Оглавление

Уведомление

Эти записи были обнаружены в развалинах старого здания, о предназначении которого мне не ведомо. Я спрашивал знакомых и людей сведущих, но никто из них не дал мне точного ответа на вопрос: какую роль играло строение? Кто-то сказал, что это хранилище информации, кто-то уверял, что ретрансляционный комплекс. Последнее кажется мне самым невероятным. В итоге, я перестал докапываться истины.

Записи представляют собой разрозненные куски хроники мировой истории относящейся, судя по всему, к началу второй половины XXII века. Время окончания хроники не представляется определить, потому как последние куски ее настолько отрывочны, да и нет косвенных упоминаний дат, и каких-то ни было намеков на время.

Самая сложная работа была для меня разложить все в хронологическом порядке. Если прибегать к образам, то время в записях видится мне штрихпунктирным. Есть отрывки длящиеся, есть фрагменты, что похожи на вырванные мгновения из потока времени.

И последнее. Записи не стремятся быть документальными и однородными. Некоторые эпизоды весьма субъективные и личные, другие — явно страдают художественным вымыслом, но я все оставил нетронутым. Не выкинул и последний кусочек этой мозаики, хоть с его потерей ничего бы и не изменилось, собственно, это можно сказать и о других эпизодах.

1. Возмутитель спокойствия

Он чуть замешкался у дверей лекционной и, неуверенной походкой пройдя к кафедре, окинул взглядом учащихся. Гул затих. Студенты с любопытством посмотрели на вошедшего мужчину. Он же, расположившись за кафедрой, надел очки в черной оправе отчего, казалось, стал моложе, и, поправив белокурые волосы, произнес:

— Здравствуйте господа. Можно не вставать для приветствия. Спасибо. Как вас уже предупредили, меня зовут Анри Фарме. Я занимаю должность старшего преподавателя на кафедре философии в Сорбонне, но это формальность, чтоб где-то числиться. В основное время я — свободный художник, если можно так выразиться. Обычно под этим подразумевают писателей, живописцев, композиторов, скульпторов, архитекторов, способных полностью посвятить себя любимому занятию и не думать о хлебе насущном. Но я, как уже вам известно, философ. Наверно, многие знакомы с моими работами, опубликованными в сетевых журналах, да и сочинения на бумажных носителях широко распространены. Речь, правда, не об этом сегодня пойдет. Не о том, где и как я сумел издаться.

Он сделал паузу, бросив короткий взгляд на распахнутое окно. Не по-весеннему прохладный ветер играл легкой шторой, принося в аудиторию запахи влажной земли.

Фарме, шумно выдохнув, открыл папку и продолжил:

— Ну-с, начнем. Руководство вашего института предложило выступить с популярным курсом лекций по моей философии. Я дал согласие. Чтения будут факультативными, для них отведут академические часы. Сегодня же — пробный шар. Посмотрим, как пойдет. Я, пожалуй, вначале сделаю обзорную лекцию.

Господин Фарме, поправив очки, опустил взгляд на исписанные листы бумаги.

— И, безусловно, дамы и господа… — Он вновь посмотрел на аудиторию. — Чтобы не загружать ваши головы ненужными терминами, я постараюсь изъясняться красиво и непринужденно, — лектор, сделав паузу, улыбнулся. — Все ради магистральных направлений моего нехитрого учения. Я хотел бы поведать вам о том, что волновало меня всю жизнь, о том неизменном интересе, пронесенном сквозь время. Были месяцы, и даже годы сомнений и терзаний по поводу правильности выбранного пути. Но каждый раз я возвращался к истокам, к тем живительным родникам, что дают силы, склоняя к единственной точке зрения: ты прав, Фарме, твой путь души верен, так не изменяй ему никогда. Сегодня начнем, пожалуй, с чего-нибудь незамысловатого. Я не особо люблю односторонних лекций, поэтому приступим к диалогу. Итак, не открою вам Америки, но в мире есть множество вещей, которые каждый человек способен совершить физически и его ничто не ограничивает. Казалось бы, да, но люди не делают этого. Почему? Прошу всех вспомнить для примера какое-нибудь действие. Я не хочу вдаваться сейчас в мотивацию тех телодвижений, в глубинные причины их, ибо мы запутаемся. Вопрос поставлен конкретно. Итак? Есть действия, на которые механически каждый способен, но не совершает?

— Тут речь идет о запрете, — прозвучал неуверенный голос студента. — Существует закон, ограничивающий право на вседозволенность.

— Совершенно верно, молодой человек. Только вы опять глубоко копаете, или, если хотите, взмываете к голубым вершинам, когда лекция читается здесь, на земле. Но вы абсолютно точно заметили, что есть законы, ограничивающие действия. Ни о какой вседозволенности не говорю в данный момент. Меня интересует не совокупность законов, а лишь некоторые из них, потому как время ограничено, и все мы не успеем рассмотреть. Я желаю сфокусировать ваше внимание только на паре примеров. И, чтобы продолжить наш диалог, приведите, пожалуйста, случаи запрета. Любые.

— Нельзя ковыряться в носу.

По аудиторию пробежал легкий смешок, растворившись на задних рядах. Господин Фарме, скривив рот в улыбке, произнес:

— Хвалю за смелость, правда, не совсем удачный пример, но вы, барышня, сами напросились. Что ж, ковыряние в носу это серьезно. Давайте рассмотрит запрет. Почему нельзя ковырять в носу?

— Не эстетично.

— Но вам же никто не мешает ковыряться, скажем, в полном одиночестве, когда за вами никто не смотрит? Чисто механически вы на это способны? Способны. Давайте, как раз этот случай и рассмотрим. В принципе, что здесь такого? Сиди да ковыряй. Но, как правильно заметили, не эстетично выглядит со стороны, мерзко. Но я желаю сосредоточить ваше внимание не на самом пороке, назовем сие действие так, а на источнике запрета. Откуда он? Как он возник? Какова генеалогия?

— Эта правила общественного поведения, так уж заведено, — голос с последних рядов.

— Именно. Так и есть. Заведено. Традиция. Но ее осмысляли? Я не призываю сейчас оспаривать общественный уклад, ставить его под сомнения и, как следствие, публично совершать порочное действие. Я сейчас не касаюсь того умонастроения, возникшего еще в Древней Греции. Имеются в виду киники. Не об этом речь. Я хочу отвлечь вас от автоматического исполнения традиций и осмыслить их заново в свете новых знаний, ведь человечество не стоит на месте, оно развивается. Вы должны осмыслить традицию и тогда, исполняя ее осмысленно, вы будете понимать, где собака зарыта. Давайте, уйдем от данного примера и рассмотрим один момент… Поставим вопрос: традиция — это хорошо для общества?

— Да.

— Точно? В каких-то социальных формациях, я помню, была традиция кровной мести, и никто не осудил бы вас за убийство, если оно совершено в рамках законного воздаяния, однако шло время, и принцип «око за око» стал подвергаться сомнению, а затем и вовсе нетерпим. Тоже и со смертной казнью. Сначала посчитали, что справедливость должна восторжествовать в рамках закона, и вновь опять кто-то сказал: казнь казнью, но это убийство, как ни крути, правда, узаконенное. Да, человек виновен, но исправляем ли мы общество, приговаривая преступника к смерти? Становится ли существенно меньше тяжких преступлений? Практика показала, что нет. Кроме того, опять всплыл пресловутый процент судебной ошибки. Статистика вещь упрямая. Поспешно приговаривали человека, а оказывалось, он не виновен, а вернуть уже ничего нельзя. Казнь свершилась. Он мертв. Кроме того, наличие моратория на смертную казнь или его отсутствие никак не сказывалось на преступности. Ведь дело было еще и в эффективности исполнительного механизма. То есть, если человек знал наверняка, что, совершив преступление, он сможет избежать наказания, то какая разница дадут ли ему пожизненное или казнят. Вообще, дело не дойдет до этого, и даже если его засудят, он откупиться, выйдя на свободу.

