2

Ехать оказалось довольно долго. Марина прикинула, что от ее дома это прямо противоположный конец Москвы.

Валерьян жил на пятом этаже маленькой пятиэтажной хрущевки. Пока по лестнице заберешься – запыхаешься! В какой-то момент Марину стало ужасно волновать, что от таких физических усилий у нее теперь наверняка заблестит нос. Но эта мысль, едва возникнув, тут же исчезла, сметенная вихрем совсем других переживаний. Ведь она в первый раз в жизни идет вот так в гости к незнакомому человеку!

Небольшая двухкомнатная квартира, в которой оказалась Марина, поразила ее неухоженностью и явным неуютом. Клочья обоев свисали со стен, потолки были грязно-серые, все в потеках и пятнах, паркетный пол под ногами рассыпался на отдельные паркетины.

– Послушайте! – не выдержала она наконец. – Вы что, один тут живете?

– С бабушкой, – отозвался поэт, который, в три погибели согнувшись, безуспешно пытался нашарить для Марины тапочки. – А, да ладно! – махнул он рукой. – Так проходите. Все равно тут полы бог знает сколько не мыли.

«Да тут и от полов-то скоро ничего не останется», – мысленно добавила Марина, совершенно потрясенная всем увиденным, но вслух ничего не сказала. А она-то думала, что поэты творят в исключительно уютной, эстетически облагороженной обстановке! Впрочем, может, он здесь только живет, а творит где-нибудь в другом месте? На бульвар, например, выходит? Какой тут бульвар должен быть рядом? Кажется, Симферопольский? Марина бывала однажды в этих краях, когда двоюродный брат, прежде ни разу не виденный, приезжал в гости из Америки. Он тогда останавливался где-то поблизости, у других каких-то родственников.

Из кухни выглянула старушка в засаленном халате и неопределенного цвета шлепанцах на босу ногу.

– Валечка пришел! – обрадованно гаркнула она, да так громко, что Марина невольно прикрыла руками уши. – А я уж знаю, у меня уж чаек вскипячен! – радостно громыхала старушка.

– Бабуль, потише, – поморщился Валерьян.

– Как чувствую-то себя? Да получше уже, получше. С утра сердце вроде бы кололо, так я валидолу под язык положила, и с тех пор как огурчик!

– Зелененький… – обреченно прошептал Валерьян и махнул Марине рукой, увлекая ее за собой дальше по коридору. Марина быстро прошла за ним следом, причем у нее сложилось полное впечатление, что эта старушка ее даже не заметила. Что она, к тому же слепая, что ли?

– Внучек, а что ж чаек-то? – прогрохотало им вслед.

– Бабуль, я в комнате у себя попью! – дико проорал Валерьян, и старушка, по-видимому расслышав, затихла.

После прихожей комната Валерьяна производила впечатление некоего оазиса. Широкая тахта была накрыта пыльным зеленоватым покрывалом, письменный стол у окна весь завален книгами и конспектами в засаленных, без обложек, тетрадках. На столе стояла лампа с прозрачным зеленым абажуром, не выключенная, похоже, еще со вчера. В дверном проеме виднелась потемневшая от времени круглая деревяшка турника. На стенах было множество книжных полок. Над тахтой висела картина, написанная яркой киноварью: странного вида кирпичный дом, пламенеющий в зареве заката, какой-то на удивление непропорциональный дом, правое крыло заметно меньше и ниже левого, под косыми окнами – заросли высокой, почти до середины стекол, острой рыжей травы, на коньке крыши не то флюгер, не то живой журавль, весь тоже какой-то изломанный.

Самыми уютными в Валерьяновой комнате были оконные рамы и подоконник. Выкрашенные темно-коричневой масляной краской, они издалека казались некрашеным деревом.

Люстра, вспыхнувшая под потолком, представляла собой старомодную плоскую тарелку, белую, в крупную серую сеточку. Сквозь сеточку проглядывали неопределенных очертаний красные цветы – не то розы, не то гвоздики. С люстры свисал одинокий пыльный пластмассовый самолетик.

Обои в комнате были выгоревшие, когда-то, наверное, коричневые, в едва заметный серо-желтый цветочек.

– Присаживайтесь на тахту, чувствуйте себя как дома, а я пока за чаем сбегаю, ладушки? – суетился Валерьян.

– Может, вам чем-нибудь помочь?

– Ну что вы, что вы, я сам! – Валерьян даже, кажется, слегка испугался. – Да я быстро!

И он стремглав выскочил за дверь. Впечатление было, что он смущен не меньше самой Марины, но изо всех сил старается этого не показывать.

– Ну вот, – сказал Валерьян, появляясь минут через десять с пластиковым подносом, на котором стояли две большие, в прошлом белые фарфоровые кружки, маленький чайник для заварки с отбитой ручкой и круглая деревянная сахарница. Чуть в сторонке лежала початая коробка шоколадных конфет-ассорти.

– Угощайтесь! И давайте, может быть, наконец познакомимся, а то как меня зовут, вы, наверное, знаете, а вот как вас?..

– Меня зовут Марина, – сказала Марина и храбро пригубила чай. Изнутри чашка оказалась совершенно бурой.

– Марина, а можно на «ты»? А то как-то неудобно.

– Конечно, пожалуйста! – Марина даже рассмеялась. Ей вообще это казалось странным и непривычным. И как это могло кому-то прийти в голову ее, Марину, на «вы» называть?

Некоторое время они молча пили чай, уткнувшись каждый в свою чашку и ощущая некую взаимную неловкость. Потом Марина набралась храбрости и задала-таки вопрос, мучивший ее с тех самых пор, как они пришли:

– А где ваши… я хочу сказать, твои родители? Они что, отдельно живут?

Такого вопроса Валерьян, похоже, совершенно не ожидал. На мгновение он смешался, потемнел лицом и, с трудом подбирая слова, ответил:

– Они… Видишь ли, родители у меня умерли.

– Как, оба сразу? – вырвалось у Марины.

– Да, в наше время такое не так часто бывает, чтобы два довольно-таки нестарых человека… Но… помнишь, в восемьдесят шестом году авария была на Чернобыльской АЭС?

Марина кивнула.

– Ну так вот, их в числе прочих послали на ликвидацию последствий. И там то ли сами они проявили неосторожность, то ли с ними не слишком осторожно обошлись, но только… – Валерьян помолчал. – В Москву-то они вернулись, а вот сюда уже нет. С полгода в больнице пролежали, а умерли ну просто почти в один день, в течение одной недели. Отец на два дня только раньше. Они, знаешь, у меня очень любили друг друга, на порядок больше, чем меня, между прочим, хотя и нехорошо теперь так говорить. Ну ладно, я им, собственно, не в упрек, да и какие уж теперь могут быть упреки? Ну, в общем, мама без него все равно бы жить не смогла, так что это, наверное, правильно, что и она тоже… – Валерьян замолчал, достал из кармана сигареты и закурил.

«Они жили счастливо и умерли в один день», – пронеслась в голове у Марины идиотская мысль. Вот ведь некстати! Губы у нее подрагивали, как всегда в такие моменты, норовя сложиться в мерзкую, до неприличия похожую на улыбку гримасу. Верхнюю губу Марина почти до крови закусила, а нижнюю натянула на зубы. То-то, верно, рожа получилась! Но все ведь лучше, чем этот вечно преследующий ее в тяжелые моменты истерический смех. Как прикажете объяснять, если тебе рассказывают про какое-нибудь несчастье, а ты в ответ вдруг смеешься? Но что он там такое сказал? Правильно? Как это может быть правильной чья-то смерть?!

– Слушай, ты прости меня, пожалуйста, – тихо заговорила Марина, справившись наконец с собой, и на этот раз «ты» получилось у нее совершенно естественно. – Я не думала… Я ведь не знала!

– Ну конечно, откуда тебе было знать? Да, в конце концов, это ж все так давно было! Черт его знает, что это со мной сегодня, нервы стали совершенно никуда. Ты, пожалуйста, бери конфеты, они хорошие, это мне на вечере подарили, пришлось, правда, там же открыть, угостить ребят, но ведь тут все равно еще много осталось.

– Спасибо, – сказала Марина голосом благовоспитанной барышни и чинно, двумя пальчиками, достала из пластмассовой лунки конфету. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Чувство неловкости, возникшее было между ними, совсем исчезло.

– Как ты славно смеешься! – сказал Валерьян. – У тебя от смеха на щеках такие ямочки появляются.

– Да уж, единственная моя красота! – Марина кокетливо передернула плечом. – С пяти лет только и слышу про эти ямочки.

– Ну что ты говоришь! – возмутился Валерьян. – Как это единственная? У тебя… – Он на минуту задумался. – У тебя глаза совершенно потрясающие. Я, если хочешь знать, вообще еще никогда таких глаз не видел! Какого хоть они у тебя цвета?

– По-моему, голубые.

– Нет-нет, это только вначале кажется, что они голубые, а если присмотреться, то в глубине они у тебя вовсе не голубые, а зеленые. Очень необычные глаза.

– Правда? Ну спасибо на добром слове. – И оба они засмеялись.

– Почитай мне, пожалуйста, свои стихи, – попросила Марина, одолев с трудом едва ли половину чашки. Чай был явно самый дешевый, какой только можно в Москве раздобыть.

– Ты что, на вечере не наслушалась? Впрочем, ладно, давай почитаю, если хочешь.

Никаких тетрадок или листочков Валерьян не доставал, просто уселся поудобней, слегка ссутулил плечи, ладонями уперся в колени и начал читать. Но неожиданно глаза его из неопределенно-бурых превратились в темно-карие, глубокие, черты лица прояснились и само лицо каким-то чудом из неправильного стало правильным, из некрасивого красивым, толстые губы налились живым теплом, и Марине начало казаться, что он не стихи читает, а словно бы целует ее, Марину, через весь стоящий между ними воздух.

Каждое новое стихотворение казалось Марине лучше прежнего, хотя спроси ее сейчас, что это были за стихи, о чем они были, и оказалось бы, что она ни словечка из них не поняла, ничегошеньки не запомнила. Валерьян читал, читал, а потом неожиданно протянул к Марине свои длинные нескладные руки, привлек ее к себе и стал в самом деле целовать.

