Евгений Федорович Сабуров
Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы

От составителей

Настоящее издание – пятая книга стихов Евгения Федоровича Сабурова и первая, составленная без участия автора, умершего в 2009 году. На данный момент это самое полное собрание его поэтических произведений, но и в него вошли далеко не все стихи, написанные Сабуровым за полвека активной и постоянной работы.

У нас есть все основания утверждать, что поэзия была главным делом Сабурова, при том, что перечень и масштаб других его постоянных занятий (проза, драматургия, эссеистика, экономика, политика, образование) выходят далеко за рамки привычных представлений о жизненной программе и человеческой судьбе.

Соединить в одном томе все, написанное Сабуровым, не представляется возможным, и полное собрание его сочинений – дело будущего. Чем-то мы были вынуждены здесь пожертвовать. В книгу не включены, например, большие вещи 2007 года – поэма «Художник в старости» и триптих поэм «В поисках Африки», – только потому, что они были опубликованы сравнительно недавно в четвертой книге Сабурова «В сторону Африки» (М.: Новое литературное обозрение, 2009). Не вошли в настоящее издание и некоторые стихотворения, опубликованные в предыдущих трех книгах: «Пороховой заговор» (М.: Золотой век, 1995), «По краю озера» (М.: ОГИ, 2001), «Тоже мне новости» (М.: Новое издательство, 2006). Зато многие представленные здесь вещи ранее не публиковались ни в книгах, ни в периодических изданиях.

Нужно сделать некоторые пояснения, касающиеся принципа составления данного тома. По некоторым соображениям мы решили отойти от привычного построения изборника, где изданные книги, неизданные вещи и поэмы выделяются в отдельные разделы. Во-первых, только книга «В сторону Африки» является собственно «книгой стихов» – корпусом, единым по времени и авторскому замыслу. В двух предыдущих книгах стихи определенного периода дополнены значительно более ранними поэмами и циклами («Бодлер», «Из 1991 года», «Хаос звуков»). То есть по принципу составления это скорее сборники. «Пороховой заговор» представляет собой еще более сложный издательский случай. Стихи Сабурова начали появляться в отечественной периодике только в конце 80-х (а ранее публиковались в зарубежных журналах и альманахах). Поэтому его первая, сравнительно небольшая книга 1995 года смогла представить лишь малую часть написанного, являясь по существу его кратким конспектом. Ранние стихи не публиковались вовсе и только в последние два года частично опубликованы на страницах журнала «Знамя».

Ввиду этих непростых обстоятельств мы решили при составлении книги придерживаться сквозного, строго хронологического принципа. Но такое решение не было только вынужденным, учитывая, что именно хронологический принцип всегда принимался и одобрялся автором, как самый естественный и логичный.

При этом Сабуров не ставил даты под отдельными вещами, и датировка стихов остается несколько «плавающей». Зато точно известны их последовательность и место в хронологическом ряду. Сам этот ряд выстроен по авторским записным книжкам, всегда имеющим начальную дату и порядковый номер.

Сохранились все (кроме одной) записные книжки, в которые Сабуров записывал свои вещи по мере их появления. Они и являются единственным стиховым «архивом» автора; с ними сверено и настоящее издание. Как и в записных книжках, поэмы (или циклы) не выделены здесь в особый раздел, а расположены в той же хронологической последовательности, образуя естественное членение на периоды всего стихового корпуса.

В публикации сохранен ряд особенностей авторских орфографии и пунктуации.

Названия книги и стиховых разделов принадлежат составителям.

Смешение различных состояний
Стихи 1966–1972 годов

«Нам надо встретиться…»

 

Нам надо встретиться

твержу и не устану

нам надо встретиться

нечаянно нежданно

и встрепенувшись

обернуться разом

нам надо встретиться

и задержаться рядом

   

Вот мы и встретились

умно и осторожно

мы совершили

все, что было можно.

Не ожидая

близость или радость

вот мы и встретились

и задержались рядом.