Фарме, замолчав, окинул взглядом аудиторию. Он поймал себя на ощущении, что уже был здесь. Конечно, помещение института напомнило одну из аудиторий Сорбонны: много дерева, преобладание мягких желто-коричневых тонов. Вдоль противоположной стены за последним рядом мест большие арочные окна.

— Я привел эти два примера, право на месть и смертная казнь, лишь для того, чтобы показать: время идет, человечество меняется, а мораль, производная социальных нужд, тоже трансформируется, — продолжил Фарме. — И теперь я подвожу к основному вопросу в моей философии: что есть мораль? Я говорю о той морали, которую считают вечной и неизменной, сопровождающей нашу цивилизацию миллионы лет. Не является ли она предрассудком? Я прошу вас подумать над вопросом без горячности, без эмоций, взять и разложить все по полкам. Человечество не стоит на месте в своем развитии. Мы наследники старых устоев. Не пора ли пересмотреть их?

Господин Фарме, опять сделав паузу, сложил листки в папку и, закрыв ее, произнес:

— Еще не прозвенел звонок, но я закончил. Пожалуй, на сегодня хватит. Я желаю, чтоб у вас было больше времени для размышлений. Спасибо за внимание. На сегодня все. Надеюсь, ничего необычного или поражающего воображения я не изрек?

Риторический вопрос остался без ответа, да никто и не подумал, что лекция произвела фурор. И, как говорят, грома среди ясного неба не случилось, а небо не упало на землю, но тишина, наставшая после ухода лектора, ясно сказала: речь господина Фарме все-таки затронула души студентов. Знать работы философа — одно, но понимать их — совсем другое. И уж совсем иное — непосредственно увидеть автора этих произведений.

Каждый из учащихся был наслышан о магнетизме (или магизме) личности Анри Фарме. Никто не поверил бы в нее на слово, но, увидев этого человека, что-то произошло в их душах. Оказалось, что есть нечто в его внешности, взгляде и голосе, что перекрывало доводы рассудка. Фарме не сказал студентам ничего нового или захватывающего дух, только красной нитью обозначил основное направление своих мыслей. Но в этой небрежности, скольжении по поверхности было действительно нечто магическое.

Хотя сколько раз Анри Фарме говорил всем, что он человек обыденный и не верит в мистическое, воспринимая мир лишь в одной плоскости. «Моему внутреннему зрению не присущ сквозящий реализм, — как-то произнес философ, останавливая восторг слишком эмоционального почитателя. — Я не разрезаю мир на сегменты и не рисую картины загробных царств. Эта вселенная существует для меня здесь и сейчас, в данной точке пространства и времени, и вы ошибаетесь, приписывая мне то, что несвойственно моему складу ума».

Есть события, требующие осмысления. Именно это событие и произошло. Студенты покинули аудиторию, будто оглушенные личностью Анри Фарме. Они не говорили о нем. Они молчали о нем. Каждый из них нарисовал свой образ французского философа. Он стал многолик, он поселился в каждом доме, который называют разумом.

Водоплавающее, измученное нехваткой кислорода, всегда поднимается наверх, желая заглотнуть свежего воздуха. Именно в этот момент путаются мысли, мир обрастает причудливыми узорами и не воспринимается как реальность, как целостность. Нечто подобное случилось и с учащимися.

Лишь один студент не был задет личностью Фарме. Слова философа не коснулись струн его души. Струны молчали. Студент отправился к кафедре философии. Ему казалось, голова легка и мысли ясны, и только он знает цену лекции господина Фарме, а магнетизм лектора — заблуждение.

Чеканные слова, как магические руны, были выжжены в сознании этого студента: «Все, что сказано здесь, в аудитории этого института будет иметь судьбоносное значение для Земли». Слова то всплывали, то тонули в небытии. Студент повторил их несколько раз как мантру, прежде чем приотворить дверь.

На него устремились взгляды двух человек: господина Фарме и старшего преподавателя.

— Здравствуйте… — робкий голос.

— Здравствуйте, молодой человек, — произнес преподаватель. — Вы что-то хотели?

— Да. Поблагодарить господина Фарме за увлекательную лекцию.

— Я польщен вашим вниманием. Кстати, как вас зовут? — спросил философ.

— Габриель Санчес.

— Конечно, господин Санчес, все это общие слова, формальность. Я сейчас о вашей благодарности. Понимаю, что за ней скрыто нечто большее. Обычно люди странно реагируют на мои курсы лекций. Они или отмалчиваются, или вступают в горячую полемику. Я увидел первое. Но это лишь начало чтений. По нему не судят. Надеюсь, мы продолжим?

— Я тоже надеюсь, — рассеянно произнес Габриель.

Он понял, что стал лишним здесь и, сказав еще раз спасибо, ушел с кафедры.

Странные мысли замельтешили в его голове, словно он побывал под взглядом удава, и теперь куски сознания беспокойными зверьками заметались, не находя себе места. Все рассыпалось. Какая-то каша в голове. «Душевная размагниченность» — такой ярлык Габриель присвоил состоянию. Скоро все прекратилось. Мысли пришли в порядок. Но Габриель не изменил себе. Габриель продолжал верить: учение французского философа значимо для земной цивилизации. Именно, не просто новомодная игрушка интеллектуалов, а необходимая доктрина. И пусть это прозвучало с пафосом.

Позже он узнал, что большинство студентов саботировало лекции господина Фарме. Учащиеся не пришли на следующее чтение. Поэтому, когда Габриель поднялся на пятый этаж и, дойдя до нужной аудитории, открыл дверь, то остановился в недоумении. Места были пусты. Никого. Сменилось расписание? Он отправился на кафедру философии уточнить, где будут проходить лекции. Там и узнал, что они сорваны.

У дверей кафедры собрались студенты. Они громко обсуждали господина Фарме. «Возмутитель спокойствия», «Он отравляет своими философскими сентенциями живую воду человеческой мысли», — слышались отдельные фразы собравшихся студентов. Тот, кто оставался в меньшинстве, в том числе и Габриель, пытались дознаться у большинства: в чем суть претензий? Однако все опять сводилось к вербальной эквилибристике до тех пор, пока меньшинство, наконец-то, не услышало хоть что-то похожее на довод.

И довод опирался на тезис о степенях осмысленности человеческого бытия. Всего их три. Высшая степень выражается в понимании полной целесообразности жизни людей во всех проявлениях. Жизнь не ограничивается физическим существованием. Есть высший смысл, распространяющийся и на жизнь сейчас и на жизнь после смерти. На то он и высший смысл, чтобы охватывать все сущее. Вторая степень осмысленности: целесообразность, что распространяет свои корни только в пределах физического бытия. Жизни после смерти нет, ни в какой форме, а, значит, не следует искать смысла за пределами тела. Нет иных миров, тех, что окрестили раем и адом, и нет миров подобных им. Смысл сосредоточен здесь и сейчас. Наконец, третья степень. Ее можно обозначить коротко: полная бессмыслица. Все абсурдно, все живет по прихоти неведомого бога, называемого генератором случайностей. Мировой закон слеп, не стоит ждать от него высшего смысла. Он только функция. Поэтому в рамках философии полного абсурда глупо задумываться о смысле. Индивид, стремящийся наполнить свою жизнь целесообразностью, скорее всего, является трусом. Он боится признать факт бесполезности и бессмысленности бытия. Возможно и второе: индивид не трус, он осознает бессмысленность, но цепляется за иллюзии, противопоставляя натиску абсурда собственную волю и привнося в повседневность целесообразность, строя замки на песке. Но их смоет волной абсурда. В этом случае, человек обманывает себя и других. Есть короткое определение философии полного абсурда: жизнь надо принимать такой, какой видишь, не стоит ее углублять и расширять ложными построениями. Существует лишь ценность сего определения, все остальное — надумано.

Именно об этом последнем миропредставлении и говорило большинство студентов. Они указывали на третью степень, проводя параллели между ней и философией господина Фарме. Она, эта самая философия, утверждали студенты, в итоге приведет к полной этической дезориентации человечества.

