого вязали пожилые подопечные одного из дальневосточных психоневрологических интернатов, и подарила Паше на Новый год. Паша привёз подарок на Сахалин. Не забывал Соню. Она повалилась на кровать и прижала свитер к лицу. Глубоко вдохнула, вытягивая из шерстяной ткани едва уловимый запах Паши. Головная боль притупилась, утомительный запах из двадцать седьмого номера пропал, и Соня, умиротворённая, уснула бы, однако переборола сонливость, надела свитер и продолжила изучать содержимое чемодана.

Радовалась каждой знакомой рубашке, осматривала новые футболки и носки. Выбрала из чемодана одежду, а на дне обнаружила ворох фотографий и мятых бумаг. На дешёвых распечатках и ксерокопиях с мажущимся тонером заметила сделанные красным карандашом приписки. Взволнованная, разложила бумаги с фотографиями перед собой на кровати. Стала выхватывать их наугад, одну за другой и первым делом прочитала ксерокопию заметки, опубликованной почти сорок лет назад в сахалинском «Восходе».

Жители горняцкого посёлка Новико́во собрались на митинг солидарности с шахтёрами Англии. С глубоким возмущением говорили горняки о бесчеловечном решении британских властей закрыть ряд шахт, тем самым оставить без средств к существованию 20 тысяч рабочих.

– Мы восхищаемся мужеством наших братьев по классу, – сказал С. И. Неписалиев, мастер энерго-механического цеха. – Предлагаю оказать бастующим шахтёрам и их семьям материальную помощь. Уверен, что при всеобщей поддержке мировой общественности, всех простых людей земли английские рабочие одержат победу в своей нелёгкой борьбе.

– Я мать, и мне особенно понятно положение шахтёрских семей бастующих английских горняков, – сказала Н. В. Сахарова, машинист козлового крана. – Консервативное правительство Англии все средства направляет на расширение гонки вооружений вместо улучшения условий жизни рабочих. Пусть знают бастующие – они не одиноки.

Имя мастера энерго-механического цеха Паша обвёл дважды. Других примечаний на лицевой стороне ксерокопии не было, если не считать двух, едва различимых восклицательных знаков, относящихся не то к глубокому возмущению горняков, не то к закрытию шахт.

В резолюции, единогласно принятой участниками митинга, записано: «Мы, рабочие, инженерно-технические работники и служащие новиковского угольного разреза, клеймим позором правительство Англии. Мы не оставим в беде своих товарищей. Обязуемся в свой выходной день, 16 сентября, отработать на основном производстве и заработанные деньги перечислить в Советский фонд мира для бастующих британских горняков и их семей».

Соня усомнилась, что митинг восемьдесят четвёртого года в захолустном Новикове имеет отношение к делу Давлетшина-старшего, и подумала, что Паша сохранил заметку, потому что посчитал забавной, однако на обороте прочитала написанное им от руки: «Вряд ли совпадение. Инициалы подходят, и фамилия редкая. Это он! Наверняка там нашёл, а потом увёз на Курилы. Это многое объясняет». Соня предположила, что речь идёт о мастере Неписалиеве. Его участие в митинге многое объяснило Паше и окончательно запутало Соню.

Паша упомянул архивный отдел корсаковской администрации, где ему помогли раздобыть нужный выпуск «Восхода», а значит, он не сидел в Южно-Сахалинске и выезжал в соседние города. По крайней мере, ездил в Корсаков, расположенный в сорока километрах от Южно-Сахалинска, на берегу залива Анива. Понять остальные записи на обороте ксерокопии было сложнее. Среди них попадались даты, номера телефонов, буквенные сокращения и объединённые стрелочками имена. Соотнести их с чем-либо у Сони не получилось. Крупно выписанное и заключённое в рамку

Чт. 06:00, Пт. 17:00, Вс. 13:00

она посчитала графиком работы корсаковского архива, хотя… Едва ли архив открывался по четвергам в шесть утра.

В другую рамку, озаглавленную «Перевод», Паша заключил четыре телефонных номера. Подчеркнул последний и сопроводил припиской: «Точно поможет». Соня не поняла, какая помощь потребовалась Паше: с денежным переводом или переводом на русский язык, – но схватила раскладушку и набрала выделенный номер. Разволновавшись, не придумала, что сказать. Говорить ничего не потребовалось. Она опять попала в пиццерию и сразу захлопнула раскладушку. Забыла спросить, зачем из пиццерии звонили несколько часов назад.

