Оглавление

Покоритель последнего дня

Жюржу Дюамелю

И плодов, угодных для души твоей, не стало у тебя, и все тучное и блистательное удалилось от тебя; ты уже не найдешь его.

(Апокалипсис, XVIII, 14)

Пока он шёл с вокзала, ночь сорвалась с его плеч, словно мантия. Он стряхнул пыль, ломоту, гнёт сиплой ледяной зари, поезд. Он вошёл в город как принимающий море пловец.

Бледное небо скруглилось вокруг него: воздух был живой и лёгкий; машины для поливки улиц подымались по авеню, и их брызги взлетали к небу. Он жадно вдохнул запах свежей, мокрой земли.

В этот момент мысль проникла в него, расширила его грудь, размягчила его жесты. Ещё до того, как она стала ясна, он ускорил шаг и выпрямил спину. Он внезапно стал счастлив. На мгновение он сомкнул глаза: густая листва едва заметно трепетала под солнцем; он увидел террасы, каменную лестницу, фонтаны и поляну в лесу.

Вновь открыв глаза, он громко произнёс:

— Это мой последний день.

И направился в сторону общественной бани.

***

Ему было очень приятно быть незнакомцем. Как приятен город, когда ничто не связывает вас с ним, кроме вашего вкуса! Никто не критикует ваши действия, вашу одежду, вашу походку, ни на одном лице не обнаруживаете вы той услужливой ненависти, которой запаслись ваши соотечественники. Вы можете дышать и двигаться, как независимое животное, не испытывая присущего гражданам беспокойства. Законы вас не волнуют, город предоставляет в ваше распоряжение свои улицы, лавки, добротные кафе и музыкальные сады: он ничего не требует с вас за них — вы покинете его тогда, когда пожелаете.

Так думал человек в освежённом туалете.

— Свободен! — прошептал он. — Я свободен!

Свет проливал длинные полосы на стены в розовой штукатурке, со ставнями грубого зелёного цвета. Ему казалось, что вся красота и сладость жизни хлынула в этот момент к этому уголку Италии. Он порылся в кармане, доставая сигарету. Лист бумаги смялся под его пальцами. Тогда он вспомнил, что ему остались считанные часы. Этим вечером он перейдёт границу, и это будет означать конец радости жизни, долгим прогулкам, книгам, женщинам, друзьям — словом, всему тому, ради чего стоило родиться. Его костюм был сшит из мягкой материи, и он с сожалением её поглаживал.

Этот маленький лист бумаги, дремавший в глубине его кармана, был трагичен: не был ли он первым звеном цепи, которая завтра будет прочно скована? Уже таинственная нить тянула его за собой, и он, словно обломок корабля на буксире, поддавался, едва ли это осознавая.

Объявили: война. Этого слова было достаточно. Он покинул дом с прохладными комнатами, где сладко запотевали алькаразасы. Его не удержали ни тень, подобная переворачиваемой на склоне холма странице, ни жена, ни изгиб её плеч, позолоченный косящимся меж кипарисов солнцем.

Он уступил тайной мощи этой грязной бумаги. Когда пришло время, он покинул родину: о ней он сохранил лишь леденящие воспоминания о годах лицея, о неутешных пробуждениях под прокатывавшийся по коридорам звук барабана, о наставниках в куртках и с грязными колпаками на головах, наконец, о мучениях пленённого детства, о тяжёлых лихорадках юности. Внезапно он сделался радостен, но на чужой земле, омытой ясностью, населённой богами его молодой мечты, на земле, на которую он ступил осенним днём, бывшим румянее обвитых яблонями виноградных лоз, и в этот день он признал, что ни один педант, вздыхающий над Вергилием, не показал ему жизнь.

Это был человек, с радостью пользовавшийся своим умом и силой. У него были гибкие мышцы и здоровое тело. Он раз и навсегда отделил слова от действительности. Люди порабощены формулами: их идеи рождают ненависть, и их убивают во имя слов, которые не более, чем дуновения ветра. Под гнётом пустословия, в тысячу раз более тяжёлым, чем гнёт материальных потребностей, гнутся спины. Сегодня во всём мире дисциплинированные светской педагогикой, дрессированные палкой, опьянённые риторикой люди приготовились к бойне.

Мимолётное видение мелькнуло у него в уме: заброшенные поля и опустевшие как в праздничные дни (притом какие!) города, улицы, заполненные потными сельчанами с узлами на плечах, мучимыми рвотой пьяницами, женщинами в слезах, пробующими свои силы в исторических жестах стариками; поезда, колющие оружиями, переполненные телами, катящиеся ко всем границам и оставляющие на ароматных равнинах, где вечер не наступит для миллионов жителей, следы угля, кожи, урины и даже гнили.

