Оглавление

АКТ 1

Дорога к Миру

С рвением всё становится возможным,

с долгом всё становится простым.

Лука

Действие 1

Люциан

Осень. Дальний рубеж Империи. Назарет. Храм Благовещения. Поздний вечер.

Послушник Люциан не спит — это единственное, на что у него хватает сил. Ради этого дня он жил в отлучении от мира декаду лет, а последние семь дней провёл в молебне и голоде, чтоб плоть не отвлекала его дух от покаяния. Познать своё искомое возможно, только погрузив плоть в испытания, лишив всего земного и моля Создателя, дабы ниспослал своё благословение. Люциан знал всё это с самых малых лет, как и знал, что сейчас будет спрос за всё, прежде чем он примет новый обязательный для его рода сан. Его плоть на грани изнеможения. Ощущая, как душа соприкасается с перстом Всевышнего и уже готова покинуть бренное тело послушника, он ждёт, что всё же лишения и боль откроют в нём силу, необходимую для праведных деяний под властью Создателя. В таком состоянии он должен пройти своё становление, но не оно сейчас беспокоит послушника, а имя, которое открылось в приготовленных томлениях. Может, во сне, может, в молитвенном бреду ему явилось имя — Разиэль, и только его он держит сейчас в голове. Множество раз его уста шептали, в кошмаре кричали это имя, но суть так и не поддалась ему. Он ищет ответ усердней, чем жаждет становления, и трепет от того больше, чтобы не разочароваться в самом сане паладина прежде, чем получит его.

— Вставай, брат-послушник, пора, — наконец прозвучали долгожданные слова в его маленькой комнате голосом родного брата Михаила, что как колокол ворвались и тут же угасли в томных покоях.

Люциан открыл впалые глаза, веки которых покрылись нездоровыми тенями. Взгляд его тут же упёрся в серый потолок с выжженными чёрными пятнами от свечей. Лёжа на твёрдой кровати, он заранее приготовил вещи и надел их. Измождённое голодом тело он прикрыл рясовым балахоном, или иначе домино. Люциан поднялся с кровати, опираясь на свои колени, и длинные, до плеч, белокурые волосы потянулись ровными струями за ним, как усталая дымка.

В проёме дверей он увидел своих родных братьев по отцу: Михаила и Гавриила. Михаил старше на год Гавриила, но младше Люциана также на год. Одетые в подобные домино, они перекрыли собой выход, хоть и сообщают, что пора выходить. Им ещё по году ходить в послушниках до дня своего становления, и они покорно встречают день Люциана.

— Следуй за нами, брат, — Михаил резко и без лишних слов отвернулся от него, направившись вглубь коридора. По лицу же Гавриила заметно, как его изнутри раздирает чувство гордости и радости за своего старшего брата.

— Брат, я искренне рад за тебя, — он не смог сдержаться и вцепился в плечи Люциана, когда тот попытался покинуть свою затхлую комнату.

— Благодарю, — замер с лёгким замешательством на лице старший брат. — Ты сейчас смотришь на меня, на моё состояние и рад за меня?

— Конечно, как может быть иначе?.. — на глаза Гавриила накатывают слёзы, но он сдерживает их, проглатывая ком в горле. — Наконец-то ты освободишься от этих стен и волен будешь ступать тропой веры.

— Ты не заметишь, как неизбежно твой день придёт, брат, и мы встретимся в Приёмном зале нашего Отца.

— Да, но ещё так бесконечно долго, — Гавриил опустил взгляд, пытаясь задавить грусть в себе. — С трепетом жду своего дня, но сегодня твой день, брат… — он многозначно замолчал и, поймав на себе молчаливый взгляд брата, отпустил его плечи. — Прости меня за минутную слабость, я буду скучать, — молодое лицо замерло в улыбчивом выражении, на что Люциан ничего не ответил и лишь последовал за Михаилом, что так заметно удалился.

Коридор оборвался главным залом Скорби, где томится глухая тишина и ждёт, когда её нарушит очередной молебен. Михаил по-прежнему гордо идёт впереди, не оборачиваясь на бессильно бредущего позади Люциана. Только у входных дверей он остановился и равнодушно поклонился брату, что подошёл следом.

— Да прибудет с тобой хранитель, — склонив голову, Михаил замер, а вместе с ним и Гавриил, ожидая, когда Люциан, наконец, выйдет.

— И с вами, братья мои, — поклонился им Люциан и прижался дрожащими ладонями к дверям Храма. Братья стараются не смотреть на беспомощного брата, ведь помогать нельзя, а по-родственному хочется. Послушник навалился всем своим весом на деревянные двери, и они поддались. Закат острыми гранями ворвался в затемнённый зал Скорби и ударил по глазам.