   

Шарахается ветер меж домами,

шарахаются ветки на ветру

я дерево о дерево потру

добуду дремлющее пламя

я мяту между пальцев изомну

и извлеку заснувший запах

все прошлое необязательно

нам надо встретиться мы оба как в плену

 

«Смешение различных состояний…»

 

Смешение различных состояний

колеблемая ветром слова полоса

           из ожиданий

           сплетенная коса

баячат проволки на жести

пронзительно и жестко

и дребезжанье носит вести

«О женщинах о красоте их краткой…»

 

О женщинах о красоте их краткой

писать. Все стало б на свои места

добро и красота

легли б на полку маленькой тетрадкой

   

И осень. Еще и осени добро

струящееся между пальцев веток

на землю ветхую

на вечное перо

   

Не думать не гадать

не волноваться не переиначивать

всё крутится на ваших пальчиках

и небо и земля и суша и вода

   

а ветки тронутые ветром возмущенно

глядятся в ваших глаз большие водоемы.

 

«Королева ко мне склонилась…»

 

Королева ко мне склонилась

на блюдо луга села

и спросилась

что мне снилось

когда она любовь посеяла

   

ветики ветики яблок

я не слушал я сетовал

мол солнце село, село мол

не осталось лучей его сабель

   

Королева не поняла барда

круглым облачком блюдо луга пересекла

была дымом побыла гарью

лодкой-тузиком сплыла.

 

«Ты по билету отвечала…»

 

Ты по билету отвечала

вопрос о памяти молчанья

вопрос второй: что есть начало

всех начинаний и нечаянностей

   

и все ответила не в лад

я ждал тебя у входа в ВУЗ

ты провалилась и плыла

красиво скомкав угол уст

   

заплаканную прижимал

и в щечку целовал.

 

«Я рассказал тебе один секрет…»

 

Я рассказал тебе один секрет

ты узкой кистью запахнула тело

в халатик и глядела

глаза и горе возведя горе

я долго выбирал минуту и удачу

и важные сперва

перерождалися слова

все крепче приближаясь к плачу

   

Плащи надели мы и вышли

у стоечки купили вишни

и чутко слушали дождь утра

и чудно говорили: «нате —

у нас не нервы а канаты»

и поступали очень мудро.

 

«Я уловил незримое звено…»

 

Я уловил незримое звено

звено привязанности звездной и земной

лучами высвечено небо надо мной

ночное в стеклышки разбитое окно

   

То дно небес и от него вниз

невидимыми лучниками пущены

булавочки лучей бездумно и заученно

впиваются между ресниц

   

и созревают яблоки в глазницах

для новых жатв

и вся земля нанизана на спицы

лучей, что движутся дрожа

   

твой звездный бег неотвратим

не растворится над тобою звездный дым.

 

«Вот так при запертых дверях…»

 

Вот так при запертых дверях

соединять возможное с возможным

чтоб в угол сваливался прах

уже не нужной кожи

   

и ты б летел, охолодав

в разверстые проемы

и под тобой цвела б вода

на ржавых водоемах

   

как рыжие глазные пятна

меж камышей ресниц

ты камышовой трубочкой приснись

в моих губах свистящей о невнятном.

 

«Еще мой дом не заселен людьми…»

 

Еще мой дом не заселен людьми

но лебеди оставив эти полки

ушли так далеко и так надолго

что в пору сердце дому надломить

   

но дом еще людьми не заселен

до понимания не дожил

где на земле добро и зло

его окошки хлопают в ладоши

   

а ты манежишься и ждешь луча на башне

манежишься и важничая ждешь

как у подножия возникнет разводящий

и хлынет дождь

   

по берегам что сберегают воды

на воды призванные дом беречь

и мимо возникает речь

ручьи курлычат мимо про кого-то

   

глотая капли с веток

читая мне пчелиные законы

а дом еще людьми не заселенный

еще пустыми комнатами светел.