– Да что такое?!

Повторно набирая выделенный номер, проверила каждую цифру. На этот раз ответили из магазина охотничьих товаров. Засунув бесполезный «Панасоник» под подушку, Соня вернулась к бумагам и вскоре узнала, что Паша изучал южносахалинский краеведческий музей – распечатывал связанные с ним новостные заметки и сопровождал их комментариями вроде «бесполезно» или «уточнить». Случай, когда воры проникли через крышу и выкрали оружие времён Великой отечественной, отметил вопросительными знаками и припиской «Теперь сигнализация», а случай, когда грабители разбили окно в кабинете главного хранителя и вытащили компьютер, назвал «тупиковым» из-за появившейся на окне решётки.

– Ох, Паша, – прошептала Соня.

На отдельном листке шёл перечень фондохранилищ музея, и Паша их поочерёдно вычёркивал. Хранилища на Сахалинской его не устроили тем, что в них держали живопись, мебель и прочие крупногабаритные экспонаты. В само́м музее на третьем этаже была собрана не интересовавшая Пашу этнография. Чучела животных из второго хранилища в административном здании на Коммунистическом проспекте он проигнорировал, а вот «Хранилище № 1» в том же здании единственное из списка не вычеркнул.

• Пока не вынесут на экспозицию или реставрацию, трудно.

• Русские и японские перемешаны. Хранят по коллекциям. Только корейские отдельно.

• Сигнализация!

• Заранее выяснить стеллаж!

• Два замка и пломба.

• Пожарный выход?

• Устроить задымление?

• Нужен хранитель или специалист по учёту.

• Из кабинета проще.

• Пьёт чай каждые 42–86 минут.

• Не перепутать с актами приёма во временное хранение.

• Найти стеллаж!

• Как узнать пароль?

• На втором этаже акты приёма в научно-вспомогательный фонд. Пятнадцатый кабинет. Бесполезно! Сейф. Четвёртый кабинет. Или шкаф?

• Проверить временные выставки.

• Ключи от всех хранилищ – в пятнадцатом. Шкафчик забывают опечатать. Дверца часто открыта или с ключом.

Стеллаж № 1, напротив двери!

Соня блуждала по лабиринту из комментариев, оставленных Пашей на полях и обороте распечаток. Иногда он торопился и кривил буквы. Иногда в задумчивости успевал аккуратно обвести их по несколько раз. Если поначалу Соне казалось, что Паша занялся обычной исследовательской работой, то теперь она убедилась: Паша готовился что-то украсть. Это подтверждали начерченные от руки планы двух этажей административного здания на Коммунистическом проспекте. Особенно подробно он расчертил сектор экспозиционно-выставочной деятельности, кабинеты отдела хранения музейных предметов и само «Хранилище № 1» со шкафчиком сигнализации, датчиком влажности и запасными рулонами микалентной бумаги.

– Ох, Паша, Паша. Что же ты натворил?..

На распечатках, посвящённых электронному Госкаталогу и музейной системе КАМИС, он перечеркнул свои пометки до того порывисто, что в нескольких местах прорезал карандашом бумагу. Кажется, подсмотрел пароль одного из сотрудников в отделе хранения музейных предметов и воспользовался его компьютером, однако ничего не добился и лишь утвердился в желании лично проникнуть в фондохранилище.

После долгих попыток ему удалось выяснить расположение нужного экспоната. Об этом свидетельствовала запись на обороте очередной распечатки:

Стеллаж № 1, секция № 3, полка № 2, коробка № 40 (7227–7401).

Рядом крупными буквами Паша вывел: «КП 7231/1». Если верить плану первого фондохранилища, речь шла о чём-то небольшом. На мобильных стеллажах у левой стены располагались всякие фотоаппараты, японские игрушки, счётные машинки, солдатские кальсоны – в общем, самые крупные и неудобные для хранения предметы. На купейном стеллаже посередине лежали фотографии, а на открытом стеллаже справа, подписанном цифрой 1, лежали документы, среди которых в картонной коробке и прятался экспонат «КП 7231/1».