Средь учащённых скал, как оазис в ущелье Гнёта, что является единственной дорогой, находится Назарет. Место силы, сокрытое от внешнего мира острыми пиками гор и неприступными склонами. В окружении лесной высадки возвышается плоская крыша одинокой колокольни в светло-серых тонах: Храм Благовещения. Он по сути своей является центром духовного бытия Назарета, чем и соизмерим с анклавом всего Мира. Просачиваясь между скал тонким шипящим водопадом, лазурная река Эль-Урдун омывает стены Храма и силой своей вращает колесо мельницы. Проходя под вымощенным булыжником мостом, за лесной высадкой она разливается малым озером, вода в котором, по поверью, безгрешна, как детская слеза. Знакомая дорога под ногами Люциана начинается от выхода из Храма и по мосту уводит в осенний лес, что уже покрылся золотом. Там, за чащей на поляне, его ждёт Экзарх в сопровождении двух Иеромонахов, чтобы спросить пред становлением. От его ответов будет зависеть многое в грядущем, ну а пока, склонив в покаянии голову, он неспешно покинул стены Храма и направился к ним. В стороне, на поляне, он почувствовал всем своим изнеможденным нутром чрезмерное внимание послушников, что прервали свою тренировку перед отбоем. Они замерли, ожидая взор Люциана, и он их не обделил. Послушники разом поклонились ему, ведь каждый из них знает, куда он идёт, и каждый в отдельности мечтает поскорей быть на его месте. От их благословения ему стало неожиданно зябко, и он накинул капюшон.

Изнеможденный Люциан, цепляясь из последних сознательных сил за поиски ответа сути имени, незаметно для себя прошёл всю дорогу и вошёл в лес. Закат почти поглотил солнце, и свет от костра стал заметней, пробиваясь через силуэты деревьев.

Одетые как один в схима[1], Экзарха отличает от Иеромонахов лишь наличие красного омофора[2] и отсутствие защитной вериги[3]. Они выстроились полукругом у жаровни, протянув руки к красным углям, и молчат. Их имена сокрыты, стёрты даже из летописи времён, и единственное обращение — через Ваше Высокопреподобие. Возраст самого Экзарха так же неизвестен, как и возраст самого Назарета, он здесь с начала времён, как минимум, так говорят. Большую часть времени он проводит в своей резиденции, что выточена на Откосе Благочестия. Там Его Высокопреподобие может наблюдать весь Назарет целиком недоступно высоко.

Экзарх встретил послушника взглядом. Хоть лица под капюшоном и не видно, Люциа прочувствовал этот взгляд на себе душой, что вздрогнула под праведным давлением. Он будто очнулся от тяжёлых дум и, собравшись, подошёл к жаровне. Ему никогда ещё не приходилось находиться с Экзархом в непосредственной близости. В своём поклоне он выразил почтение и свою готовность к грядущему становлению. Наклонившись, он тут же ощутил лицом жар углей, из-под которых вырываются и вспыхивают рыжие языки пламени.

— Назовись? — Экзарх задал вопрос так, что в глазах у Люциана воздух задрожал. Он понял, что Его Высокопреподобие сразу перешёл на наивысший голос, от которого может надорваться сама материя Мира.

— Послушник Люциан, — холодно ответил он, и его ослабленный взгляд заметил, как из раскалённых углей жаровни торчит рукоять, на которой отчётливо читается гравировка с именем Люциан.

— Зачем ты здесь, послушник Люциан?

— Чтобы взять то, что принадлежит мне по праву, — плоть Люциана слаба, но дух его выше слабостей, и это слышно в голосе. Признавая свой неизбежный сан, он неосознанно улыбнулся.

— Ты пришёл за своим молотом. Он ковался каждый год, будто заново, отчего стал только крепче, — от слов Экзарха воздух вновь задрожал так сильно, что слёзы заблестели на глазах Люциана. — С первого дня, что ты здесь, ты себя куёшь, и он куётся вместе с тобой для твоего становления, послушник Люциан. Он обязан тебе самим существованием, ведь если бы ты не прошёл весь этот путь и не вышел к нам, спустя декаду лет, то его бы не было с нами вовсе… — Экзарх замолчал, и Люциан обрадовался тишине, что так не ценил, когда к ней был свободный доступ.

— Лишения и боль открыли в тебе связь с Создателем, и ты это чувствуешь, — внезапно заговорил Иеромонах. — Сегодня день твоего становления, послушник Люциан, — он поднял взгляд под незримым указом, и от его слов послушника затрясло, будто каждое слово проникало внутрь него и отделяло душу от плоти. — День твоего становления в сан паладина.

— Отринь боль плоти, страх мыслей, оставь только чистоту побуждений и возьми то, что принадлежит тебе по праву, возьми то, зачем ты здесь, — произнёс второй Иеромонах, а первый опустил взгляд вновь на жаровню. Гром загремел в его голосе и раскатом перешёл в треск молний, так его слова сорвались с уст и прокатились валунами. — Откройся Воле Создателя, пусть он тебя наполнит верой.

— Я доблесть Императора, я его правая рука, что вознесла молот по Воле Создателя, — Люциан словами опустошил свои лёгкие и голой ладонью схватил раскалённую рукоять с его именем и одним рывком вытащил из жаровни. Тонкие дрожащие пальцы обхватили сталь и зашипели, из-под них пошёл дым с невыносимой вонью горелой плоти. Боль прошла сквозь изнеможденную плоть послушника и нашла выход через радужную оболочку глаз, что вспыхнула чистой синевой, переходящей в белый свет. Он замер, и свет в его глазах проникся верой. С новым взглядом он узрел лицо Экзарха и двух Иеромонахов, что видеть раньше не мог. Светлые очертания их ликов переходят в кромешный мрак, в этом и есть их отстранённость от физического мира.