***

Сильное дуновение солёного ветра, пришедшее с порта, ударило ему в лицо и оставило на его губах едкий привкус рассола.

Неподалёку рынок полонился шумной пёстрой толпой. Под овеваемыми морским ветром холстами виднелись рыбы с красной полосой вспоротого брюха. Их чешуйки переливались всеми красками моря: некоторые были гладкие и сине-зелёные, как водоросли; другие — свинцового цвета, точно грозная вода перед порывом ветра; иные — красно-синие, словно сумерки, а ещё некоторые — подобны звёздной ночи. Большинство из них мучились, и их жабры бились в судорогах.

Повсюду рассыпались бичуемые солнцем пирамиды из фруктов и овощей: из огромных жёлтых лимонов, из помидоров с пылающей кроваво-красной кожицей, из гранатов, раскрывающих секрет своих ячеек, из персиков, из фиолетовых слив — из всех сокровищ, полных мякоти, сока, красок, которыми лето как следует их одарило. От торговых палаток исходил тёплый сладкий запах, и на мгновение портовый бриз окатил горьким порывом эти тяжёлые сладостные испарения, которые сомкнулись, точно вуаль из ароматов.

Человек купил избранные пчёлами треснутые сливы.

***

Проходя по площади, он увидел оживлённую толпу людей, собравшуюся у помпезного здания, украшенного колоннами и лепнинами. Мужчины и женщины прижимались к ступеням портика, и из толчеи раздавались крики. Здание с его сверкающими позолотами и нарумяненными охрой фасадами было сильнее них. Но они продолжали напирать на его двери и негнущиеся решётки. Здесь были женщины в чистых туалетах, размахивавшие зонтами, слуги, рабочие и господа в золотых цепях. Все вопили о деньгах; их губы нервно морщились, а глаза были измождены страхом. Паника давила их коленями жестокого бога, направляя их тщетные волнения к стенам этого отштукатуренного храма — Банка.

Это банковская лихорадка! Тяжёлые бронзовые решётки с гербами и монограммами, а за ними — металлические кассы, шкафы из полированного красного дерева, ещё дальше — серые стальные ящики с тройными зажимами и подвалы с галереями, полными ловушек и механизмов, подвалы, в которых боялись утонуть и сесть на мель, в которых была похоронена невидимая сила золота: муравейник иссякал перед этой крепостью.

Денег больше не давали. Мелкие скряги, жёлтые и судорожные, апоплексические рантье — все эти люди, единственный закон и гордость которых — обладание, яростно пенились у ног кариатид. За окнами судебные приставы наблюдали за тем, как бурлят волны дивидендов с воинствующими глазами.

Денег больше не давали!

***

Тогда человек направился в сторону порта. Переулки спустились к каскадам, узким и окружённым столь высокими домами, что свет не доходил до мостовой, а лазурь лежала плашмя, переходя с одной крыши на другую, словно покрытый сияющей эмалью мост.

Между тенью и светом пламенели разноцветные полосы. На порогах домов располагались какие-то сидящие на корточках фигуры, а дети с голыми ногами толкались в быстрой грязной воде водосточных канав, распуская брызги и издавая крики, от которых содрогалась тишина. Дверей нет — лишь клочья ткани и застеклённые занавески, смятые тёмной рукой. Движение руки обнаруживало то красный зов накрытой огромным пуховым одеялом постели, то белый отблеск лохани. Женщина в жёлтой или синей рубашке, с мягкими подвязками или большим цветком в уголке уха, выпячивала свою грудь и трагические губы. Вся тень улицы то сосредотачивалась вокруг белой маски, то горела странными цветами сифилиса и алкоголя. По стенам блуждал призрак проказы, но рана на накрашенных губах выдавала тех, кто высадился на берег и привёз в своей плоти раздражающее, как соль, желание.

Здесь начиналось путешествие. В баре «Peninsular and Oriental» пели матросы. Когда придёт ночь, они, собравшись во дворике вокруг бочки, будут петь вещи, заученные ими давным-давно и никогда не забываемые, они будут петь их для фонарика, свет которого дрожит среди веток дерева, как зелёная или синяя птица, так же, как поют они их на множестве других широт, под незаметными звёздами, для фонаря на верхней палубе и моря, неутомимого, как их жизнь. Остановка на рассвете убаюкает их полную хрипоты и икоты нежность, так и не удовлетворив её.

