Оглавление

Том I

Введение

«Сюжет данной книги обрушился на меня лавиной во время прослушивания песни «Не надо слов» группы «Сенатор».

Данная песня для героини становится мантрой в другом мире. Слова текста спасают ее от длинных щупальцев менталистов, охотящихся за носителями дара метаморфа».

Все тексты песен, опубликованные в цикле «Безжизненно стучат не любящих два сердца» придуманы не мною, а взяты со страниц интернета в свободном доступе.

Глава 1. В сердцах холодный лед уж больше не растает…

— Мы поняли с тобой, что не нужны друг другу.

— Мы поняли с тобой, что между нами вьюга, — едва шепчут мои избитые и искусанные до крови губы. Хотя нет, не мои, а графини Ливин Корхарт, в теле которой я нахожусь ровно десять дней. — Ни летом, ни зимой, нам вместе не согреется, безжизненно стучат, не любящих два сердца… — продолжаю петь, пока на мне елозит герцог Арвайский.

— Заткнись! — выкрикивает он с гортанным рыком. И всаживается в меня в последнем толчке и стоне наслаждения. — Сладкая сучка…

Вальгар, схватив пятерней лицо, жестко впивается мне в губы. И все мои попытки высвободиться из-под него похожи на трепыханье птички, пойманной в лапы кота.

— Если б не была такая вредная, цены бы тебе не было.

Расхохотавшись, он отстраняется и с прищуром пронзает меня взглядом необычного ярко-насыщенного цвета темно-карих глаз. И увиденное ему явно не нравится.

— Дирван, ты зачем опять Ливин личико разукрасил?

— Эта тварь постоянно одно и то же поет, — цедит сквозь зубы граф Маджонский, выйдя из ванной комнаты.

Волосы цвета спелой пшеницы мокрыми прядями спускаются на его крепкие плечи, по обнажённому телу графа стекают капельки воды. Дирван высок, немного худощав, но до безобразия красив. Больше половины девиц на выданье столицы Сарварс Марвайского государства, сохнет по нему. Взгляд васильковых глаз графа Маджонского всегда холоден. Правильные губы порочно красивы, но зачастую искривлены в брезгливости либо в ненависти.

Сложно описать его красоту, когда от взгляда на нее, тебя изрядно тошнит. Хотя не прочь была бы наблевать на широкую кровать герцога Арвайского, жалко нечем. В груди горит огнем от омерзения.

Эти двое не стесняются друг друга. Хорошо еще, что эти ублюдки не догадались совокупляться одновременно со мной.

Новая волна ярости поднимается из глубин моей души. Опухшие от укусов губы, когда смотрю на насильников, пытаются улыбнуться. Но улыбка выходит кривой.

— Мы поняли с тобой, что стали вдруг чужими, — вновь разлетается мой меццо-сопрано по герцогским покоям. — Холодную зимой метель нас закружила. В сердцах холодный лед уж больше не растает. В сердцах холодный лед… В ваших сердцах один лишь лед, — говорю им потухшим голосом. — Безжизненно стучат ваши сердца.

Герцог Вильгар заходится в хохоте, а графа Дирвана накрывает лавина злобы.

— Заткнись! Заткнись…!.. Заткнись, стерва!..

Кричит он и, подлетев, хватает мои волосы, накручивает на свою руку. Рывком стаскивает меня с кровати и, не выпуская из захвата, волоком тащит в другую комнату.

Зависнув надо мной, с искажённым от злобы лицом смотрит в глаза. Только все мое упрямство в ответ поднимается из глубин души. Именно моей души.

Граф насиловал хозяйку тела до какого-то исступления, скорей, даже ненависти и быстро сломал ее.

Отшвырнув меня, Дирван тут же наносит удар по моему лицу, от которого темнеет в глазах.

А спетая, может, в сотый раз песня группы «Сенатор» из моего мира — словно соломинка, за которую я хватаюсь, чтобы использовать как выпавший второй шанс на новую жизнь. Почему слова этой песни? Возможно, так я пыталась защититься от реальной действительности, в которую попала? Защитилась… на все сто процентов. И продолжаю защищаться, постоянно переключаюсь и пою…

— Сидите тихо, — предупредил Маджонский. — А хотя можете орать, сколько вздумается. На комнатах стоит защита от прослушки.

Когда за графом закрывается дверь, слышу шепот подруги по несчастью.

— Спой мне… — закашлявшись, просит графиня Риан.

Она прячется по углам и ни в какую не хочет идти на кровать. Один лишь только вид спального ложа с вычурными изголовьем и ножками вызывает у нее панику.

Поднимаю голову. Через заплывшие веки пытаюсь рассмотреть, в каком месте спряталась в этот раз девушка. Увидев ее ауру, больше похожую на дымку тумана, ползу в том направлении.

Обессилив, некоторое время лежу, восстанавливая дыхание, и жду, когда тело перестанет ломать от боли.

Еще одно удивительное открытие для меня в этом мире — магия, во всех ее проявлениях и видах.

Обняв Риану, пытаюсь согреть ее своим теплом и начинаю петь. Песня из моего мира, которую я успела выучить наизусть, до того, как умереть. Она словно связующая нить прошлого и настоящего дает мне силы жить.

Надежды и веры на спасение уже давно нет. Остались лишь слова, которые приносят облегчение нашему уставшему разуму, и я начинаю петь:

«Не надо больше слов и глупых оправданий.

Не надо больше слез и разочарований.

Пусть все пройдет, как снег, весенний талый снег.

Все это было с нами, как во сне», — оборвав песню, смотрю на подругу.

— Как во сне, слышишь, Риан… это всего лишь страшный кошмарный сон. В который мы по чистой случайности с тобой попали, — глотая подступающий комок к горлу, прижимаю свою голову к коленям. Стиснув зубы, сдерживаю рвущиеся из горла безмолвные крики отчаянья и безысходности.

— Не надо, Лив. Не плачь. Я вот скоро поправлюсь. Ко мне магия вернётся. И ты не представляешь, что я с ними сделаю. Мне нужно только немного отдохнуть. Совсем немного… чтобы силы восстановились.

