2

Облезлый потолок с рыжими потеками по углам давил на него, тишина звенела. В удушливой пелене сигаретного дыма и тревожных мыслей Майкл сел и огляделся, увидев свое мутное отражение в пузатом телевизоре. Протерев глаза, чтобы стянуть невидимую муть с головы, он огляделся уже более осознанно.

Сумрачная комната, едва освещенная одинокой лампой на прикроватном столике, напоминала декорации для низкобюджетного инди-хоррора, действие которого происходило в дешевом мотеле: скрипучие полы, едкий запах моющего средства, потрескавшиеся ручки, пластиковые цифры со стертой позолотой, из-за чего каждый номер превращался в один и тот же. Мини-отель, ставший фоном для его отчаяния, назывался то ли «В гостях у Джо», то ли «В гостях у Бо», что-то про гостей – это точно. Он лег и закрыл глаза, желая спрятать во мраке свое горе. С силой помассировал виски, надавил на веки в попытке прокрутить события прошлой ночи, но из памяти все подчистую стерто – пленка вырвана из кассеты.

фред

Гроб, как пазл, вошел в идеально ровную могилу.

В дверь постучали. Сердце забилось быстрее, стены сужались, грозясь раздавить, голова кружилась до тошноты, точно он на огромной скорости катался на карусели. Стук раздался снова, на этот раз более настойчивый – Майкл не удивился бы, если бы на третий раз дверь вышибли ногой. Скатившись на пол, выругался, прислонился спиной к кровати и спрятал лицо в ладонях. Все кружилось даже под темнотой век. Выдохнув, он поднялся на ноги и, опираясь на мебель – деревянную, липкую, обитую тканью, – добрался до двери и дернул ручку.

На пороге стояла Шелли с расплывшимся лицом, как у неоткрытого персонажа в компьютерной игре, но длинные латексные сапоги блестели в слабом свете коридорных ламп. Шелли. Красивое имя. И значение у него было не менее благородное – жемчужная, однако оно ей не подходило, как будто на овчарку натянули башмачки чихуахуа. Шелли не напоминала ни жемчуг, ни какой-либо иной драгоценный камень. Она была подделкой низшей пробы и, подобно знаменитой тезке, превращала его в монстра[5].

– Приветик, американец, – прощебетала она одним из своих искусственных голосков и кокетливо помахала пальчиками, унизанными дешевыми кольцами.

– Тебе… тебе не обязательно было так выряжаться. – Он прочистил горло, но его стенки все равно ощущались как листы наждачной бумаги.

– Еще бы вы, мужланы, не были такими гребаными фетишистами, – уже своим голосом ответила она и, кольнув карими глазами, толкнула его плечом и вошла в номер. Покой коридора нарушало бешеное мигание и зуд лампы, и в темноте, вспыхивающей синеватым флуоресцентным светом, Майклу привиделся до боли знакомый силуэт. Он захлопнул дверь. Он не хотел видеть.

– Неужто соскучился? – В настоящем голосе Шелли всегда сквозили обвиняющие нотки, и хоть Майкл не любил, когда она натягивала маску, в этот миг он предпочел бы притворство.

Усевшись на диванчик, Шелли закинула одну ногу на другую. Пожалуй, ноги были лучшей ее частью – больше ни у одной женщины он не видел таких подтянутых, длинных и стройных ног. Впрочем, их красота быстро меркла на фоне ее откровенной вульгарности и ошеломительной прямоты.

– Так что, не нашел себе подружку? Ну, из ваших. – Под «из ваших» она подразумевала богатых – она презирала всех, у кого карманы пухли от денег, даже Майкла.

С минуту он апатично стоял у двери, не в силах пошевелиться и отвести взгляд от ее блестящих сапог. Шелли не вызывала в нем никаких особенных чувств, но ее появление разбавило мрак комнаты, как кисточка, испачканная красками и опущенная в стакан с водой, и он смотрел на нее, надеясь, что от мрака избавится и он.

– Господи, какая духота тут у тебя, – возмутилась она, стянув косуху – под ней оказался обтягивающий крошечный топ, – и небрежно кинула в кресло. Майкл устроился возле Шелли на диване, сел на пятно, которое когда-то могло быть как выпивкой, так и кровью. Из бюстгальтера – большого, но ненадежного сейфа – она выудила краски и бросила на столик.

Немного погодя он нашел свой пиджак, достал деньги и передал их Шелли. С видом опытного дельца – каким она и была – она быстро перебирала купюры длинными пальцами с черным облезшим лаком.

– Не доверяешь мне?

– Я никому не доверяю.

Под тихий шелест фунтов он откинулся на спинку дивана и, запрокинув голову, рухнул в темноту под веками, впал в медитативный транс, и все окружение, как и его мысли, приняло оттенок артхаусной драмы с элементами криминала: в мотель врываются люди в масках, изрешечивают дверь и его тело из автомата, насилуют Шелли, убивают ее особенно жестоким образом.

Шелли, девушка-дворняга, отлично знала законы реального мира. Они познакомились благодаря Фреду. С ней Майкл потерял свою девственность и стыд, позже переспал с ней еще пару раз, а может, пару десятков раз, но никогда не воспринимал ее любовницей, ему вообще не нравилось думать о ней – въевшееся пятно на рубашке: ни постирать, ни выкинуть. Майкл давно не звонил и не писал ей, ведь все воспоминания о ней мостиком вели его к Фреду…

Пересчитав деньги, Шелли встала и спрятала их в карман косухи, а после закурила, как обычно, держа сигарету между большим и указательным пальцами, сильно вдыхая. Ничего элегантно-эротичного, как в старых фильмах, – куря, она походила на уголовницу-рецидивистку, хотя Майкл сомневался, что Шелли когда-то сидела в тюрьме, разве что так, в обезьяннике за дебош по пьяни. Он никогда не спрашивал о ее прошлом, но порой представлял со сжимающимся сердцем, как она, еще совсем девочка: острые коленки, блеск в глазах, некрашеные волосы, – бросает школу и, за неимением иных вариантов, сбегает из дома от отчима-ублюдка и матери-алкоголички, спит где придется, мечется из одного клоповника в другой, доедает объедки, продает себя, и хоть он и не знал, правда ли это, но ссадины и шрамы по всему ее телу подсказывали, что он недалек от истины.