– Как ты слушаешь! – бормотал он между поцелуями. – Нет, как ты слушаешь! Меня никто еще никогда так не слушал! Тебе и в самом деле так нравится?

– Да, – шептала в ответ Марина. – Да, да, конечно! – Но к чему, в сущности, относилось это «да», она не смогла бы объяснить толком.

Быстрые, горячие руки Валерьяна действовали вполне уверенно. Куда девался прежний нескладный Валерьян, робеющий и смущенный? Рядом с Мариной был сейчас совершенно другой человек!

Наверное, еще не поздно было вывернуться из его рук, попытаться остановить его словом или жестом, заорать, на худой конец, так, чтобы эта глухая бабушка на кухне услышала, или ему самому сказать просто, по-человечески, что она не хочет, не может, не должна… Но собственно почему? Разве не мечтала она об этом последние года три почти непрерывно, тщательно скрывая это от себя и от Ани? Не из-за этих ли столь усердно скрываемых от самой себя чувств и мыслей ей пришлось недавно начать спать на полу, якобы чтобы сберечь осанку?

Но даже если и так, даже если она и хочет этого так постоянно и так безумно, все равно ведь так же нельзя! Она же не животное! Если даже считать, что брак и все такое – фигня (про себя Марина уже давно так считала), то… Все равно, должна же быть хотя бы любовь!

Но может быть, это и есть любовь? Ну просто такая любовь… С первого взгляда.

Именно эти мысли, проносящиеся в сознании, да еще судорожные попытки сохранить остатки самоконтроля – они-то и вырвали Марину по-настоящему из реальности, так что потом она никак не могла вспомнить, каким образом и в какой последовательности вся ее одежда оказалась смятой и на полу, а сама она – в постели, да еще укрытая теплым стеганым одеялом. Громко щелкнул выключатель, погасла лампа, и через мгновение Марина обнаружила себя плотно притиснутой к Валерьяну. Между ними не было ничего, казалось, даже и кожи, причем воспринималось это как нечто абсолютно естественное, будто так и надо.

– Расслабься! – шептал он. – Отчего ты такая зажатая? Ты боишься меня? Не надо, успокойся, все будет хорошо! – Голос его звучал так нежно, что Марина и в самом деле совершенно успокоилась. Конечно же, он ее любит, вот только интересно, почему он ей этого еще не сказал? С этого ж, наверное, полагается начинать? Или это только в книжках так бывает? А может быть, это ей надо признаться первой? Она же его чувствует, это самое «чувство, такое чувство, какого раньше никогда не чувствовала» – стало быть, это правда?

– Я люблю тебя, – прошептала она.

На мгновение он отпрянул, но тут же успокоился и снова привлек ее к себе.

– Я тоже, – прошептал он. – Господи, какая же ты маленькая, ну просто мышонок!

«И совсем не так больно, – думала, стиснув зубы, Марина. – Вполне можно перетерпеть».

«Это и не больно, и не хорошо, – решила она через несколько минут. – Это просто никак». И она ощутила горькое разочарование.

3

Крови не было. Совсем. В этом она была уверена, потому что утром сама самым тщательным образом осмотрела простыню, разумеется далеко не белоснежную, но кровь? Нет, крови не было и в помине.

– Что ты там ищешь? – заинтересовался Валерьян. – Колечко потеряла?

– Да нет, – растерянно и досадливо проговорила Марина. – Кровь я ищу. Должна же быть кровь. Все говорят, и в книжках вот пишут…

– Так ты что… – Валерьян не договорил, с досадой закусывая толстую нижнюю губу. – Черт, мне ведь даже и показалось, но я решил, что, конечно, кажется. Слушай, как же ты теперь будешь?

– Как? – Маринины плечи слегка дрогнули и опустились. От них точно отпали крылья, державшие ее во все время этого ночного полета над собой, над собственной жизнью. Всю ночь Марина как бы летала и оттуда, сверху, иногда посмеиваясь, а чаще с недоумением, наблюдала за тем, что происходило с нею внизу. Но теперь, когда крылья отпали, под ногами вновь оказались рассохшиеся паркетины пола, а впереди оказалась жизнь – та самая, из которой она вчера вылетела, да к тому же еще и без Ани.

И любви, конечно же, никакой такой не было – напридумывала невесть чего самой себе в оправдание. Вон он как на нее теперь смотрит. И ей, Марине, такого любить?

Ох, в самом деле, как же ей теперь?

– Не знаю, – произнесла наконец Марина. – Как-нибудь, – добавила она неуверенно.

– Послушай. – Валерьян тяжело опустился на тахту, обнял Марину и усадил к себе на колени. – Наверное, я кретин. С этого, конечно, надо было начинать, но все-таки, скажи мне, Марина, сколько тебе лет?

– Семнадцать, – убитым голосом сказала Марина. Ей самой сейчас это было совершенно безразлично. Наверняка он больше не захочет иметь с ней никакого дела.

– Ну, это еще не самый худший вариант. Надо ж когда-нибудь начинать! – При этих словах Марина так резко рванулась у него из рук, что Валерьяну с трудом удалось ее удержать. Нет, конечно, все можно сказать, но не все же обязательно слушать! – Послушай, я опять что-то не то несу. Прости меня, пожалуйста, просто все это как-то совсем… неожиданно. И… мне, наверное, надо будет обо всем об этом подумать.

– Вот-вот, и мне, наверное, тоже. – Постепенно к Марине возвращалось самообладание. Интересно, что она скажет маме? И в школе еще один день пропустила!

Марина не спеша, деловито, без тени смущения начала одеваться. В конце концов, раз уж так случилось. В конце концов, она же взрослый человек. В конце концов, да не конец же это всей жизни!

Сидя на тахте, Валерьян хмуро наблюдал за ней. Когда Марина совсем уже собралась уходить, он резко встал, обнял ее, начал целовать. «Ну нет, только не сейчас! – в ужасе подумала Марина, предпринимая судорожные попытки высвободиться. – Вот честное слово, на сей раз я таки закричу!»

Но Валерьян уже отпустил ее. В его глазах, неожиданно снова сделавшихся карими, теплыми, читалась сейчас искренняя тревога за Марину и какая-то… тоска по несбывшемуся, что ли? По чему-то, что еще, наверное, могло бы быть, если…

– Послушай, ты, пожалуйста, не исчезай так сразу совсем! – неожиданно попросил он. – Оставь хотя бы свой телефон, а то… Ну, я так просто не могу…

«А ему ведь, наверное, очень одиноко живется, – поняла вдруг Марина. – У меня хоть мама есть. И папа», – добавила она с некоторым запозданием.

– Хорошо, – произнесла она вслух. – Найдется у тебя, чем записать? А то я уже спешу.

– А как же? – Валерьян покопался в разбросанных по столу бумагах и извлек из-под них ручку.

– Ну да, ты же у нас поэт. – Марина слабо улыбнулась. – Записывай. – Она продиктовала номер. – И напиши, что Марина, а то еще забудешь.

– Уж как-нибудь.

Они вместе дошли до входных дверей, Валерьян отомкнул замок, дверь сразу же распахнулась, но Валерьян удержал Марину за плечо и нежно, медленно поцеловал ее на прощанье.

– Пока! – прошептал он. – Я обязательно позвоню.

«Как же, жди, – думала Марина, спускаясь по бесконечной лестнице, злясь на самое себя. На душе было пусто, как после атомной войны. – Вот взять бы сейчас да бросить в эту квартиру гранату! Чтобы ни квартиры, ни Валерьяна, ни идиотской глухой старушки. Сразу – как будто вообще ничего не было».

– Господи, что же я скажу маме! – простонала она.

«А может, он все-таки еще позвонит?» – ласково шевельнулось где-то на дне души. Но Марина решительно замотала головой. Из давнего детсадовского опыта она запомнила твердо: если во что-нибудь не верить, то оно, может быть, еще сбудется, а так – нет.

4

Подымаясь в лифте и уже подходя к своей квартире, Марина отчетливо слышала и даже как будто видела, как бухает под тонкой блузкой ее испуганное сердце. Ох, что ж теперь будет? Ведь еще вчера ей казалось, что не прийти домой ночевать – вещь совершенно немыслимая, что мир от этого перевернется, маму непременно хватит удар и вернувшаяся утром Марина узнает, что ее мама в больнице или вообще сошла с ума. Ну и вот, она не пришла и даже не позвонила. Не позвонила-то почему? Вечером ведь, когда ехали к Валерьяну, Марина всю дорогу думала, что надо, обязательно надо, как придет, сразу же позвонить, а в результате не удосужилась даже спросить, где у них там, в этой раскуроченной квартире, телефон? Все казалось, что есть еще время, успеется. Марина ведь вообще не собиралась там ночевать! Тогда как же так получилось? Ах да, тогда, после всего, Марина просто сразу заснула, как-то неожиданно вырубилась, теперь даже не вспомнить когда.

Удивительно: Марина всегда так плохо засыпает, думает перед сном, ворочается, а в поездах, например, вообще никогда не спит. И вот вдруг, в чужой постели, в незнакомой обстановке, при таких обстоятельствах, и так сразу заснуть? Наверное, дело в том, что накануне из-за Аниного самолета, улетавшего в такую безбожную рань, Марина вообще практически не спала.

Она отперла дверь и медленно, крадучись, скользнула в прихожую. Хоть бы первые-то минуты прошли спокойно! Но не тут-то было.

Из маминой комнаты стремглав выскочил Фунтик, крошечный карликовый пинчер – когда его только принесли, он весь умещался в рюмке – и начал отчаянно лаять. Не собака, а звонок электрический, причем без выключателя. Его звонкий визгливый лай разносился по всем этажам, с первого до девятого, притом что Маринина квартира была на третьем. С трудом подавив раздражение, Марина наклонилась и подхватила песика на руки – иначе ведь ни за что не замолчит! Он тут же излизал ей лицо и руки, искусал пальцы и даже умудрился, ловко подскочив на руках, шутливо вцепиться в ухо – не больно, но достаточно неприятно. Экая бестия!