Риан сжимает в кулачки тоненькие пальчики с просвечивающимися на них синими жилками. Глупышка не понимает, что в попытке остановить насильников выгорела полностью. Но каждый раз, когда я оказываюсь в нашей с ней «камере» мне кажется, что лишь одно ее желание — услышать, как мои губы шепчут грустную песню о разлуке, дают ей силы жить. И я даю ей и себе эту надежду жить!

Немного приподнимаюсь, сидя опираюсь спиной о стену, покрытую шелковой тканью, и, вновь обняв девушку, продолжаю очередной куплет:

«А помнишь, как тогда безумно мы любили,

Теперь уж навсегда об этом позабыли.

И чья же здесь вина уже не разобраться,

Бокал любви до дна мы выпили напрасно.

Растаяли, как дым, все нежные признанья,

Остались нам двоим одни воспоминанья.

И ты теперь с другим и я уже с другою,

Любовь растаяла, как дым… Дым», — повторяю я и глажу своей исхудавшей кистью с длинными пальчиками голову графини Риан Орховской.

Если меня перед совокуплением насильники забрасывают в ванну, то длинные черные волосы графини давно не мыты. Да и от ее тела исходит запах грязи, пота и гнили.

Оставленные мужскими руками синяки на ее теле и руках не заживают, а наоборот, превратились в черные нарывы с желто-зеленой гнилью.

— Ты пой… пой, Лив, — жалобно просит меня графиня. — Мне легче от твоего голоса. И слова песни в душу проникают. И кажется, что все, что со мной произошло — страшный сон. Как ты думаешь? Они нас отпустят? Родители меня ищут… У отца сердце больное.

И словно не веря в свое освобождение, продолжает:

— Они умрут… мама, папа умрут, когда узнают…, — шепчет она, сжимая своими холодной рукой мою ладонь. — Мне их так жалко.

Горячие потоки слез струятся по ее лицу, стекают по вискам и глухо падают мне на руку.

— Поплачь, Риан, говорят, слезы очищают и облегчают душу.

— Кто говорит? — шепчут ее посиневшие губы.

— Не знаю, но так говорят.

— Они неправду говорят. Мои слезы льются, не переставая, а на душе легче не становится. Может, тот, кто это сказал, не испытал того, что нам с тобой пришлось пережить?

— Может, — отвечаю ей и в который раз мысленно ору от бессилия. Сжимаю со всей силы ее трясущиеся пальцы рук и шепчу. — Безжизненно стучат не любящих два сердца… Я отомщу. Слышишь? Обязательно за нас с тобой отомщу.

Но графиня Риан Орховская уже не слышит моих слов.

Волосы на моей голове приподнимаются от вида отделившейся от ее тела души.

— Мамочки, — шепчу в испуге. И пытаюсь высвободить свою руку из цепких пальчиков умершей девушки. Но у меня ничего не получается. Душа Риан или то, что от нее осталось, подлетает ко мне.

Прозрачная субстанция принимает образ: то герцога Арвайского, то графа Маджонского, то старой карги, приносящей нам еду. То вдруг становится мной, то вновь Риан. Нечто протягивает к моему лицу свою прозрачную руку.

Ужас сковывает мое тело, пробирается под кожу, впивается в нервы. И разум, наконец, находит отдых от этого кошмара…

Дергаюсь от хлестких ударов по лицу и с трудом разлепляю ресницы.

— Очнулась?

Старческий голос вызывает тошноту, омерзение и осознание, что эта тварь ничего не сделала для нашего спасения.

— Хватит валяться. Давай поднимайся и помогай мне покойницу одеть.

Чувствую, как сердце начинает разбег. Тело бросает в жар, а затем лавина холода окатывает меня с головы до пят от воспоминания недавно пережитых событий.

Медленно поворачиваю голову. От вида серо-бледного лица Риан накатывает паника. В груди болит от несправедливости. Хочется выть, орать от боли, что душат душу и разум. И я с ненавистью кричу:

— Ты тварь… тварь! Ты могла нас спасти! Могла вызвать людей! А ты, сучка, выжидала, когда мы умрем! — тяжело дышу от бушующей внутри ярости. Смотрю на худощавое тело старухи, ее узенькие, с прищуром глазки, в которых плещется ехидство, исчерченное морщинами лицо, и понимаю, что:

«Убью гадину. Убью».

И я не выдерживаю. Вскакиваю и кидаюсь на бабку. Вцепляюсь в ее грязные волосы и дергаю со всей силы. Но мне этого мало. С исступлением обхватаю скрюченными пальцами своих рук ее горло и с наслаждением сжимаю худощавую шею.

Резкий удар по голове отбрасывает меня от старухи, но приносит отрезвление. Удивляюсь, что нет слез. Меня самой будто нет. В груди холодно и пусто.

Прислушиваюсь к разговору двоих и в одном из них узнаю голос графа Маджонского.

— Мертвую оденешь сама…

— А с этой что делать?

— Да ничего, — с ухмылкой говорит Дирван. — Главное, на покойницу платье натяни, а эта пусть голой остается. Я принесу Уфу. Пара укусов и нашу строптивицу собственные родители не узнают.

От слов графа бросает в дрожь. Память хозяйки тела мгновенно выдает информацию.

«Самая ядовитая змея мира — Карварс. Укус аспида смертелен. От попадания яда в тело через несколько минут происходит удушье. Токсин распространяется по телу в течение часа, оставляя после себя черно-синие разводы. Кожа укушенного человека чернеет. Опознать мертвеца не представляется возможным еще и по той причине, что через два часа мясо ошметками сваливается с покойника, обнажая кости. А через три часа скелет превращаются в желе».

— Что, петь больше не тянет? — с издевкой в голосе бросает мне граф Маджонский.

В который раз за время пребывания в этом мире у меня внутри все бунтует от несправедливости судьбы, и с губ срываются очередные строки песни:

«Не надо больше слов и глупых оправданий.

Не надо больше слез и разочарований.

Пусть все пройдет, как снег, весенний талый снег.

Все это было с нами, как во сне… во сне…»

Я замолкаю и закашливаюсь от очередного удара в живот.

— Как ты меня достала, — сквозь зубы цедит Дирван. — Нужно было раньше от вас обеих избавиться. Но ты так пришлась по душе Арвайскому… И по размеру тоже.