– Смотрю, наше расставание не пошло тебе на пользу, – с усмешкой отметила она, кивая подбородком на полупустую бутылку виски. – Что на этот раз?

Шелли придвинулась ближе, пробежалась пальчиками по его груди и положила на нее руку, отчего он весь сжался.

– Что, опять к рисованию потянуло?

Он с предательской неуверенностью сглотнул, покачав головой, и невольно пошарил по закоулкам памяти, где его прежнюю версию размазало этими красками по стенам. Он хотел быть размазанным.

– Девушка, что ли, кинула?

– С чего ты взяла?

Она улыбнулась снисходительно-знающей взрослой улыбкой и сбросила пепел на пол, по-бунтарски игнорируя пепельницу.

– А по какой еще причине молоденькие мальчики так убиваются?

Шелли едва перевалило за тридцать – она скрывала точный возраст, – но вела себя так, словно разменяла шестой десяток, и не упускала случая напомнить, что у Майкла еще молоко на губах не обсохло.

– Фред умер.

Он никогда прежде не говорил об этом вслух. Простые слова – тяжкое значение. Гром среди ясного неба. Земля разверзлась под ногами. Пузатый экран телевизора дал трещину. В ванной сорвало кран. Днище кровати проломилось и вспороло матрас. Стены крошились и падали, за ними – бездонный тоннель, из которого он в отчаянии смотрел на мир, черная пустота, бескрайний вакуум неизвестности, как в космосе. Это должно было произойти, мир полыхал, все погибало, охваченное адским пламенем. Стоны и крики, вонь горящей плоти, собственной плоти. Но комната, город, страна, как и прежде, жили своей никчемной безынтересной жизнью.

Ухмылка соскользнула с позеленевшего лица Шелли, но от соболезнований она воздержалась, и он мысленно поблагодарил ее за это.

– В Афинах он даже не успел бы стать эфебом [6].

– Чего? – старчески-негодующим тоном отозвалась Шелли. – Опять эта ваша заумная хрень.

Он шмыгнул носом и вытер его рукавом.

– Есть кое-что еще более паршивое… в последний вечер, когда мы говорили… – Он запустил пятерню в волосы и с силой потянул. – Я все испортил. Я охеренно плохой человек.

– Ты себя переоцениваешь, дорогуша. Но да, со мной ты ужасен. Не позвонишь, не напишешь…

– Я никому не звоню. Теперь мне все безразличны.

– Прямо-таки все? А как же твоя малышка Кэти? Сколько ей уже?

– Тринадцать.

– И сколько еще она будет твоей малышкой? Ляжет под какого-нибудь пижончика в красном пиджачке и забудет о своем большом страшном брате.

Он сжал челюсти. Молчание висело над ним, как копье на ниточке, которая норовила порваться от любого опрометчивого слова, дуновения ветра. Шелли докурила, потушила окурок в пепельнице и обрубила нитку:

– Так что случилось?

Наконечник вонзился ему в грудь – он задержал дыхание.

– Покончил с собой.

Каждую ночь воображение Майкла рисовало яркие, пугающие картины того, как Фред носился по мрачному, извилистому, подернутому дымкой лабиринту там, в мертвой глубине, и пытался найти выход, не зная, что ему некуда вернуться.

– Он даже… даже не оставил записки, – сдавленно произнес он и только в тот миг окончательно осознал, что это не сон, он не очнется весь в поту посреди дня в измятых простынях и груде шелестящих страниц, задыхаясь от жары, – это произошло: Фредерик умер.

Шелли задумалась, поджав губы, отчего стала настоящей собой – той Шелли, какой она была за фасадом дурного вкуса и вынужденной грубости: думающей и чувствующей молодой женщиной, у которой, в должных условиях, могло бы сложиться прекрасное будущее.

– Думаешь, это из-за той девчонки? – спросила она на манер опытного детектива.

– Девчонки?

– Мэри Крэйн. Они же вроде мутили или как? Сейчас в Суррее не найдешь газету без ее фотки.

– Не знал, что ты читаешь газеты. – Майкл рывком подвинулся вперед – это походило на полноценное упражнение, – схватил пачку и, снова откинувшись на спинку, вытащил сигарету, но долго не мог прикурить. Руки не слушались, голова, впрочем, тоже.

– Голубоглазик покончил с собой… Я бы охотнее поверила в то, что с собой покончишь ты.

Майкл затянулся до жжения в легких.

– Почему он это сделал? Ты не хочешь выяснить?

– Боюсь, если я открою эту дверь, назад дороги не будет. – Невидящий взгляд беспокойно забегал по темным пятнам вокруг. – Я не смогу управлять тем, что из нее выйдет.

– Какие метафоры! Да ты прирожденный поэт, Майкл Парсонс, – шутливо ткнула она его под ребра, и Майкл окатил ее взглядом «а ты дурочка, да?» – порой изо рта Шелли выскакивала отборная чушь, да такая, что свет туши.

Она встала – латекс сапог неприятно заскрипел, – схватила со столика бутылку, в ней все еще что-то плескалось, и отпила жадный глоток, виски потек в вырез обтягивающего топа, который скрывал меньше, чем открывал.

– Что же ты будешь делать? – спросила она внезапно гнусавым голосом, так, будто это был далеко не первый глоток сегодня.

– Что ты имеешь в виду?

– Не знаю, – повела плечом она. – Без него тебя будто не существует. – Осознав, как странно и двусмысленно это прозвучало, она добавила: – По крайней мере, ты сам так думаешь.

– Он говорил, что без него я останусь навеки одинок.

– Потому что ты заноза в заднице?

Он полоснул ее суровым взглядом.

– Потому что я уникален.

– Он просто хотел, чтобы в твоей жизни не было никого, кроме него. Он хотел этого от всех.

Она отставила бутылку и принялась тоненькими артериями размазывать краски перед ним с помощью скидочной карты «Теско» [7]. Майкл подался вперед, затушил сигарету, завороженно наблюдая за ловкими движениями тонких пальцев, от предчувствия, предвкушения, нетерпеливого ожидания заслезились глаза.

– Еще не поздно остановиться, – предупредила Шелли, но это замечание прозвучало так же неуместно, как если бы она вылила воду в дырявое ведро, ожидая, что та не прольется на пол.