Но страсти улеглись в мгновение, когда к кафедре подошел декан факультета. Он, мужчина преклонных лет, высокий, крупный, с грубыми чертами лица, смерил притихших учащихся бесстрастным взглядом и сказал, что заполнит образовавшееся по их вине «окно» и попросил следовать за ним.

Декан собрал студентов в аудитории и произнес:

— Я понимаю неоднозначность философии приглашенного чтеца, но это не повод срывать лекцию. Да, я знаю, он человек неординарный, безусловно, талантливый, обладающий даром красноречия, поэтому прошу вас проявить уважение к его личности. Дамы и господа! — в таком официальном обращении прозвучала назидательность. — Впредь так больше не делать. Я не хочу раскола в группе. Вот и все, что мне хотелось сказать. И давайте больше не возвращаться к этой теме.

Он сделал паузу и, опустив взгляд на листы, продолжил более теплым тоном:

— Перед каждым из вас на столе лежит схема, которая поможет при сдаче экзамена по философии. Считайте это шпаргалкой. Суть ее универсальна. Она охватывает весь курс лекций. В течение учебного года вы ознакомились с всевозможными философскими течениями и, чтобы в них не запутаться, вам и предлагается это. — Декан сделал паузу и поднял глаза на студентов. — Давайте, наконец-то рассмотрим. В центре вы видите круг. Надпись внутри — «субъект». Это тот, кто познает. Это каждый из нас. От него отходят четыре ветви, являющиеся базисными в философии, как науки, познающей космос. Рассмотрим первую ветвь. На конце ее вы видите слово в круге — «объект» — это то, что познается. От него три ветки. На их концах — три кружочка. «Человек» — это самопознание. «Общество» — люди, которых познают. «Природа» — в более широком смысле этого слова: все, что нас окружает. Конечно, эти три объекта взаимодействуют друг с другом и нельзя исключать влияние одного на другого. Философия лишь условно выделила человека и социум в отдельные категории. Все это: «человек», «общество» и «природа» объединены одним названием — космос. Наука же изучающая особенности взаимодействия между этими тремя объектами называется космологией. Итак, мы определились с объектами познания, но как мы будем их познавать? Какие принципы, методы и инструменты используются? Это проясняют остальные три ветви, отходящие от кружка «субъект». Первая ветвь — «принцип». На конце ее тоже три кружочка: «метафизический принцип», «диалектический принцип», «феноменологический принцип». По сути, они являются тремя ступенями одного процесса. Первый этап — метафизический. Он отвечает на вопрос «что познается?», то есть человек и общество, человек и природа, какие-нибудь процессы и так далее. Метафизический принцип позволяет нам четко определиться с предметом познания. Далее идет диалектический принцип. Он отвечает на вопрос «как?» Имеется в виду связи между объектами познания, как они взаимодействуют между собой. Последний в этой схеме принцип — феноменологический. Он отвечает на вопрос «зачем?» Вот тут я вам должен сказать, это самый сложный принцип, поскольку он задается вопросом не механики, ни как предметы познания взаимодействуют между собой, а для чего они это делают. В чем смысл взаимодействия? А теперь перейдем к следующей ветви. Она называется «инструмент». Ветвь для вашего понимания простая. Я думаю, что здесь не возникнет вопросов. Три кружочка — три класса инструмента. Первый — органы чувств человека и их продолжение, имеются ввиду измерительные приборы, которые более чувствительны и могут обладать более широким спектром. Второй — мышление и эксперимент. Третий — внутренние органы чувств человека. Последнее иногда называют интуитивными органами, хотя я не согласен с такой формулировкой. Вернее всего стоит их обозначить, как духовные органы чувств. Вдохновение, озарение и так далее — есть следствие активности этих органов. Нам не следует отдавать приоритет тому или другому инструменту познания. Каждый из них важен, и каждый из них играет свою роль в зависимости от ситуации. Древние очень часто делали ошибки, отдавая предпочтение какому-то одному классу инструментов, называя другие ложными. Для нас же ясно, все они необходимы в познании космоса. Причем под космосом я подразумеваю не только нашу конечную вселенную, но и иные миры, с другим количеством пространственных и временных координат. Кстати говоря, если вам интересно, то вы можете подробнее узнать об этом из специальной литературы, или заглянуть на сайт нашего учебного заведения в соответствующий раздел. Вам необходимо найти пункт «геометрия Юровского». Там в доступной форме вы прочтете о классификации миров по количеству пространственных и временных координат. А теперь приступим к последней ветке — «метод». По сути, инструмент определяет и метод. Так органы чувств человека формируют сенсуативный метод. Как нестранно, но научные приборы, фиксирующие состояние среды, тоже относятся к чувственному методу, но это скорее исключение, чем правило. Обычно к научному методу причисляют такие инструменты, как эксперимент и мышление. Наконец, внутренние органы чувств используются в трансцендентном методе познания космоса. Его еще называют мифологическим методом.

Декан опять сделал паузу и начал финальную речь:

— Итак, что есть философия? Все, что выше изложено и есть характеристика современной философии. Как видите, история познания идет по спирали. В Древней Греции считали философию родоначальницей всех наук. Потом эти науки обрели самостоятельность, а какая-то одна из них объявила свои методы и инструменты истинными, а остальные называла ложными. Что из этого перегиба вышло, каждый из вас знает — разрушение первоначальной гармонии познавательной способности человека. Теперь мы вновь вернулись к старому. Сейчас материалистическая наука — лишь один из методов познания мира, искусство — также. Все они объединены в единую систему под названием философия. Итак, что же есть философия, если говорить кратко. Философия — это система принципов, методов и инструментов, созидаемых человеком на протяжении всей своей истории, ради познания космоса.

Лекция кончилась, кончились и занятия.

Наступили выходные.

В эти дни Габриель не собирался ехать в дом родственников приемных родителей, но холодная весна сменилась долгожданным теплом, и он решил все-таки лететь, зная заранее, что не застанет хозяев на месте. Уединение — как раз то, что было ему нужно.

2. «Открытый Путь»

Не покидая общежития, Габриель заказал билет, и уже через час улетел в Лондон, оттуда добрался до Ливерпуля. Дальше — Саут-Йокшир. И вот, Вудхауз и долгожданное одиночество.

Его встретили полумрак комнат, тишина и чужие запахи. Так всегда случалось, когда он оказывался в знакомых местах, спустя много-много лет. Резкие и незаметные, приятные и раздражающие, запахи создали настроение. Что-то неуютное прокралось в душу Габриеля. Он не ощутил враждебности, но насторожился. Все ли здесь так, как в детстве? Раньше дом был знаком, и ребенком он излазил его, знал, как свои пять пальцев, но время превратило приют детства в неясное воспоминание, словно посмотрел на него сквозь мутные стекла лет, прожитых на другом континенте. Душа успокоилась — дом принял Габриеля. Он поднялся в комнату, расположенную на втором этаже.

В те года это была его комната. И Габриель почувствовал себя хозяином: вынул ноутбук, бросил сумку на кровать и сел за стол. Он сосредоточился на работе. Редактор журнала ждать не будет. Сроки поджимали. Ту пару слов, что выслал Габриель на электронную почту издательства месяц назад, приняли благосклонно. Теперь просили «расширить тезисы». Пальцы замелькали по клавишам.

«…Христос говорил нам, что нет пророка в своем отечестве, и здесь он акцентировал внимание на одном психологическом парадоксе. Назовем его кастовым предрассудком. Если не брать во внимание все детали, то суть его заключается в следующем. Существует распространенное предубеждение в отношении некоторых явлений. Это похоже на психологическую установку. Самовнушение. Оно звучит так: в мире происходят удивительные явления, рождаются неординарные люди, все это случается не здесь и не с нами.