Угли жаровни разлетелись рыжими искрами, когда он вырвал из-под них молот. Вскинув над головой его праведную мощь, он заорал в едином порыве, когда произошло соединение ментального тела и ослабшей плоти. Оголовье молота с ровными гранями пышет рыжим жаром, воздух вокруг него плавится, и в уходящем закате он горит как тлеющий факел. Крик Люциана разносится раскатом, он сам перешёл на наивысший голос, и молот изнутри вспыхнул синевой. Шипение пригоревших пальцев затихло, и он обрушил оголовье молота оземь так, что гром загремел, и воздух проникся ароматом грозы, не оставив и намёка на былую вонь обгорелой кожи.

— Теперь вы запечатлены вместе: как ты на его рукояти, так и он на твоей плоти. Создатель явил свою Волю, и молот стал продолжением твоей руки, вы с ним едины, паладин Люциан, — остановил молчание Экзарх уже без надрыва материи. — Прочти, что написано на его оголовье.

— «Мой путь праведный, и ступаю тропой веры к Тебе», — прочёл молодой паладин и встал в полный рост. Пусть его и трясёт от изнеможения, но он держится достойно.

— Помни это, паладин, и пусть Воля Создателя ведёт тебя, указывая праведный путь.

— Благодарю, — он поклонился и хотел было развернуться и уйти, но его остановили слова одного из Иеромонахов, что проникновенно продолжал созерцать своим неопределённым взглядом.

— Покинув Храм, ты будешь назван паладином, но, прежде чем проститься и отпустить тебя, позволь развеять недосказанность.

— Всё что угодно… — только ответил Люциан, как его оборвал второй Иеромонах и начал говорить, но не закончил: его продолжил первый Иеромонах, чьи слова перешли в слова второго и обратно. Так, наперебой, они заговорили, передавая единую суть, как мысли одного чтеца. Может показаться, что два Иеромонаха рядом с Экзархом — это просто его безвольные марионетки, но дело в беспрекословном подчинении — что, по сути, то же самое.

— Вокруг тебя витает необузданная сила, и замешательство сбивает общий вид…

— Твоя связь с Создателем гораздо больше, чем у большинства…

— Тебе открылось больше, чем обычно, и мы знаем это…

— Это знание повисло над тобой…

— Произнеси, скажи его…

— Разиэль, — покорно выдохнул Люциан имя, что безответно явилось ему. Он не в силах отпустить непознанное значение.

— В тебе теплится огонь Создателя, и нужна лишь искра, чтобы ему вспыхнуть, — Экзарх опустил свою руку в жаровню и стал перемешивать угли пальцами, будто не чувствуя жара. Искры в потоках жара тут же взмыли незнакомыми образами, потрескивая в воздухе. — Вдохни огонь, — Люциан без капли сомнения откликнулся и полной грудью втянул раскалённый воздух жаровни, что в потоке с рыжими искрами заполнил его лёгкие.

— Больно, бесконечно больно, — закашлял он и неожиданно сжался. Искры, всё те же искры, вырвались изо рта его словами и кашлем, не погаснув внутри.

— Продолжай дышать и на вдохе повтори имя, — Экзарх уверенно надавил на него, и тот через боль вдохнул ещё раз.

— Ра… — из его рта пошёл клубами чёрный дым с копотью, будто внутри него пожар. — Раз… — от своих же слов он задыхается, но это его не останавливает. — Рази… — в глазах поплыло, а изо рта полетели одинокие искры в чёрных клубах дыма. — Разиэль, — уже теряя сознание, он вдохнул имя, и в обратную сторону изо рта вырвалось пламя. Пылающим напором оно должно было выжечь всё внутри паладина, но совсем не навредило ему.

С первого взгляда всё резко вернулось к обычному состоянию, и он даже выпрямился, встретив на себе неопределённые взгляды Иеромонахов, что теперь смотрят на него одновременно. Кажется, они сами не понимают, что произошло. Люциан хотел было прикрыть обратной стороной руки рот, как его тут же пробил удар изнутри, и от неожиданности вздрогнуло всё тело. Он не успел оправиться от него, как следом пронзил следующий. Желудок свело напряжением, и изо рта полилась слюна. Чёрная от гари, она вырвалась наружу потоком и потянулась к земле. Удар за ударом, его тело сводит напряжение, от которого он готов упасть, свернувшись калачом. Что-то непонятное отделилось от него внутри и выходит наружу. Глаза слезятся, затягивая взгляд размытой пеленой. В этих ударах, казалось, бесконечных, ком поднялся к горлу, и горечь стала более явной во рту. То ли до этого её не было, то ли Люциан не чувствовал, а теперь она не просто ощущается, а уже невыносимо жжёт и разъедает глотку. Слюна течёт тошнотными ручьями, и слёзы неизбежно продолжают накатываться на глаза. И вот с очередным ударом изо рта вылез чёрный бесформенный ком. Люциан выплюнул из себя нечто непонятное в угли жаровни. Это нечто завизжало треском битого стекла и раскрылось. Как мокрая птица, оно забилось в углях своими слипшимися крыльями. Угли шипят и не тухнут, но и жар не обжигает это нечто, а даже наоборот, помогают ему раскрыться полностью. Крылья распахнулись, открыв грязное непонятное существо, что держится на них, как паразит. В свете углей оно корчится и морщит уродливое лицо на несоизмеримо большой голове. Маленькие лапы, скукоженные от неудобного положения, шевелятся и как будто расправляются вслед за крыльями.

— Что это? — Люциан отхаркнул остатки чёрной слюны и с повышенным презрением заглянул в жаровню.