Мрачное прошлое подмигивало ему, зазывало к себе, как сирены на скалах, – и вина, что душила годами и, казалось бы, уже износилась и вышла, снова обвилась вокруг него пульсирующей пуповиной. Он мигом нагнулся к столешнице и бездумно вдохнул краски: глаза повлажнели, в затылке закололо, сердце болезненно зашлось, пульс клокотал в ушах – его тщедушное тело, измученное болью и горем, едва не разорвало на части. Сознание взмыло под потолок в лучистой радости, и наконец он, сын человеческий, отгороженный от мира стеной из яблока, получил несколько упоительных секунд. Секунд тишины. Полной и всепоглощающей.

Он едва ощущал, как Шелли сжала его колено пальцами.

– Он был моим другом. – По виску потекла слеза. – Он был моим лучшим другом…

– Знаю, мой мальчик. – Она погладила его по щеке и спустилась на колени, устроившись между ног.

– Нет, – прохрипел он и дрожащими руками взял ее за запястья в попытке поднять. Он отчаянно нуждался в заботе, хотел, чтобы Шелли просто обняла его, прижала к груди и гладила по волосам, пока он не уснул бы в слезах, а вовсе не ощущать ее пальцы, расстегивающие его ремень, тянущие язычок молнии.

Стеклянный взгляд уставился на потеки на потолке, и он вообразил себя этой рыжей размазанной линией, увидел все как бы со стороны: Шелли, возившуюся с едва живым телом, полоску кожи на ее спине, где из-под пояса юбки выглядывали, скорее всего, крылья бабочки, но он отчего-то видел их крыльями падшего ангела. Ангела, унесшего сотни жизней. Представил на месте Шелли Грейс Лидс – только так он мог переносить вечера, когда хотелось пустить пулю в лоб.

Грейс. Та самая Грейс Лидс, которую он обещал себе ненавидеть. Он напрягся и схватил ее за волосы. Ее глаза, язык, теплый рот, влажный жар. Он содрогнулся – липкий, краткий миг, а потом его снова нагнали тени. Повалили на пол и били носками ботинок.

Напряжение между ними рассеялось после второго захода, а может, третьего? После третьего вести счет просто неприлично, говорила Шелли. Задыхающиеся от счастья и любви ко всему живому, они пели и танцевали, пили и курили – как в старые недобрые времена. Все потеряно. Все возможно.

Потные тела скрутились на полу, хватаясь за животы, едва не умирая от смеха, а смешило их все на свете: «Какой маленький телевизор, ты посмотри!» «Слышишь, как скрипит?» – сидя на кровати, Шелли подпрыгивала, и матрас действительно истошно скрипел, приводя их в неописуемый детский беспорядочный восторг.

Уголки рта Елизаветы опустились, Черчилль еще сильнее нахмурился[8].

вы не имеете права меня осуждать ублюдки да я вас да я вам

Что именно Майкл с ними сделает, он так и не придумал.

Извилины в мозгу падали и рассыпались подобно костяшкам домино – одна за другой, голова трещала – он едва видел. Проблевавшись в ванной, уснул на голой плитке – холод к щеке, дрожь на кончиках пальцев, кислота во рту.

Очнулся, стоя на коленях у телика, прижавшись к экрану лбом.

Трясущимися пальцами он набрал Кэти сообщение – сине-белесый свет резал глаза – и проверил его с десяток раз, чтобы не выдать себя глупой ошибкой: «Я в порядке, нужно немного времени. Справишься?», и получил ответ: «Конечно. Жду тебя. Береги себя». И как его тринадцатилетняя сестра умудрялась быть самой умной женщиной, какую он только знал?

Прикончив бутылку, Шелли беззаботно посапывала, раскинувшись звездой на кровати: расстегнутые сапоги, задравшийся топ, всклокоченные волосы, мерно вздымающаяся грудь – видя ее спящей, Майкл испытывал к ней щемящую нежность и вину за то, как эгоистично пользовался ее положением. Он пропустил последнюю сигарету и вышел за новой пачкой, по крайней мере, так объяснил себе желание сбежать.

В конце коридора все так же беспокойно мигал свет, но внезапно совсем потух, погрузив его в темноту, шедшую кругами и ромбами. Его бросало от одной шершавой стены к другой, словно неопытного моряка на корабле в шторм. Когда свет снова замигал, он обнаружил, что номера указаны не только на двери, но и на ковриках, будто на случай, если гость напьется до такого состояния, что придется добираться ползком. От частого моргания подступил новый приступ тошноты – внутренности содрогались от спазмов.

Побив себя по карманам, он не нашел денег и поплелся обратно в номер в надежде их отыскать. Никак не мог избавиться от ощущения, что из темноты коридора за ним кто-то следил, два голубых глаза – красивые и пугающие в своей холодности. И вот свет снова исчез, загорелась лишь последняя лампа в конце коридора. Вдали чернел силуэт. Майкл шагнул, но уперся в невидимую стену. Колотил по ней, стирая руки в кровь, задыхался и молил о прощении – бился за ней что есть силы, бился за этой вечной стеной непонимания.

Ты приползешь, как сейчас, и будешь молить принять тебя обратно, ползать в ногах, задыхаться и захлебываться слезами. Ты приползешь, потому что без меня ты не существуешь.

И это было правдой. Фред был прав.

Стена рухнула волной, и пена из осколков пронзила его насквозь. Бессилие свалило его на пол. Из запястий, изрезанных вдоль, пульсирующими рывками билась кровь, темно-сангиновая, почти бурая, и его трясло, как в припадке эпилепсии. В густой жидкости копошилось нечто живое, дергало лапками в отчаянной, но тщетной попытке спастись. Коридор расплывался, кружился, замирал и двоился, будто в причудливом калейдоскопе или сразу в десятках зеркал в комнате смеха. Но никто не смеялся.

я буду умолять я буду умолять только прими меня обратно

Вылилась внутренность вся, и глаза его тьмою покрылись [9].

Гроза

Молнии сверкали за стеной свинцовых облаков, заливая комнату дрожащим кристальным светом. Напуганный Майкл притаился в темноте, в гнездышке под одеялом, в призрачной надежде скрыться от всевидящего ока громовержца Зевса, которым, как и другими богами, пугал его отец. Майкл усилием воли пытался заставить сердце биться реже, тише, перестать биться вовсе. Несмотря на возраст – всего четыре, – благодаря отцу он не питал иллюзий насчет дружелюбия реальности, которая подчинялась взрослым, по большей части плохим взрослым, но теперь все стало как никогда зыбким, словно он повис на краю пропасти, не в силах ни откатиться, ни спрыгнуть. Раскат грома, злобный, гневный, жуткий, раз за разом вынуждал маленькое сердце проваливаться в желудок, а после быстро взмывать, ударяясь о ребра. Может, недаром отец говорил, что гром свидетельствует о проступках Майкла и нисходит на землю наказанием за его неподобающее поведение? В то утро он стащил с кухни ореховые трюфели – его любимый десерт – и съел их, не дождавшись обеда и ни с кем не поделившись.