 

«Зачем же нимб-окалину мы мнем…»

 

Зачем же нимб-окалину мы мнем

копаем руды, собираем крохи

какую радость приготовили нам боги

в предвечном милосердии своем

   

Надолго ли мне пряхи нить напряли

настолько ли насколько я хочу

чтобы по нити как по звездному лучу

по звездному лучу звончее стали

   

Ни мудрость зодчего, ни глупость очевидца

бессмертные я вас прошу о стали

Стрельцом слепящим в небеса явиться

пить жилы из земли как посох Парсифаля.

 

«Я видел шелест слышал мак…»

 

Я видел шелест слышал мак

и днями наблюдал за днями

и листьев желтыми листами

обрушивался в лихомань

   

и падали струясь страницы

сливаясь по полу в ручьи

и пить из них резные птицы

с наличников своих пришли

   

я соблюдал стальную меру

в преображении вещей

складным вооруженный метром

карманной связкою лучей

   

и пальцы падают ничьи

сливаясь в долгие ручьи.

 

«Проснись сударик господин…»

 

Проснись сударик господин

Дай оглядеться на земле

Да я не требую всего

Дай оглядеться на земле

Проснись сударик-го-сударик

   

Какая легкая пора

когда я с облаком один

когда я в комнате в тепле

когда на свете ничего

не соревнуется горя

   

Дай оглядеться господин

всего-то горя, что фонарик

забыл один какой-то шарик

и он купается легко

………………………

ему упасть не глубоко

ему подняться не беда

………………………

 

«Вот так в четвёртый через третий на десятый…»

 

Вот так в четвертый через третий на десятый

приходит раз, когда приходит час,

когда в платок сморкаясь полосатый

живешь ты полуплача хлопоча

а что к чему какая в том задача

руками хлопоча глазами полуплача

идешь от насморка носатый

   

Природа гипсовых богинь размешена в любви

всё за тобой они следят глазами

вот потому готовые и сами

всё за тобой всегда везде твои

и обещают их глаза

оставить гипсовые небеса

всё за тобой с тобой под небесами

   

Вот так кощунствует богиня

ты тело вещее раздень

всё за тобой твое везде

ведь тело тела не покинет

не для добра и не для зла

вот гипсовая простыня сползла

и гипсовая пыль осела инеем

   

а что к чему какая там задача

ведь тело тела не продаст

всё за тобой твое всегда

руками хлопоча глазами полуплача.

 

«И кто когда подумает такое…»

 

И кто когда подумает такое

такое о тебе с тобой

твое лицо в шагаловском левкое

в сирени дело тело и любовь

   

а я уже свистящий ветр любви

а я уже и я уже кусками

ком лебедей над озером повис

и клювы выдавлены красными сосками

   

и где беда в которую вместить

два одинаковых соседних дома

двух мальчиков в парадном стыд

двух девочек обнявшихся в истоме.

 

«Восстание невидимого неба…»

 

Восстание невидимого неба

невидимой земли испуг

вокруг пролитой на пол нефти

разноцветений и излук

   

укрой меня зеленым одеялом

и солнце рыжее из рыжего металла

перекореженное черточками ржи

поставь на столике как мутное зерцало

сядь руки положи и жди.

 

«Не дай мне Бог сухого безразличья…»

 

Не дай мне Бог сухого безразличья

к сим знаменам, к сей вечности людской

я по волне морской калечась плача клича

я по волне морской

иду. я по волне морской

   

и вот но где и вот

я загнан невесом

полубормочащий полумолчащий идиот

представший пред своим концом

   

как будто небывалое сбылось

как будто бы я Божий странник

колеблемый от всех огней кострами

и на сердце как будто бы не злость

   

но одному с любовью мне не вынести

не ведаю не ведаю людской

и самой малой милостыни

я по волне морской

иду. я по волне морской.