От своих же слов граф заходится в зловещем смехе. А после его ухода гогот долго стоит у меня в ушах.

Несмотря ни на что — я хочу жить. Жить для того, чтобы отомстить. Чтобы смерть Риан была ненапрасной.

Мечусь, пытаясь найти выход, но его нет. Да и сил едва хватает на то, чтобы отползти к стене и потухшим взглядом смотреть, как старуха одевает умершую подругу.

Карга кряхтит и бросает в мою сторону опасливые взгляды. Справившись с телом Риан, прищурившись, осматривает меня.

В узких заплывших глазах бабки нет сочувствия или жалости. Ей доставляет удовольствие смотреть на мои мучения.

— Лежи смирно. Укус Уфы не так страшен, как о нем пишут и рассказывают.

Старуха заходится в скрипучем смехе, и в нем проскальзывают нотки сумасшествия. Но меня уже ничем не удивить. Все эти десять дней моей жизни в чужом мире похожи на сумасшедший дом, и живущие в нем давно лишились рассудка.

Карга ушла. Я потухшим взглядом смотрю на дверь, а в голове звучит мотив мелодии, и он ни на минуту не отпускает меня:

«Ни летом, ни зимой нам вместе не согреться. Безжизненно стучат не любящих два сердца…»

Дверь предательски скрипнула.

Я бросаю прощальный взгляд на мертвую девушку. Вижу, насколько она юна и не красива в свои девятнадцать лет. А может, это смерть забрала всю ее красоту? Злоба волной на этот мир, на несправедливость, творившуюся вокруг, поднимается из глубин моего нутра.

С протяжным стоном петель открывающейся двери во мне что-то окончательно обрывается. Бабка пришла выполнять приказ. Зайдя в комнату, она окинула ее хмурым взглядом. Увидев мое платье, бросилась к нему, стала ощупывать трясущимися руками гладкость материала.

— Тебе это больше не понадобится. А я хоть раз госпожой побуду.

Стоя посереди комнаты, старуха выжидает, что я буду делать. Но меня не тревожат наряды. Все мое внимание приковано к брошенному возле двери мешку.

Не увидев с моей стороны поползновений, карга стала торопливо снимать с себя ветхое тряпье. Кряхтя, она натягивает на свое немощное тело бальное платье графини Ливин Корхарт. Удивительно, но она в него влезла. Неумело затянула шнуровку на боку и, расправив пышную юбку, поспешила к зеркалу. Старуха с восхищением прошлась своими скрюченными пальцами по корсажу, лифу, обрамленному нитью жемчуга.

— Красивое-то какое! — в ее голосе проскальзывают нотки зависти.

Бросив на меня ненавистный взор, бабка заспешила на выход. Подойдя к двери, она наклонилась и подняла торбу. Раскрутив тесьму на ее горловине, с торжеством исполненного долга кидает на пол принесенную ношу и торопливо скрывается за дверью.

Холодным взглядом я наблюдаю, как мешок шевелится. Из прорехи сначала показывается голова с раздвоенным языком, а следом выползает и сама хозяйка. Темно-серая чешуя аспида поблескивает от света настенных магических светильников. Змея в бешенстве от такого обращения с ней. Черные пуговки ее глаз внимательно осматривают окружающую обстановку.

Я впиваюсь в нее взглядом и, отсчитывая ритм знакомой песни, превращаюсь в хищника, выжидающего свою жертву. Я должна успеть раньше. Обязана схватить Уфу за голову, прежде чем она укусит меня. Что буду делать после того, как убью змею — не знаю.

Сейчас необходимо выкинуть из разума все переживания и мысли. Внутри меня сознание начинает покрываться тонкой корочкой льда, душа черствеет и одевается изморозью. Все шорохи и звуки уходят на второй план. Я ловлю движение Уфы в мою сторону и кидаюсь ей навстречу.

Сейчас я не Ливия Гарская и не Ливин Корхарт. Сейчас — я молниеносный хищник. Успеваю сжать пальцы рук на шеи аспида, и мое тело закручивается в мертвой хватке вокруг тела Уфы. Слышу, как ее хвост в агонии стучит по полу, а я лишь сильней сжимаю свой захват. Не сразу, но осознаю, что убийца мертва. Некоторое время лежу в ожидании и начинаю медленно распутывать кольца своего тела от обмякшей змеи.

Торопливые шаги ног к нашей комнате отдаются в ушах набатом.

Пока в двери прокручивается ключ, нервно скольжу по полу и уползаю под кровать. Затихаю. Я готова до последнего вдоха бороться и защищать свою жизнь. Внимательно наблюдаю за тем, что мне удается рассмотреть.

Где-то в подсознании понимаю неправильность восприятия окружающей обстановки. Но обрывки мыслей улетают. Я вся напряжена и замираю. Трепещущимся раздвоенным языком осторожно ощупываю пространство перед собой.

Карга останавливается возле замершей Уфы. Комната погружается в звенящую тишину, которую нарушает лишь тяжелое дыхание старухи. Через некоторое время она наклоняется и поднимает с пола змею.

Женский визг, пропитанный страхом, заполняет пространство. Воздух вокруг вибрирует сначала от воя, а затем от грохота падающего тела.

В моей душе растекается бальзам от мысли, что бабка была не в курсе того, что даже мертвая змея может укусить.

Мои глазки впиваются в чёрные точки на старческой руке. Я с наслаждением наблюдаю, как темно-синяя чернота медленно расползается по ее коже. Вскоре мне надоедает смотреть, как разбухает тело старухи.

Извиваясь, я заскользила по паркетному полу к своей подруге, чтобы рассказать ей, что одна месть уже свершилась. Поднимаюсь и, раскачиваясь, внимательно смотрю на серо-бледное лицо девушки. В ласке скольжу головой по холодной руке и понимаю, что не могу оставить Риан. Я должна быть с ней.

Десять дней ада сделали свое дело. Бальное платье графини теперь ей сильно велико. Я заползаю под него и, скрутившись кольцом, засыпаю на ледяном животе исхудавшей подруги.

Сквозь сон слышу мужские голоса, ругань. Понимаю, что нас несут. То есть волокут тело Риан, а я, притаившись, лежу и жду, что будет дальше. Затем куда-то долго везут. Но вскоре повозка останавливается, нас вытаскивают и выбрасывают. Но полет оказывается недолгим.