Джейсон Парсонс пугал сына не только в воспитательных целях – с извращенным садизмом он превратил это дело в хобби, едва ли не вид спорта, изобретал все новые выдумки, вылетавшие из его рта с деланым спокойствием и мудростью, о притворности которых в силу возраста Майкл не догадывался, веря в то, что слова обладают лишь одним, известным всем смыслом. «Если ты не доешь обед, к нам в дом ворвутся люди в масках и убьют всех до единого. Слышишь? Всех до одного. Перережут маме горло (проводит большим пальцем по шее) – вот так вот». «Когда заходишь в мой кабинет без спроса, в мире умирает один человек (щелчок пальцев) – вот так вот». «Болит, да? Врачам придется сломать ее снова, ведь ты плачешь каждую ночь, а мальчики так не делают» (касается гипса и сжимает, отчего Майкл, стянув губы в нитку, едва сдерживает слезы).

В его сознании плавала картина прошлого лета: отдых на юге Франции – лучистое небо, синева, режущая глаза, стрекотание цикад разрезает воздух, листья говорят друг с другом на собственном языке, присущем только деревьям…

Он долго стоял у кромки бассейна, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу. Это был очень глубокий бассейн – для взрослых, но «если будешь плавать в лягушатнике, то навсегда останешься маленьким» – а это был самый ужасный страх Майкла: остаться таким же глупым, никчемным и навеки зависящим от отца.

Каждый день он не решался войти, с тоской и сожалением наблюдая за прозрачной гладью воды, которую с такой бездумной простотой разрезали загорелые отцовские руки. В тот раз – солнце уже в зените, и ему не по себе чуть больше обычного – его внезапно толкнули. Сердце пропустило удар. Все неслось перед глазами цветастой, яркой, но пугающей круговертью, и он трепыхался, размахивая руками и ногами в попытке избежать смертельной опасности. Что скажет мама, когда на другой конец света по проводам ей принесут новость о его смерти? Будет ли плакать? Он отчаянно пытался взлететь, не раз видел такое в мультиках – нарисованные конечности Тома и Джерри порой двигались так быстро, что превращались в смазанные пятна: почему он так не мог? Он погружался на дно, беспомощно и растерянно барахтаясь, глотая воду, судорожно дергался и захлебывался.

Его подхватили тонкие, но сильные руки и выволокли на поверхность – все еще бледные, они всегда прятались в тени с книгой – руки Эда. Он посадил брата на борт бассейна, и пока тот кашлял, выплевывая воду, и тихо плакал, уткнувшись лицом в ладони, сверкнул глазами на отчима – недетский, полный решимости взгляд. Решимости отомстить.

– Он справился бы сам, – отметил Джейсон с заносчивой ноткой, задрав подбородок так высоко, что Эдмунд не уловил грозного блеска в глазах, но ощутил в голосе тот привычный тихий гнев, который ощущал каждый раз, когда расстраивал планы отчима, и, чтобы не навлечь на себя гнев реальный, промолчал, сжав руки на старенькой обложке «Властелина колец». «Эти твои книжки – напрасная трата времени».

Раскаты грома усиливались, едким дымом проникали под одеяло, и, как бы Майкл ни кутался, от этого звука, а главное – от наказания, было не спастись. Что, если признаться? Попросить помощи? Майкл не обратился бы к отцу, даже если бы в самом деле висел на краю пропасти – ее неумолимая чернота затягивала неизвестностью, но неизвестность лучше, чем мир, созданный для него Джейсоном. Майкл страшился реакции отца на все – за четыре года жизни он так и не научился ее предугадывать. Когда они с Эдом залезли на дерево, откуда Майкл свалился, сломав руку, отец пожурил его с непривычным, пугающим дружелюбием, потрепав большой пятерней по волосам: «Каков разбойник, а?» Но когда дело доходило до сущих глупостей: разбитых чашек и пролитого сока, смятых покрывал и открытых книг, оставленных на журнальных столиках, отец, подобно оборотню в полнолуние, терял человеческий облик.

Минуты шли, а сон – нет. Легкие сдавливало от духоты, болел бок – Майкл лежал смирно слишком долго, в горле пересохло. Неужели Эду сейчас так же страшно? Говорят, супергерои носят плащи и обладают сверхсилами, но у Эда не было ни того ни другого, однако Майкл с детской искренностью верил, что Эд, как рыцарь из книжки, ничего не боится, ведь он призван в мир, чтобы защищать слабых. Нужно рискнуть и добраться до героя!

От холода деревянных полов по его телу пробежала дрожь, но искать носки или тапочки в темноте не набралось смелости. Он прокрался в коридор, закусив щеку, чтобы не стучали зубы. Белесый заряд молнии – и чуткие глаза ухватили в темноте приоткрытую дверь. Дверь в кабинет отца, которую тот всегда запирал, и никому – даже маме – не было позволено входить без разрешения. Богатое детское воображение рисовало ужасные картины того, что за ними скрывалось, но то были не четкие кадры, а расплывчатые, едва уловимые наброски всего жуткого, что Майкл когда-либо видел. Такая недоступная и секретная, комната манила его каждый раз, когда он встречался с ее одиноким маленьким глазом – замочной скважиной, в которую никогда не заглядывал до той ночи.

Вдруг дверь со скрипом закрылась, словно невидимая рука, толкнувшая ее, стремилась защитить Майкла от того, что происходило внутри. На ней была лепнина, из лабиринта которой он никак не мог выбраться, хотя часто пробегался по нему глазами. Теперь он ощущал узоры под пальцами. Комната, едва освещенная тусклым светом настольной лампы и отблесками молнии, вселяла тревогу: золотые буквы на корешках книг, тяжелые гардины, намертво присохшие к стенам, копошение на столе – трепыхание жизни.