 

«Как мореплаватель уклончиво и туго…»

 

Как мореплаватель уклончиво и туго

свой путь проводит сразу по воде

под парусом не слишком чтоб упругим

но бьющимся и рвущимся к беде

   

так поэтических забав ответчик

на легких на воздушных буерах

переворачивается, калечась

в зияющих глаголов страх

   

и круговое смертное паренье

раскладывается в мозаику свечений

врезается в разрушенные скалы

и обращается летящих стрел началом

   

сообразуясь с невообразимым

лепечут листья и летят летят

и лепят войлоки младенческие клятв

и озерцо пролитого бензина.

 

«Нет в этот ад я не пойду. не трогай…»

 

Нет в этот ад я не пойду. не трогай

мой локоть. не зови

играй в дуду мне дальнюю дорогу

коловращение любви

   

я возвращаюсь в материнскую утробу

в ту маяту рождения на свет

когда как странник на озерных тропах

я сам себе еще казался тропом

   

немыслимых возможных бед

куда как пешеход желанный

стремится мечется струится

и вот его уже сопровождают птицы

и мучимые гоном лани.

 

«…Вот песьи головы задравшись в темноту…»

 

…Вот песьи головы задравшись в темноту

у Рима вымолив в честь предков доброту

потом склоняются над вами

я не люблю собак собаководов

ручьи курлычат мимо про кого-то

печальными пчелиными словами

но сотворяется застава из коряг

искореняются обычаи и встречи

и песьи головы из всех земных наречий

пчелиный шум искоренят.

 

«…Но боль свою не затаи от мира…»

 

…Но боль свою не затаи от мира,

не слушайся горланящих ткачей

и, сокрушая марево кумира,

не будь ничей,

но к Истинному Богу

ладью свою сооружай в дорогу

и двигай, двигай понемногу…

 

«Надо ли буйствовать маленький нежный Давид…»

И.Л. Медовому

дактили

1.

 

Надо ли буйствовать маленький нежный Давид

щит твой как знамя

над нами

звенит

   

Да. Но задавлен звенящим щитом

долго ль не знать мне

где знамя

и дом

   

где же мой кров

и зачем моя кровь

пролита

где мой народ

и зачем над народом

плита

   

Надо ли буйствовать маленький нежный Давид

что же мне делать когда по гробам я забит

   

Будто бы горб

надо мною любовь

от сих и до сих

спрятана в тяжкий одышкой страдающий стих

   

По вечерам будто черного хлеба ломоть

мне отпускают любовь мою где-нибудь

хилым червем моя прободаема грудь

время меня вам ломать холостить и молоть

   

Будто не я, а внук золотой Соломон

будто солому оставьте же нас поутру

там под обрывом – ненужную кожуру

что вам с обрезанных псов: я и внук Соломон,

время для вас, близится время времен.

   

Надо ли буйствовать маленький нежный Давид

где ж мое знамя

где щит мой? – над вами?

Он в небе прибит

   

Не научусь я давить виноград и любовь свою

                                                      ждать вечерами

и ремесло не взойдет надо мною кострами

   

Только ли ад

там где град

градом битый

где ж кто-нибудь

остужающий грудь

червяками изрытую

черный венец без конца

Соломон! Где обломки венца

золотого венца

царь Давида?

 

«Солнце, вращайся от боли, стыда…»

2.

 

Солнце, вращайся от боли, стыда

и доверчивых маленьких рук

маленький круг

в предвечерних часах отвертеться не может

голову сложит

маленький круг

не оставив следа

где же твои облака и беседы синего неба помощник

   

я в одеяло укутан лежу

что ж уезжаешь планет-деревень помещик

что ж уезжаешь в весенние ночи в звездный свой

Петербург

маленький круг

синего холода бросив межу

где к нам от звезд протянулись хрустальные мечики

 

«Ищи, ищи дурного единообразья в самых причудливых снах…»

3.