Поразителен тот факт, что еврейство, готовясь к мессианству, определило рождение мессии у себя, но когда он явился миру, первые, кто не признал его избранность, были родные. Стоит сразу задуматься над этим противоречием: ожидали, но не признали. И подвергли сомнению богоизбранность Христа в первую очередь его родители. Определенные куски библии указывают на данный факт. Вспомним эпизод, когда к Марии прибежали люди, говоря, что Иисус вышел из себя, то есть сошел с ума. Здесь мы видим, что даже те, на глазах которых рос Спаситель, не поверили в его уникальность. Нам кажется, близкие наоборот должны отнестись более внимательно. Должна сработать родовая гордость, но не произошло этого. Почему? И тут мы переходим к механизму кастового предрассудка. Если каждый рисует идеальный образ мессии, то в яви он оказывается иным. Еврейство верило в приход великого учителя, но оно не думало, что бедная социальная среда, где он и родился, есть то лоно, которое возрастит его. Синдром Моисея. Как мы помним, он был приемным сыном фараона. Он жил в роскоши, но оставался евреем, получил, безусловно, хорошее образование, что закрепило развитие лидерских качеств. Поэтому, наверно, еврейство ожидало нечто подобное.

Во всем виновата, закрепленная на уровне подсознания, установка: все великое и невообразимое должно происходить и будет происходить где-то и тогда-то, но не здесь, не сейчас и не у нас.

Так обстоит дело с талантом и гением. «Все эти заоблачные категории, из мест настолько удаленных от нашего будничного сознания, что рядом с тобой вряд ли живет и здравствует талантливый человек, а что уж говорить о гении», — так говорит повседневность, так рассуждает серость. Но со времен Христа прошло много столетий и к великому нашему счастью данный кастовый предрассудок преодолен.

Но вернемся туда, откуда мы начали наше повествование. Обратим взор на личность Иуды. Появление его среди апостолов повергло великого учителя в смятение. Христос, как величайший психолог, сумел разглядеть в душе Иуды предпосылки будущего предательства. Именно с этого времени мы слышим заверения Спасителя о скорой смерти, и все это облекается в изречение: «один из вас предаст меня». Это не прозрение Иисуса, не проникновение в будущее, нет, Христос просто просчитал течение грядущих событий. Спаситель не бездействовал. Ученым теперь достоверно известно, что он проводил многочасовые беседы с Иудой. Сейчас бы это назвали психологическим тренингом. Назарей пытался вытравить из души апостола тот самый кастовый предрассудок, который принял гипертрофированную форму. Из-за него разум Иуды наполнился опасными противоречиями. Заблуждение породило конфликт идеального и реального. В душе апостола столкнулись в смертельной схватке две противоположности. Иуда желал видеть во Христе царя из царей, что-то вроде добродушного, благородного и справедливого предводителя, который освободит от римского ига еврейский народ и, когда это свершится, Иисус займет трон. Ни образный, ни духовный трон, а самый настоящий. Таков был идеал Иуды, но идеал столкнулся с реальностью. Явился не царь, а простой человек из Назарета, который вовсе не жаждал земной власти. Другими словами, Иисус своей личностью разрушил идеал Иуды о справедливом господине. Надежды рухнули. Все обратилось в прах. Для апостола Спаситель стал разрушителем. Почему же Иуда не мог помыслить иное? А все потому, что он не решился выйти за рамки кастового предрассудка. Ведь так приятно находиться внутри собственного невежества. Там тепло и уютно, а реальность непонятна. Никакие ухищрения Христа не помогли. Внутренний психологический конфликт не был разрешен. И речь здесь идет не о богоизбранности назарея. В этом Иуда не сомневался, ведь будущий правитель должен быть осенен перстом свыше, но равнодушие Иисуса к земной власти убило мечты Иуды-обывателя о справедливом властителе.

Предательство явилось самым легким выходом. Тридцать серебряников — мотив жадности — лишь маска, скрывающая истинные причины. Иуда просто стремился отомстить Спасителю, как человеку, который разрушил его идеал, но с другой стороны, физическая смерть Иисуса перечеркнула все надежды апостола на встречу с идеалом. Исправить ничего нельзя. Последний поступок несчастного: избавление от тридцати серебряников — шаг бессмысленный, проистекающий от полного отчаяния человеческой души, от безысходности. Мир рушится. Смыслов нет. Надежду на идеал он убил собственными руками. Депрессия и самоубийство.

Иуда так и не смог преодолеть свой предрассудок, выпутаться из плена лжи и понять: его представление о царе царей есть не более чем сказка, придуманная ограниченным умом.

Так зададимся вопросом. Тот, кто приходит в наш мир и разрушает идеалы — злодей? Или наши ограниченные идеалы — зло?»

Габриель встал из-за стола и, подойдя к окну, невидящим взглядом посмотрел на улицу. Там ходили люди, но перед его мысленным взором стоял ноутбук и последний абзац психологического этюда об Искариоте. Знак вопроса в конце предложения вспух, словно ужаленный ядовитым насекомым, расплылся и заплясал на противоположной стороне улицы. Габриель очнулся. Он сел за стол и отправил текстовой файл редактору журнала. Ответ пришел быстро. Редактор попросил выйти на видеосвязь.

На экране появился человек лет пятидесяти. Круглое маленькое лицо с пухлыми губами приятно улыбнулось.

— Здравствуйте, я главный редактор журнала «Наука и жизнь» Борис Карев.

Он говорил на английском языке.

— Габриель Санчес.

— Я прочел психологический этюд. Весьма неплохо. Мы издадим его в сетевой версии журнала. Лично у меня возникла интересная мысль, а что если издать этюд отдельной книгой, доработав художественно. Взять драгоценные крупицы мыслей и инкрустировать их в литературный текст?

— Стоит подумать.

— Да, чуть не забыл. Хотелось уточнить ваши биографические данные. Вы не указали в письме дату рождения.

— Пятнадцатое июня две тысячи сто двадцать первого года.

— Отец и мать?

— Приемные.

— Ага. Настоящие родители неизвестны?

— Нет. До сих пор не имею о них сведений. Появился я на свет в роддоме города Джексонвилл.

­ — Судя по коду связи, вы находитесь сейчас в Англии?

— Верно. Это дом родственников моих приемных родителей. Он как нельзя лучше подошел для уединения. Постоянно проживаю в Мехико.

— Спасибо. Мое предложение остается в силе. Подумайте над книгой. Скажу даже в каком направлении двигаться. Язык постарайтесь облегчить. Уж больно он костоломный. Название этюда «Последние дни Христа» весьма многообещающее, но не верное. О Спасителе упоминается вскользь, а я бы хотел увидеть его и Иуду равновеликими личностями. Изобразите их противостояние. Нам нужен конфликт. Надеюсь, вы не против такого изменения?

— Нет, ну, что вы.

— Вот и хорошо. Работайте. Если очень постараться, то можно претендовать и на бумажное издание. До свидания.

Габриель закрыл окно видеосвязи и устремился на просторы Интернета, погрузившись в поиск. Первая вещь нашлась сразу — «Геометрия Юровского». Габриель рассмотрел рисунки, являющиеся моделями нульмерного, одномерного, двухмерного, трехмерного пространства. Вплоть до шестимерного. Суть изображений пояснялась текстом. Вся ошибка заключалась в традиционном представлении людей о пространстве. Юровский отступал от привычных моделей. В древние времена, пояснял автор, трехмерное пространство представляли в виде трех осей: «x», «y» и «z», которые перпендикулярны относительно друг друга. Теперь же правильно было бы сделать их параллельными прямыми. Трехмерное пространство становилось призмой с треугольным сечением. Объекты, расположенные внутри нее, можно описать тремя координатами, являются треугольниками. Такая ориентация осей координат, по мнению Юровского, отвечает на вопрос, почему нульмерные, двухмерные объекты не видны в нашем мире, а объекты с большей пространственной мерностью воспринимаются искаженно. Далее фантазия автора разрослась буйным цветом, не заботясь о научности. Юровский предположил, что «черные дыры» и объекты сродни им не трехмерны. Автор провел четкое разграничение понятий: количество координат у пространства и количество координат у объекта, находящегося внутри этого пространства. Он высказал смелую гипотезу, что человек имеет большее количество координат. Другими словами, три фиксированные координаты в трехмерном пространстве — это физическое тело, а все остальные координаты находят свою привязку в других пространствах, но автор объяснил это положение мимоходом, будто замалчивая о чем-то. Также Юровский разобрал время. На Земле оно одномерно, но существуют миры, где время движется параллельными потоками разного ритма. Объект в таком мире обычно ощущает себя проживающем несколько жизней сразу. И опять Юровский ушел далеко в своих измышлениях. Он предположил, что «где-то, а точнее нигде в привычном представлении» находится пространственно-временная дыра, где нет ни времени, ни протяженности, но есть жизнь. Тут автор задался вопросом: «А что есть вечность? Это бесконечно текущее время или его отсутствие?»