Удар о воду для меня не ощутим. Для Риан Орховской, думаю, тоже. Помню лишь, как мое погружающееся на глубину тело сковывает ледяными тисками, не давая сделать вдох. Выскользнув из-под платья подруги, я из последних сил тянусь к свету над головой, но сил не хватает справиться с быстрым течением. Меня подхватывает стремительный поток, закручивает в попавшихся на пути водоворотах. Легкие горят от нехватки кислорода, и я уплываю в кромешную тьму…

Глава 2. Все это было с нами как во сне

Настроение графини Яримы Барванской было отвратительным. На старости лет, ну, как сказать на старости, всего-то под пятьдесят. И вот когда она уж было, собралась к праотцам, у нее проявилась ведьминская сила.

Смех да и только, скажет любой. Да и сама Ярима была не в восторге. Но сила внутри не давала покоя и требовала варить снадобья. В который раз графиня драила котелок от пригоревшего зелья для выведения бородавок. Мыть котелок приходилось самой, чтоб другая энергия не касалась вместилища соединения трав и корений.

Любая другая ведьма давно подсказала бы Яриме, что все нужно делать с желанием и любовью. Но обратиться к другой ведьме за помощью не хватало гордости. Вот и посылала графиня проклятья сгоревшему зелью и котелку, который приходилось начищать день ото дня, и ледяной воде, от которой ломит и сводит судорогой пальцы.

У людей, живущих в мире Карварс, магический дар пробуждался после достижения ими совершеннолетия. В редких случаях или под воздействием каких-либо жизненных потрясений у человека он мог очнуться в любом возрасте.

У соседа графини, графа Савимира Парского, магия воды пробудилась в девяностолетнем возрасте из-за дележа наследниками его имения.

У самой Яримы дар проявился после совершеннолетия, как и у большинства людей. Но был настолько крохотным, что обучаться владению магии ей не было нужды. И надо же было такому случиться. Посчитав жену не пригодной к рождению детей, ее муж завел их на стороне. Лавир Барванский привел в замок пятилетнего мальчика и объявил, что Марум является его признанным наследником.

Такого поворота событий нервы леди Барванской вынести не смогли. Вот и взревела внутри сила. Пряча обиду и сердечную боль, Ярима отправилась в маленький домик на берегу реки в окружении многовековых деревьев.

Небольшой лес с избушкой принадлежал только женской половине рода Парвийских и являлся пристанищем всех ведьм, живших в их роду.

— А… чтоб тебя!.. — выкрикнула со злобой Ярима.

Вскочив, отшвырнула котелок в сторону. Поднеся красные от холода ладони ко рту, стала их согревать своим горячим дыханием, в очередной раз кляня всех ведьм в роду, от которых передался дар. Положив руки на поясницу, графиня со стоном потянулась. «Грохтова сила, из-за нее еще и радикулит заработаешь». Нахмурившись, ведьма посмотрела на «виновника всех своих бед» и, тяжко вздохнув, перевела взор на движущийся темный бурлящий речной поток.

От вида проплывающего по воде обнаженного женского тела волосы Яримы встали дыбом, а тело мгновенно сковал страх

Широко открытыми глазами ведьма проводила утопленницу и очнулась, когда та скрылась из вида.

Что за сила заставила графиню Барванскую нестись вдогонку за покойницей, она сама не знала. Спотыкаясь, сбивая пальцы ног об лежащие на берегу валуны, Ярима вскорости догнала незнакомку на перекате реки. Более спокойное место речного течения на данный момент. Из-за спада вод были оголены большие булыжники, к одному из них и прибило утопленницу.

Залетев в воду, ведьма вскрикнула от ледяного холода, охватившего тело. Стиснув зубы, заглушая рвущееся из груди утробное рычание от стылости, графиня схватила утопленницу за волосы и потянула к берегу. Подтащив девушку к мелководью, она подхватила ее под мышки. Поддерживая тяжелую ношу, пятясь, Барванская пару раз упала, но все-таки выполнила задуманное — вытащила несчастную на прибрежье.

— Эром! — с дрожью в голосе позвала она слугу.

Ведьма со слезами на глазах смотрела на истерзанную побоями девушку. Мертвецки бледное с темно-синими пятнами тело и лицо вызывали жалость.

Неожиданно по лицу утопленницы прошла волна. Облик незнакомки изменился, четко проявив мужской образ, затем — юной девушки. А когда на Яриму обратили взор узкие зрачки глаз, а изо рта утопленницы показался длинный раздвоенный язык змеи, ведьма в испуге вскрикнула. Попятившись, в который раз за сегодня, споткнулась о камень и стала отползать, смотря во все глаза, как черты лица девушки вновь стали прежними.

— Что случилось, ваше сия?..

Подбежавший к ней слуга был не меньше графини поражен увиденным зрелищем, но соображал куда быстрее ее.

— Ваше сиятельство… что ж такое творится на белом свете?! — Эром подхватил графиню на руки. — Да вы вся мокрая. И стоило ли из-за покойницы в воду лезть?

— Стоило, Эром… Стоило. Да поставь ты меня уже на землю. Девушку на руки лучше возьми и в избу неси.

Нахмурив брови, слуга переводил испуганный взгляд с графини на утопленницу.

— Да не бойся ты. Живая она. Купаться ходила, замерзла и чуть не утонула. Видишь — губы от холода посинели.

Сорокалетний мужчина служил Яриме верой и правдой уж более двадцати лет. Боги немного обделили его умом, но зато силой Эром был наделен неимоверной. Мог одними руками барибала (медведя) завалить. Вот и теперь, опустив хозяйку на камни, он беспрекословно выполнил приказ. Подхватив девушку на руки, поспешил к избе.

Графиня, стуча зубами от холода, последовала за ним, обдумывая, как ей поступить.

«Утопленница — метаморф. Оборотная магия строго отслеживается. Людей с задатками такой силы содержали в специальных закрытых боксах сумасшедшего дома «Пристон». Говорили, что живется в приюте людям с таким даром очень даже неплохо. Сытая еда, отдельные комнаты, правда, под защитными заклинаниями.