 

Ищи, ищи дурного единообразья в самых причудливых снах

в самых коверканных лицах

там где гроза – тебе надлежит поселиться

там – где леченье: съедающий страх

   

Крошечный Нюрнберг в мягкой ладони уместится

и суматоха

так крохотно

все перемелет

озолотит и объявит и явит и свеет

зерна известий

грошевые мягкие зерна известий

   

ты ж как ищейка за стройным дурным одиначьем

то одиночество видь что на части распалось

и развязалось и въелось и пало в усталость

и та усталость сожгла его ночи и речи и части.

 

«Что же ты скажешь астролог…»

 

Что же ты скажешь астролог

Битва ль меня ожидает

где же набат поутру

холод на росном юру

порох просыпленный с полок

плащ мой намок и набряк

сиверко в горах у прях

стает – как руку протянет

мечик о мечик бряцает

славной туманностью ив зеленя

всё расползаются в доскрипу блёсткой картине

где же астролог в пространство прокинешь меня

там мужику – пахотина

а рыбаку – путина

станет – как руку протянет

 

Афина

 

Чудесный акушер, кузнец хромой

ну что ты сделал, что ты сделал

ты одарил меня надзвездной немотой

запорошил глаза мне снегом белым

   

сквозь бормотание мое провел живую нить

чудовища под блещущей эгидой

с неженской грудью с женскою обидой

и ни обнять ее ни заменить

   

не оболгать на площади в квартире

не выслужиться знаньем иль числом

но с жестким сердцем двигая веслом

все по миру идти все в этом мире.

 

«Лёгок налёт откровенья…»

 

Лёгок налёт откровенья

лёгок стакан у разлуки

дивною славой овеян

полк напрягающий луки

   

руки сующий в Каялу

жрущий орущий летящий

нас претворивший для вящей

славы земного металла

   

Желтые очи набрякли

руки по локоть усохли

так ли или не так ли

плакали мокли и дохли.

 

«Я жил. спеши и ты…»

 

Я жил. спеши и ты

связать себя чугунным даром

и над Фаросом на Байдарах

руками небо закрутить

   

среди очерченных пустот

и синеватого разбоя

оно вихляя над тобою

свой круг осенний повернет.

 

«Пусть там мы встретимся где небо белой грудью…»

 

1. Пусть там мы встретимся где небо белой грудью

на горах льет тумана молоко

где сердцу дышится легко

где влажной нежностью опутаные люди

   

так не спешат, как будто им не вечность

а шаг и шаг и два и – бесконечность.

   

2. Я на груди у Бога. Море дышит

а губы воздухом пронзенны, солоны

и море-демиург в сердцах у смертных пишет

что в небо и в тебя мы смертно влюблены

   

и смущены мы были в одночасье

как будто трепетное близилось к нам счастье.

   

3. Погибельных своих достоинств

павлинье смятое перо

несу за стойку за бюро

как будто гном благопристойный

   

а тут и пальцев пять и столько же догадок

движений чувств и как назвать их надо

   

4. Все тянется все очаровано крылато

все вносит в даль и вот зачем их пять

и я опять не знаю как назвать

все чем мы здесь безудержно богаты

   

что в наших душах превратилось в шаг

что в горний шум окутала душа

   

5. Укутаны среди людских угодий

мы в нашем сердце так безудержно крылаты

какою силой стали мы богаты

в какой ладони дышат наши годы

   

кто нам ответит в этой влажной смуте

и ведом ли ответ какой-нибудь минуте.

 

«Мне мыть посуду за собой…»

 

Мне мыть посуду за собой

тебе зачитываться Белым

и падать ягодой незрелой

обиженою злой судьбой

   

Что ж оттого что за столом

мы ласково глядим друг в друга

ведь невеселая подруга

твердит-твердит: пора на слом

   

Какими чудесами здесь

мы оказались и – так близко.

Итаки нет? Итака есть?