– Ну, хватит, хватит! – увещевала его Марина. – Как ты ни старайся, а настоящей собаки из тебя все равно не выйдет. Никакая ты не собака, сплошная несуразица! Да вот! Ну, брат, ты и нахал! – На сей раз песик исхитрился ухватить Марину зубами за нос. Марина присела на корточки, осторожненько поставила собачонка на пол и подняла голову.

Прямо напротив нее, у дверей в свою комнату, стояла мама, на вид вполне здоровая, но очень растрепанная и с довольно-таки красными, слегка припухшими глазами. Мама молчала. Марина тоже. Марина даже с корточек приподнялась, несмотря на то что обрадованный Фунтик оперся лапами о ее колени и начал старательно вылизывать ей лицо, время от времени слегка прихватывая зубами губы и щеки. Так вот они и смотрели друг на друга, Марина и мама, и ничто не нарушало эту жутковатую тишину, кроме разве что вечного попискивания компьютера, доносящегося из-под папиной двери.

Входя в дом, Марина ожидала криков, ругани, ее бы не удивила даже пощечина. На улице, перед домом, она с замиранием сердца посмотрела, не стоит ли где поблизости скорая помощь. Всю дорогу Марина заготавливала бесчисленные ответы на всевозможные будущие вопросы. Но как прикажете отвечать, когда тебя ни о чем не спрашивают?!

Неожиданно мама всхлипнула, поползла по косяку и села вдруг прямо на пол. Марина не верила своим глазам. Ее мама сидела на полу и, закрыв лицо руками, плакала, беспомощно, как ребенок.

– Мамочка! – Марина тут же подскочила к маме. – Успокойся, не плачь, пожалуйста, я же пришла, ничего же не случилось, уже все в порядке!

Мама вцепилась в Маринину руку с цепкостью маленькой девочки, потерявшей на мгновение своих в незнакомой толпе. Другой рукой она, как слепая, без конца ощупывала Маринино лицо, руки, плечи, перебирала волосы и плакала, плакала не переставая.

– Ну, мам, ну чего ты, ты чего, мам? – тщетно повторяла Марина, которой уже стало казаться, что роли каким-то чудом переменились и старшей теперь стала она.

Наконец мама слегка успокоилась, поднялась с пола, тяжело опершись при этом на Маринино плечо, и они вдвоем перешли в кухню, где устроились на диване в обнимку.

Ни о чем Марину мама не спрашивала. Похоже было, что на данный момент ей вполне хватало того, что Марина здесь, с ней, дома, что Марина нашлась и ничего ужасного с ней не случилось. Что же до объяснений, то мама, казалось, была готова принять любые версии, хоть сколько-нибудь логичные и правдоподобные. И Марина, не особенно затрудняясь, наплела ей, что на вечере она познакомилась с одной девочкой и – «ой, мам, такая девочка, она из французской школы, той, что у метро, знаешь?» – что после вечера они пошли к той девочке домой – «она, мам, недалеко тут живет, я, мам, сначала думала, зайду на минуточку, а потом мы с ней так заболтались, что я, мам, представляешь, уснула там в кресле, просто как провалилась, прямо посреди разговора, и так до утра и не проснулась, они, мам, просто не знали, что со мной делать, представляешь, как получилось? Ты не очень сердишься, мама?» Мама только рукой махнула.

– Лишь бы с тобой все было в порядке! Ходи, пожалуйста, в гости к подружкам, ночуй у них, если хочешь, тем более Аня уехала и тебе, наверное, без нее одиноко. Ты только, пожалуйста, Марина, не делай так больше, обязательно в другой раз звони! Ох, что я пережила, думала, просто с ума сойду! Чего я себе только не навоображала! Во все морги звонила, во все больницы! – и мама опять жалобно всхлипнула.

– Прости меня, мамочка! – снова и снова покаянно шелестела Марина. – Я больше никогда-никогда так не буду! Можно я теперь помоюсь и пойду спать? По-человечески, лежа, а не сидя в кресле?

– Конечно, а есть ты разве не хочешь?

– Нет-нет, я потом.

Как хорошо, что все снова стало на свои места и мама опять стала мамой, а Марина опять ее маленькой дочкой! Как страшно было, когда было наоборот!

Марина зашла в ванную и медленно разделась. На трусах оказалось маленькое пятнышко. «Значит, все-таки кровь», – подумала Марина с каким-то мрачным удовлетворением.

Она быстро застирала трусы в холодной воде и небрежным жестом закинула их на батарею. Внутри все немного ныло, тянуло слегка внизу живота, а так, всерьез, нигде у нее ничего не болело. Марина залезла в ванну, намылилась, включила душ, сперва горячий, а потом холодный, чтобы прийти в себя. Сняла с полки шампунь и вымыла голову, смыв наконец с волос мамины духи, а заодно и въевшийся в них чужой запах.

Тщательно вытершись, Марина, не одеваясь, встала перед большим, с пола до потолка, зеркалом, занимавшим у них в ванной целую стену, и придирчиво себя осмотрела. Никаких видимых изменений она не нашла. Внутренние? С этим еще предстояло разбираться. Но сначала – спать. Спать. Несмотря на контрастный душ, в голове у Марины стоял туман, и из-за него все происшедшее сегодня ночью казалось чем-то нереальным, словно бы подернутым дымкой. «А был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?» – язвительно спросила Марина у самой себя, показала себе язык и вышла из ванной.

Когда она шла мимо кухни, ее окликнула мама:

– Мариночка, только одну вещь я тебе должна сказать.

– Ммм-да?

– Марина, папа ничего не знает. Я его не стала волновать, ты ведь знаешь, как он много работает. И ты ему тоже, пожалуйста, ничего не говори.

– Конечно, мамочка!

Марина вошла к себе, легла и отвернулась к стене, устало сомкнув глаза. Черт, она ведь спала, так отчего же опять ей так хочется спать, спать, спать и не просыпаться? И, уже засыпая, Марина услышала зычный возглас:

– Люся! Обедать!

«Интересно, который сейчас может быть час?» – лениво подумала Марина и заснула.

5

Проснулась Марина уже в сумерках. На часах было полседьмого. Что там мама такое сказала последнее? Ах да, не говорить папе. Нет ничего проще! С папой Марина и так почти что никогда не разговаривает.

Папа у Марины – мировой мужик. В своем роде. Сидит себе за компьютером, час сидит, другой, третий; день сидит, другой, третий; ночью тоже сидит, только клавиши постукивают да раздается иногда неожиданный зычный бас, вот как давеча:

– Люся, чаю!

Или:

– Люся, обедать! – (Независимо от времени суток.)

Потом вдруг – стоп! Все немедленно отключается, папа вскакивает, сгребает со стола бумажки-дискетки и бегом-бегом куда-то, к кому-то.

– Лёша, когда придешь?

– А черт его…

И дверь хлопнула. Может, сегодня вечером придет, может, завтра. А придет, так почти сразу опять за компьютер сядет. Нет, удобный он человек, что ни говори. А мама плачет. Ну ее тоже можно понять, ей, наверное, нужен не столько удобный человек, сколько живой, любящий. Чтобы цветы приносил, внимание какое-никакое оказывал. Разговаривал бы хоть иногда. Маме ведь и сорока еще нет. Папе, впрочем, тоже.

Марине приснилась Аня. Во сне Марина пыталась рассказать ей обо всем, что с ней произошло, но почему-то у нее ничего не выходило. Аня просто не хотела ей верить. На все Маринины объяснения Аня только качала головой и повторяла: «Нет, Марина, нет, ты же умная, интеллигентная девочка, кроме того, ты моя подруга, да я просто тебя слишком хорошо знаю, чтобы поверить, что ты да вдруг оказалась в постели с первым встречным мужчиной! Да с какой бы стати ты вообще поехала к нему на ночь глядя? Да еще и одна? Нет-нет, ты наверняка это все просто выдумала, многие девочки нашего возраста увлекаются подобными фантазиями. Вот только не могу понять, тебе-то это зачем? Неужто больше думать не о чем?» – «Да нет же!» – доказывала во сне Марина, чувствуя, однако, что доказать ничего невозможно и остается только повторять безнадежно, что все это было, было, было, было со мной на самом деле. «Нет, Марина, признайся, что ты все это выдумала! Ты выдумала это просто мне назло, ты же знаешь, как я ненавижу подобные гадости. Ты, наверное, просто позавидовала, что меня послали в Америку, а тебя нет, вот и плетешь невесть что от зависти!» С отчаяния Марина начала задыхаться. Почему, почему ей Аня не верит? Будто она разговаривает не с Аней, а с каменной стеной.

Марина вытерла пот со лба. Уф, слава богу, это был только сон! Лежать на полу было неудобно, вот и приснилась такая дрянь. Нет, пора, пора переходить на кровать! Аня, которая не верит ей, Марине, которая, хуже того, Марину не понимает, и ведь не потому, что не может – даже во сне Марина была уверена, что Аня может все, – а просто не хочет понять! Есть такие вещи, которых Аня не хочет понимать, ей просто не хочется до них опускаться.

Интересно, как-то они встретятся через полгода? Тут один только день прошел, а сколько всего случилось!

Марина встала и пошла на кухню. Только сейчас она поняла, как же ей хочется есть. Мамы не было – спит, наверное, уже. В душе опять шевельнулся стыд: мама, бедная, всю ночь из-за нее не спала!

Марина взяла хлеб, достала из холодильника масло, лениво намазала бутерброд. Вчера вроде оставалась еще колбаса? Наверное, уже съели. В холодильнике стояла кастрюлька с супом и мисочка с котлетами, но неохота было разогревать. Чайник, что ли, поставить? Заварки, правда, почти уже не осталось.

«А завтра ведь придется идти в школу, – вдруг сообразила Марина, – так надо бы кому-нибудь позвонить, спросить, что задано». Марина отправилась к себе, достала из покрывшегося за два дня пылью портфеля дневник и ручку и пошла к телефону. Но не успела она руку протянуть к трубке, как телефон зазвонил.

– Алло! – сказала Марина, и у нее бешено заколотилось сердце.

– Алло! – сказал в трубке знакомый голос. – Марина, здравствуй, это я.

– Ты, – сказала Марина и почувствовала, как на щеках закипают слезы. Он любит ее, он ей позвонил! Это было прямо как чудо!