— Твой хранитель, Разиэль… — ответил Экзарх так спокойно и безмятежно, будто знал это с самого начала, в отличие от Иеромонахов, что замерли в удивлении. — Теперь ты на все вопросы получил ответ, молодой паладин?

— Да, Ваше Высокопреподобие, сполна, — Люциану тяжело было сформулировать в голове вопросы, которые подкатывают к горлу вслед за слюной, и он промолчал.

— Поспешен ли твой ответ, потом узнаешь уже сам. Мы все здесь по воле Создателя и несём слово Его, в помощь нам хранители дарованы им, чтобы присматривать за каждым из нас и направлять, — Люциан внимательно слушает, продолжая напрягать глаза, смотря на рыжие языки пламени. В его груди осталась фантомная боль от образовавшейся пустоты, но она быстро затягивается, когда Люциан смотрит на то, как из рыжих углей взмывают искры. Они обволакивают маленькое тело новорождённого хранителя, и оно исчезает в их потоке. Светящимися струями искры поднялись в уже тёмное небо, рисуя образ птицы с распахнутыми крыльями, растущую с каждым взмахом крыла, всё выше и выше поднимающуюся, пока там, в вышине, она не растаяла, оставив грядущую ночь на подходе. Искры гаснут и переходят в пепельный серпантин, что, остывая, падает сверху. — Всё верно, молодой паладин, теперь ты свободен, — Иеромонахи, как неживые, синхронно опустили взгляды на жаровню, а Экзарх спокойно продолжил говорить с новоиспечённым паладином, наставляя его на грядущий новый этап жизни. — Ты единственный, кто стал способным отпустить хранителя и следовать только своему пути. В этом твоя уникальность, но это не значит, что ты избран, помни это. Теперь ответь, уверен ли ты, что готов освободиться и сделать первый шаг в неизвестность?

— Как никогда, — Люциан пронзительно посмотрел в тёмные глазницы Экзарха, будто прощаясь с ним.

— Тогда ступай своим путём, молодой паладин. Ты отныне свободен…

 Совокупность монашеских одеяний.

 Широкая лента, которую надевают на плечи поверх других одеяний.

 Защитные доспехи монахов, что надеваются поверх других одеяний.

Действие 2

Шеол

Осень. Город Шеол. Главные ворота. Утро.

Северо-западная черта границы Империи Солнечного Гало с периферийной столицей северян Шеол гордо раскинулась по холмам Семи Ветров. Сама же каменная земля Шеол простирается на шесть километров от центральной площади, а крестьянские хибарки ещё на десятки. Подпитывая город, в него входят две реки: Флегетон и Ахерон, образуя собой водоворот, соединяясь по центру города в озеро Коцит. Окружённый каменными домами и мостами город продолжает расти и процветать. Когда-то захваченные и присвоенные Первым Императором Гало земли северян сейчас ни о чём не жалеют. Налаженное сельское хозяйство и торговля приносят неземные доходы его наместнику Абаддону, которого за несметные золотые копи прозвали Живоглотом. Деньги приносят власть, а власть — уважение. Уважение даже от самого Императора всей Империи. В знак этого на город Шеол пала благодать в виде постройки на центральной площади Врат, что явилось не только честью, но и новым притоком денег в карманы жителей и самого наместника. За эту волю Императора боролись Фермилорды трёх Твердынь: Адма, Севоим и Сигор. Однако, как показало время, тщетно. Шесть поколений рода наместника трудились на возведении этих Врат, и окончание стройки пришлось на правление Абаддона Живоглота.

На долгожданное открытие начали съезжаться из соседних провинций вассалы и обычные миряне. Население Шеол только за два дня после объявления даты открытия выросло почти в три раза. В связи с этим площадь Врат пришлось расширять посредством сноса прилежащих домов, но с ежечасным ростом капитала коренного населения Столицы это никак не сказалось на их настроении.

К дате открытия Врат город приказали огородить войсками под приказом строгого запрета на въезд посторонних лиц — прямое распоряжение наместника. А в сей день на главном въезде в город Абаддон поставил двойную стражу и сам стал встречать самых главных людей Империи.

Он приказал установить для себя белый шатёр с чёрными шёлковыми лентами на входе и высокое кресло. Утро ожидания выдалось прохладным, но вскоре сменилось жарой, не свойственной для осени. Даже сидя в тени шатра, Абаддон Живоглот истекает потом под слоями одежды, что снять не вправе. Спасает лишь горячий настой листьев, который повышает температуру изнутри, тем самым позволяя чувствовать себя бодрее. Но в этом способе скрыт серьёзный недостаток, так как уже через пару часов одежда, расписанная шёлком и золотыми нитями, уже насквозь промокла, а Фермилордов и Императора ещё не видно на горизонте.

Двух породистых псов Кербера и Орфа из последнего выводка Абаддон самодовольно вывел на показ. Даже несмотря на то, что псам такого размера вообще не стоит присутствовать в столь людном месте, от случайных выпадов их сдерживают тяжёлые цепи вблизи Живоглота. Но и они в таком томлении от ожидания, поскуливая, легли в тень, что падает от кресла наместника, и даже не думают выходить под лучи беспощадного солнца.

Близится полдень, и на восходе среди скопившейся толпы появился кортеж с высоко поднятым знаменем. Две сомкнутые ладони на фоне Солнечного Гало — это знамя паладинов из Твердыни Адма.