Майкл отпрянул, решив, что увиденное ему почудилось – как в жутком калейдоскопе, но внутри все кололо и чесалось: посмотри, посмотри, посмотри – он заглянул снова.

На отцовском лице застыла гримаса ярости – как на тех зловещих венецианских масках, что показывал ему Эд на страницах книг. Он не сразу признал в этом мужчине своего отца, мать тоже казалась незнакомкой, лежала на животе поперек стола, зажмурив глаза. Отец двигался позади нее, словно пытался забить ее в столешницу, как гвоздь, – внутренности ящиков гремели, настольная лампа так и норовила, добравшись до края, повалиться на пол. Все замерло, как на стоп-кадре, навеки врезавшись в хрупкое, податливое сознание.

Вмешаться, по всем ощущениям нужно вмешаться, но стоит ли: взрослые зачастую говорили и делали странные вещи. Сдавленный стон, будто подстреленное животное просит о помощи, шорох, лампа с грохотом падает на пол – раскат грома поглотил все звуки. Майкл обмяк возле двери. В штанах намокло, потекло по ногам, лужицей разлилось на пол. Он едва не расплакался от этой ужасной несправедливости, влажности и мерзкой теплоты. Рука зажала ему рот и оттащила в глубь коридора, туда, где молния освещала пол вытянутыми стальными прямоугольниками. Майкл безуспешно отбивался.

– Тихо. Не кричи, – шикнул ему знакомый голос. – Я отпущу, только не кричи.

Эд резко повернул брата лицом к себе, молча кивнул, как бы говоря «я не знаю, что происходит, но со мной ты в безопасности». Майкл едва видел его за пеленой подступающих слез.

– Знаю-знаю, дружок. – Лицо Эда сияло белым пятном в темноте, как лист бумаги на черном бархате.

– Мы… мы поможем ей?

– Майк…

Сверкнула молния, очертив светом правую часть лица Эда. Слезы хлынули из глаз Майкла, и мрак вокруг поплыл кругами, острые плечики затряслись.

– Эй… – Эд присел, и их лица оказались на одном уровне. – Человечек, не плачь, я не дам тебя в обиду. Хочешь, поспим в моей комнате?

Майкл очень хотел, но боялся, что отец узнает и накажет, что Эд узнает и будет ругаться, если он испачкает его кровать.

– У меня мокро, – сказал он так, как говорил год, а то и два назад, – плохо выговаривая слова.

Эд обнял его и приказал идти в ванную. Майкл поплелся в спальню брата, растирая дрожащими руками глаза, и сделал все так, как он просил.

В чрезмерно большой, но чистой пижаме Эда забрался в кровать, где прильнул щекой к приятно холодной подушке, где одеяло было теплее, а простыни свежее, где окна защищали от дождя и грома – та же планировка, та же мебель, но все казалось приветливым и возможным. Здесь, в этих четырех стенах, все было так, как и должно быть. Как дома.

3

Бессмыслица. Хаос. Полнейшее непонимание.

Майкл бултыхался в пелене лихорадочного бреда, вагонетка которого неслась прямиком в ад. Какое-то время он еще собирал себя в охапку: причесывался пятерней, натягивал свежую одежду, размазывал чем придется краски и отправлялся на занятия в академию, разрешения на которые выбивал у отца раболепным унижением и покорностью несколько месяцев.

Отец считал Майкла «не от мира сего», что на его языке означало беспросветное сумасшествие, доказательством чего служило его желание стать художником, которые в итоге, как и все творческие личности, «тонут в шизанутости». И чтобы вытравить из Майкла бесполезную тягу к искусству, Джейсон стремился превратить его жизнь в схему без лишних ответвлений: обучение в Имперском колледже (программа по экономике и стратегии бизнеса), летние стажировки, должность за столом в совете директоров, брак с дочерью англичанина с богатой родословной – почетный и уважаемый член общества, недостаточно великий, чтобы занять отцовское место, но вынужденный выполнять одну главную задачу – не сесть в лужу. Правда, с этим Майкл справлялся с треском, кубарем скатываясь по ступенькам жизни. Он лез на стенку от цифр и скучных учебников – голова пухла от сухих знаний. Только в студии он обретал человеческий облик: деревянные мольберты, скрипучие этюдники, плотные холсты, потрепанные временем кисти и грушевидные, овальные и алмазные мастихины, тонкий льняной, едва уловимый запах масляных красок и едкий – разбавителя служили ему вполне осязаемым щитом, ненадолго, но все же отвлекая от удушающих мыслей, приглушая болезненные воспоминания о прошлом.

– Порядок? – спросил мистер Ларсон, опустив руку Майклу на плечо, да так резко, что тот едва не подскочил, но молча сглотнул испуг, чувствуя, что взгляд преподавателя устремлен не на него, а на холст. Прежний учитель, мистер Хайд, заметил бы его меланхолично-пьяное состояние, а вот Ларсона так поглотили тщеславные мысли о его месте в высоком искусстве, что он не обратил бы внимания, даже если бы Майкл отрезал себе ухо, а если бы и обратил, то посоветовал бы не заниматься членовредительским плагиатом.

– Не знаю, что с тобой, но продолжай в том же духе.

И без того тонкий рот Ларсона растянулся в улыбке так, что едва ли не исчез с лица. Наверняка он решил, что Майкл вдохновлялся картиной «Безумие» Мориса Утрилло: тот же зеленовато-серый мрак, недостижимые полосы света, черный силуэт, едва напоминающий человека, сидящий спиной к зрителям и жизни, – в какой-то степени так оно и было.

Рассвет каждый раз заставал Майкла в самом неприглядном виде – пьяным, грязным, бледным, измученным, до отупения отрешенным от реальности. Со временем Майкл посещал занятия все реже – просыпал, не услышав будильника, или, обессилевший после рвоты, дрожал в мучительной лихорадке на холодном кафеле. Тщетность. Пустошь. Бесконечный простор. Слишком большая свобода – тоже клетка. Раз за разом приходя в себя, он думал, а не остаться ли в кровати навечно – просто спать и, просыпаясь, снова закрывать глаза, до тех пор, пока они не перестанут открываться. С устрашающим упорством он изучал себя в зеркале в надежде найти какой-то говорящий изъян, непостижимую печаль, которые могли бы выдать его пагубные пристрастия миру, но ничего не находил, проводя в изнуряюще бесполезном самоистязании часы и дни.