Действительно были путешествие и приключение на порогах этих чуланов, за которыми присматривали девушки с маслянистыми волосами, полными страз и фальшивых чешуек, был незаметный привал между двумя переходами, были сожаление о том, что не свершилось, и устремление к тому, что не свершится, были едкий запах дёгтя и специй среди доков и пахнущий смертью поцелуй женщины, которой это место платит удаляющемуся мужчине.

Человек прошёл. Улочка называлась «улицей Паука». На амбразуре лежали безликие личинки.

***

Он направился к Старому Порту. Он больше не был пристанищем торговых судов, а окружал среди дамб из красного камня тяжёлую зелёную воду, совершавшую под солнцем неподвижный танец, подобный танцу восточных баядерок. Новый Порт был всего лишь обширным участком, где скапливались водоизмещающие суда — те, на которых не замечаешь воды и идёшь в тумане пыли и дыма. Старый ещё преподносил романтические картины отплытий, и на его коротких волнах покачивались несколько пришвартованных тартан с круглыми боками и охровыми парусами, которые, скрипя, казались поющими тем, в ком жило вечное желание.

Человек ждал этого знакомого шума; он присел на свёрнутые снасти и подумал о той гравюре Джованни Делла Беллы, которая украшала стену его комнаты и которую он, может быть, больше не увидит: человек с задумчивым лицом, сидящий рядом с кабестаном, наблюдает за оснасткой своего корабля, в то время как расположившийся рядом с ним обитатель Славонии олицетворяет одновременно тревогу, влекущую его за собой, и судьбу, удерживающую его на берегу.

При воспоминании об этой изящной вещице сердце человека сжалось, и тогда он понял своё рабское положение. Все того, что ему дорого, больше не было: не было ни колье на любимых руках, ни дома, ни сада, ни книг. Не было больше украшений и благодати дней.

Он был готов пожертвовать этой знакомой сладостью. Если он когда-нибудь предавался необходимым удобствам плоти и духа, он не приносил им в жертву ни одно их своих прекрасных беспокойств. Он был готов ко всякому отчуждению, ведь никто не знает день и час, когда судьба явится ему, словно вор.

Его терзала не мысль об отъезде; отъезд — тоже состояние и форма жизни; мудрость совсем не в том, чтобы наслаждаться, а в том, чтобы искать. Его терзала не мысль об оставленном позади, за закрытыми дверями, саде, полном удовольствий. Его душа желала иных плодов, но плоды эти удалялись от него.

Отныне любовь и любопытство были для него под запретом. Мир, однажды представший пред ним роскошным садом, стал с этого часа лишь местом острого уединения штыков и уже наполнился трупами. Теперь он должен был согнуть спину и идти вперёд, ничего не видя, ничего не слыша, как порабощённое дрессированное животное. Нация предназначила его безымянной доле и неясной судьбе, конец которой положит полная извести яма. Вот чем завершались его грёзы. Грубый кулак давил в его горле песню, с рассвета вырывавшуюся полным голосом.

Так для чего же это солнце, это море и эти лодки? Для чего этот голый ребёнок, ныряющий и отряхивающийся? Для чего этот розовый город, эти деревья, эти террасы? Для чего дружба, для чего желание, для чего радость, для чего чудесные, изящные вещи, взгляды, которыми обмениваются, руки, которые сжимаются, тела, которые хотят соединиться? Для чего поэты и музыканты? Для чего величественные ритмы желания, любви, зачатия? Для чего синхронное биение сердец под небом? Для чего пробуждение разума, для чего отплывающие корабли, для чего жить?

Для того, чтобы придти к этой тошноте.

Не быть больше свободным! Он нервно помял в кармане лист бумаги, бывший его рабским клеймом. Он хотел идти, и у него возникала странная иллюзия, будто кто-то стреляет в пушечное ядро, прикованное к его лодыжке. Завтра его оденут в грубое сукно, опояшут кожаным арканом, его волосы коротко постригут, и в серой массе он сольётся с сильным запахом. Внезапно его охватило возмущение. Нет, он не согласится на это; он не станет трусливо мучиться без веры, не будет тщеславиться недобровольным жертвоприношением, самоотречением ради ударов прикладом. Он был свободен, свободен, свободен! Он кричал это слово зелёным морским волнам и лазури, которую пенистый косяк чаек разрывал криками и блеском.

На входе в пролив дымил четырьмя трубами большой корабль. Это был идущий под давлением пакетбот компании «Уайт Стар». Четыре чёрных плюмажа колебались под лёгким дуновением бриза. Человек думал о ночах