Родители, обнаружив, что в их ребенке открылся дар метаморфа, немедленно должны были доставить его в отделение тайной канцелярии. Если они этого не делали, то скрытное все равно рано или поздно становилось достоянием общественности. В итоге за сокрытие от властей метаморфа всех членов семьи подвешивали на виселицах на главной площади столицы Сарвас Марвайского государства.

Если уж дар метаморфа проявлялся позднее, то эти люди также теряли свои головы на плахе.

Уж слишком соблазнительно было надеть на себя личину соседа, а может, и кого из сиятельных лордов. Велико искушение быстрого обогащения. Вот и не сдерживались.

На невыявленных метаморфов по приказу его величества Гариара Тармийского Марвайского государства велась охота. И еще никому не удавалось скрыться от цепкого взгляда главы тайной канцелярии герцога Арвайского. Сильнейший менталист! Обмануть которого просто невозможно. Как, впрочем, и его бабку. Та еще стерва. Любила свои ручки протянуть куда не следует».

Ярима передернула плечами от жутких воспоминаний, прикосновения холодных пальцев герцогини Авигель Арвайской.

— Куда изволите вашу дочку положить?

За думами, стуча зубами от холода, Ярима не заметила, как они вошли в избу. И сейчас от вопроса слуги хватала ртом воздух, с изумлением смотря на него. Не сразу сообразив, с чего Эром взял, что утопленница ее дочь.

Но, вспомнив, как она страдала, когда умерла ее четырехлетняя дочь, опустила в бессилии руки. С потухшим взором посмотрела на слугу.

«Эром все время был рядом. Никого не подпускал, ухаживал, гладил рукой по голове, напевая какую-то несуразную колыбельную, видно, оставшуюся от детских воспоминаний. Вот и сейчас его неразвившийся с детства разум воспринял незнакомку, как ее дочь Лив».

— В спальню неси, на кровать. Да одеялами укрой. Печь растопи, воды нагрей… — выйдя из шока, Ярима стала раздавать команды. Она решила сначала привести в чувство незнакомку. Расспросить ее, кто она и откуда. А уж потом доложить властям о нахождении в ее усадьбе метаморфа.

Если б только леди Барванская знала, что ей придется пережить, вытаскивая девушку с того света. Возможно, она сделала бы вид, что не заметила утопленницу, проплывающую по течению горной реки.

Глава 3. Воспоминания прошлой жизни

Голова Ливии металась по подушке, но чувствовать она это не могла. Цепкие щупальца холода, проникшие в ее тело, скручивали в жгуты жилы и сухожилия, пронзали иглами кости. Разум все больше тонул в ледяных воспоминаниях прожитой жизни.

«Родилась я первого января одна тысяча девятьсот девяностого года в одном из древнейших городов России.

По велению Ивана Грозного началось строительство города-крепости для охраны южных границ Русского государства от набегов крымских татар. Когда стали рубить дуб, росший на берегу у слияния двух рек — Оки и Орлика, с вершины дерева слетел орел.

«А вот и хозяин», — сказал один из мужиков. Иван Васильевич и повелел назвать город именем птицы.

Орел я любила. Особенно зиму. Бегая ребенком по рыхлому снегу, открывала рот, хватала холодные снежинки. Часто ловила на ладонь крохотные белые пушинки, пытаясь рассмотреть их невероятный узор. Но мне никак это не удавалось. От жара, исходящего от маленькой ручки, они быстро таяли.

Любимым лакомством для бегающей во дворе детворы были ледяные прозрачные сосульки. Не отказывалась от них и я. Правда, приходилось потом болеть. Но зато всегда рядом была мама. Словно вспомнив, что у нее есть дочь, мать кудахтала надо мной, как клуша над цыплятами. Заставляла полоскать горло соленым раствором, пить противные горькие таблетки и подолгу не отходила от кровати.

Подхватив материнскую руку, прижимая к своей горячей от температуры щеке, со счастьем в голосе я шептала:

— Мамочка. Моя милая мамочка…

Мозг пронзили острые пики боли, выдернув меня из забытья. Заметавшись головой по подушке, в бреду обшарила рукой постель в поисках матери.

И почувствовав на своей руке горячую ладонь, мгновенно перехватила тонкую кисть руки, прижав к себе. Сердце предательски застучало в неверии.

— Мама, — прошептала я воспаленными от температуры губами. Едва приоткрыв тяжелые веки, увидела перед собой размытый образ красивой незнакомки. В недоумении попыталась сфокусировать взгляд, но перед глазами вновь всплыл мираж матери.

Из моей груди вырвался тяжкий, со стоном вздох. Воспоминания вновь закрутили в водоворот, унося, бросив в прожитую жизнь.

В очередной раз нахмурив брови, мать начинает отчитывать меня за непослушание.

Слушая прокуренный грубоватый голос, корчусь от пронизывающей тело боли и пропускаю мимо ушей ее ворчание.

Часто предоставленная сама себе, я ловила редкие минуты счастья, выпавшие в общении с матерью.

Тамара Глебовна — так звали мою мать, работала на заводе в смену. Часто оставалась на подработку, и порой я не видела ее в квартире по нескольку дней. Меня рано приучили к самостоятельности. В шесть лет без труда могла пожарить себе яичницу. Налить воды в электрический чайник и нажать кнопку для кипячения было вообще пустяковым делом.

Отец мой был водителем-дальнобойщиком и его появление в доме всегда сопровождалось праздничным застольем, смехом и подарками.

Мне было пятнадцать лет, когда отец внезапно подал на развод. Объявил матери, что у него в другом городе новая семья.

Вот так, коротко и ясно, своими словами наш любимый отец и муж разбил нам жизнь на «до» и «после»».

И если «до» воспринималось как счастливое безоблачное детство. То «после» — материнскими слезами, выпивкой, потерей работы и застольями, только теперь не праздничными, а буйными.

Мне было около девятнадцати лет, когда мать умерла в пьяной горячке. Денег не было. Звонить отцу не хотелось, но пришлось. Выругавшись сквозь зубы, отец буркнул:

— Жди.