Он кивнул бармену – уже знатно захмелел, голова раскалывалась – и попросил повторить. Одним резким движением опрокинул в себя стакан, и по телу разлилось уже не такое ощутимое, но все еще приятно-успокаивающее тепло. Иллюзия всемогущества: он способен на что угодно. Мир не настолько удручающий и враждебный, разве что совсем чуть-чуть. Кровь прилила к щекам, лицо вспыхнуло, руки тряслись. Он играл в прятки с зеркальными поверхностями барных шкафов, подсвечивающих его лицо искусственным цветным светом, в ужасе понимая где-то на задворках затуманенного сознания, если с отражением все же удавалось повстречаться, что оно ему не принадлежит.

Он рылся в памяти, подобной старому сундуку, выбрасывая из него гнилье и вытряхивая пыль, но в нем не убывало: как назывался клуб? как он в нем оказался? кто он? что он? Фред? Музыка безжалостно била по ушам, он не слышал собственных мыслей. И лишь аромат хвои даммарного лака тонкой ниточкой связывал его с тем человеком, каким он хотел быть, и миром, в который так отчаянно стремился вписаться. Когда-то он брал в руки кисть или мастихин, и мир вокруг окрашивало красками, как тушью, – лучистое великолепие. Ничего, кроме образов, которые постепенно возникали на бумаге и полотнах. Теперь же все рассыпалось на части: бумага рвалась под напором грифеля, сам грифель ломался, тени утрачивали объем, перспектива терялась. Он искренне верил, что лишился некогда многообещающего таланта, а значит, и занятия можно пропустить – что уж переживать, если ему оторвало конечности и голову на поле боя. На поле боя с собственной семьей.

– Как тебя зовут? – спросил девичий голос за плечом.

Майкл отозвался не сразу, сраженный цветочным запахом, слишком искусственным и сладким, – он так и представил этот безвкусный пошлый флакон в виде розы.

– Как тебя зовут?

Не без усилий он повернул голову – в шее хрустнуло, будто внутри у него, как у игрушечного солдатика, что-то надломилось.

– Это ты мне?

– Кому же еще?

На него смотрели два густо подведенных и блестящих карих глаза.

– Проститутка?

Она отпрянула, точно возмутилась, но скорее ради приличия – в глазах все так же пылали нотки симпатии.

– Ну прости. – Он схватил незнакомку за запястье, усадил на круглую сидушку рядом с собой и состроил давно выученную гримасу сожаления, помогающую создавать впечатление чуть ли не девственника, хотя от этого звания его отделяло как минимум несколько десятков перепихонов разной степени неудачности.

Он знал, что она не проститутка, у таких, как Шелли, быстро затухало желание жить, но намеренно обидел ее, как обижал и истязал каждую женщину, что проявляла к нему внимание, чтобы вынудить ее оставить его и в очередной раз убедиться в давно понятой истине – ни одной из них нельзя верить. Причина этого обманчивого убеждения крылась в его представлении о мире, где все женщины, встречающиеся ему на пути, вопреки всем трудностям и его несносности, должны помогать, жалеть, заботиться. Вселенная задолжала ему слишком много, отобрав женщину, от которой когда-то зависела его жизнь.

– Я тоже шлюха, – без веселья улыбнулся он, попытавшись прикрыть недостаток дружелюбия самоуничижительным цинизмом.

И почему, думал Майкл, этой бедной – никто из его окружения ни за что не натянул бы на себя эту безвкусную футболку и джинсы с дырками и пузырями на коленках, – но все же симпатичной девушке пришло в голову знакомиться с ним?

– Хочешь выпить? – спросил вдруг он.

– Нет. Я и так накидалась, иначе не подошла бы.

– Я тоже. Носа не чувствую…

Ее горящие глаза забегали по его карманам с таким нетерпеливым, страстным любопытством, что ему показалось, словно она запустила в них руки.

– Ты так и не сказал, как тебя зовут.

Фред говорил, древние люди верили в магическую связь человека с его именем. В шумерской мифологии Нергал, бог смерти, войны и разрушения, спустился в загробный мир и скрыл свое настоящее имя от Эрешкигаль, владычицы подземного царства, надеясь не поддаться ее чарам. Не зря он вспомнил об этом и, раз уж вспомнил, солгать будет правильным, даже необходимым…

– Фред.

– Фред? Очень приятно. А я…

– Nomina sunt odiosa [10].

После смерти Фреда Майкл с маниакальным упорством, граничащим с помешательством, вцепился в англо-латинский словарь. Сколько он себя помнил, Фред великолепно знал латынь – читал и говорил на давно умершем языке как на родном, и Майкл часто подшучивал над ним за претенциозную манеру давить на людей этим редким, на первый взгляд бесполезным знанием, а Фред лишь отвечал: «Учи латынь, в аду по-английски никто разговаривать не будет». Что ж, подумал Майкл, по крайней мере, он сможет спросить дорогу.

Уголки рта девушки неловко поднялись, лобик сморщился, даже в цветном, быстро меняющемся неоновом свете ее лицо выглядело невероятно живым, и Майкл еще острее почувствовал себя не очень удачным, сделанным наскоро манекеном.

– Чего?

– Говорю, давай без реальных имен.

– А, так ты любишь ролевые? Что ж, ладно… – Она постучала ноготками с облезшим лаком по столешнице. – Брижит.

– Как Бриджет Райли? [11] – Он как раз ощущал себя так, словно попал внутрь одной из ее картин: изогнутые геометрические линии, создающие иллюзию глубины и пространства.

– Нет, как Брижит Бардо [12]. – Она закинула ногу на ногу в той манере, в которой умеют только красивые девушки, и он окончательно понял – его пытаются соблазнить. – Ты здесь один?

– Да. У меня нет друзей. – Он осушил стакан. – А ты?

– Я с подругами. – Она кокетливо указала на столик у стены. Две девушки захихикали и помахали Майклу, когда он обернулся.

– На самом деле мы с ними поспорили на тридцатку, что у меня хватит смелости к тебе подойти.

– Почему ко мне?

Брижит пожала плечом.

– Ты здесь самый симпатичный.

Сказать что-то приятное, польстить ей… Поиск слов, составление предложений, – его учили этому в Лидс-холле, но надобность вытянуть из себя что-то вежливое повлекла за собой лишь тошноту.

– Значит, теперь ты стала богаче на тридцатку. Поздравляю.