В ворохе бумаг – ни единого упоминания «Изиды» и намёка на то, что Паша планировал сделать с похищенным экспонатом. Распечатанные снимки дверей, стеллажей, турникета, каких-то лестниц и кабинетов – всего, что Паша тайком сфотографировал и потом использовал при составлении поэтажного плана здания, – Соня просмотрела без интереса и только сделала вывод, что Паша взамен кнопочной раскладушки всё-таки купил смартфон с камерой. Прислушалась к тишине собственных мыслей. В затылке привычно пульсировала боль. К глазам изнутри подступала темнота, грозившая пролиться наружу, затянуть лицо, шею, грудь, затем и всю Соню целиком – превратить её в одно большое чёрное пятно на мятой гостиничной постели.

– Паша… – прошептала Соня.

Дотянулась до пульта и включила телевизор. Ждала, что в новостях расскажут о Паше. О том, как его арестовали. Или как разыскивают за кражу музейного экспоната. Вместо этого узнала, что в Японии неподалёку от аварийной станции «Фукусима–1» рыбаки поймали радиоактивного окуня, а в сахалинском Углегорске охотники отстрелили докучавшего местным жителям медведя. Следом в новостях показали фотографию пропавшего в Южно-Сахалинске мужчины. «Тёмно-русые волосы, серые глаза. Был одет в серое трико и серую толстовку». Здесь даже пропадали во всём сером, словно и не пропадали вовсе, а просто выходили на улицу и растворялись в общей городской серости.

Соня решила отправиться на Коммунистический проспект. Если Пашу пустили в административное здание, значит, он раздобыл официальное разрешение работать с документом «КП 7231/1», и Соня понадеялась хотя бы выяснить, о каком документе идёт речь. Перед уходом переложила Пашины вещи в шкаф. Кофту отдельно повесила на стул. Бритву, пену для бритья и мыло отнесла в ванную. Бумаги и фотографии разбросала по прикроватному столику. Получилась правдоподобная инсталляция. Закрыв глаза, Соня услышала, как поскрипывает стул, на котором сидит Паша. Открыв глаза, уловила, что звуки переместились в ванную. Утром пожаловалась Паше на его щетину, и вот он взялся за станок.

На улице по-прежнему моросило, но июльское солнце, пусть спрятанное за бесформенными облаками, разогрело город, и Соня могла бы пойти в одной футболке, но свитер не сняла. Выйдя из гостиницы, обратила внимание, что на крыльце теперь стоят две миски, и обе наполнены йогуртом.

На тротуаре Сахалинской встретила пьянчуг. Худые, грязные, с пропиты́ми до неисправимого безобразия лицами, они напоминали бездомных собак. Впереди шла основная группа. Отбившиеся одиночки пели песни, мочились под стенами домов и наугад приставали к случайным прохожим: просили денег, сигарет или просто донимали разговорами. Донимали походя, но по настроению могли привязаться всерьёз. Получив отпор, распалялись и начинали кричать. На их лающие голоса сбегалась вся стая, подтягивались прочие одиночки, и прохожий вынужденно спасался бегством. Отдельные пьянчуги бросались следом, но в основной группе мгновенно успокаивались и продолжали беззаботную прогулку – выглядели довольными, наслаждались и обсуждением беглеца, и своей жизнью в целом. Соню они проигнорировали. Лишь одна женщина посмотрела сквозь неё пустым взглядом, что-то буркнула себе под нос и, не задерживаясь, пошла дальше.

Соня вспомнила чёрно-белые фотографии каторжан из Пашиных книг и, перейдя на проспект Мира, теперь всматривалась в лица людей. Искала схожие каторжанские черты. Дождь обесцветил сахалинцев, опрокинул их в чёрно-белую реальность, и Соня будто шагнула с плиточного тротуара прямиком на книжную страницу. Брела сквозь плотные ряды печатных строк, затем поняла, что люди ей встречаются самые обычные, едва ли отличные от тех, что живут на материке, и чувство собственной книжности пропало.