Стоя у сырого холмика, я пустым взглядом смотрела на воткнутые в землю красные гвоздики, клонившиеся от порывов ветра, и не смогла проронить ни слезинки. Что-то во мне надломилось со смертью матери. Может, в те минуты еще не осознавала одиночество, но уже была окружена им, и от этого в груди медленно застывал комок, сотканный из боли и горечи.

По пути с кладбища мы с отцом не проронили ни слова. Войдя в квартиру, сразу направились на кухню. Достали из пакетов купленные им продукты. При виде нарезки колбасы и сыра я сглотнула мгновенно скопившуюся во рту слюну. Желудок свело от разносившихся запахов копченостей и красного вина, пахнувшего забродившим кислым виноградом.

— Давай, дочь… помянем мать.

Бросив на меня виноватый взгляд, отец залпом осушил полный стакан вина. Чуть скривив нос, тяжко вздохнув, осмотрелся по сторонам. Нахмурился от того, что видел.

А я в это время прислушивалась к себе и понимала, что человек, сидевший передо мной не вызывает во мне никаких чувств.

Его не было рядом со мной, когда я, ползая на коленях, уговаривала мать не пить.

Его не было рядом со мной, когда я, кусая кулаки, чтобы не кричать, умывалась слезами от жалобного воя матери, проклинающую свою жизнь.

Его не было рядом со мной, когда я прятала голодной взгляд при виде одноклассницы, жующей булочку.

Его не было рядом со мной, когда я, договорившись с одногруппницей, продавала свою девичью честь.

Мерзость скажет любой. Но мать в очередной раз клялась, что бросит пить. И я верила. Денег, которые я получала за мытье полов, едва хватало поесть один раз в день.

Бывает так, что горе высушивает слезы у человека? Могу с уверенностью сказать — да, когда я, восемнадцатилетняя девчонка, лежа под тучным мужским телом, не проронила ни слезинки. Честно отработала свои грязные деньги. Забирая их, благодарила судьбу, что не попался извращенец.

В те минуты еще теплилась надежда, что все теперь будет по-иному. Как прежде. Но! Как же чисты и наивны дети…

Мать продержалась неделю, а затем бросилась ко мне, хватая руками надетый на мне старенький халатик, умоляла дать денег…

После того, как нас бросил отец, я каждый миг, час, день внутренне выгорала. Улыбалась одноклассникам, друзьям, одногруппникам по музыкальному колледжу. Жила и не жила одновременно.

Возможно, сейчас я до конца еще не осознавала, что больше не увижу и не услышу мать. Не верила, что никто не поднимет меня среди ночи и не будет выговаривать, какая я неблагодарная дочь, потому что не даю денег. Не понимала, что весь мой кошмар закончился. Но как бы я не устала от пьянства матери, ни в коем случаи не желала ей смерти. Рядом со мной все время был человек, которого любила. Мама жила, дышала среди этих холодных стен, а теперь я осталась одна.

Нужна ли я отцу? Могу с уверенностью сказать, что нет. У него новая семья. Сын. И, по всей видимости, они живут счастливо…

— Как дела в училище?

— Хорошо.

— Одного не пойму, зачем ты выбрала профессию дирижера? С аттестатом с одними пятерками ты могла пойти в более приличный колледж.

— Я столько лет занималась фортепьяно, почему бы нет?

«Хотела сказать, играла до того дня, когда пришла из школы, а пианино нет. Мать продала многие вещи и мебель из квартиры. Только говорить об этом отцу не стала. Зачем?».

— Я люблю музыку. Мне было не принципиально, на кого учиться. Где были свободные бюджетные места — туда и пошла.

— А занятия по вокалу бросила?

Поднеся стакан к губам, чуть пригубив вино, обдумывала:

«Отец действительно не понимает, в каком кошмаре я жила, или не хочет думать об этом? Скорей всего, мы стали для него настолько чужими, что все наши горести, это что-то, не поддающееся его уму. Захотелось спросить: «Пап, а у тебя в груди есть сердце? Или оно безжизненно стучит при виде меня? Ты ведь ни разу не побеспокоился о том, как мы живем? Да, что говорить, не спросил, как поживает его светлое чудо? А я бы ответила. Как в страшном сне».

— Хм, — сорвалось с моих губ. — Бросила, — поставив бокал на стол, посмотрела на него пустым взглядом. — Пап, пожалуйста, разбери диван, на котором спала мама. Как стемнеет, вынесем его на помойку. Открою форточки, до ночи комната проветрится. Не так мочой будет вонять, когда будешь спать.

Воспоминания тех дней практически стерлись из моей памяти. Помню, как сгибалась под тяжестью ноши, которую несла. Как ночью лежа на спине, молча, смотрела в потолок, прислушиваясь к стукам и разговорам, разносившимся в многоэтажном панельном доме.

Отец не стал оставаться на ночлег. Обняв, виновато развернулся и, понурившись, вышел из квартиры. Больше мне не пришлось его увидеть.

А я продолжила жить дальше…

После сорока дней со смерти матери зашла в ее комнату и стала отдирать со стен старенькие обои. Замусоленные, местами стертые до дыр, они отставали от бетонных плит, словно полоски кожи. Собрав в небольшие кучки разноцветные клочки и, перевязывая их, я думала о том, что чем-то эта старая бумага похожа на шкуры змей, сброшенных после линьки. Вот так и я очищу свое жилье от прошлого. Но сколько бы я не старалась, оно всегда было со мной среди этих стен, пусть и покрытых другими, в мелкий цветочек, обоями.

Я бежала от одиночества, пыталась защититься от него и поэтому сошлась с парнем из нашей группы. Любви к нему у меня не было. Так, сильная симпатия вначале наших с ним отношений. Но после двух лет совместного проживания поняла, что не могу больше выносить рядом с собой вечно недовольного жизнью нытика.

Жизнь продолжалась. После защиты диплома я устроилась на работу в музыкальную школу. Вечерами самостоятельно изучала иностранные языки. И еще одним моим увлечением стала семиструнная гитара, оставленная Вадимом. Работать учителем я никогда не мечтала и поэтому искала себя в других поприщах. Устроилась помощницей по организации праздников для детей. Три года была тамадой. На одной из свадеб я спела песню Дженнифер Раш «Сила любви». Мой голос понравился директору ресторана, и он пригласил меня попробовать петь у него. Не раздумывая, согласилась. И за пять лет работы ни разу не пожалела.