– Хочешь, закажу тебе еще? – кивнула она заостренным подбородком на его пустой стакан.

– Нет.

– Чего же ты хочешь?

Он мягко покачал головой, пытаясь как на карнизе удержаться в состоянии мечтательной отрешенности, чтобы в нем не нашел себе обитель другой Майкл – предатель и трус.

– Ну же, скажи, – лукаво улыбнулась она, протянув к нему руку через столешницу. – Хоть буду знать, о чем думают красавчики.

Картинки в одночасье всплыли немыми, но ясными образами в сознании: он и Кэти гуляют по залитому солнцем пляжу, где их голые лодыжки омывает морская пена. Мир, где его отец врач или учитель, а мать любит их. Они живут в маленьком домике, обвитом плющом, в котором пахнет выпечкой и свежевыстиранным бельем, вдали от общества, где подбирают салфетки в тон к скатерти. Эти сцены, полные света и тепла, так живо заиграли в воображении, что он бы без зазрения совести скормил ей историю счастливой семьи – удобоваримую и легкодоступную для незнакомцев. Но голова у него раскалывалась. Он знал, что больше никогда не увидит ее снова, как и десяток ее предшественниц.

– Да какая разница… – буркнул наконец он.

– Хочешь потусить с нами?

– Потусить? В смысле трахнуться?

Летний вечер обдал разгоряченное лицо прохладной массой. Где-то вдали кометой пронесся тошнотворный бит, а потом все стихло. Огонек зажигалки разбавил монотонную тьму беззвездной ночи. И зачем он пошел с ней, зачем стоял и перекидывался бессмысленными фразами, зачем позволил себе взять у нее сигареты и прикурить ей? Он дымил как паровоз с пятнадцати и, даже учитывая бизнес семьи, получал за это нагоняй: его дед занял почетный пьедестал мужчины с деньгами и связями благодаря продаже сигарет, и до сих пор Парсонсы были обязаны всему, что у них есть, табаку. «Ты хоть понимаешь, какую дрянь они туда суют?» – говорил никогда не курящий Эд. Майкл слепо пренебрегал знаниями, но только в отношении себя самого, а вот девушек, которые следовали тому же пути, зажимая медленное орудие убийства между пальцами, терпеть не мог. В его представлении девушка, которая могла бы его заинтересовать, пахла лесом: свежей травой, прелыми листьями, землей после дождя и полевыми цветами – всем сразу. Она пахла как Грейс Лидс. Так пахла только Грейс Лидс.

Заначка во внутреннем кармане. Он солгал, хотел приберечь ее на завтра, но уже через десять минут с пьяным великодушием разделил ее с Брижит. В тягостном дурмане вбивался в нее жесткими толчками, но, как бы сильно ни старался представить на ее месте другую – ту, чьей копией по его замыслу Брижит должна была стать, – ничего не получалось: табачная вонь, сладкий запах духов, смешанный с потом, – бессмыслица, хаос, полнейшее непонимание. И он утопал в вязком болоте вины, презирая себя за то, что пришел в этот клуб, что напился, что курил с ней. Ему вполне хватило бы тоскливого обмена любезностями и пошлого флирта. Перед глазами плыло, он обливался потом и задыхался, словно на голову надели целлофановый пакет.

Они с Брижит больше никогда не виделись, и Майкл так и не узнал ее реального имени. Влил в себя пару-тройку шотов. Холод плитки. Брезжущий рассвет.

бриджит блядь джонс что за ересь

Все дни слились в один – музыка, шелест купюр, шорох пакетиков. Алкоголь тек рекой. Его трясло, рвало, разрывало на части и выворачивало наизнанку. Он потерял счет своим встречам с фаянсовым другом в барах, клубах и мотелях, которые все как один укоризненно смотрели на него темным глазом. Грохочущий бит, изогнутые окурки, сдувшиеся шары использованных презервативов, смрад окружения и собственного тела.

Благодаря молодости, горечи потери, безразличию родителей и большому опыту в таких делах он успешно скрывал свое состояние, попутно превращаясь в невидимку, за что расплачивался рассудком – ему казалось, что однажды он присядет где‐нибудь на улице и незнакомец с легкостью устроится на том же месте, сквозь него.

Утром, опустошенный после беспокойной ночи, он спускался к завтраку и молчал, а если спрашивали – отвечал уклончиво и односложно, как молодой попугай, что выучил еще недостаточно слов. Желудок у него крутило даже от самых искусно приготовленных блюд – ел он неохотно, насильно, чтобы не исхудать. Днем запирался в комнате, отсыпался, если сон все же шел, и курил. До одури, до кругов перед глазами, до головной боли. Отцовский дом спрессовывал одиночество, и Майкл не находил сил ни думать, ни читать, ни подняться на ноги – лежал мертвецом, уставившись стеклянным рыбьим взглядом в потолок. Выкуривал одну сигарету за другой. Подростковый бунт, который некому подавить.

Премьер-министра – золотистого лабрадора-ретривера – возмущал образ жизни хозяина, и он лаял и выл, стягивал одеяло и пьяное тело с кровати, но толком ничего не мог поделать, продолжая обрастать жирком – прислуга гуляла с ним мало и без дорогих собачьему сердцу игр: ни палки, ни мячика.

Неподвижность и духоту спальни разрезал стук. Майкл убрал со лба уже теплую повязку – на его голове все кипело, как на сковородке, – встал и, задевая всю мебель на пути, отгоняя руками, словно мух, дурманящие остатки дремы, открыл дверь, у которой, благодаря Дорис, как по расписанию появлялся поднос с обедом. Он присел на корточки и запихнул в себя куски курицы и овощей, не заботясь об аккуратности и чистоте, – в этом сквозила какая-то дикость: хищник, раздирающий жертву, и совершенная бесполезность – есть не хотелось, но и оставлять полную тарелку было опасно.

– Проводить со мной время сейчас не самая разумная идея, – отметил он, энергично работая челюстями. Эд молчаливо возвышался над ним тенью.

– Что это с тобой?

Майкл вызывающим движением кинул остатки курицы на тарелку, вытер руки о брюки и жестом позволил Премьер-министру доесть. Перед глазами плясали круги. Как ни в чем не бывало он свалился на кровать и уставился в англо-латинский словарь, как делал каждый день, с тех пор как умер Фред. Лидс совершенно точно был не от мира сего, как сказал бы он сам, rarior corvo albo est [13].