6

Они договорились о встрече прямо на следующий день и поначалу виделись довольно-таки регулярно.

Хотя Валерьян, как уже говорилось, был человек занятой: он и работал, и учился, и даже по гостям ходил, как казалось Марине, словно бы по какому-то обязательному графику.

– Завтра?

– Ах нет, завтра я не смогу, я завтра еду в гости. Нет-нет, отложить никак невозможно, и до конца недели я уже не вернусь. Видишь ли, эти люди живут за городом, и электрички там ходят как-то по-дурацки, но я, как вернусь, сразу же тебе позвоню. Так что, мышь, не вешай носа, лады?

Он так и звал ее мышью, прямо с первого дня. Она уже даже привыкла, хотя поначалу ее и коробило – какая Марина мышь, вон какая высокая, мама ей до плеча.

Правда, мама у Марины была совсем маленькая – метр пятьдесят, не больше, но зато очень красивая: с огромными голубыми глазами и толстенной, вечно растрепанной длинной черной косой. Коса была тяжелая, поэтому мама почти никогда ее не закалывала и не укладывала ни в какие прически и все равно жаловалась, что от этой проклятой косы у нее болит голова. Почти каждый день мама грозилась эту косу отрезать или хотя бы уполовинить, Марине приходилось чуть ли не со слезами уговаривать маму не совершать такого кощунства. У самой Марины была тоже, в общем-то, ничего себе коса, смотрелась вполне прилично, особенно на фоне почти поголовного нынче бескосья. Но куда ей было до маминой! И такую красоту резать?!

Со стороны казалось, что втиснуть в плотное Валерьяново расписание еще хоть что-нибудь, а тем более регулярные встречи с девушкой, попросту невозможно. На самом же деле все устраивалось на диво просто.

Представьте себе это плотное Валерьяново расписание нанесенным на лист ватмана, вроде тех расписаний, что вывешивают в коридорах школ или институтов. Ватманский лист расчерчен на клеточки, к каждой клеточке аккуратно приклеен прозрачный кармашек. Над кармашком, к примеру, написано: «Понедельник». В кармашке лежит беленькая карточка, на ней обозначено: «Лекции в институте с 18 до 22». Так. Теперь эту карточку аккуратненько вынимаем и помещаем вместо нее другую, с лаконичной надписью: «Марина». Теперь берем, скажем, следующую карточку: «Вторник, рабочее дежурство». Так, хорошо. Ставим вместо нее: «Прогул по болезни. Не забыть взять в психдиспансере бюллетень». И внизу, буквами покрупнее, уже знакомое нам: «Марина». Видите, как все просто?

Дома к Марининым ночным отлучкам скоро привыкли, и уже не надо было врать про подружек или про полуночные подготовки к семинарам для несуществующих факультативов. Просто как-то вечером Валерьян, позвонив, наткнулся на маму и провел с ней что-то вроде разъяснительной работы, в ходе которой мама принуждена была согласиться с тем очевидным фактом, что ее Марина уже взрослая девочка. На фоне вполне приличной учебы и ясной видимости подготовки к институту все выглядело не так уж страшно, бывает и хуже. Папа же – вот действительно удобный человек! – вообще, похоже, не замечал, дома Марина или нет, не говоря уж о таких прозаических вещах, как день сейчас или ночь.

Окончательно вопрос о том, любят ли они с Валерьяном друг друга или нет, так и не был ею решен. То Марине казалось так, то эдак, и в конце концов она почти совсем перестала ломать над этим голову. Ведь все складывалось пока так хорошо, что лучше, может быть, и совсем не бывает. С другой стороны, например, Маринина мама: замужем, а ведь невооруженным глазом видно, насколько ей плохо. С работы она давным-давно уволилась, потому что денег там почти не платили, и теперь вот бродит день-деньской из угла в угол по квартире, вроде не одна, а по сути – не с кем словом перемолвиться.

Марину же с утра до вечера переполняло удивительное, неизвестно откуда взявшееся чувство счастья. По утрам ей пелось, она так и заливалась соловушкой, от одного просто взгляда на солнышко за окном, на суету облаков, с трудом протискивающих пухлые, золотистые от солнца тела между антеннами на бесконечных московских крышах; на птиц, весело прыгающих по карнизам и с веточки на веточку по чахлым московским тополям и липам; на радужные нефтяные блики в сверкающих на солнце лужах, искрящихся, словно огромные драгоценные камни на серой морщинистой груди асфальта.

Через этот почти сплошь залитый асфальтом двор Марина бегала по утрам в школу, во все стороны излучая переполнявшую ее радость. И все у Марины выходило хорошо и удачно, и на душе у нее было ясно и празднично, и все люди вокруг ей улыбались, словно им всем было приятно на нее смотреть.

7

Обыкновенно, встретившись в шестом часу вечера на Китай-городе, то есть примерно посередине между его домом и ее, Валерьян с Мариной шли прошвырнуться по старой Москве, где оба они когда-то выросли и по которой у обоих теперь было что-то вроде ностальгии.

Маринин прежний дом стоял на Арбате. С ним ничего не случилось, просто бывшие коммунальные квартиры стали теперь частными и в них обитали шикарные новые русские. Старый дом был заново отремонтирован и сиял свежей краской, а крыша на солнце сверкала, точно серебряная.

Валерьянову дому повезло куда меньше. В нем уже который год (по словам Валерьяна, по крайней мере седьмой) шел капитальный ремонт. Фактически от него остались одни внешние стены. Внутренние перекрытия были разрушены, и квартиры, где когда-то жил маленький Валерьян, не существовало больше в природе.

В этой квартире Валерьян жил вместе все с той же бабушкой, которой принадлежали тогда целых две комнаты в большой, попросту необъятной коммуналке.

– Понимаешь, я даже не знал никогда, сколько там вообще комнат и кто в них живет. Это было просто… ну, как небольшой городок какой-то, честное слово! Я там по коридорам на велике гонял целыми днями и ни разу даже ни на кого не наехал, представляешь?

– Не представляю! – Марина смеялась. – В нашей квартире было всего-навсего пять комнат, и в каждой жила семья с детьми. Мы там играли все вместе на кухне, просто как сестры и братья, ни дать ни взять одна большая семья. Так было здорово! Взрослые ссорились, конечно, но я этого ничего не помню, нас это не касалось. Сейчас, впрочем, все это уже как далекий сон. Когда мы переехали, мне было пять лет, даже немножко меньше – день рождения уже в новой квартире справляли.

– Не, я в ту квартиру, в которой сейчас живу, только в школе окончательно перебрался. Бывал в ней, правда, часто – там тогда родители мои жили, при них, конечно, все было не так, как сейчас. Считалось, между прочим, что и я там тоже живу, но на самом деле до школы я пасся в основном у бабушки. Зато родителей я в ту пору обожал – страсть! Прямо как высшие существа они для меня какие-то были. Бабка-то что, бабка – она бабка и есть, вроде как всегда под рукой. «Валечка, супчик, Валечка, апельсинчик, Валечка, не балуйся», ну, в крайнем случае, «Валька, дрянь такая. Опять очки мои схватил, а ну отдавай щас же, а то я тебя ремнем!» – Последние слова Валерьян произнес так грозно, что Марина даже вздрогнула, после чего они оба, конечно, рассмеялись.

Они вообще много вместе смеялись, особенно поначалу. Все-то им казалось смешно: «Ой, смотри, воробей!» – «Ой, кошка какая, смотри, с дерева слезть не может!» – «Ой, смотри, какой у этой тетки смешной парик, ой, не могу, да он еще и набок съехал!»

– Потом-то я на родителей насмотрелся, – продолжал Валерьян. – За пять-то лет, уж будьте покойны! Такого навидался – по гроб жизни хватит.

– Так ты что, их совсем не любил? – осторожно поинтересовалась Марина, недоумевая, почему же он тогда вспоминал об их смерти с такой печалью. Если все было так, как он сейчас рассказывает, отчего же он тогда так расчувствовался?

– Зря ты так думаешь. Нет, я их любил и когда мы вместе жили, я и сейчас их, наверное, люблю, хотя немного странно любить того, кто уже умер. Просто, когда я у бабушки жил, они для меня были… ну просто как божества какие-то, а когда вместе с ними поселился – ну, тогда я их просто любил, как живых людей любят. Понял, что и они тоже не идеальны. Тебе понятно?

– Да, конечно, что ж тут непонятного? Валь, а расскажи, пожалуйста, ну, если тебе, конечно, не слишком тяжело будет вспоминать, ты как жил, когда без них остался? Бабушка тогда сразу к тебе переехала? Она тогда, наверное, еще не такая была, как сейчас?

– Если бы! Она такая уже лет десять! Другое дело, что без нее мне квартиру бы не оставили, мне ж тогда только двенадцать лет было, да и самого меня, скорее всего, в детдом бы наладили. А так с внешней стороны все выглядело вполне прилично: мальчик с бабушкой живет, хотя на самом-то деле я, конечно, один был.

– Но как же ты выжил, еще и школу закончил?

– Не знаю. Как автомат. Я поначалу в таком шоке пребывал! Знаешь, с одной стороны, ты один, никто о тебе никак не заботится; с другой стороны – все искренне ждут от тебя, что ты будешь точно таким же мальчиком, как и раньше, то есть исправно будешь посещать школу, делать уроки, аккуратно одеваться и вести себя как положено. Причем все они тебе вроде бы сочувствуют, ну как же, такое горе у мальчика! Но стоит тебе хоть в чем-нибудь оступиться, как все сразу: «Ах, хулиган, как тебе не стыдно, такой был раньше приличный мальчик, да что ж это с тобой стряслось?» Мне иной раз казалось, они и вправду не понимают – что.

– Как же ты выжил? – снова повторила Марина.

– Я ж говорю тебе – как автомат. Это же все-таки не сразу произошло, во всяком случае не все сразу. Было все же время приспособиться. Сначала они просто уехали, наоставляли мне всяких ЦУ: «Валя, ты же большой мальчик, ты должен заботиться о бабушке, а не она о тебе! Выноси регулярно мусор, вари на ужин картошку, деньги все сразу не трать, рубашку в школу надевай всегда чистую, глаженую, стиральная машина включается так-то. Утюг на холодильнике». Я ведь и всегда довольно самостоятельным был, они у меня вечно то на работе, то еще где-нибудь. Я им еще и ужин обычно готовил, картошку ту же, к примеру.