Олег Александрович оказался на удивление порядочным человеком. Мне пришлось уволиться из школы, так как помимо сольного выступления я продолжала работать тамадой.

На одной из свадеб я увидела Игната, черноглазого жгучего брюнета. Не знаю почему, но из толпы приглашенных гостей выделила его сразу. Тридцатипятилетний успешный юрист был другом жениха. Ему приходилось участвовать практически во всех конкурсах. Вел он себя галантно. Но иногда посматривал на меня так, что я, сама того не подозревая, задерживала дыхание, не осознавая, что любуюсь его крепкими губами.

Игнат появился в ресторане на следующий день. Сев за столик возле окна, он заказал себе бутылку красного вина, салат и запеченную красную рыбу с гарниром.

Иногда, бросая взоры в его сторону, любовалась, как он красиво держит в руках вилку с ножом, делает глоток вина из фужера, и понимала, что пропадаю. Никогда не думала, что, увидев второй раз человека, можно влюбиться. В тот вечер я пела лишь для него. После исполнения песни «Без тебя», которую исполняла американская певица Мэрайя Кэри, зал аплодировал мне стоя.

Я немного растерялась от такой благодарности слушателей. И совсем опешила, когда Игнат, опустившись передо мной на одно колено, преподнес мне огромный букет роз нежно-розового цвета. Принимая цветы, растворялась в темноте его горящих огнем желания глаз.

Сгорала в бушующей страстью ночи. И опять была счастлива.

Летала на крыльях любви чуть больше полугода. Мечтала, строила планы на нашу дальнейшую жизнь.

Зажимая в постели мое худенькое возбужденное тело, Игнат шептал, что безумно меня любит. И прежде чем создать семью, нам необходимо подумать о большой уютной квартире. Целуя мои пальчики, он объяснял, каким видит наше будущее:

— Продадим наши квартиры. Купим большую, метров под сто в новостройках. Обставим мебелью. А уж потом подумаем о детях. Ты сколько детей хочешь?

В ответ я только пожимала плечами, прижимаясь к нему от переполняющего меня счастья. Первая загвоздка с продажей квартиры вышла у меня при сборе документов. Оказалось, что в приватизации участвовал и мой отец, а без его согласия я не имела права продать квартиру. Об этом, смеясь, и объявила Игнату.

— А разве ты не сирота?

Его лицо вмиг изменилось, стало жестче, скулы заострились, в черноте глаз появилось незнакомое мне выражение.

Но, смотря на него сквозь розовые очки, я не поняла этого выражения. И лишь спустя время осознала, в них было разочарование и злоба.

— Мать умерла, а отец живет в другом городе. У него новая семья. А…

— Это уже не имеет значения.

Перебил он меня.

— Сегодня я, пожалуй, пойду домой. Мне нужно хорошо подумать. Я ведь уже и квартиру для нас подыскал. А теперь придется отказаться.

Отрешенно проговорил он, поцеловав на прощание меня в нос.

— Игнат! Да чего ты так расстроился? Я уверена, что папа не будет претендовать на свою долю! — схватив его за рукав пиджака, торопливо выговаривала, пытаясь остановить.

Но он ушел! Позвонил мне на следующий день, предупредил, что не придет из-за того, что у него появилось много работы, и он безумно меня любит.

Я продолжала летать на крыльях любви. Но каким же молниеносным и болезненным был удар о землю.

Увидев его с другой девушкой в салоне для новобрачных, сначала не поверила. Игнат и его спутница выбирали себе обручальные кольца.

В тот миг сломались не только мои крылья, но и душа. Бетонные щупальца стали медленно наползать на меня, покрывая и закрывая монолитной плитой от всего мира и от меня самой.

На улице стояла тридцатиградусная жара, а мне казалось, что вокруг воет вьюга и все сильней закручивает в свой хоровод снежинок.

Не помнила, как добралась домой. В ненависти собрала с кровати постельное белье и, не раздумывая, вынесла его на помойку. Выбрасывать в бачок не стала, положила рядом. Найдется тот, кому нечем укрываться, и обязательно заберет. Это я знаю по себе. Девчонкой убегала подальше от нашего района и шарила возле мусорных контейнеров в поиске одежды и обуви.

И лишь с приходом весны, смотря на талый снег, поняла, что продолжаю жить.

Но во мне словно что-то надломилось. Я перестала верить людям окончательно. Не отказывала себе близости с мужчинами. Их льстивым речам веры не было. Ухмылялась, когда меня называли красивой или шептали на ушко ласковые слова. Так незаметно пролетело три года.

В нашем музыкальном коллективе при ресторане сменился сольный ударник. Кирилл оказался веселым балагуром. В его серых глазах всегда плясали бесенята. И лишь когда он смотрел на меня, хмурился и тяжко вздыхал. Однажды не вытерпел, спросил прямо:

— Лив, скажи, кто тебя так обидел?

А я, ухмыльнувшись, ответила:

— Жизнь.

— Эх и глупая ты, Ливия. Если тебя кто-то обидел, это не значит, что ты должна не верить больше другим людям. А давай я спою для тебя.

Кирилл, сев за синтезатор, ловко пройдясь пальцами по клавишам, запел:

«Сколько без тебя ночей глухих

Я провел потом, не помня их

Сколько я тебя искал в других

Но не находил.

Женщина — воздух, женщина — вода!

Женщина — радость, женщина — беда!

Мне это счастье уготовил Бог!

Я у твоих ног…»

Слушая сильный голос, с грустью наслаждалась его полнозвучностью.

— Ну как, впечатлили слова? Представь, Лив. Скольким женщинам мужчины посвятили стихи, песни, сочинили музыку. А ты говоришь ­– жизнь. Не встретила ты еще на своем пути того, кто упадет к твоим ногам.

— Ошибаешься, Кир. Падали. Вот только правды рассмотреть под лживой маской не смогла. Давай завяжем этот никчемный разговор. Олег Александрович назначил меня любимой женой… Шучу. Снегурочкой. Кто из вас троих будет со мной плясать в новогоднюю ночь?

— Я не могу. У меня жена и лапочка дочка, — замахав руками, высказался Кирилл.