— Наконец, хоть кто-то соизволил явиться, — заскрипел зубами наместник и встал с кресла. Он показательно потянулся: с его крепким телосложением это выглядит как разминка перед боем.

Белоснежные кони этой Твердыни Дестриэ́, крупные боевые рыцарские кони, как правило, жеребцы, всегда вызывали зависть у вассалов Империи, и наместник не был исключением. Верхом на таких конях два паладина в сияющих на солнце тяжёлых доспехах разогнали толпу своим видом. Кирасиры — тяжёлая кавалерия, так называется их военное обозначение. Они гордо, с достоинством ввели за собой тройку лошадей, что без труда втянули через Городские ворота карету, покрытую серебром, от чего и сияет на солнце, что глаза жмурить приходится. Украшенная резными знаками и знаменем на крыше её, колёса забились по брусчатой дороге. Замыкает кортеж неприглядный обоз на четырёх сильных, но медленных мулов.

Кирасиры первые подъехали к шатру и поклонились наместнику. Не снимая глухих шлемов, они выразили ему почтение, но он не заметил их жеста, заострив внимание на серебряной карете следом. Оставшись без внимания, кирасиры разъехались по сторонам, и долгожданная карета подъехала к шатру на их место. Повозчик торопливо спрыгнул со своей скамьи и открыл дверь. Первым из неё вышел старый Фермилорд Твердыни Адма Элохим. Его тяжёлая бело-чёрная мантия пала на пыльную брусчатку и потянулась за своим хозяином. Тонкая золотая корона с символами власти украшает седую голову Фермилорда. Взгляд наместника тут же притянул её золотой блеск — вот чего ему действительно не хватает среди своих богатств и мнимой власти. От этой мысли на его скуластом лице появилась уродливая ухмылка. Старый Фермилорд расценил столь неожиданный оскал Абаддона как приветствие, но всё же в ответ худощавое лицо старика разгладилось от морщин и вытянулось в сомнении.

— Приветствую Вас, Фер Элохим, — стараясь выглядеть гостеприимно, первым протянул руку Абаддон и мягко пожал руку старику.

— Я тоже очень счастлив побывать в вашей провинции нашей Империи, — Фермилорд заглянул своими светящимися бирюзовыми глазами в залитые потом ожидания глаза Абаддона и не увидел в них искренней радости. Не разжимая руки, он стал ждать ответа, чтобы оспорить своё сомнительное предчувствие.

— Да… да святится имя Его, — подразумевая имя Императора, ответил Абаддон лживо и наигранно. Своим чрезмерным богатством он уже зачастую давится, а алчность не позволяет остановиться.

— Хорошо, — насладившись его словами, разжал руку старый Фермилорд, тем самым освободив ладони наместнику. — Долгая к вам дорога, я даже сбился со счёта дней, — он вознёс взгляд в небо, словно слушая там кого-то. — Месяц… — прошептал для себя лично и обернулся к своей карете. — Абаддон, познакомься — это наследник Твердыни Адма, мой сын Люциан, — его голос задрожал от переполняющих чувств гордости, и тут же из кареты появилась незнакомая фигура. В лучах яркого солнца Абаддону виднеется лишь очертание силуэта, и он с трудом разглядел молодое лицо монаха в коричневом рясовом балахоне. Не скидывая капюшон, тот, склонив голову, подошёл к наместнику и протянул руку для приветствия. — Люциан, это Абаддон, наместник столь важного города Шеол.

— Приветствую, — Абаддон пожал ему руку, и тут же крепкое рукопожатие смешалось с брезгливым ощущением мерзких шрамов на его ладони. Наместник вздрогнул, с трудом удержавшись, чтобы не отдёрнуть руку. Незнакомый монах совсем недавно снял бинты с руки и уже смело подаёт её всем подряд. Абаддон всё же хотел высказаться по этому поводу, но осёкся, обратив внимание на светящиеся синевой глаза этого монаха, — они ярче, чем у отца. Паладинов всегда отличал свет глаз, что есть нормальное проявление их веры, но таких глаз он ещё не встречал.

— Он только вернулся из монастыря Благовещения, где провёл декаду трудоёмких лет, и ему ещё придётся год ходить в домино, вот такой порядок, — добавил Фермилорд и ухмыльнулся.

— Милорд, предлагаю проследовать к площади, тем более Ваша ложа уже ждёт, — наместник решил приостановить начатое знакомство, оборвав его на впечатляющей радости за сына.

— Хорошо, вот только кто нам покажет дорогу? Ведь в ваших достопримечательностях можно невольно заблудиться, — задался вопросом старик и направился к карете вместе с сыном, который подхватил его под руку, когда тот чуть оступился на брусчатке.

— Я всё предусмотрел, Фермилорд, мои слуги проводят ваш кортеж куда следует, — уголки губ Абаддона поднялись в лживой улыбке, он взмахнул рукой, и к карете выскочили двое в пёстрых одёжках с жёлтым знаменем в руках и быстро побежали вдоль улиц к площади. Их знамя развевается над головами, означая, что идут почтенные гости. Старик со своим сыном вернулись в карету, и она поспешно тронулась в даль улицы за слугами наместника.