И что за честь

прибиться к берегам где сиверко и слизко

   

Но вот ведь путь – нальем в стаканы чай

поговорим о дебрях очевидца

и как дороженьке не виться

ты старшая сестра встречай

 

«Такая малая комната, прибранная наскоро…»

 

Такая малая комната, прибранная наскоро

на стенках светлых холода печать

лечь и мечтать – вот путь по рекам в Басру

разноязычные матросы, суета

   

Над головой все беготня пустая

вот одиноко выйти. На ветру

холодная душа растает и устанет

на три ключа держать свою нору

   

Я растворяюсь в воздухе и сини. Мне надо

из-под низкого неба на суда

по рекам вниз до Басры из Багдада

идущие. Туда.

 

«Мне хорошо. Как густо день заполнен…»

 

Мне хорошо. Как густо день заполнен

бездельем и тоской

покой

качает будто волны

   

Я одинок. Не я умру, не я

мне новое так одиноко снится

змея линяя и маня

клубками пестрыми ложится

   

вот вдаль я за тот утес простерт

и вот я в порошок растерт

и рукава в муке от булок белы.

 

«Не я не я сгубил этот день это утро…»

 

Не я не я сгубил этот день это утро

то солнце спалило цветы так гневно и мудро

то солнце палящее только не я не я

   

схвати мои руки оставь мои руки – уйди

крути этот шар этот круг без меня

   

ремней и стремян достаточно в мире – лети

то лошади мчатся беспутные – только не я не я

 

«Христова конница три бешенные „Волги“…»

 

Христова конница три бешенные «Волги»

без тормозов без славы на ура

давно безумные и как еще надолго

по городу свирепствуют с утра

   

давя и руша, выворотив фары

орущий радиатор смяв:

«невидящие, начались пожары

золото-рыж ты занялся, Исав.

   

Тридцатый век придет, косматый занят

козлами, спорами и стариной

испепелю Едом и серым станет

твой купол над твоей страной».

 

«Изблевал меня круг мой и страна…»

 

Изблевал меня круг мой и страна

друг мой руку за спину спрятал

кто теперь назовет меня братом

глаз мой рана и пелена

   

глаз мой пламя и соль на нем

я руками воздух ловлю

и хожу как в потемках днем

днем, когда мною блюют

   

За стеной моей враг и мрак

всё меня догоняют вплавь

Ты прости мне гордость и страх

только Ты меня не оставь

 

«Голос Твой звучит не смолкая…»

 

Голос Твой звучит не смолкая

жилы мои пронизав

и как струна отзовется алкая

рыжий и глупый Исав

   

Если Твой Голос пеной кровавой

губы Свои запятнав

бьет и орет, Отче, Аве!

я Твой рыжий Исав

   

я Твой не знающий мира иного

жрущий галдящий я

не расчленивший Голос и Слово

лыко в строку не шья

   

Как кровь из пор мешается с потом

желтая вязь естества

и прорастает на коже зигота

с миром Твоим родства

   

черной земли и леса звенящего

темную кровь впитав

я не устану жрущий галдящий

в службе Тебе Исав.

 

«Пьяный лев и золотая башня…»

 

Пьяный лев и золотая башня

вольная тоска и лень

если бы не страшный день вчерашний

этот показался б дребедень

   

но за мной вчера, и завтра

пританцовывает впереди

хлопая в ладоши: автор, автор

рыжий автор выходи.

   

Одинокое мое наследство

алчный родственник не тянет рук

и на злое девственное детство

опускается любимый друг

   

три горы огней и неприязни

занят, забронирован и вот

хлеб печет, египетские казни

он печет и хлеб печет.

 

«Ах, конь, немая слава всадника…»

 

Ах, конь, немая слава всадника,

он фыркает, ступая, белый,

и мир, как театральный задник,

изодранный и неумелый,

   

и мир, как шар, и конь из плиток,

а я смотрю – и вот на нем

стальной разнообразный слиток,

звучащий тихо водоем.

   

Святому Мартину помолимся растеряно,

святому рыцарю, пусть, совесть и сверчок,

он повернул на Запад и Восток —

мне прошлое как полглотка доверено.