Ну а потом, когда они уже в больнице лежали, отдельное дело было их навещать. Бабуле на работе выдавали ихнюю зарплату, а я после школы по рынкам да магазинам мотался, витамины им добывал. Овощи всякие, фрукты, икру красную. Соки им варил под конец, когда они уже больше ничего не могли. Так что, когда они умерли, мне поначалу вроде как даже легче стало. До меня и дошло-то не сразу, что их уже нет, так я за тот год умотался. Учиться совершенно почти не успевал. Двоек, конечно, нахватал – страсть! Чудом на второй год не остался. По одной литературе пятерки у меня были. Ее у нас классрук вел. Во был человек! Он-то меня и спас потом. А то я и сам ходил, как будто уже мертвый. Навроде зомби, ей-богу! Мыслей и чувств никаких. Общаться не мог ни с кем. Мне что-нибудь говорят – я молчу. Если слишком пристанут, могу в ржу двинуть. Никак не понимал, зачем я должен с ними со всеми разговаривать?

– А как же у тебя все это прошло?

– Ну, что-то прошло, что-то на всю жизнь осталось… Я только тогда малость оттаивать начал, когда в другую школу перешел. Там всё как-то сразу иначе пошло. Ребята были совсем другие, друзья у меня наконец появились. Мне классрук присоветовал туда перейти. «Иди, – говорит, – Валя, в ту школу, твое, – говорит, – спасение в серьезной учебе, голова, мол, у тебя хорошая, а остальное все приложится».

А я что? Я пришел на собеседование, они говорят: «Молодой человек, расскажите нам, что вы любите читать?» «Да вы что, – говорю, – я читать вообще не люблю, у меня на это и времени-то нет!» Они усмехаются, думают, верно: «Во дебил-то пришел!» «Ну, – говорят, – ладно, оставьте пока документы, поглядим, как вы сочинение напишете». Валерьян злорадно ухмыльнулся: «А после сочинения-то они меня сразу взяли. Такой, – говорят, – у вас слог необычный, мысли такие оригинальные, чуть ли не самое интересное на весь поток сочинение! Конечно, вы, – говорят, – пошутили, что читать не любите? Ну, откройте же нам, кто ваш любимый автор?» «Пушкин», – говорю. «Ах, – говорят, – какой интересный юноша! Это надо же – Пушкин!» Валерьян захохотал, потом слегка озадаченно посмотрел на Марину. Она не смеялась. «Ты все поняла? Я ж просто так сказал – Пушкин. Ляпнул, чтобы отвязались, а они подумали – вправду».

– Валерьян, – медленно, задумчиво проговорила Марина, – а ты на самом деле любишь Пушкина?

– Не знаю. – Валерьян задумался. – Как сказать… Люблю, наверное… «Медный всадник» вот, например. Очень даже здорово. А ты, Марина? Ты как, любишь Пушкина?

– Да. Мне его мама в детстве много читала, потом уже я сама. Я в школе за него всю дорогу двойки получала, никак не могла писать про него то, что задано.

– Нет, со школой мне в этом смысле повезло. В школе они у нас оригинальное мышление очень даже приветствовали. Зато вот сейчас, в Универе… О, черт! – Валерьян споткнулся и чуть не упал. Лицо его болезненно искривилось. – Тьфу ты, еще и на больную ногу!

– А что у тебя с ногой-то? – рискнула спросить Марина.

– Да вот, с лошади упал неудачно.

– С лошади… – протянула она с уважением.

Они шли по Чистопрудному бульвару, скользя глазами по чистейшей, зеркальной поверхности пруда, в которой яснее ясного отражались старинные дома, стоящие на той стороне улицы. Но вот пруд кончился, и взгляд их точно натолкнулся на невидимую преграду. Впереди была какая-то неправильность, незавершенность.

– Марина! – догадался наконец Валерьян. – А куда же «Джанг»-то делся? Еще с неделю назад я тут проходил – стоял себе.

– Снесли! – ахнула Марина.

– Господи, полжизни у меня там прошло! Чуть ли не каждый день после школы забегали. Какие люди здесь тусовались!

Марина молчала: у нее с рестораном «Джалтаранг» ничего такого интересного связано не было. Просто стоял себе дом и стоял. Всю жизнь стоял, а теперь вот нету.

8

– Тебе письмо от Ани, – сказала мама в тот день, когда Марина вернулась домой. Валька в тот вечер куда-то уезжал, и потому они не поехали, как бывало, к нему ночевать, а наоборот, Марина вернулась домой, и довольно рано, часов в одиннадцать, что ли.

Несмотря на все свои события, Марина нетерпеливо схватила письмо, тут же на месте его распечатала и почувствовала глубокое разочарование. Аня писала, что Америка себе как Америка: статуя Свободы стоит как стояла, что проходят здесь то, что в Москве они давным-давно прошли, что с языком, как и предполагалось, никаких у нее проблем нет и что время они проводят довольно весело, хотя на первый взгляд и диковато. Вчера, например, было party, так половина народу по такому случаю выкрасила себе волосы в зеленый цвет, а другая половина – в фиолетовый, а потом один парень на спор пять золотых рыбок из аквариума живьем заглотнул и потом ко всем приставал с рассказами, что он, мол, чувствует, как они там плещутся у него в желудке. Письмо пестрело незнакомыми Марине, но вообще-то вполне понятными английскими оборотами и в целом выглядело как-то скучно и ненатурально. Совсем не в обычном Анином стиле. Создавалось впечатление, что Аня чего-то недоговаривает, даже, может быть, что-то скрывает, что-то очень важное для нее, потому она и пишет, чтоб случайно не проговориться, про всякую ерунду.

Марина отложила письмо в сторону, зевнула и принялась за уроки. Предстояло еще переворошить гору книг. Фунтик удобно устроился у нее на ноге, и время от времени она легонько поглаживала его по голове большим пальцем.

9

И тут как-то вдруг неожиданно наступила зима – злая, холодная и абсолютно бесснежная. Марине приходилось прятать руки глубоко в рукава – перчатки у нее почему-то все время терялись, ежиться и горбиться, а передвигаться по возможности перебежками – то короткими, то длинными, в зависимости от количества набранного в легкие воздуха. И все-таки мерзла она ужасно. Марине было холодно, холодно и еще раз холодно. К тому же и Валерьян в последнее время почти перестал звонить. А Марине его так не хватало! Она пробовала звонить сама, но никто почему-то не подходил. Наверное, Валерьян куда-то уехал, а бабушка не слышала телефона.

По утрам Марина уходила в школу, днем возвращалась, учила уроки, уроков бывало много, и ей еще приходилось зубрить билеты к письменным экзаменам. Маме по дому она тоже вдруг принялась помогать – мыла полы, со сдержанной яростью колотя по ним шваброй, вытирала пыль, нещадно роняя всякие безделушки, которые почему-то при этом совсем не всегда разбивались. Впрочем, что ж тут странного? На полу ведь у них лежал ковер.

А в свободные часы Марина бесцельно бродила по дому, выискивала пятый угол, и без конца спрашивала себя, что, что, собственно, такого произошло. Ведь, став женщиной, Марина ни в чем особенно не переменилась, ни внутренне, ни тем более внешне. Изменился разве что размер лифчика, да и то это произошло совсем недавно – недели, может, полторы-две назад. И примерно тогда же ее любимые, особо узкие джинсы неожиданно оказались ей особо узки. «Толстею что-то», – подумала тогда Марина, мысленно поперебирала диеты, ни на одной как-то не остановилась и махнула на это рукой.

Прошел еще по крайней мере месяц, прежде чем в голову ей пришла, наконец, мысль о наиболее естественной причине всех этих перемен. Почему-то такая возможность ни разу не приходила ей в голову. С кем угодно, казалось, могло такое случиться, только не с ней. А почему, собственно? Цикл-то у нее всегда был с выкрутасами, наверное, просто не установился еще, и потому такая даже вещь, как пропуск целого месяца, не показалась чем-то из ряда вон выходящим. Однако теперь, сложив два и два и получив соответственно, Марина уныло покачала головой и отправилась в женскую консультацию.

Врач с ее участка повышал квалификацию на каких-то курсах, но акушерка, ведущая вместо него прием, немедленно и с готовностью подтвердила Маринины опасения и от себя добавила, что времени на принятие каких-либо решений у Марины почти нет – от силы недели три и не больше. «Что ж так поздно спохватилась, милочка?» Еще акушерка сказала, что в таких случаях положено извещать родителей, раз Марина несовершеннолетняя, но поскольку врача нет, сама она этого делать не будет, а вот как врач вернется, так он сам и позвонит.

Общее чувство тоски и какого-то отупения, не покидавшее Марину весь последний месяц, не покинуло ее и теперь, после сделанного открытия. Однако надо же было и в самом деле что-то решать!

В таком вот именно настроении ехала Марина в гости к неожиданно – будто что почуял, гад! – вызвонившему ее Валерьяну. Почти весь этот месяц он ей не звонил – ну правильно, он ведь и всегда был человек занятой.

10

Подойдя к Валерьяновой двери, Марина храбро надавила кнопку звонка. Она-то уж имела на это право! Так ей, по крайней мере, казалось.

Однако дверь открыли далеко не сразу. Марина успела надавить на кнопку по крайней мере трижды, пока наконец не щелкнул замок и на пороге не появился заспанный Валерьян. Взгляд, которым он уставился на Марину, был полон недоумения. Он словно бы гадал про себя: «И как это она тут оказалась?»

– А, черт, это ты, – произнес он наконец и запоздало улыбнулся. Улыбка вышла кривая какая-то и неловкая.

– Валь, в чем дело, ты же сам звонил, – совершенно растерявшись, сказала Марина.

– Звонил? Кто звонил? Я звонил? – Он как бы не до конца еще проснулся. – А, да, конечно, звонил. – Тут уж он окончательно пришел в себя и вежливо отошел в сторону, пропуская Марину в квартиру. – Тс-с, – прошептал он, когда они шли по коридору, – бабушка спит.