Провожая взглядом кортеж паладинов, Абаддон устало выдохнул из лёгких горячий воздух и, вернувшись на своё кресло, продолжил ждать остальных. К его счастью, почти следом за паладинами пришёл кортеж Твердыни Севоим, народ которой совсем недавно начали называть Ханьцы, по имени их Фермилорда. Одна из немногочисленных народностей Востока, что покорилась первому Императору Гало в своё время, как и северяне чуть позже, но им в знак верности он даровал Твердыню с прилегающими землями. Невысокие люди в жёлтых шёлковых рубахах с ровными чёрными волосами и узкими глазами так и не перестают служить, хоть и вдали от родных поселений. Они ведут за красные ленты песчаного дракона, которого называют Василиском. Он в свою очередь покорно тянет золотой обоз с Фермилордом Твердыни внутри и небольшой прицеп позади с его женой. Чешуя с золотым отблеском не только защищает Василиска от перегрева, но и стойко может разить мелкие выпады какой-либо опасности. Основное отличие этих драконов от их сородичей — это бескрылая спина и относительно небольшие размеры, поэтому народ Ханьцев смог приручить их, а не поклоняться, как остальным. Худое и гибкое тело в продолжение шеи и переходящее в длинный хвост постоянно изгибается при ходьбе, напоминая собой воздушную природу. Но закованная в золотой намордник пасть опускает всю силу и могущество этих созданий на землю и наоборот возносит человека, ставя его во главе цепи.

Четыре ханьца подбежали к Абаддону, подтягивая за красные ленты к себе Василиска. Абаддон поднялся из кресла и выпрямился, будто за это короткое время успел засидеться. Возвышаясь над ханьцами, он посмотрел в светло-зелёные глаза покорившегося дракона, голова которого смотрит на него с высоты своего роста. Прикреплённое сзади к его голове знамя изображает полёт дракона над горным мысом в лучах всё того же Солнечного Гало.

— Тебе уже не испытать радость воли, — с тяжестью в голосе сказал ему наместник, и знамя, прикреплённое к голове Василиска, подтверждает это.

Абаддон обошёл его с левой стороны, зная, что драконы боятся кого-либо с правой по необъяснимой причине. Золотой обоз открылся, как бутон лотоса, лепестками оголив одну огромную шёлковую лежанку красного цвета с кучей разноцветных подушек. Абаддон задумчиво подошёл ближе и среди подушек увидел Фермилорда Твердыни Севоим Хан-Ци в окружении пяти обнажённых наложниц. Толпа зевак тут же, завидуя, завыла, узрев эту картину, и тут же затихла, боязливо услышав недовольный рык Василиска.

— Моё почтение, Фер Хан-Ци, — чуть склонив голову, пренебрежительно проговорил Абаддон.

— О! — воскликнул полуобнажённый Фермилорд, задрав палец к небу. — Абаддон Живоглот, моим очам сладостно видеть тебя во здравии, — а наместник в ответ лишь покачал головой и даже не улыбнулся, желчно завидуя его независимой власти. — Император уже прибыл? — боязливо огляделся Фермилорд, обозначив единственный свой страх.

— Его Величие ещё не удостоило нас своей честью, — ответил ему наместник, и Фер расслабленно рухнул в ласки своих наложниц.

— Тогда, Живоглот, показывай дорогу, — вальяжно сказал тот, и Абаддон вновь обернулся на шатёр. Он ожидал, что оттуда выбегут очередные слуги с жёлтым знаменем, чтобы уже поскорей увели отсюда искушённого Фермилорда, но никого не последовало из шатра.

— Ксафан! — не выдержав паузы, Абаддон во всё горло закричал, да так, что Василиск вздрогнул и зашипел на него. — Ко мне! — измываясь над собой в такую жару, наместнику не хотелось выглядеть в плохом свете перед Фермилордами, а уж тем более перед Императором. — Ксафан! — из шатра появился лысый человек, обмотанный оранжевой тканью будто знаменем с ног до шеи. Кланяясь, он быстро перебирал ногами, поднимая пыль с дороги, но всё же медленно приблизился к обозу. — Ксафан, четвертую, — сквозь зубы произнёс наместник и оглянулся вновь на Фермилорда, а тот в равнодушии дёрнул за розовый бант, и обоз неспешно закрыл его от любопытных глаз. — Где провожатые? — спросил Абаддон, когда Ксафан наконец подошёл вплотную к нему с поклонами в ноги.

— Сию минуту будут, — ответил тот и тут же побежал обратно в шатёр.

— Обязательно что-то должно пойти не так… — прорычал в спину ему Абаддон, нервно играя скулами. — Спрашивается, зачем вообще прибегал… — стоило Ксафану скрыться в шатре, как двое слуг, держа жёлтые знамёна, выбежали из него, будто ошпаренные, и тут же встали во главе кортежа ханцев. — Наконец-то, — с облегчением выдохнул Абаддон, провожая взглядом оседающую пыль от удаляющегося обоза. — Ксафан? — вновь позвал его Абаддон, вернувшись на кресло.

— Да, милорд, звали? — как ни в чём не бывало послышался писклявый голос из-за спинки кресла.

— Гнида, ты всегда знаешь, что сказать и как подлизаться, верно? — а самому Живоглоту так льстит, когда его называют милордом, хотя он таким и не является. Всё дело в крови: как бы ему ни хотелось бы стать Фермилордом, ему это не светило никаким способом, конечно, если не путём переворота власти.

— На то я Ваш советник, милорд, — даже из-за спинки кресла по его голосу слышно, как он самодовольно улыбается.