Свернув на Коммунистический проспект, Соня добралась до трёхэтажного здания музея. Его построили в тридцать седьмом году, за два года до маяка «Анива». Не в пример другим японским зданиям Южно-Сахалинска оно сохранилось почти не тронутое и единственное всем своим видом напоминало о японском прошлом города, который до войны назывался Тоёха́рой. Окружённый деревьями, достаточно густыми, чтобы спрятать его от прочего района, Сахалинский областной краеведческий музей ощутимо выделялся из общей городской заурядности. Вся ширина его железобетонного фасада была прорезана узкими окнами, и музей, не утяжелённый архитектурными излишествами, отчасти казался деревянным. Его будто не построили, а заботливо вырастили, назначив главным украшением Южно-Сахалинска. Из загрубевших серых стен первого этажа вытягивались молодые коричневые стены второго и совсем юные кремово-белые третьего, а на плоской прогулочной крыше по центру возвышалась башенка-бутон, смотрящая в небо многоскатной кровлей черепичных лепестков.

Над парадным крыльцом, подступы к которому сторожили две львиноголовые собаки кома-ину, виднелись сложные шестилистники металлических хризантем, и они представились Соне оттисками императорской печати, заверяющей японское происхождение самого́ здания, да и всего города. Соня решила бы, что видит храм или летний императорский дворец, но из Пашиных распечаток знала, что музей изначально задумывался именно как музей и назначения не менял. Под козырьком крыльца местный краевед торговал книгами, задорно твердил туристам, что Южно-Сахалинск – «самый большой город самого большого острова самой большой страны», и заученным до мельчайших интонаций текстом рассказывал о гранитных кома-ину. По его словам, они до сорок пятого года успешно охраняли храмовый комплекс павшим воинам, затем перебрались к советскому Дому офицеров, и комплекс без их защиты рухнул. Когда же собаки перебрались сюда, ко входу в музей, сгорел Дом офицеров.

– Не сразу, конечно, но сгорел, – улыбался краевед. – А музей стоит. В пятидесятые обком уничтожал следы японщины и почти все уничтожил, а музей уцелел. Под больницу его не отдали, в серую коробку не переделали. Скажете: чудо? Везение? Нет. Каменные стражи были на месте. Вот, можете с ними сфотографироваться.

Соня пошла по дорожке через музейный сад, и вскоре добралась до двухэтажного административного здания. О его принадлежности музею говорила лишь табличка. Охранник, встретив Соню внутри, у турникета с гостеприимно опущенной лопастью, согласился позвонить Нине Константиновне, главному хранителю музейных предметов, и сказал, что та сейчас подойдёт. Соня хотела заранее сформулировать вопросы к хранителю, но бездумно смотрела на Г-образный стол охранника, на стоящий рядом холодильник, на старинный комод слева, на такой же старинный и весь потёртый платяной шкаф впереди. Комод и шкаф не вписывались в офисную обстановку и на бетонно-мозаичном полу смотрелись нелепо. Они сошли бы за музейные экспонаты, а может, экспонатами и были, просто своё место в переполненном фондохранилище уступили более ценным предметам и теперь обосновались на проходной.

Соня достаточно изучила Пашины чертежи, чтобы в точности понять, где находится. Обшитая вагонкой дверь в «Хранилище № 1» открывалась за проходом у платяного шкафа, и Соня захотела как бы невзначай к ней прогуляться, однако запретила себе выдавать свою заинтересованность фондохранилищем до тех пор, пока не узнает, совершил ли Паша задуманное преступление. Судя по тому, как спокойно Нина Константиновна отреагировала на его имя, в действительности Паша ничего страшного не сделал. По крайней мере, возмущаться и вызывать полицию главный хранитель не стала.

– Да, был такой, – кивнула она. – А что случилось?

– Это мой молодой человек. Мы с Пашей уже… много лет вместе.

– Я за вас рада. И что?

– Нет, вы не понимаете. То есть… Я хочу спросить, над чем он работал. Паша столько всего говорил, а тему не упоминал, и… Четыре года! Мы вместе четыре года.

– Послушайте. – Нина Константиновна бросила на охранника укоризненный взгляд. – Я всё ещё не понимаю, зачем вы меня позвали.

– Я хочу спросить, над чем Паша работал.

– Ну, если вы четыре года вместе, почему бы не спросить об этом самого́ Пашу?

– Я не знаю, где он.