Марина очень удивилась: бабушка ведь не то что во сне, она и наяву-то почти никогда ничего не слышала, – но благоразумно промолчала. Представляю, как бы Марина удивилась, узнав, что бабушки в квартире сегодня вообще нет. Была Родительская суббота, и бабушка поехала на кладбище, поминать родителей Валерьяна.

Молча, на цыпочках прошли они к нему в комнату, и Валерьян жестом указал Марине на неубранную кровать. Сам он тут же вышел.

Через пару минут Валерьян вернулся, неся на подносе чашки с кофе. Кофе в них был совсем остывший, подернутый жирной пленкой и почти без сахара. Они молча пригубили каждый свою чашку, после чего Валерьян закурил.

– Ну, – сказал он, выпуская первое кольцо, – как там у тебя дела? – Похоже было, что он в принципе не представляет, о чем ему с ней разговаривать.

– Да вот беременна я, – немедленно выпалила Марина и тут же смолкла, ошеломленная собственной прямотой.

Валерьян так и застыл с сигаретой в руках, которая тут же погасла, но он этого даже не заметил.

– Ты… – проговорил он наконец, с трудом, видимо, соображая, – ты это всерьез?

– Да уж куда серьезней, – фыркнула Марина, сразу ощетиниваясь. – Справку, что ли, из консультации показать?

– А… Вообще-то покажи, – неожиданно заинтересовался Валерьян.

Маринина душа с размаху ухнула в пятки – справки-то у нее никакой не было. Однако для виду она весьма деловито порылась в сумочке и поойкала огорченно: «Ой, кажется, забыла!»

– Но ты хоть вправду беременна? – уже с откровенной усмешкой спросил Валерьян, делая попытку снова поджечь сигарету, не с того, правда, конца. Опомнившись, он досадливо отшвырнул сигарету в пепельницу и в упор посмотрел на Марину. – Ну так как?

– Да! – выкрикнула Марина, у которой все, все складывалось не так, как она задумала, и оттого в голосе ее явно проступили слезы.

Слезы эти подействовали на Валерьяна. Он встал, подошел к Марине, сначала заглянул в глаза, потом в глаза поцеловал, сперва в один глаз, потом в другой, потом снова в них заглянул и тихо, с неожиданной нежностью переспросил:

– Но сама-то ты хоть уверена?

– Да. – На сей раз «да» прозвучало тихо и обреченно.

– Так, – сказал Валерьян, ласково проведя рукой по Марининому плечу и усаживаясь обратно в кресло. Сигарету он в этот раз зажег совершенно правильно. – И аборта ты, как я понимаю, делать не хочешь?

– Не хочу, – согласилась Марина, со всей обреченностью вдруг понимая, что, по-видимому, делать все-таки придется.

– И не надо! – обрадовался вдруг Валерьян. – М-да. Вот не думал не гадал. Будет, значит, у нас новый крольчонок. Да, а как же теперь все это обделать-то? Тебе же еще и восемнадцати нет?

– Нет, – недоуменно подтвердила Марина, дивясь, что раньше его это как-то не особенно интересовало.

– А когда будет?

– Ну… Во всяком случае, ребенок раньше родится, – ответила Марина, с трепетом осознавая каждое произносимое ею слово: ребенок… родится… раньше… Раньше, чем что?

– Тогда… – вслух продолжал размышлять Валерьян, – тогда придется на тебе жениться.

– Ты хочешь на мне жениться?! – изумилась Марина.

– Я? Нет, что ты, – отмахнулся от нее Валерьян, вконец ушедший в свои расчеты. – Я не могу.

– Почему?

– Видишь ли, мышь, я ведь как бы уже женат.

– Ты? Женат? – с трудом выговорила она, холодея.

– Ну да, – досадливо проговорил он. – Да сейчас не в этом дело! Женятся на тебе, женятся, не боись, вот только кто? Ага, нашел, кажись, – и Валерьян решительно потянулся к телефону. – Серый, алло, привет то есть. Валька беспокоит. Слушай, ты как насчет того, чтобы жениться?

Марина смотрела на Валерьяна не мигая, как в телевизор.

– Да нет, не шучу. На ком, говоришь? Да есть тут одна. Красивая? – Валерьян скосил глаза на Марину и оценивающе оглядел ее с ног до головы. – Да вроде ничего, – нерешительно произнес он в трубку. – Да ты сам подъезжай, тогда и увидишь. Что, к зачету готовишься? Эх вы, технари, вечно у вас какие-то зачеты-фиготы! Ну хорошо, а когда? Завтра, значит. Часиков в пять… в пять хорошо. С копейками? Ну ладно, лишь бы не с рублями, а то мне к семи на дежурство. Ну, есть. Вам того же, тем же самым по тому же месту. – И Валерьян бросил трубку на рычаг. Он посмотрел на Марину. Ее слегка трясло. Валерьян пересел к ней на кушетку, крепко обнял, зашептал жарко в самое ее трясущееся под его губами, холодное, как у зайца, ухо: – Ну, мышь, ну хватит, успокойся, ну чего ты, все будет путем, мышь, – и вдруг неожиданно принялся целовать, исступленно, как никогда, в губы, в шею, в уши, в глаза. – Это же все глупости, мышь, это же все бредятина, и не важно, и… – Он вдруг обхватил обеими руками ее голову и, глядя прямо в глаза, произнес неожиданно: – Мышь, ты, конечно, мне сейчас не поверишь, но… Ты просто представить себе не можешь, как я счастлив.

Вот теперь Марина совсем ничего не понимала. Все у нее, у бедняги, в голове спуталось и перемешалось. Она-то думала, что теперь-то уж они наверняка лягут в постель, однако не тут-то было. Валерьян вдруг резко встал, аккуратно загасил в пепельнице сигарету и сказал, приподнимая Марину за плечи:

– Пойдем, провожу тебя. Значит, завтра в пять, поняла? И не опаздывай, а то мне на дежурство. И держись, мышь, теперь все будет хорошо, слово тебе даю, слышишь? – И уже сам себе, недоверчиво: – Нет, ну надо же… Кто бы мог подумать!

В коридоре Валерьян опять приложил палец к губам:

– Тише, там у меня человек спит.

«Человек? – изумилась про себя Марина. – Значит, не бабушка?» – Но вслух ничего не сказала.

11

На следующий день ровно в пять Марина уже сидела на знакомой читателю кушетке и яростно теребила за кисточки как всегда пыльный зеленый плед. Валерьян со своей стороны столика нервно курил. В пять пятнадцать в дверь позвонили. Валерьян швырнул сигарету прямо в стоявшую перед ним чашку с недопитым кофе и рванул открывать.

Вернулся он с невысоким стройным пареньком примерно одних с Валерьяном лет. У паренька были длинные – до плеч – светлые волосы и темно-карие глаза – сочетание довольно необычное, а больше Марина ничего в тот раз не заметила – не до того как-то было, настолько сразу они по уши ушли в технические детали.

– Справку принесла? – сразу спросил Валерьян.

– Да, – слегка волнуясь, ответила Марина, выкладывая на кофейный столик требуемый документ.

– Так, десять недель, ого, не слабо. Значит, завтра вы идете подавать заявление. О, черт, тебе же еще от родителей разрешение надо. А его где заверяют, Серень, ты, случаем, не знаешь?

– Откуда? – изумился паренек, не без изящества вскидывая светлые бровки.

– Слушайте, а может, мне просто маму с собой взять? – неожиданно влезла Марина.

– Дело. Так, значит, и сделаешь. Значит, идете вы туда завтра вдвоем, тьфу, извини, втроем, с твоей мамой то есть, и подаете заявление. И чтоб как только, так сразу. Серег, ты им там объясни, что вам тянуть нельзя.

– Да ведь и так все ясно. С такой справкой куда уж дальше тянуть.

– Ну, ребята, не подведите меня, хорошо? – Валерьян был сам на себя не похож.

– Да ладно тебе, – успокаивающе произнес Сережа. – Сказал – сделаю, значит – все. – И, уже оборачиваясь к Марине: – А вы, значит, Марина. В школе учитесь?

– Да, в восемнадцатой.

– Что? – Оба, как по команде, уставились на нее. – В восемнадцатой английской? В американской то есть?

– Ну да.

– Вот это да, – сказал Сережа. – Первый раз вижу живого человека из этой школы. Вот это да. А правда, что у вас практики в Америке каждый год бывают?

– Ну, про каждый год – это преувеличение, но за одиннадцать лет аж три практики у нас там было. Одна – две недели, другие две – по три. Ну, еще бывает, что отличников по обмену посылают, – и Марина тяжело вздохнула.

– И где вы были?

– Ну, разно. В первый раз – в Нью-Йорке только, второй – еще в Лос-Анджелесе, последний раз в Бостон возили.

– Да? Ну и как там? – И они оживленно заговорили об Америке, начисто забыв об изначальной причине встречи.

Часа через полтора Сергей заторопился уходить. Валерьян, взглянув на часы, зачертыхался, но Сергей все-таки вышел первым, точнее сказать, он вышел как бы сразу – вот сказал: «Ой, мне пора!» – и вот уже исчез. Но перед тем как исчезать, он все-таки уточнил:

– Марина, так, значит, завтра на Киевской в два. Там ведь с часу до двух перерыв, а с утра у меня лекции.

– Да, а у меня уроки, – крикнула Марина в ответ, но уже в пустоту.

Зато с Валерьяном они вышли вместе.

– Слушай, – сказал он в лифте, внимательно разглядывая ее, – а ты почему никогда ничего не рассказывала?

– О чем? – искренне изумилась Марина.

– Ну о школе, там, об Америке.

– Так ты ж не спрашивал никогда. – Марина рассмеялась. – А сам-то ты в какой школе учился?

– В двести пятнадцатой.

– У Эмиля? В литературной то есть? – заинтересовалась Марина.

– Ага. Да я же тебе рассказывал. Да ничего интересного. Ни тебе Америки, ни даже Англии. Одни семинары да лекции, муть всякая. Другое дело, ребята у нас хорошие были – это да.

– Так уж и муть, – усомнилась Марина. – А все почему-то вашу школу хвалят. Из нашего класса даже перешли к вам два человека.