 

__________

 

Мне полглотка доверено – на пей —

доверено, а я не сделал шага,

от брюк моих не отошел репей,

а на губах уже благая влага.

   

Здесь ведь не то, чтоб встать и сесть —

не продохнуть, а возле

уже бежит благая весть —

за что? – всё после

   

расплатимся иль никогда,

если ты выберешься – вот моя награда,

И где беда? Когда беда,

Я – Мать, и мне беды не надо.

   

И легкой девочкой ломая на ходу

передо мной кусты, она исколотая мчится,

сиделка, утешительница, чтица,

учительница – только бы беду

   

отвесть. Бред, мука и печаль,

лишь две руки ее и дальше

голубоглазо небо.

 

«Благодарю Тебя, Господь, за то, что я не лев, не пес …»

 

Благодарю Тебя, Господь, за то, что я не лев, не пес,

благодарю, за то, что я труха земная,

что жизнь моя, как стая ос,

метущаяся, отдыха не зная,

   

что вижу луч и слышу шаг

той дрожи воздуха и запоздалой лани

немыслимо свободное желанье,

когда она спешит, кусты круша.

   

Сухую кость куста

и поцелуи ног ее ломают,

и мечется она немая,

от жестких солнца и песка пуста.

   

Но Ты – Господь, и ненавистный снег,

сливаясь, гонит в одиноком крике:

«Благодарю Тебя за Твой великий,

за неустанный Твой, за мерный в сердце бег».

 

«На мглистом асфальте закружится странник ненастный…»

 

На мглистом асфальте закружится странник ненастный

волчок и надежда, волчок и надежда и вот

сиреневый дым раскрывает дрожащие пасти

и будет проглочен в туманы сейчас идиот

   

Ах, он повернет, повернет еще вяло

и вот как бы не было, как бы его уже нет

закутает воздух-воздýх и облак махнет одеялом

земля его гроб и весна ему волчий обед.

 

«Мир движется. Он снялся. На колеса…»

 

Мир движется. Он снялся. На колеса

налипла световая желтизна

не знают отдыха промасленные косы

рельс, не знают сна

   

Запрели листья под бисквитом снега

и день – зола, да и земля – подзол

уйду в бега. Не остановишь бега.

И это не тягчайшее из зол.

 

«На голове твоей стая птиц…»

 

На голове твоей стая птиц

и сама ты как сотня лисиц

и ноги твои, смеясь, летят

разбрызгиваясь на всех путях

   

твои глаза – я сказал – огромны

белы белки удален зрачок

над очагом горла дрожит язычок

и только руки твои бездомны.

 

«Комками розовыми воздух нашпигован…»

 

Комками розовыми воздух нашпигован

сглотнешь простор – и кажется, что мышь

мы одиноки. Что ты все молчишь?

Да я кричу – попробуй-ка услышь другого

   

Забавнейший какой простор

рассеянная в поле перебранка

затеянная кем-то спозаранку

да масляно чирикнувший затвор

 

«Прекрасный город ночью восстает…»

 

Прекрасный город ночью восстает

из выгребных подробностей Москвы

и неустанный вдаль стремится пешеход

и рыкают из подворотен львы

   

Прекрасный человек вот мир тебе и град

но за горами Рим. туда ль стремятся ноги

иль только жадному движению дороги

ты так безудержно бесчеловечно рад?

 

«Слоистый мир, что сквозь меня прошел…»

 

Слоистый мир, что сквозь меня прошел,

он и печален и туманен,

но светится в нем каждый камень

и грудь деревьев – желтый ореол

   

решающее слово – одному

боль не вернуть, она вдали трепещет

на крылья зыбкие нанизывая вещи

ненужные непостижимые уму.

 

Рождественские терцины

1.

 

…И я вошел в набитый праздником квартал.

Разносчик нечистот меня окликнул строго:

откуда и туда ли я попал.

   

Но я безмолвно пересек дорогу,

от пят до головы подвижная мишень

для всех от моего до твоего порога.