Габриель отложил чтение. Все это завораживало и будоражило фантазию, но казалось невероятным. Следующий предмет, интересующий его, была аффективная философия. Термин ввел румынский мыслитель и социолог прошлого века.

Он объяснил: аффект — идейное ядро многих мировоззрений. Под ним понимается какое-то одно умонастроение человеческой психики. Жизнь людей соткана из смены настроений. Аффективная философия брала одно из них, и продлевала во времени. Оно становилось жизненным движителем. Так уныние порождало философию уныния, стремление к удовольствию дало повод к появлению эпикурейства и так далее. В электронном учебнике приводилось множество примеров. Румынский философ прошелся по ницшеанству, экзистенцианализму, он находил отголоски аффективной философии в буддизме, исламе и в иных религиях. Но Габриеля привлекли внимание следующие строки: «Аффективная философия стоит на страже человеческих слабостей, она потакает им. Тем самым, любомудрие тех времен превратилось в удобную игрушку. Любомудрие оправдывало слабости, что недопустимо для современной философии. Мы должны изгнать эмоцию из умозаключений. Надо мыслить здраво. Философия чистого разума — вот приемлемое будущее для человечества».

Габриель задумался. Ему показалось, что в этих словах есть доля истины. Неясные мысли завертелись в голове Габриеля, но так и не оформились в четкие фразы. Он представил свою будущую книгу «Последние дни Христа». Ее идейные очертания проступили сквозь мутную воду догадок. Почему-то после размышлений румынского философа мысль заработала четче. Вся предстоящая работа не виделась невыполнимой.

Габриель создал текстовой файл и набросал план. «Хорошо. Дальше», — произнес он. Книга обрела плоть. Он увидел ее обложку, толщину, шрифт, бисер строчек, вообразил запах типографской краски. Перед взором предстали страницы. Их идеальная белизна была подобна айсбергу, плывшему среди черных вод.

…

И действительно, «Последние дни Христа» холодным айсбергом выплыли из тумана неопределенности на суд публики. Книга по объему получилась небольшая, но оригинальное евангелие заслужило должное внимание. Много противоречивых критических разборов. Кто-то негативно отнесся к выходу книги. Кто-то похвалил. Кто-то остался в стороне, осторожно высказывая свое мнение и делая экивоки в сторону известного французского мыслителя Анри Фарме. Те последние утверждали: «Габриель Санчес как никто другой проникся духом свободы, веющим со страниц сочинений господина Фарме. Надо быть слепым, чтоб утверждать обратное. Да, автор „благой вести“ не копирует выше упомянутого философа, но разве вы не слышите в истории об Иисусе и Иуде знакомых нот?»

Габриеля пригласили на телевиденье, где он открестился от подобных заявлений: «Я не продолжаю, и не копирую известного ученого. А то, что господин Фарме в одном из интервью назвал меня своим приемником, то связано это, скорее всего, с тем коротким разговором, что был с ним в институте. Господин Фарме, я думаю, неверно истолковал его. Я лишь высказывался за продолжение лекций, но не давал положительных оценок мировоззрению ученого, также и не был против умозаключений о социальных предрассудках, но я бы поставил большой знак вопроса в конце, ибо желаю разобраться в философии Анри Фарме».

Но время шло и скоро страсти вокруг «Последних дней Христа» улеглись. Габриель уединился в своем загородном доме. Он вновь перерабатывал книгу. Погружаясь в атмосферу мифов и легенд о назарянине, он чувствовал себя спиритуалистом, блуждающим в царстве мертвых, в мире, покрытым патиной веков. Но Христос ускользал от его мысленного взора. Нащупав суть, Габриель готов был уже ухватиться за нее, но она каким-то чудом ускользала от его цепкого ума. Пересиливая себя, Габриель за три дня создал новую редакцию «Последних дней Христа», но остался неудовлетворенным. Стоило бы отдохнуть, решил Санчес.

Он вышел в сад. Вдохнул вечерний воздух, наполненный ароматами цветов и трав. Хотел отрешиться от мыслей, но мысли заскреблись в сознании, не давая покоя. Опять всплыли проклятые буквы, знакомые слова и речевые обороты из книги. Вновь закружились они в рваном плясе. Душно. Дышать невозможно. Лучше скорее покончить с этим, впасть в забвение, перечеркнуть все к черту! Габриель ощутил горечь: сочинил историю, но назарянин подобно призраку выскользнул из цепких лап разума. Иисус не хотел жить на страницах нового мифа, оставаясь бледной тенью. Сам миф казался мертвым, а персонажи картонными. И Габриель понял: он придумал плохую легенду. Ее главный герой остался неразгаданным. «К дьяволу! Уничтожить! Стереть!», — разбушевались мысли.

Габриель прошел в беседку, сел и закрыл глаза, но, разомкнув веки, решил, что померещилось. Беседка наполнилась светом. Огненный столб, вырывавшийся из пола и, ударившийся в потолок, рассыпался фонтаном искр. Огромные внимательные глаза возникли напротив. Они изучали его, они ждали ответного хода. Он почувствовал, что странное видение чего-то ждет.

— Кто ты? — спросил Габриель.

— А кто ты? — спросили глаза. — Разве не знаешь, кто ты? И кто он, а кто я? Неужели в твоей душе нет ответа на все эти вопросы?

— Да знаю я, кто назарянин, но я чувствую себя блуждающим в темноте, ответы на вопросы где-то поблизости, но я не вижу их. Я не могу дотянуться до них. Они будто плоды на древе запрета висят высоко.

— Плоды? Но ведь поэтому ты здесь. Ты пришел за плодами. Теперь же слушай, что я тебе скажу.

И глаза начали вещать. Их голос зазвучал внутри Габриеля.

— Я видел твои метания, но безмолвствовал. Ты думаешь, что я жесток? Вовсе нет. Я жалел тебя, но молчал, хоть и видел все. Сейчас же говорю тебе, все не напрасно. Не напрасны твои мучения и бесприютность. Ты чувствовал в себе силы великие, многогранный талант свой и добродетели. Ты вопрошал ко мне. Знай, слова дошли до сердца моего. Ты произнес: «Раз даны дары мне эти, значит, жизнь моя имеет высший смысл?» «Да», — отвечаю тебе. «Кто я?» — задал ты себя вопрос. Ты сравним с ним, который жил в земле палестинской, но если так, то где он, где место его? Неужели он был первым и последним? Вот, что мучило тебя. В этом ты боялся признаться. Соразмерим ли он и ты? Нет, скажу я, все ложь. Ты понял и пришел сюда, чтобы окончательно испытать веру свою в него. Я говорю истину: он не тот, за кого себя выдавал. Слышу твой вопрос: не являлся ли человек, умерший на кресте, самозванцем? Вовсе нет. Он великий учитель и не более этого, не сын он мне, но ты — сын мой истинный. Ты — единственный продолжатель дел моих на Земле. Вот что должен был ты понять, вот почему на мгновение обезумел ты, поколебалась вера, сомнения, как голодные хищники, растерзали тебя. Я же утверждаю столп новой веры.

Габриель приподнялся со скамейки, и мысли его стали легки. Он произнес:

— Так и есть, господи. Ты отец мой. Говори и я исполню завет твой. Как смешон я, наверно, в минуту помешательства. Затмение нашло на меня и, как безумный повторял: нет, нет, не было его, не рождался он от девы непорочной, не случалось чудес и проповедей, никто не видел воскрешения, умер он. Умер, сгнил в гробнице как простой смертный.