— Скажи мне, что произошло с провожатыми?

— С ними всё хорошо. Милорд очень добр к своим слугам, — Ксафан пытается через слово называть наместника милордом, чтоб тот забыл его провинность, но это имеет и обратную сторону монеты.

— Ксафан, не пытайся меня задобрить сладкими словами, ты же знаешь мою неподкупность, — а у самого уже не стереть улыбку с лица.

— Да, милорд.

— Прекрати! Ты же знаешь, что я не люблю это… принеси лучше опахало, — и тут же за спиной послышался щелчок пальцев, а следом подбежал слуга с огромным двуручным веером и принялся обмахивать наместника. — Ксафан, я тебя последний раз предупреждаю, отрежу тебе ещё что-нибудь и не посмотрю на то, что ты мой советник. Понял? — тот в ответ промолчал и лишь нахмурился, понимая, что после последнего проступка, когда его кастрировали, терять ему больше нечего, кроме собственной жизни, которая обесценивается каждый день.

Действие 3

Император

Осень. Город Шеол. Главные ворота в город. Полдень.

Солнце взошло в зенит и безжалостно палит улицы города, которые провоняли гарью мусора и людским потом. Спустя пару часов, как Фермилорды двух Твердынь въехали в Шеол, Абаддон, разморённый жарой, продолжает сидеть в кресле на входе в город, устремив свой взор в даль дороги, теряя уже всякую надежду, что Император прибудет вовремя, ведь он, как никто, может это себе позволить. Рядом Ксафан пытается попасть под взмахи опахала, чтобы слуга и его накрыл прохладным потоком, но тот видит это и нарочно отводит опахало в сторону. Хоть тень шатра и прикрывает их, но сухой раскалённый воздух поднимается с земли и жжёт ноздри. Псы-близнецы Кербер и Орф, верно служа, не покидают пост за креслом своего хозяина, но и морду не показывают из тени. Удвоенная стража главных ворот города трусливо прячется в тени, чтобы спастись от пекла, да и толпа зевак, от которых она должна защищать город, уже сама разбрелась по прилегающим окрестностям и там разбитыми лагерями ждёт разрешения на вход.

Залитыми потом глазами Абаддон вдруг узрел на горизонте как мираж приближающийся новый кортеж. От такого долгого и изнурительного ожидания он вскочил с места и, присматриваясь к ним, затаил дыхание. Заметив реакцию наместника, всё вокруг тоже ожило, стало суетливо двигаться. Стража вышла из тени и разошлась по своим местам. Даже Ксафан выпрямился, а слуга стал усиленно махать опахалом. Самому Абаддону плевать на всех окружающих, и в голове только одно — лишь бы скорей всё закончилось, и можно было бы вернуться к себе в резиденцию, дабы расслабиться в прохладной купели под главным залом.

— Император! — послышался звонкий голос смотрящего на башне, и Абаддон с облегчением выдохнул, упав обратно в кресло.

— Неужели, Ксафан, эта пытка сейчас закончится?

— Да, милорд, всё скоро останется позади, — ответил тот, не прекращая радоваться нахлынувшим потокам прохладного воздуха от опахала.

— Ты только не вздумай меня так назвать перед Императором.

— Не вздумаю, милорд.

— Ох, и доиграешься ты у меня, — закончил Абаддон, не отрывая взгляд от приближающегося кортежа.

Первым в Городские ворота Шеол на полном ходу влетел гонец Аластор верхом на белом коне Дестриэ́ из Твердыни Адма. Подняв клубы пыли, он остановился на въезде. Разодетый как знамя в яркие тряпичные одежды, чтобы узнавали издали, он вскинул к небу медную трубу и прижался губами к её устью. Осыпая медью встречный люд, он возвестил пришествие самого Императора. За ним в кортеже, поднимая пыль, идут две императорские колесницы с извозчиками, вооружёнными копьями, по два в каждой. Следом большая золотая карета с запряжённой четвёркой белых лошадей Дестриэ. Закрывают кортеж четыре всадника в позолоченных доспехах лорика сегментата[1] и в красных плащах. Их головы защищают коринфские шлемы с красными гребнями из конского волоса. Лошади блестят так же, как и сами всадники в позолоченных латах и красных мантиях. Эрелимы — элитные войны и личные телохранители Императора. Если слушать мирян, то они прямые сыны Создателя и так же, как он, бессмертны в бою.

Колесницы подъехали к шатру Абаддона, притормозив, как бы показывая почтение, и разъехались по сторонам. Наместник в знак лживого уважения встал с кресла и немного приблизился к золотой карете, на крыше которой высоко возвышалось знамя Императора в виде Солнечного Гало с лучами, равномерно расходящимися во все стороны. В центре изображён правильный череп Первого Императора в зените славы и с венком всевластия.