Нина Константиновна развела руками, показывая, что помочь бессильна.

– Мне бы только название темы.

– Нет, моя милая, тему чужого исследования я не назову.

– Паша мне не чужой.

– И всё же. У вас ещё вопросы?

– А я могу как-то оформиться?

– Оформиться?

– Чтобы поработать с материалами Паши.

Нина Константиновна, вздохнув, объяснила, что для работы с экспонатами из фондохранилища нужно отправить запрос на имя директора и ждать официального ответа.

– Долго? – спросила Соня.

– Что долго?

– Ждать ответа.

– До десяти дней. Обычно быстрее. Два-три дня. Если директор одобрит, мы с вами свяжемся и договоримся, когда вы к нам придёте.

– А Паша?

– Не могу ничего сказать.

– Вы его давно видели?

– И этого сказать не могу.

Соня вышла на улицу. Потерянная, встала у металлической двери. Простояла не меньше получаса, и к ней вышел охранник:

– Вам что-то ещё?

– Нет-нет, спасибо. Простите.

Соня выбралась на Коммунистический проспект и слилась с прохожими. Завидев мигающий светофор, поспешила к зебре, словно у неё была цель, простая житейская цель, делающая человека полнокровным, и со стороны наверняка казалась именно такой – житейски полнокровной, реальной. Никто бы не догадался, что она идёт наугад, подгоняемая единственным желанием избавиться от удушающей тревоги, и в этой гонке без правил, финиша и малейшего шанса на победу Соня неожиданно прониклась к Южно-Сахалинску симпатией. Глядя на деревца в квадратах стриженой травы и узорчатую плитку тротуаров, почувствовала, что город изо всех сил вытягивает себя из им же порождённой серости, но, слишком грузный, вытягивает безрезультатно.

Даже на центральных улицах во всём красивом и жизнерадостном угадывалась какая-то натуга. Пока рабочие ремонтировали одно здание, где-нибудь неподалёку успевало обветшать другое, и они торопились к нему, а следом куда-нибудь ещё, а потом неизменно возвращались сюда, ведь только что отремонтированное вновь ветшало. Глядя на новостройки, Соня не могла отделаться от мысли, что их изначально возводят ветхими, требующими ремонта. Едва раскатанный асфальт мгновенно истирался, проваливался. Едва уложенная плитка горбилась и шла волнами. Рабочие кочевали по улицам. Латали, укрепляли, перестилали. Казалось, пропусти они одну смену, и весь город опрокинется в такую глубину серости, откуда уже не выбраться. Это предчувствие бесконечно отсроченного и всё же неизбежного падения было нестерпимо созвучно тому, что сейчас испытывала Соня, будто Южно-Сахалинск не существовал сам по себе, а лишь воплощал её переживания и страхи.

Пропал тойтерьер.

 В районе Владимировки. «Спутник», бывший боулинг-центр.

Окрас тёмно-рыжий, с длинными лапками и хвостом, похож на оленёнка. Кличка Барон. Возможно, вывезли в другой город.

Нашедшим вознаграждение пятьдесят тысяч.

– Похож на оленёнка…

Соня зачем-то несколько раз прочитала это расклеенное по городу объявление. Потом увидела красно-белую мачту телевышки и догадалась, что ходит кругами. Вроде бы пошла наугад, а от музея не отдалилась. В следующее мгновение перенеслась к надземному переходу через проспект Мира. Взглянула на пробитую кабинку лифта, подумала, до чего нелепо на ржавом каркасе содранной кровли смотрится новенькая электрическая гирлянда, и очутилась у витрин с чучелами животных. Разжав кулак, увидела смятый билет. Поняла, что забрела прямиком в краеведческий музей. Откуда-то узнала, что витрины в зале растительного и животного мира спроектировал японец, по проекту которого построен весь музей. Наверное, прочитала на табличке. Или услышала в разговоре двух стоявших неподалёку мужчин.

Один был темнобородый, вальяжный и говорил, что выставленная здесь огромная черепаха к берегам Сахалина прибилась случайно и к местной фауне не относится, как не относятся к ней волки – на остров они перебрались по ошибке с материка. Второй мужчина, рыжебородый, в очках с тонкой оправой, ссутулившись, старательно записывал что-то в блокнот. Неожиданно оторвался от записей и посмотрел на Соню, словно давно за ней наблюдал и только ждал, когда она, вынырнув из отрешения, очнётся. Соня поторопилась выйти из зала.