— Да, сын мой, да. А теперь ступай домой и пусть успокоится душа твоя, но помни, ты должен принести людям благоденствие — вот цель жизни твоей.

— Да, я все понял. Тот, умерший на кресте, хотел быть исправителем человечества, он хотел объединить его добром. Я же буду утешителем человечества и объединю его благами.

— Иди, сын мой, и укажи всем открытый путь к благоденствию.

Габриель вернулся в дом. Сон сморил его, но на утро он поднялся полный сил и приступил к великому труду. Уединившись на месяц, Габриель, купаясь в потоке неиссякаемого вдохновения, создал книгу о великом пути, ведущем к процветанию.

Когда труд был закончен, он обозрел его и удивился: «Я ли это сочинил?» Но сомнения отпали. Он вспомнил там, во сне, стоял в беседке и губы шептали: «Ни хлебом единым жив человек. Нет одного хлеба, которым можно накормить пять тысяч страждущих. Это утопия. Я принесу людям много хлеба и для каждого. Всякий человек неповторим, поэтому каждый получит свой хлеб, и они возблагодарят меня, они принесут самое опасное к ногам моим — свободу. Ее в обмен на хлеб. Они скажут: „Возьми ее, но накорми нас“. Я не смогу отказать им, ибо я добрый и все прощающий. Щедрой рукой стану я раздавать блага, и они преклонятся предо мной. Будет всеобщее преклонение. У людей не будет идолов, кроме меня. Раньше люди склоняли головы перед богом, теперь же я его наместник на Земле. Раньше у них был Христос, теперь я пришел после него. Я второй после Иисуса, но я совершенней его. Я — Христос, что приходит после. Раньше у людей были деньги, но я разобью золотого тельца. Не надо будет унижаться перед человеком, который богаче. Теперь хватит всем всего, в достатке и поровну. Раньше люди вели войны за идолов, но я разрушу их, и не станет кровопролития. Также не хочу, чтобы кипели битвы во имя мое, поскольку спокойствие людей дороже. Спокойствие в обмен на свободу. Самое дорогое и страшное слово — свобода. Оно приносит муки. Свобода всегда сопровождает человека на пути познания добра и зла. Я же не хочу этого. В райском саду когда-то жили Адам и Ева, не зная добра и зла, пока не вкусили плодов с дерева познания. Поэтому они были изгнаны из рая. Я возвращаю людей в райский сад, я желаю им счастья. Свобода — ответственность. Я хочу перенести эту ответственность на свои плечи. Я хочу отвечать за человечество. Пусть оно живет в довольствии и благоденствии. Я же буду последней этической инстанцией для всех. Вы думаете, что это не возможно? Как мало веры в руках ваших. Вы не верите в чудо? А я верю. В жизни должно быть место чуду. Ваши старые идолы слишком скупы на волшебство. Даже ваши деньги не так всемогущи, как кажется вам. Я покажу такие чудеса, которые не знала Земля с самых древних времен и до наших дней. Что же я попрошу взамен чуда? Ничего, только дайте накормить вас хлебом. И тогда настанет день всемирного благоденствия, и будет власть единого и всеблагого кесаря, и вложит кесарь меч в ножны свои, ибо царство всемирного спокойствия настает».

3. Суета вокруг Конгресса

В пригласительном билете, присланном на электронную почту, значилось: «Заседание состоится в десять утра по местному времени. Всех, получивших данное уведомление, просьба не опаздывать». А далее шел перечень тем, которые по мере возможности будут затронуты. Среди прочего получатель мог увидеть в первом пункте книгу Габриеля Санчеса «Открытый путь».

Книга многократно обсуждалась и, не смотря на это, страсти вокруг нее не улеглись. Публичные разборы, критические заметки на форумах, рецензии в сетевых журналах выплескивались до сих пор, удивляя разнообразием мнений. Отзывы читателей возникали в сети волнами: то затихали, то — новая россыпь статей. Это было похоже на перманентный шторм, что, ненадолго ослабевая, принимался с новой силой. Не удивительно, даже ленивый отписался парой слов об этом труде, и, естественно, «Открытый путь» не прошел незамеченным мимо Всемирного Конгресса, и Конгресс включил сочинение в список первым пунктом. Члены его пожелали скорее обсудить труд господина Санчеса и, в конце концов, поставить точку.

Габриель был приглашен на заседание, но он не ощущал себя школьником на экзамене. Душу не будоражил внутренний трепет, о котором он слышал от счастливчиков, чьи работы удостаивались внимания конгрессменов. Душа была спокойна и тиха, как гладь лесного озера, и поначалу ему показалось это странным. Совсем уж не человеческая реакция. Да, интерес присутствовал. Любопытство, как у ребенка в ожидании нового подарка от родителей, было. Но трепет? Он вновь заглянул в душу. Она мерцала прозрачностью и спокойствием. Действительно, озеро, затаившееся в глубине леса в ожидании восхода.

Габриель пришел на заседание Всемирного Конгресса рано, заняв место в средних рядах. Он машинально осмотрел интерьер. Сдержанное величие зала, выдержанное в бело-зеленых тонах настраивало на спокойствие и сосредоточенность. Затем Санчес оглядел присутствующих, ища знакомые лица. Ему показалось, где-то сзади ближе к выходу, среди немногочисленных гостей чуть левее мелькнуло знакомое лицо. Анри Фарме. Габриель присмотрелся, но взгляд не смог вновь выловить известного философа. Скорее всего, Фарме сел так, что его закрыл кто-то из присутствующих.

Наконец, места заполнились, и председатель — грузный мужчина лет шестидесяти, чуть полысевший, но без седины — вышел, не торопясь, на трибуну и объявил об открытии:

— Здравствуйте, дамы и господа. Сейчас в Дели десять часов утра, и я объявляю открытие очередного заседания Всемирного Конгресса. — Он машинально пригладил волосы. — Итак. По протоколу. Конгрессмены изъявили желание начать с книги «Открытый путь» господина Санчеса. Но прежде хочу напомнить. Если кто-то еще не знает, то за неделю до означенного срока автор данной книги был выдвинут на должность председателя. Сие событие случилось восьмого сентября две тысячи сто пятьдесят первого года. Кому интересно, те могут сейчас заглянуть в сеть, где ознакомятся с электронной копией документа. Сам господин Санчес по поводу своего избрания просил слово. Мы его и предоставляем. Господин Габриель Санчес, прошу.

Несколько секунд — и Габриель стоял перед слушателями.

— Огромное спасибо за оказанное доверие, — начал он. — Не буду лукавить, не было для меня неожиданностью выдвижение на пост председателя Всемирного Конгресса, ибо следует учитывать тот резонанс, что произведен книгой «Открытый путь». Безусловно, этого следовало ожидать, и, безусловно, это польстило мое самолюбие, чего греха таить. Но я взошел на сию трибуну не ради благосклонного принятия поздравлений по случаю делегирования мне прав и обязанностей председателя. Вовсе нет. Каждый из вас знаком с моим трудом. Каждый из вас вчитался в тезисы книги и размышлял над ними. Вы ясно осознали, скажу без ложной скромности, тот исполинский размах идей, ту смелость, тот потенциал, что заложены в сочинении. Если он будет реализован в жизни, то затронет всех землян. Но хочу сказать, не смотря на многогранность произведения, труд мой не настолько глубок, как хотелось бы мне, и как показалось вам. Я признаю энциклопедичность книги, но не ее универсальность. К сожалению, должен отметить сей печальный факт. Важно понять, это два различных термина: «энциклопедичность» и «универсальность». Ведь что есть энциклопедия? В древние времена — толстая книга, дающая короткие и ясные ответы на вопросы по всем сферам человеческого бытия, правда, не погружаясь в детали, не заостряя внимания на сути. Триста с лишним страниц «Открытого пути» — это справочник. Он не содержит исчерпывающих определений. Универсальность — есть глубина мысли. Если хотите, считайте ее вертикальным взглядом, пронизывающим вселенную от верхов и до самых низов. Моя же книга — скольжение по поверхности жизни. Я думаю, еще не прошла волна эйфории по поводу «Открытого пути», и как следствие труд мой горячо восприняли, поэтому и посчитали его сигналом к действию по дальнейшему мироустройству. И вот, когда я предположил это, все стало на свои места, разум мой успокоился, увидев четкую картину. Стало ясно, как очутился я сначала в конгрессменах, затем в кандидатах на пост председателя, и наконец-то выдвинут на эту должность. — Габриель, сделав паузу, что-то обдумал. Его взгляд скользнул по слушателям. Он попытался представить в какой части зала сидит Анри Фарме, чтобы направить туда всю силу своего убеждения. — Возможно, вы будете спорить со мной, но я утверждаю: лишь сам автор способен осознать до всей глубины собственное творение. И это не эгоизм. И это не странный тезис. Может, заблуждаюсь, но пусть я останусь при своем мнении. Посему, пользуясь правом избранника, я, пока не началось голосование, снимаю свою кандидатуру. Официальная причина отказа — невозможность выполнять в полном объеме обязанности, возлагаемые на председателя в соответствии с уставом Всемирного Конгресса. Большое спасибо за внимание.