Карета Императора остановилась перед наместником, и эрелимы следом вошли в город. Не выражая ни знаков почтения, ни приветствия наместнику, они окружили карету и замерли как статуи по периметру, отделив от всех людских масс. Извозчик спрыгнул с насиженного места и подбежал открывать. Дверь открылась, и из неё тут же выскочила маленькая девочка лет десяти в пышном голубом платье и принялась разбрасывать из корзинки лепестки роз. Эта девочка с именем Немезида является Императору младшей дочерью и, возможно, по этой причине выглядит такой счастливой. Когда наместник увидел это представление, на его лице появилась брезгливая ухмылка, и он не смог её стереть даже рукавом. Следом за дочерью явил свой величественный лик и сам Император Вирион. За два десятка лет мира в Империи его прозвали Мироносным. Он надеется, что таким он и останется в истории. Спустив ноги на лепестки, его Величие сделал короткую паузу и вышел. Первое, что бросается в глаза, — это его коренастость, что досталась по родословной. Крепкие руки длиннее, чем у обычного человека, узкий лоб и невозмутимое выражение лица. Телосложение внушает чувство уважения к природной силе рода Императора, а чудный сияющий лик кажется достойным вечной преданности. Ни один повелитель не внушает большего уважения и чести, как Вирион Мироносный. Император в бледно-голубых шёлковых одеяниях устало потянулся и, выпрямившись, подал руку обратно в карету. В его огромную мужскую ладонь вошла изящная женская ручка его старшей дочери Лилит. Она резко отличается от его мужской коренастости. Голубое платье до пят, с нежными кружевами, облегает тело и подчёркивает утончённость фигуры дочери Императора. Распущенные тёмные волосы волнами льются из-под синей с цветками вуали, которая прикрывает лицо и голову незамужней девушки. Длинные рукава платья тянутся к тонким пальцам. Отец провёл её чуть вперёд и потянул свою руку опять внутрь кареты, но на этот раз в его ладонь вцепилась крепкая, морщинистая мужская рука. Император Вирион напрягся, будто сопротивляясь ей, и тут же из кареты появилась пара босых ног. Ступни тронули брусчатку, и по камням прошла дрожь, разнося волнения в разные стороны. Седой старик выглянул из кареты и с хрустом выпрямился, показав на свет своё лицо, что рассечено глубокими морщинами, как потрескавшаяся земля, но по-доброму оставшееся открытым. Сгорбившийся от зрелости лет, он представляет одну из могущественных Твердынь Империи Сигор и является отцом самого Императора. Опираясь на крепкую руку сына, Фер Геомант без затруднений выбрался из кареты и стал приближаться к наместнику Шеол. Между ним и Императором чётко прослеживается родственная связь. Вирион Мироносный — сын своего отца, те же глаза, только моложе, те же взгляды на вещи и та же родовая сила земли. Он поддерживает отца не потому, что тот в этом нуждается, а потому что так требует этикет.

Наместнику время отдать честь Императору, но он не может отвести свой заворожённый взгляд от Лилит, которая, взяв отца под свободную руку, также приближается к нему. Походка её сдержанная и одновременно грациозная, как и следует быть у дочери Императора. Ведь эта прекрасная дева и есть ключ к символу всевластия, а не почести старому деду, чей хруст в коленях слышно на расстоянии.

— Здравствуйте, меня зовут Немезида, — закончив разбрасывать лепестки роз, к Абаддону подбежала младшая дочь Императора и оторвала его от созерцания прекрасного, но алчного желания. — Мы приехали к Вам на праздник. Мне сказали, что будет весело. Правда?

— Здравствуй, юная принцесса, — с лживой радостью ответил ей наместник, стараясь вернуть свой взгляд к Лилит. — Да, будет очень весело, мне тоже обещали.

— А это моя старшая сестра, — заметив увлечённый взгляд на ней собеседника, проговорила Немезида. — Правда, красивая?

— Правда, — в замешательстве ответил Абаддон.

— Ей уже замуж пора и деток воспитывать, а она всё в девках ходит. Вот когда я стану большой, то у меня будет муж сильный и добрый, а детей целый сад…

— Неми, — сделал ей замечание подошедший Император, и та, надув щёки, обиженно замолчала. — Приветствую, Абаддон.

— Необъятная честь встречать Вас в провинции Вашей, — поклонился ему Абаддон и заметил, что он уже поседел и скоро догонит по возрасту своего отца, а сыновей всё нет.

— Будучи наместником, ты добился её процветания, сравнимого с Твердынями, — это действительно похвально и честь тебе.

— Благодарю Вас, Император, — ещё раз поклонился ему Абаддон.

— Моя старшая дочь Лилит, ты её помнишь, наверное, такой же маленькой, как сейчас Немезида?

— Да, как быстро растут чужие дети, — ответил Абаддон малозначительно, чтоб не показывать свою заинтересованность. — Моё почтение, принцесса. Вы стали настоящим украшением Цитадели Алькасаба-нок-Вирион.

— Благодарю Вас, наместник Абаддон, — она протянула ему свою руку в знак признательности, он поцеловал её, заодно вдохнув аромат принцессы, и постарался удержать его внутри себя так долго, как мог не дышать. — Вы очень любезны.

— Я отговаривал своего отца, — вмешался Император в затянувшуюся паузу приветствия, — но он же упрямый и настоял на своём присутствии здесь.

— Приветствую вас, Мудрейший Фер Геомант, — на выдохе произнёс Абаддон, но тот промолчал, лишь кивнул в ответ лицемерной похвале, что различает на раз.

— Ну как, Абаддон, у тебя всё готово? — улыбнулся Император с лёгкой иронией в голосе и намёком, что такой долгий путь должен сгладиться приёмом.

— Всё готово и ждёт только вас.

— Прекрасно, — император внезапно поменялся в лице и стал серьёзным. — Тогда веди.

— Прошу, следуйте за мной.