Неприкаянная, металась по музею. Всматривалась в прореза́вшие пол окошки из зеленоватых стеклоблоков. Спускалась на цокольный этаж к скелету утконосого динозавра, возвращалась на первый этаж к ткацкому станку айнов, на втором этаже разглядывала уже знакомые фотографии каторжных времён. Пробежав весь в общем-то небольшой музей, вновь спустилась бы к динозавру, но замерла у скромной витрины, посвящённой периоду губернаторства Карафу́то. Увидела фотографию маяка. Круглая тридцатиметровая башня с овальной пристройкой своей симметричностью облагораживала и в то же время разрушала хаотичный вид скалы, со всех сторон окружённой морем. Соне не потребовалось читать табличку. Волны отчаяния гнали её по этажам музея лишь для того, чтобы выбросить к маяку «Нака-Сиретоко-мисаки», теперь названному «Анивой», и Соня почувствовала на щеках слёзы.

Недавняя усталость сменилась возбуждением. Захотелось прыгать, махать руками, но одеревеневшее тело не подчинялось. Сквозь губы просачивался едва различимый стон. Возбуждение постепенно переродилось в глубинный страх, для которого вроде бы не было причин. Если бы приступ настиг Соню раньше, в зале растительного мира, она бы заставила себя поверить, что волки, сбросив вековое оцепенение, спускаются на пол и скалятся, готовятся её разодрать, – привязала бы страх к понятной причине, а значит, сделала бы преодолимым, однако ни волка, ни медведя, ни утконосого динозавра поблизости не нашлось, и Соня сконцентрировалась на фотографии «Анивы». Представила, как Паша штурмует растрескавшиеся стены маяка, проникает в его заброшенные помещения и, одержимый загадками Давлетшина-старшего, готовится повторить участь погибших в семьдесят первом году советских маячников. Но что вообще можно найти на «Аниве», где после закрытия побывали тысячи людей, ведь Паша сам указывал в записях, что они растащили всё, имевшее хоть какую-то ценность?

Приступ миновал. Соню разморило. Обмякнув, она опустилась на пол. Насторожённо прислушалась к себе. Ловила малейший намёк на возобновление приступа, затем решила вернуться в административное здание и теперь в разговоре с главным хранителем действовать более напористо. Только что, обессиленная, сидела на полу, а в следующее мгновение вскочила на ноги и понеслась к выходу из музея. В дверях столкнулась с двумя мужчинами из зала растительного мира. Едва не сбила рыжебородого. Тот вовремя отшатнулся, а темнобородый, проигнорировав Соню, посмотрел на него с таким недоумением, будто рыжебородый оступился на ровном месте.

– Простите, – выдохнула Соня и, не оборачиваясь, помчалась по дорожке через сад.

Охранник в административном здании встретил её не слишком приветливо, но согласился опять позвать хранителя.

– Я вас слушаю.

Нина Константиновна вышла нарочито твёрдой походкой, встала поодаль от Сони и скрестила на груди руки. Всем своим видом показала, что уделит ей секунд десять, а затем прогонит. Не прогнала. И слушала, пока Соня, горячась и сбиваясь, не рассказала о Пашином отчислении из университета, поспешном отлёте на Сахалин и загадочном отъезде из Южно-Сахалинска. Бумаги и фотографии с детально расписанным планом хранилища Соня не упомянула. Нина Константиновна вроде бы не разомкнула рук и не изменилась в лице, но, помолчав и помяв губы, призналась, что об «Изиде» Паша не говорил.

– А про маяк?

– У нас по «Аниве» ничего нет. Маяк – на балансе Тихоокеанского флота, все материалы – там. Отдавать его Министерство обороны никому не хочет.

– Он ведь заброшенный!

– Ну и что? – Нина Константиновна пожала плечами. – Вы, Соня, поймите главное: я не представляю, куда и зачем поехал Павел. Ничем таким сверхъестественным он не занимался. И, кстати, про отчисление не сказал. И это интересно, потому что, если я правильно помню, его запрос был на бланке Университета гуманитарных наук, а я помню правильно. Думала, его отправили писать курсовую. Мне эта история сразу показалась странной. Студенты из Москвы писать курсовые к нам обычно не прилетают. Ну да ладно. Бог с ним. В любом случае я очень сомневаюсь, что вы найдёте нечто нужное.