   

Тем временем аляповатый день

по-своему окрасил бок слоновый

дома, и солнечным плевком отерши тень

   

утреннюю, чищенной подковой

дом засиял, густея у двери

отеками небесной крови.

   

Плюгавые ершились фонари,

и каждый грузовик старался быстрым ором

хоть с кем да хоть о чем поговорить.

   

Но, лающим застигнут разговором,

я принужден был ехать по Москве,

то там, то сям изматерившись по заторам.

   

Когда же, наконец, в какой-то сквер

мной плюнули, то окриком как прежде,

меня ошпарил со спины разносчик скверн.

   

Кусками отпадать пошла одежда

с меня, и я остался гол,

без женщины, без друга, без надежды.

   

Однако же, прозрачно и легко

мои глаза на сшелушившиеся брюки

глядели с невесомых облаков,

   

и так, на юг простерши руки,

я оставался до исхода дня,

латинский крест зажавши как поруку,

   

что есть еще надежда для меня,

что в воздухе еще белеют нимбы,

что жало вырвано и жалок сатана,

   

и это Бог нам посылает зимы.

 

2.

 

Меня опять окликнули. Я резко

на клекот оглянулся и увидел:

архангел находил на поднебесную.

   

По ходу своему подмяв обиды,

злость, неудачу, свежими глазами

он изо всех глядел как победитель.

   

О, Господи, Святая сила с нами.

Людские взгляды розового лона

небесной памяти пошли голубоватыми снегами.

   

И так я содрогался изумленно,

случайные слова вымямливая немо,

святой любви свидетель незаконный.

   

И только и могу, что строго внемля,

отметить как восторженно и чинно

архангел находил на землю,

   

и этому одна, одна причина —

я карту потерял, не может быть двух мнений,

и не найти пути в небесную отчизну.

   

Мне изо всех углов зловонные измены —

еще минута – взвоют отходную,

врачуя душу кисло-сладким пеньем.

   

Еще минута я тебя миную,

то розовый, то голубой архангел.

Ты мимо, я назад – еще минута.

   

Так сетовал я, сам собой оплакан,

когда смеющийся еврей-священник

на полтоски меня одернул нагло.

   

Он выговорил чин, жуя служебник,

облил меня и сунул крест латинский,

сказав: «Вы спасены святым крещеньем».

   

Я вышел в край, где ангелы крутились

и тот священник с животом огромным

невыносимым пламенем лучился.

   

И Бог приветствовал меня спокойным громом.

 

3.

 

На темный воздух, прокипевший снегом,

я, пополам сломавшись, налетел,

заворожен неосторожным бегом,

   

когда в меня сквозь нищую фланель

просунулся, нашаривая ребра,

нежданный лекарь – мокрая метель,

   

а снизу вверх заведомо недобрый,

сворачиваясь, бил под облака

тот, кем я был навеки попран:

   

не ветер – мука и тоска.

Вся наша жизнь лишь обученье смерти,

которая как Дух Святой легка.

   

И Он глядел, как я ломился в двери,

безумием органным полоща

кипящий воздух через тысячу отверстий.

   

«Венчается на царство, – Он кричал, – по швам

с натуги лопнувшее тело,

твоя душа венчается, треща».

   

И я сморкался, мокрою метелью

под вздох, осоловевший, бит навзрыд,

пока душа моя не отлетела,

   

пока душой, как облаком, покрыт,

двойною тайной связанный заранее

не оказался там, где жгли костры,

   

заботясь об усталом караване,

не в первый раз перегонявшие овец,

глядевшие на небо в ожиданьи,

   

и те, державшие угольник и отвес,

совсем другие, но на те же звезды

глядевшие из глубины сердец.

   

И я учился жить единственною просьбой,

стоящей горла поперек,

чтоб этот мир и этот мокрый воздух

   

сказали, наконец, что с нами Бог.

 

Между 1973 и 1974

Ворон и солов

...