Отказ не был неожиданностью, ибо уже бродили слухи, что господин Санчес сделает самоотвод. Такое не раз случалось в истории Всемирного Конгресса. Да, сначала Габриель откажется, но пройдет время, и он все же выдвинет свою кандидатуру. Дальше — голосование, он станет председателем и через месяц: интронизация и вручение полномочий. Однако господин Санчес умолчал о своей дальнейшей судьбе. Сказав «А», он проглотил «Б». Подпитывая слухи о своем отказе бросанием случайных фраз, Габриель, когда наконец-таки все произошло, не обмолвился и словом, что собирается делать дальше. Останется ли он членом Конгресса? Будет ли баллотироваться? Его молчание означало: из возможных претендентов на пост председателя он не устранял себя, и в тоже время ничего не говорил о том, в каком качестве видел себя во Всемирном Конгрессе.

Пройдут три года, и он будет участвовать в выборах — так решило про себя большинство. Так решил и один господин, незаметно занявший дальнее место в партере и наблюдающий за спектаклем, разыгранным Габриелем. Он, тот господин, был уверен — случилось представление. «Кто же по своей воле отказывается от выгодных предложений? Либо он дурак, либо бессребреник, что, собственно, одно и то же, но господин Санчес не первое и не второе. Он хитер. В его поступке, конечно, присутствует корыстный умысел», — решил гость Всемирного Конгресса и покинул зал, когда заседание закончилось. Гость не стал задерживаться. Ему были безразличны люди, разбившиеся теперь на отдельные группы. Они начали обсуждать результаты встречи. Гость посчитал, что он единственный понял смысл «фортеля» господина Санчеса и что за этим кроется.

Габриеля уже не было в зале. Он давно покинул его, а незнакомец последовал за ним, держась на расстоянии. Он не желал догнать несостоявшегося председателя, лишь хотел оказаться с ним тет-а-тет. Такая возможность могла случиться не где-то на улицах Дели, не за столиком одного из открытых кафе, не в людском гаме, и даже не в ажурной тени деревьев парка, а в тихом номере.

Габриель снял такой номер на время Конгресса вместе со своим секретарем. Комнаты были оборудованы так, что создавалось впечатление: вы сначала оказывались в приемной — небольшое помещение, а затем могли пройти в просторный кабинет.

Незнакомец вошел в приемную и произнес:

— Здравствуйте, я хотел бы видеть господина Санчеса. Он у себя?

— У себя. — Секретарь внимательно изучил посетителя. — Как о вас доложить? — Гость представился. — Хорошо. Подождите минутку.

Секретарь по коммутатору отправил текстовое сообщение. Тут же пришел ответ. Секретарь указал на дверь.

— Благодарю, — ответил гость.

Габриель глянул на вошедшего человека и расплылся в улыбке:

— Да, я вас знаю, точнее, слышал о вас, господин Морган. Вы… Банкир?

— Верно. Правильнее сказать финансист, но да ладно.

— Не удивляйтесь, я вас ждал, хоть наша встреча не была запланирована.

— Вы интригуете.

— Садитесь, пожалуйста.

Господин Морган занял кресло и внимательно рассмотрел Габриеля Санчеса. Финансист бы не сказал, что перед ним латиноамериканец. Конечно, смуглость и иссиня-черные вьющиеся волосы — признаки той этнической группы, но были еле уловимые черты и других рас. Если приглядеться внимательней, то каждый найдет в особом разрезе глаза восточного человека, в мягком контуре лица — европейца, в очертании губ — африканца. И еще, на что обратил Морган, это холеная кожа без единой морщинки, как с фотографий глянцевых журналов.

Габриель соединил в своей внешности признаки всех народов мира. Но странно, лицо его не казалось маской, а уж тем более уродливым. Удивительно, но смешение всех рас и этнических групп земного шара породило на свет самое красивое создание. Да, подумалось гостю, Санчес достоин кисти портретиста и пера писателя, вот если бы не стальной блеск темных глаз. В них присутствовал потусторонний холод, даже когда Габриель улыбался.

— Вы, господин Морган, хотели меня видеть? Верно? Что же привело вас?

— Начну без скучных вступлений. Я предлагаю вам поддержку.

— И какого свойства? И почему я стал предметом такого внимания?

— Это будут инвестиции в вашу деятельность, когда вы вступите в должность председателя Всемирного Конгресса. А мы, финансовая элита, уверены в вашем будущем. И не умаляйте своих заслуг перед обществом. Не смотря на то, что произнесли вы несколько часов назад, все прекрасно осознают что есть «Открытый путь». Это величайшая книга. Да, да, не спорьте. Выскажу свою точку зрения. До вашего труда цивилизация Земли дремала, но пришли вы и разворошили уснувший улей. Только о вас и говорят. Эйфория схлынет, безусловно. Волна почитания откатит, обнажив берег, но он будет другим. Вам ведом закон природы: нельзя войти дважды в одну реку, потому как она течет и в следующую секунду уже иная. Так и берег океана меняется постоянно. Воды накатывают и подмывают сушу, и ваш труд подобен этому движению, изменяющему облик Земли.

— Вы красиво излагаете, и, черт побери, соблазнительно. Даже странно слышать это из уст финансиста, из уст человека прагматичного. Хочется протянуть вам руку и пожать ее, скрепив наше будущее сотрудничество, но… У меня есть время подумать? — Габриель улыбнулся. И что означала эта улыбка, Морган не понял.

— Безусловно. Есть три года. Как раз до будущего Конгресса.

— Прекрасно. Так и сделаем. Ваше предложение остается в силе, и мы еще встретимся и поговорим на данную тему, господин Морган.

Когда финансист покинул номер, Габриель вышел в приемную.

— Бенджамин Морган? — спросил секретарь — Я слышал, он…

— Он самый, Франц, он самый…

— Зачем приходил?

— Еще одна попытка остаться в истории человечества. Последний шанс на бессмертие. Нынешняя действительность отличается от социально-экономической ситуации двадцать первого века, когда финансовые титаны диктовали свои условия. Теперь их роль ничтожна. Вот и господин Морган понимает непрестижность банковской сферы, ведь их считают низшим классом, обслугой, у которой авторитет ниже, чем у технической интеллигенции. Он предложил помощь. Финансовую. Я не отказал. Не хотел расстраивать его.

— Но он ведь прекрасно понимает, что если даже изберут вас в председатели, он не сможет влиять на мировую политику. Ведь его потуги, как слону укус комара.

— Попытка — не пытка, как говориться. С него не убудет, если он прощупает почву.

Габриель задумался, даже не представляя, что собирается делать в дальнейшем господин Морган. Уверенность в своих силах Санчеса была такова, что он сразу решил: Франц прав, это укус комара. Отмахнуться от него или прихлопнуть?