– Да мне бы только…

– Я вас поняла. Поняла. Хорошо. Я покажу, над чем работал Павел. С одним условием.

– Да?

– Вы всё посмо́трите. Поймёте, что искать тут нечего. И пойдёте в полицию. Если Павел действительно пропал, напишете заявление, а его мама пусть напишет заявление в Москве. Хорошо?

– Так я могу сейчас посмотреть?

– Милая моя, во-первых, уже поздно. Во-вторых, вы для начала составите запрос на имя директора.

– И буду ждать десять дней?!

– Нет, десять дней ждать не надо. Придёте завтра к полудню, и я вам всё покажу. До завтра подождать можете? Вам есть где ночевать?

– Да, я в гостинице.

– Отлично. Паспорт с собой?

Соня растерялась. Не вспомнила, когда в последний раз видела паспорт. Хлопнула по джинсам и с облегчением поняла, что он лежит в заднем кармане.

– Да, вот!

– Сейчас найдём вам лист бумаги.

Глава четвёртая
«КП 7231/1»

Всю ночь лил дождь. От грома выли машины, им подвывали дворовые собаки, и в рваных снах Соне представлялось, что она лежит в палатке, а вокруг рыщут вырвавшиеся из краеведческого музея волки. По́лы тента хлопали о мокрую землю, скрипели деревья. Проснувшись, Соня понимала, что в действительности хлопают шторы – их то затягивало в приоткрытое окно, то выталкивало обратно, – а скрипит каркас дешёвой кровати. Засыпая вновь, возвращалась в палатку, и волки уже подкапывались под тамбур, зубами рвали верёвочные оттяжки тента. К утру дождь прекратился. Машины и собаки замолчали, капли больше не барабанили по стеклу, лишь неугомонный ветер продолжал трепать шторы, и в щель между ними заглядывал мутный глаз единственного уличного фонаря.

Соня спустилась с кровати и выглянула в окно. Отметила, что разрозненные лужи перекинулись через ломаные берега выбоин, слились в одну большую дворовую лужу. Задёрнув шторы, включила общий свет. Обнаружила, что кровать застелена, а подушки и покрывало разглажены с таким тщанием, словно горничные, пока Соня смотрела во двор, за её спиной подготовили номер для новых постояльцев. Полотенца лежали аккуратной стопкой. Пашины вещи вернулись в чемодан. Сама Соня почему-то стояла в джинсах и свитере, хотя перед сном, разумеется, разделась.

Достала телефон. Убедилась, что сейчас раннее утро. Включила телевизор и сверилась с часами на новостном канале. Двадцать семь минут шестого. Всё в порядке. Измотанная кошмарами, выпала из времени, но лишь на полчаса. Или час. Кажется, с ней уже случалось нечто подобное. Да! Паша даже посоветовал сходить к врачу. И не просто посоветовал, а сам отвёз в поликлинику! Из глубин Сониной памяти до мельчайших деталей вырисовался тот день. В душном коридоре сидели понурые пациенты. Над бровями у Паши выступили капельки пота. Терапевт отлучился из кабинета и не до конца прикрыл дверь – её толкнуло сквозняком, и в коридор из настежь распахнутого окна хлынул тополиный пух. Занавески затрепыхались, на столе встопорщились, зашелестели листы бумаги. С потоком пуха в коридор проникла уличная свежесть. Вокруг все оживились, зашептались. Потом терапевт вернулся, завёл к себе пациента и наглухо закрыл дверь. Пух постепенно улёгся. В коридоре опять стало душно. Люди притихли, поскучнели. Да, Соня запомнила тот день. И терапевт сказал, что особого повода беспокоиться нет. Посоветовал сменить подушку, чтобы лучше спать. Запретил тревожиться по пустякам.

– Четыре сельдевые акулы подошли к Садовникам в Холмском районе, – пробубнил ведущий новостей. – Местным жителям рекомендовано отказаться от попыток поймать или покормить опасного хищника.