– Ну кое-что интересное есть, конечно, – признал Валерьян. – Да и самого Эмиля со счетов сбрасывать нельзя – он, конечно, личность.

– Вот видишь! – Марина улыбнулась.

– Слушай, – уже выходя из подъезда и собираясь поворачивать в сторону, противоположную той, в которую надо было Марине, снова заговорил Валерьян, – а ты смогла бы учить детей?

– Детей? Каких детей? Чему учить? – растерялась Марина.

– Английскому, конечно, – как маленькой, разъяснил Валерьян. – Ты же его, наверное, хорошо знаешь. – И, видя, что до Марины все равно не доходит, быстро прикоснулся на прощанье к ее руке. – Ну, не бери в голову, там увидим. Будь. И не забудь, пожалуйста, про завтра. Это очень важно!

– Еще бы! – И Марина весело зашагала к метро. Беременность почему-то ее сейчас совсем не пугала.

Часть вторая

1

Летела, летела, как птица-тройка, куда-то вдаль по занесенному снегом пути переполненная вечерняя электричка. Марина сидела у окна, Валерьян сидел напротив и держал ее ладони в своих, одетых в теплые кожаные перчатки. Маринины ладошки, красноватые и покрытые цыпками, уютно устроились в этом теплом кожаном гнездышке, а вот сердечко ее трепетало. Куда, куда только ее везут?

Валерьян сказал, что к хорошим людям. Сказал, что она сама все увидит. Сказал, что потом ей все объяснит. (В двух последних замечаниях сквозило явное противоречие.) Похоже было, что он и сам безумно волнуется.

С заявлением в загс все прошло как нельзя лучше. Мама, конечно, поахала, не без того, но ничего, пошла с ними и написала там, чего следует. Сложнее было объяснить ей, что никакой такой настоящей свадьбы у Марины не будет, но тут уж Марина стояла как кремень: нет – и все. Пускай ее родственнички собираются по каким-нибудь другим поводам! С Марины хватит и того, что ей самой придется участвовать в этом фарсе, но уж чтобы на это смотрел кто-нибудь посторонний! Марина бы и маму с папой не пустила, если бы могла. Папа, впрочем, и сам, наверное, не пойдет, а мама… Да пускай ее постоит, Мендельсона послушает! В конце концов, много ли у нее, бедной, радостей в жизни? А сколько маме еще предстоит! И так уже заохала: «Ах, что теперь будет с инязом?» Да ничего теперь не будет с инязом, мама, как стоял, так и будет стоять, авось не обвалится, ох, да фиг с ним теперь, с инязом, и думать-то о нем теперь тошно, а Марину и так все время тошнит. Она сердито тряхнула головой, отгоняя дурные, приставучие мысли, и с любовью посмотрела на Валерьяна. Он ответил ей таким же любящим взглядом. Валерьян вообще был теперь с ней необычайно нежен, бережен, внимателен и заботлив. Даже что-то похожее на уважение светилось порой в его взоре, когда он смотрел на Марину. Но не сейчас. Сейчас он ее взглядом просто любил, и это было прекрасно.

Марина потянулась, сладко, по-кошачьи зевнула и капризно проговорила:

– Валь, а Валь!

– Ну чего тебе? – улыбаясь одними глазами, откликнулся Валерьян.

– Ну расскажи наконец, куда ты меня везешь?

– Ох, мышь, и как тебе объяснить? Домой я тебя везу. К своим, ясно?

– Ну-у…

– Да ясно, конечно, что ничего тебе не может быть ясно. Ну вот что, – решился Валерьян наконец, – слушай. Когда я еще учился в школе, было у меня двое друзей: девочка Алена и парень один, Денисом его зовут. Дружили мы прямо с первого дня, как пришли в эту школу, даже сидели из принципа втроем на одной парте: Денис у стенки, я у прохода, а Алена посередине.

– А учителя чего?

– А учителя ничего. У нас вообще в школе в этом смысле анархия была полная – сиди где хочешь, хоть в проходе на полу, лишь бы уроку не мешал.

– И что, в самом деле кто-то сидел на полу?

– Да нет вроде бы. Я, во всяком случае, не помню. Слушай, тебе что, уже неинтересно, куда я тебя везу? Я тогда не буду рассказывать.

– Нет, что ты, мне ужасно, ужасно интересно! – испугалась Марина. – Рассказывай, пожалуйста, рассказывай, продолжай!

– Рассказывать, значит? Ну ладно, а то смотри… Так вот, дружили мы в восьмом классе, дружили в девятом, в десятом тоже дружили, а в середине одиннадцатого как-то вдруг оказалось, что Алена беременна.

– От тебя? – с наигранным равнодушием поинтересовалась Марина, в глубине души с трудом подавляя вспыхнувшую ревность.

– Нет, тогда это было точно от Дениса, я в ту пору ни о чем таком еще и не думал, тем более Алена для меня была… Да и теперь, в общем, есть… Ну, это так не объяснишь. Вот ты, когда ее увидишь, сама поймешь.

– Ты ее любишь? – зажимая изо всех сил слезы в кулак, рискнула спросить Марина.

– Да, – ответил Валерьян, ни секунды не колеблясь.

Марина почувствовала, что в глазах у нее все-таки закипают слезы. Но ведь она же сама спросила! Марина задержала на секунду дыханье, усилием воли отправила слезы обратно и, переведя после этого дух, почти нормальным голосом спросила:

– А ты меня к ней везешь?

– Ага. А теперь слушай и не перебивай, а то совсем не буду рассказывать. Так вот. У Алениного папы – а у них там вообще сложная семейная ситуация, у папы Алениного была какая-то адова прорва жен, и мама ее живет сейчас с третьим, кажется, мужем, но, вообще-то, Алена всегда с отцом жила – он у нее мировой мужик, вот тоже увидишь, сейчас-то он, к сожалению, в отъезде, ну да ничего, еще проявится. Так вот, у Алениного папы дача есть – огромный такой домина, а комнат там столько, что… Ну, я даже не знаю сколько. И вот когда Алена в первый раз забеременела, она уехала на эту дачу и родила там Никиту, а мы с Денисом ездили к ней туда через день, таскали продукты, нянчились с Китом и всячески ей помогали, поддерживали, стало быть. А потом как-то вдруг вышло, что все наоборот, что вроде, скорее, это она нас поддерживает. – Валерьян вдруг остановился. – Ты слушаешь меня?

Марина молча кивнула.

– Ну так вот. И в конце концов как-то так оказалось, что именно там у нас теперь наш настоящий дом. Во всяком случае мой. Да и Дениса, по-моему, тоже. Хотя у него, в отличие от нас с Аленой, и папа с мамой нормальные, и вообще всякое такое. А потом еще Алена родила Соньку, ну это, знаешь, настоящее чудо, а не ребенок. Вот увидишь! Ей сейчас два с половиной года, и она… Ох, этого не опишешь, нет, я, конечно, Кита тоже очень люблю, но Сонька – это другое. Не знаю даже почему. Может быть потому, что девочка. А может потому, что она родилась, когда у нас с Аленой все уже по-другому было.

– А откуда у Алениного папы такая огромная дача? – полюбопытствовала Марина. – Он что, новый русский, что ли?

– Нет, этот дом у него давно, еще с до перестройки. Он писатель, ну в смысле, настоящий, в Союзе писателей был. Романы писал. Сысоев его фамилия, не читала?

– Нет, кажется. – Марина добросовестно попыталась припомнить.

– Ну как же, у него такие романы известные были! «Воля», потом эта, «Семья Русановых», и детская даже одна была книжка, «Маришкина заимка».

«Маришкину заимку» Марина в детстве читала, хотя сейчас уже ничего не смогла бы оттуда припомнить, кроме разве что того факта, что главная героиня была ее тезкой.

– Ну вот. Самая знаменитая у него «Воля». Роман, понимаешь, эпопея в пяти томах. – Валерьян, не удержавшись, хмыкнул. – За нее ему Ленинскую премию дали. На эти деньги Аленин папа сразу себе дом и отгрохал. Ух и дом! – опять оживился Валерьян. – Да что я тебе говорить буду, сама скоро увидишь.

– Туалет, небось, на улице? – язвительно поинтересовалась Марина.

– Вот и фиг попала! И туалет в доме, и даже ванная есть! – торжествующе сказал Валерьян.

– Это надо же, какое чудо! – протянула Марина все в том же тоне.

– Можно подумать, у тебя есть из чего выбирать! – вспылил наконец Валерьян, и оба они замолчали.

Помолчав, Марина спросила:

– Значит, мы сейчас едем к Алене?

– Да не к Алене мы едем, а ко мне, понимаешь, ко мне! – Валерьян окончательно рассердился. – Алена там теперь не одна живет!

– Понимаю, еще там, наверное, живет Денис.

– Да ничего ты не понимаешь! Там сейчас целая куча людей живет. Женька, например. Но тут так просто не расскажешь. Вот ты с ней познакомишься, и тогда уж она сама тебе про себя объяснит – кто она и откуда. Еще Илья у нас есть, он там, правда, не постоянно, ну как и я, впрочем. Вообще, знаешь, мужчины там – существа приходящие, хотя кто-нибудь всегда есть, девчонок мы одних на ночь не оставляем, не город все ж таки. А так… – Глаза Валерьяна подернулись мечтательной дымкой. – Крольчатник там у нас. Место для женщин с детьми. У Алены вот Кит с Сонькой, у Женьки – Димыч, да у всех кто-нибудь есть. Ну или будет. И знаешь, Марина, – сказал Валерьян неожиданно охрипшим от волнения голосом, каким он ни разу еще не говорил с нею. «Сейчас, – подумала Марина, холодея, вот сейчас он наконец-то скажет, что любит меня, и тогда… А то о чем еще можно говорить таким голосом и с такими глазами?»

Но Валерьян сказал совсем не это.

– Марина, – повторил он, теперь уже еле слышно, – ты себе просто не представляешь, ты не можешь себе представить, как мне важно, что теперь в нашем Крольчатнике будет наконец-то и мой, собственный мой крольчонок!