— Да и мечты, грезы о былом величии. Знаешь, Франц, последний шанс всегда заманчив. Это как прыгнуть на подножку уходящего поезда. И пусть прошли времена пиратов…

— А это здесь причем? — удивился секретарь.

— А ты как думал. Морган ведет свой род от пиратов семнадцатого века. Они нажили свои несметные богатства грабежом.

— Хм, господин Морган — морской разбойник.

— Ну, Франц, полегче. Он порядочный человек, а его предложение расценивай как зов крови. Ведь он связан кармически со своими предками. Их голос взывает о реванше.

— Я не понял. Значит, вы все-таки согласились?

— Я не отказал и не согласился. Как тебе пояснить… Главное — выждать. Время, Франц, время. Наша встреча случится спустя три года, но толку, думаю, будет мало. Я предвижу события. Пойми, три года — большой срок, и многое изменится. Я уверен. Это раньше, в двадцатом веке деньги решали все, но уже тогда в горячих головах зародились мысли об иллюзорности некоторых аспектов экономики. Знаешь, Франц, есть такая притча. Один странствующий мудрец повстречал человека. Человек, зная о прозорливости пилигрима, рассказал ему о своих проблемах. Старец выслушал, не перебивая, ибо был мудр, а когда тот закончил, произнес: «У меня есть для тебя две новости. Плохая и хорошая». «Начни с хорошей новости, — попросил человек, — и тогда плохую новость будет легче принять». Мудрец произнес: «Хорошая весть такая: все твои проблемы — иллюзия. Плохая же новость — ты тоже иллюзия». И пилигрим отправился в путь. Мне кажется, господин Морган опасается стать иллюзией.

…

Финансист не ведал об истинном отношении господина Санчеса к нему. Странно то, что прагматик Морган и не предполагал сего. Только смутные догадки тревожили ум, но он отбросил их. «Ибо, что есть пренебрежительный взгляд Санчеса в сравнении с будущими перспективами? Важнее первым вступить в бой, поставив все на карту, и выиграть первый кон. Психологический момент. Важно завладеть инициативой», — наверно так подумал Морган, когда добрался до вокзала и сел в скоростной поезд.

Цепкий взгляд финансиста заметил Анри Фарме, который исчез в дверях соседнего вагона. Знаменитый философ нырнул по проходу к забронированному месту и расположился у окна. Напротив сидел молодой мужчина.

Он явно проявил интерес к господину Фарме, время от времени бросая любопытные взгляды на французского мыслителя.

— Простите, вы господин Фарме? Анри Фарме?

— Да. А почему сомнения?

— Да нет, скорее жест вежливости. Не хочу тревожить вас. Думаю, вам надоели постоянные узнавания.

— Отчасти да, но все зависит от собеседника, молодой человек.

— Понимаю. Вы были на Конгрессе?

— Да.

— А ведь можно посмотреть его и on line?

— Безусловно, но согласитесь вживую лучше? Картинка не передает атмосферы, делая лишь бездушный слепок с реальности. Быть внутри действа куда приятнее.

— Я понимаю, вы приехали из-за Габриеля Санчеса, вашего ученика.

— О, это приевшаяся байка, — и Фарме рассмеялся. Ему понравился молодой человек. — Поверьте, только при поверхностном взгляде создается такое впечатление, а если узреть детали, то сами нонимаете.

— Да, пожалуй. Вы правы. Есть между вами и господином Санчесом различия.

— Думаю, он пойдет далеко. У него своя дорога, а у меня — своя. Возможно, мы идейно сейчас вместе, и так кажется многим, но минет время, и все переменится, поверьте. Так что на Конгресс я прибыл, считайте, из любопытства, а вот вы… Простите, так и не спросил вашего имени.

— Йозеф.

— Так вот, Йозеф, как вы здесь оказались?

— Я из Германии, а оказался здесь из-за своего хобби. Занимаюсь расследованием.

— Очень интересно. А именно?

— Восстанавливаю некоторые периоды жизни Христа. Это увлекательно. Похоже на детектив. И в этом виноват господин Санчес и его произведение. Когда впервые прочел захватывающий сюжет о противостоянии Иуды и Спасителя, я и не заметил, как погрузился в поиски информации о назарянине. Кроме того, дело это новое, ведь специальность у меня техническая и до выхода «Последних дней Христа» особо и не вникал в историю религий. Да и вообще, к религии был равнодушен. А тут такое поле для деятельности открылось. Как говорит пословица: «у каждого свои крысы на чердаке живут». Вот и прибыл на Конгресс, чтоб воочию увидеть автора.

— И как впечатления?

— Пожалуй, он — психократ.

— Простите, что?

— Ну, раньше о таких людях говорили — человек с харизмой. Если отбросить общие слова, что произнес господин Санчес на заседании, согласитесь, он может подчинять чужую волю. Причем, так незаметно, играючи, исподволь. Ты легко подпадаешь под обаяние его личности, и трудно понять, твои симпатии это результат самостоятельного выбора или навязанного мнения?

— Да. Не удивлюсь, что на будущем Конгрессе в Токио его изберут в председатели.

— И здесь кроется опасность.

— Для кого?

— Для всего человечества.

— Право, Йозеф, я не считаю себя глупым человеком, но все ж не говорите загадками.

— Все просто. «Открытый путь». Это книга о всемирном благоденствии, так? Но в конце этого пути человечество ждет тьма.

— Я понимаю, вы аллегорически? Да?

— Нет, нет, нет, — горячо запротестовал Йозеф.

Господин Фарме ненадолго замолчал, обдумывая сказанное попутчиком, но не смог извлечь рационального зерна. Для него оказалось все туманным и надуманным, пожалуй, игрой со смыслами и метафорами.

— Понимаете, Йозеф, я человек, который не верит в мистику.

— Тут ее и вовсе нет. Здесь элементарный закон: благими начинаниями выложена дорога в ад. Знаете, в девятнадцатом веке человечество тоже не думало о своей гибели. Ну, если и были осторожные мысли, то они рождались в умах одиноких мыслителей, видящих опасность пути. Те мыслители не были против научно-технического прогресса, но и не хотели восторгаться могуществом человека без оглядки на этику. Банально звучит, но ученый несет ответственность за жизни людей, ведь он, человек от науки, приносит в мир плоды, а в них спят семена, из которых могут вырасти опасные идеи. Я принадлежу к технической интеллигенции, и, может, странно звучит это в моих устах, но все же… Минувшие столетия я привел для примера. Хочу сказать, что никто не знает, как будет осуществлена доктрина Открытого Пути, какими средствами, если, конечно, господин Санчес вознамерится воплотить ее в жизнь. Человечеству удалось не погибнуть в двадцатом веке. Оно выжило в двух мировых войнах, удалось избежать третьей войны.

— Извините, что перебиваю. Ваша мысль понятна. Безусловно, вы, как и многие люди, боитесь повторения кровавого опыта. Это закономерно. Но, кажется, вы сгущаете краски. Неужели третья мировая войнапо-вашему замаячила на горизонте?

— Господин Санчес не допустит войны, — и слова почему-то прозвучали с грустью. — Ни мировой, ни локальной. Но есть более страшные вещи, чем самые кровопролитные и опустошающие войны. Физическое истребление? Да, это опасно, но опаснее духовное уничтожение, и вот оно мне и видится в перспективе.

— Непонятно одно, откуда вы извлекаете такие мысли?

— Из «Открытого пути».

— Удивительно.

— А вы перечитайте книгу внимательней, когда вернетесь домой.

4. Йозеф и Анри

Фарме вернулся домой, прошел в кабинет и, удобней устроившись в кресле, погрузился в размышления. Он скользнул не без иронии по поверхности диалога с Йозефом, припоминая каждую фразу, каждое слово, воскрешая интонацию. Голос собеседника в воспоминаниях звучал тревожно. Да, Анри ощутил инфернальный страх, которым была пропитана речь попутчика, но в который Фарме не верил. Не верил франц