— Ребят… Я тоже не могу. Теща приехала. Жена и так косо поглядывает. Да я в тот Новый год Деда Мороза изображал. Вадик, твоя очередь, — хлопнув синтезаторщика по плечу, улыбаясь во весь рот, отрапортовал Вячеслав.

— Вот и славно, — подхватив лежащий на полу мешок, я передала его Вадиму. — Дома примеришь. Посмотришь, хорошо ли на тебе костюмчик сидит. А об остальном не беспокойся. Я буду публику развлекать, а ты из мешка подарки доставать и раздавать…

Выслушав речь президента, под звон бокалов гости ресторана поздравили друг друга с Новым две тысячи двадцать третьим годом. А дальше покатилось, как по накатанной дорожке: веселье, танцы, конкурсы.

В перерывах между застольями я пела, поглядывая на часы, думала:

«Мама говорила, что я родилась в новогоднюю ночь в два часа двадцать три минуты. Этот новый год — отражение даты моего рождения».

Вадим, давая мне передохнуть, сел за синтезатор и, объявив белый танец, запел.

Одна из любимых мною песен «Не надо слов» группы «Сенатор». Текст песни напоминал мне чем-то мою жизнь. Я так же не могла согреться ни летом, ни зимой. Казалось, открыв глаза, я продолжаю смотреть долгий нескончаемый сон.

Посмотрев на одну из стен, с грустью улыбнулась. Стрелки больших часов с гирями беззвучно дернулись, отсчитав еще одну минуту прожитого нами времени.

Все случилось очень быстро. Один из гостей, вернувшись из туалетной комнаты, размахивая пистолетом, стал стрелять хаотично в разные стороны. Погруженная в слова песни, я не успела ничего понять. Острая боль пронзила сердце. Схватив ртом последний вдох воздуха, падая, успела увидеть, как стрелка часов дернулась к двадцати трем минутам третьего. Тридцать три года назад в это мгновение я сделала свой первый вдох. И, умирая, также сделала последний вдох…»

Глава 4. На грани жизни и смерти

Вскочив, распахнув глаза, я хватала ртом воздух и не могла им надышаться, настолько сладким он мне казался.

Воспоминания прожитой жизни напомнили мне страшный сон. Осмотревшись по сторонам, не понимая, где нахожусь, перевела взгляд на женщину, стоявшую возле кровати.

Моя голова раскалывалась, жар волнами гулял по телу, и только кисть левой руки пронзало сотнями холодных игл. Посмотрев на нее, шумно сглотнула. Со слезами на глазах перевела взор на незнакомку.

— Уфа… Она успела меня задеть. Я не хочу умирать. Не хочу! Не хочу! — упав на постель, я закричала от душившего отчаянья и бессилия что-либо изменить. — Мама! Я не хочу умирать! Мама… — заметавшись головой по подушке, проваливаясь в беспамятство, почувствовала бережное прикосновение рук и тихий женский шепот:

— Тише, девочка моя. Тише…

Ярима бросилась к полкам, заставленными различными склянками наполненными зельями и мазями, когда-то приготовленных умершими родственницами. Руки дрожали, она хватала то один флакон, то другой, но из-за нехватки знаний не могла понять, в каком из них спасательная мазь.

Схватив очередную склянку, ведьма от отчаянья со всего размаха бросила ее об пол.

— А-а-а-а!.. — вырвался из ее груди душераздирающий вопль. — Грохтова сила! Какая от тебя польза, если моя девочка умирает?

По телу ведьмы прошлась магическая волна, наполняя Яриму возросшей ведьминской силой. Выплеснувшись на свободу, магия потекла во все стороны от ведьмы круговой рябью. Прошлась волнением через все, что встречала на своем пути. Пересчитав бревна в доме, рванула к печи и через дымоход вырвалась на свободу.

Ощутив всплеск магической силы, воронье и вся живность в лесу притихла на ветвях и затаилась в норах. Давно умерли те, кто соприкасался с непонятным явлением, а те, кто сейчас жив, ощутили на себе зеленоватую дымку, кусающую тело неприятными иголками.

Ярима с изумленным взором смотрела, как от нее в разные стороны устремилась ведьмина сила. Тянувшаяся зеленоватыми щупальцами, она проникала через все, что встречала на своем пути. Натолкнувшись на девушку, лежащую на кровати, налетела на нее голодной хищной птицей. Прошлась сквозь ее тело пронизывающими нитями, окутав в облако болотного цвета, задрожала в волнении.

Тело незнакомки под воздействием магии выгнулось. Из горла стали вырываться сиплые крики. Открыв глаза, она безумным от боли взглядом осмотрела незнакомое жилье. Встретившись с голубыми глазами незнакомки, полным отчаянья голосом прошептала:

— Мама…

Ярима бросилась к постели, обхватила худенькое девичье тело, прижав к себе, стала гладить рукой, шепча:

— Девочка моя… Прости. Прости меня… Я не знаю, как тебе помочь?..

Всхлипывая от рвущихся рыданий, ведьма резко замолкла и разжала объятья от вида, как девушка стала видоизменяться. На графиню напало оцепенение, тело сковал неподвластный ей ужас трепета. Красные глазки Уфы — самой ядовитой змеи мира Карвас — гипнотизировали. Танец поднявшегося над кроватью ее извивающегося гибкого тела завораживал, туманил разум.

Две израненных души графини и девушки с Земли, так нуждавшиеся в человеческом тепле и любви, потянулись друг к другу.

Я опять воспринимала эту красивую, незнакомую мне женщину, как родную. Тянулась к нежным рукам, с такой заботой ухаживающим за мной. Меня влекла ее материнская теплота и ласка. Я рвалась к недополученной любви. Стремилась окунуться в давно забытые воспоминания и насладиться минутами спокойного счастья.

Не осознавая, как трещат и видоизменяются кости моего тела, обвивала худенькую фигуру. Уложив голову на женскую грудь, ощупала раздвоенным языком гладкую кожу шеи и лица и заснула под учащенный ритм материнского сердца.

Боясь потревожить Уфу, Ярима сидела ни жива ни мертва. Горькие слезы стекали горячими ручейками по щекам, срываясь с лица, глухо пада