Подушка в гостинице в самом деле неудобная, но поделать с этим Соня ничего не могла, как не могла ничего поделать с тревогой – Пашино исчезновение пустяком не назовёшь.

– Медведь на берегу озера Изменчивое подрал палатку и разжился консервами. На крик людей и брошенное в него полено не отреагировал. В областном агентстве лесного и охотничьего хозяйства сообщили, что бесстрашного косолапого в ближайшее время отстрелят.

Вздохнув, Соня поставила в телефоне будильник на одиннадцать часов, чтобы не пропустить полуденную встречу с главным хранителем.

– Грибники, отправившись за груздями, наткнулись на гадюку и сумели самостоятельно умертвить угрожавшее им пресмыкающееся.

– Один из крупнейших производителей яичной продукции в регионе объявил о повышении цен на свою продукцию из-за недавнего пожара на предприятии.

– В Южно-Сахалинске во время ливня поплыли дороги. На проспекте Мира возле областной больницы правая полоса целиком ушла под воду.

Ведущий теперь кричал на весь этаж и каждую следующую новость будто нарочно зачитывал всё громче. Соня без толку нажимала на кнопки пульта. Не могла ни сменить канал, ни выключить телевизор. Почувствовала, как усиливается головная боль, и выдернула шнур из розетки. Экран погас. Помассировав виски, села за книгу по истории Сахалина, но быстро заскучала и решила прогуляться. Выйдя в коридор, заставила себя услышать, как в опустевшем номере заскрипела кровать. Паша наконец проснулся. Не стала ему мешать и тихонько закрыла дверь на ключ.

За стойкой ресепшен суетилась вчерашняя девушка. Соня предпочла бы увидеть другого администратора. Не хотела возвращать чемодан. Возвращать его не потребовалось. Заметив Соню, девушка улыбнулась приветливо, но без живого узнавания, словно забыла о вчерашнем разговоре. Про чемодан не спросила. Лишь пожелала хорошего дня.

Город с натугой вытягивал себя из снов. На его залитых дождём улицах всплывали тела заспанных людей. Они толкались в обход луж, по сигналу светофора опрокидывались на замытые полосы зебры и угрюмо набивались под крыши автобусных остановок. Соня мельком наблюдала за ними, всматривалась в их по-утреннему серые лица. Понимала, что заблудиться в Южно-Сахалинске, расчерченном параллельными улицами, трудно, и не переживала из-за того, что идёт наугад. На ходу подмечала вёдра из-под теплоизоляционного покрытия, поставленные взамен обычных урн. Подмечала другие незначительные детали и читала расклеенные по городу объявления, чтобы коротать и вместе с тем контролировать время. «На лососёвую путину требуются наладчики рыбной линии. Не пьющие». «На постоянную работу требуется вахтенный помощник капитана с соответствующими документами. Не пьющий». «На рыбзавод требуются рабочие для чистки трубача. Не пьющие». Отмеряла прогулку по часам в телефоне. Уточняла время у прохожих, потому что телефон то лихо проматывал полчаса, то растягивал пару минут, и Соня ему не доверяла, хотя прохожие подтверждали, что Пашина раскладушка, в отличие от Сони, во времени не теряется и отмеряет его с неизменной точностью.

На улице Емельянова, неподалёку от «Орбиты», почти не было луж, и Соня не опасалась, что очередная машина окатит её грязной волной. За тротуаром в ряд стояли магазинчики всяких птицефабрик и совхозов. Неподалёку так же в ряд стояли булочные и кофейные палатки. Аромат поджаристого хлеба привлёк Соню, и она купила сэндвич с курицей и соусом тонкацу. Расплачиваясь, забыла спросить, что такое «тонкацу», потом ароматы кофейных палаток остались позади, и Соню опять душили влажные запахи подтопленного города. Мимо проносились машины с загнутой трубой-шноркелем у капота. На обводнённой дороге они смотрелись спортивными катерами, торопящимися обогнать куда более грузные посудины автобусов и грузовиков. За недавно покрашенной и уже облупившейся изгородью два газонокосильщика в зелёной спецодежде рыскали в поисках ещё не заболоченной травы. Сбривали её под корень, и вместе с травой кругом разлетались липкие ошмётки грунта. Соня совсем забыл