О! Это ведь было совсем не то, что она ожидала услышать. И все-таки это было такое то, какого Марина и вообразить себе никогда бы не смогла. Она вспыхнула, наскоро облизнула губы и, чтобы не дать себе – что? закричать? заплакать? – быстро, тоже чуть охрипшим голосом заговорила:

– Ну а кто еще там у вас есть? Ты же сказал – много народу?

Валерьян посмотрел на нее тоже чуть повлажневшими глазами, дернул кадыком, точно сглатывая комок в горле, однако все-таки собрался и продолжал:

– Ну еще у нас есть сестренка Олюшка. Она старше нас всех, ей двадцать пять лет, и у нее уже пятеро детей. Александр Александрович – это Алениного папу так зовут – говорит, что она за всеми нами присматривает и что он ей больше всех нас доверяет. Вообще-то Сан Саныч мужик не промах, но тут-то он, похоже, именно вот дал маху. Из всех нас, по-моему, Ольга самая сумасшедшая. Зато видела бы ты, как она детей рожает! Вот бы тебе у нее поучиться – я б тогда и за тебя, и за крольчонка своего во как был бы спокоен!

– А ты что, видел, как она рожает? – затаив дыхание, переспросила Марина.

– Еще бы! Роды в Крольчатнике – это, скажу я тебе, событие, кто ж такое пропустит.

– И я тоже… должна буду рожать при всех?! И на меня тоже будут все смотреть? – От ужаса глаза у Марины расширились, и Валерьян, посмотрев на нее, рассмеялся.

– Не бойся, мышь, если ты сама не захочешь, к тебе никто-никто не подойдет и никто-никто тебя не увидит. В конце концов, желание женщины – закон, особенно когда женщина рожает. Но, мышь, – он нежно привлек ее к себе и зашептал буквально в самое ухо: – Мне-то ты дашь посмотреть? Я ведь как-никак имею к этому отношение, ne c’est pas?

Марина покраснела так, как если бы он сделал ей какое-то откровенно дикое и непристойное предложение, например, взять в рот на глазах всего народа, прямо здесь, в этой электричке. На секунду Марине почудилось, что сейчас, слыша его слова, она переживает самый сладостный, самый полный в ее жизни экстаз. Она закрыла глаза и, уткнувшись пылающим лицом в грудь Валерьяна, то ли прошептала, то ли попросту выдохнула горячее-горячее «да». Валерьян же знакомым и бесконечно нежным движением приподнял за подбородок Маринино лицо и поцеловал так, как никогда еще не целовал никого.

2

– А потом мы разожжем камин, и тогда ты сразу увидишь, как у нас здорово. У нас такой камин! Сан Саныч сам сложил! Ну, печника, конечно, тоже звал, но тот только показывал, а так Саныч все сам, своими руками: и камин, и трубу, и кафель сверху. Решетку вот только не сам варил, врать не стану. Решетку Сан Саныч заказывал. Такая решетка – закачаешься! На ней история любви Леды и лебедя. Знаешь, миф такой есть, древнегреческий.

Марина молча кивнула. Миф, значит. Ей, грешным делом, начинало уже казаться, что и вся эта дача – с кучей комнат и вот с камином – просто какой-то миф. Ну не бывает же такого в жизни, во всяком случае, в ее, Марининой жизни, не бывает, и все. И ведь вот они уже сколько идут и идут по снегу, темно уже совсем, а они все никак не придут никуда.

И вдруг Марина увидела свет, да не из одного окна, а явно из многих и многих окон, и откуда-то с той стороны донеслись до Марины какие-то знакомые звуки – музыка? Да, точно. Полонез Огинского.

Они еще немного прошли и уткнулись в высокий, полностью скрывающий нижнюю половину светящихся окон забор. Музыка, однако, звучала все громче, все навязчивее.

– Пришли, – сказал Валерьян и зашарил по карманам.

«Интересно, кто там у них играет?» – подумала Марина.

Валерьян отпер врезанный в литые ворота замок, и они вошли. К ним навстречу с лаем бросился громадный лохматый пес.

– Ох! – Валерьян перехватил его на лету за ошейник. – Потише ты, Русый, с ног собьешь! – И уже Марине: – Извини, наверное, надо было тебя предупредить?

– Ничего, – сказала Марина, с нежностью лаская огромную голову, с наслаждением запуская в пушистый мех озябшие за дорогу пальцы. – Я не боюсь собак. Его как зовут?

– Руслан. Это московская сторожевая.

– Да? А я думала – сенбернар. Очень уж у него будка массивная.

И снова Валерьян посмотрел на нее с уважением. Надо же – будка. Слова-то какие профессиональные. М-да. Похоже, крепко недооценивал он Марину.

И снова раздались звуки музыки.

– Кто это играет? – спросила Марина.

– Не знаю, – ответил Валерьян, – наверное, Оля. Сейчас посмотрим.

За массивными дубовыми дверьми оказалась небольшая квадратненькая прихожая с необъятных размеров вешалкой. Прямо из нее вырастала и уходила куда-то высоко вверх винтовая лестница. От лестницы шел коридор, все дальше, и конца его было не видно.

Валерьян помог Марине снять шубу, повесил ее на один крючок со своей, переобулся и, нагнувшись, не без труда отыскал в длинном разношерстном строю подходящие на Марину тапочки.

Раздевшись и переобувшись, они пошли прямо на звуки музыки и довольно скоро оказались в огромной, обшитой деревянными панелями комнате. В центре ее стоял стол, в середине противоположной от двери стены высился камин, а у самого окна стоял небольшой белый кабинетный рояль.

За роялем сидела высокая рыжеволосая девушка с толстой серой крысой на плече. Хвост крысы раскачивался в такт звукам, льющимся из-под девушкиных пальцев. На сей раз это была «Аппассионата». Волосы девушки были перехвачены красивым фиолетово-черным хайратником, хвостик которого то и дело хлопал крысу по носу, поскольку девушка то низко склонялась к клавишам, то резко, неожиданно выпрямлялась.

– Привет сестренке Олюшке! – весело сказал Валерьян, и девушка, не переставая играть, повернула голову.

– О, Валька! А мы вас к обеду ждали! Я тебе кабачков напекла, как ты любишь, а ты…

– А мы вот только добрались, – без тени раскаяния отвечал Валерьян. – А где все?

– Детей пошли укладывать.

– А твои, конечно, как всегда, уже спят?

– Надеюсь. Но если что, уж Алена им не даст спуску. Присаживайтесь, сейчас, как все сбредутся, будем чай пить. А как там Москва?

– Да представляешь – стоит. Высотки только вчера все пообвалились – шуму было! А прочие дома ничего.

– Твой в том числе?

– Мой дом тут, – тихо сказал Валерьян, и Марина заметила, что стоило им войти, как с лица его напрочь исчезло обычное угрюмое выражение, лоб разгладился, лохматые брови приподнялись, даже глаза как будто больше не косили, ноги не хромали, а на толстых губах воцарилась и никуда больше не девалась расслабленная такая полуулыбка. Марина в упор разглядывала это изменившееся лицо, дивясь всем этим превращениям. Валерьян, заметив ее взгляд, ласково подмигнул. Кончики его губ окончательно отползли к ушам.

Тем временем Оля снова склонилась над роялем. Лично Марине она не сказала ни слова, но Марина была ей за это даже благодарна. Марина была так ошеломлена окружающим ее великолепием, так напугана предстоящим знакомством с таким множеством людей, причем эти люди должны были, по-видимому, играть теперь в ее, Марининой, жизни какую-то очень важную роль. Из-за всего этого Марине казалось, что, чем медленнее и постепеннее будут происходить все эти знакомства, тем легче и безболезненней они пройдут.

А сейчас она молча издали рассматривала эту Олю, с которой Валерьян вел себя как с близким человеком, причем куда более близким, чем когда-либо была ему близка Марина.

Ревности, однако, не было, а только острое, диковатое любопытство.

В коридоре послышались шаги, и Ольга вышла из-за фортепиано. Только теперь Марина разглядела ее всю. Ольга действительно была очень высокой – на голову выше Валерьяна, в то время как Марина едва доставала ему до плеча. На Ольге была длинная свободная серо-зеленая юбка и мужской серый грубой вязки свитер – размера на два больше, чем нужно. На шее у нее были длинные – в два ряда и почти до пояса – бусы из яблочных косточек. Марина в который уже в этой жизни раз отметила для себя, как это потрясно – бусы из яблочных косточек.

Ольга поймала на себе Маринин взгляд и, улыбнувшись, вернула его обратно. Улыбка была теплая, подбадривающая, и Марине сразу полегчало. Что ж, если все они такие, как эта Оля, тогда, может, все еще и ничего. Однако не может быть, чтобы у нее было пятеро детей! Марине не верилось, ну нисколечко (а как бы, интересно, выглядела Марина, роди она пятерых? Жуткая мысль!)

И тут эта безумно долгая минута кончилась, дверь наконец распахнулась, и Марина увидела Алену. Она сразу поняла, что это Алена. Волна ревности, поднявшаяся было в Марининой душе, когда они ехали в электричке, немедленно улеглась. В Алену Марина сама была готова влюбиться, причем с первого взгляда.

Внешне Алена была настоящей Аленушкой из сказки – с толстой золотистой косой и прозрачными, как вода в реке в ясный день, серо-голубыми глазами. На гордо поднятой голове она несла высокий сифон с газировкой, который слегка придерживала рукой. Другую руку она сразу же, от дверей, протянула Марине, но Валерьян стоял к дверям ближе, поэтому по пути Алена приостановилась и легким, нежным, бесконечно естественным движением потянулась к нему и поцеловала его в губы.

Непосредственно после этого Алена в упор посмотрела на Марину, словно желая проверить ее реакцию. Но реакции никакой не было, кроме, разве что, восхищения. И, хотя к восхищению Алена давно уже привыкла, ей все же было приятно читать его время от времени в новых глазах.

Поцеловав Валерьяна, Алена продолжила путь к Марине, по-прежнему протягивая ей руку, будто бы для пожатия, но, подойдя, неожиданно обвила этой рукой Марину за талию, притянула к себе и тоже поцеловала, не в губы, правда, а в щеку, но тем не менее вложив в этот поцелуй столько чувства, что Марина невольно зарделась. Ей почему-то было приятно и как-то даже забавно, хотя никогда до этого она с девоч