Эд осмотрелся с видом опытного туриста, прибывшего в неизвестный до этого захолустный городок.

– Ты бы хоть проветривал, – возмутился он и открыл окно, впустив немного свежего воздуха. Занавеска затрепетала.

– Я выкурил сигарету.

– Сигарету? – Эд полоснул его взглядом.

– Ну, возможно, десяток.

– Что еще? – спросил он, но, так и не дождавшись ответа, принялся рыскать по ящикам стола, гремя бесполезным содержимым: огрызками карандашей, кистями без ворса, старыми блокнотами, книгами и учебниками. В желудке у Майкла болезненно свело, когда он представил, как Эд поднимает матрас и обнаруживает его постыдный тайник, – он подвинулся на середину кровати в попытке занять как можно больше места.

Так ничего и не отыскав, Эд захлопнул дверцу последнего ящика и повернулся.

– Не верю.

– Только сигареты.

Эд недоверчиво склонил голову.

– Много сигарет.

Снова этот укоризненный взгляд.

– Только никотин, клянусь.

– Не надо – мы оба знаем, что ты атеист. – Эд устало провел рукой по лицу.

– Я просто курю – это не преступление. Хоть что-нибудь вы можете мне оставить? Не после того, как он…

– Не используй его смерть как прикрытие для подобного поведения. Он не был тебе другом. Думаешь, он сидел бы вот так и убивался, окажись ты на его месте?

Майкл притих. Они оба прекрасно знали ответ на этот вопрос.

– Его больше нет. Он – прошлое. Ты не обязан подчиняться призраку прошлого.

Но именно из-за прошлого Майкл висел над пропастью между потерянностью и сумасшествием – таким сумасшествием, из которого не возвращаются.

– Мы столько прошли, чтобы ты вернулся к нормальной жизни…

– Я прошел. Я! Тебя не было рядом. Тебя никогда нет рядом. Чем ты, мать его, занят?

Эд так сильно сжал челюсти, что заходили желваки, в синеве глаз блеснул холод.

– Что тебе нужно? – спросил Майкл уже спокойнее и помассировал виски в попытке унять мигрень. После ярких приходов боль накатывала не менее интенсивная – он бы не удивился, узнав, что в черепе у него куча отверстий, как в пчелиных сотах.

– Окажешь мне услугу? – Голос Эда резко стал ниже и строже. Это был тот самый голос, каким он, как полагал Майкл, общался со взрослыми дядями в костюмах, когда играл роль важного человека.

– Это зависит от ее масштабов.

– В общем… – рывком выдохнул он, – если ты вдруг забыл, сегодня день рождения близнецов.

Он в самом деле забыл. Забыл, что Фред и Грейс были близнецами – одно целое, сплетенное в тугой узел…

им бы исполнилось восемнадцать

– У Лидсов состоится праздничный ужин для самых близких друзей. Ты приглашен.

– Ты сам сказал, что я не обязан подчиняться призраку прошлого.

– Сделай это не ради прошлого – ради будущего.

– Какая глупая и лишенная смысла причина, не находишь?

– Это не глупее, чем сидеть тут и накуриваться. – Эд обвел комнату рукой таким пренебрежительным жестом, словно Майкл валялся в хлеву – по ощущениям так оно и было. В итоге он промолчал, и Эд воспринял его безмолвие как знак покорности.

– Не говори им, – попросил Майкл, остановив брата у двери. – Не говори родителям. Я в порядке. Мне нужно… мне просто нужно немного побыть одному.

Эд обернулся, и его всевидящий взгляд, тот самый, которым он смотрел на мир, сказал куда больше, чем слова. Предательская краска прилила к щекам Майкла, стыд и вина, вина и стыд – в голове у него забулькало и задымилось, точно ядовитые травы в ведьмином котле.

– Собирайся поживее. Не заставляй Лидсов ждать.

Чемоданы

Толчок. Майкл повернулся, зевнул и протер непонимающие глаза, отгоняя сон. Плотные шторы позволяли заглянуть в спальню лишь тонкой полоске лунного света. Эд включил ночник, щелчок – и по стенам под плавную музыку закружились зеленые человечки.

– Вставай, дружок, – шепнул Эд, обдав лицо Майкла разгоряченным дыханием. – Ну же, просыпайся. – Он вырвал из его рук медведя, без которого тот не засыпал, и метнулся к шкафу.

Майкл сел в кровати, свесив ноги, еще раз зевнул и убрал челку со вспотевшего лба. Сонные глаза наблюдали за торопливыми и отточенными движениями Эда, который вытащил из черноты шкафа чемоданы – судя по пузатому виду, доверху полные, – один из них он открыл и запихнул туда плюшевого мишку.

– Мама звонила, – поспешно добавил он, садясь на чемодан, чтобы закрыть.

Мама редко звонила, когда родители, натянув лучшие наряды и улыбки, уходили притворяться счастливыми людьми. В этот раз они посещали мероприятие, подталкивающее отца к пропасти такого неистового волнения, что перед выходом он без устали кричал, чтобы ему подали очередной стакан, обернутый в салфетку. Однажды Майкл понюхал эту карамельную жидкость и даже опустил в нее палец, но, облизав, поморщился.

– Она сказала убрать игрушки к их приезду.

Майкл быстро обвел спальню взглядом – игрушки были убраны. Впрочем, он никогда не разбрасывал их ни по комнате, ни по дому, иначе не смог бы играть еще неделю, как и сидеть.

– Ты не понял. – Брат присел на корточки, сжав его плечи. – Это значит, что мы уезжаем. – Безумные, пылающие глаза горели даже во мраке спальни.

– Куда?

– Отсюда. От него.

– От папы?

Эд кивнул.

Комната теряла контуры и очертания. Инопланетяне неслись по стенам все быстрее, превращаясь в яркие зеленые вспышки. И что все это значит? Да какая разница! Главное, что они будут вместе и только втроем: он, Эд и мама. Его неопытный мозг уже понял: папа не изменится, этому не бывать – в сказках злодеи никогда не исправляются, даже с помощью магии, а у папы не было магии, только деньги. Некоторые люди подобны порядку дней недели – не могут, не хотят и не будут меняться, как ни переставляй. Иногда это хорошо, но с папой это было нехорошо.

Откинув покрывало, Майкл снял пижаму и натянул вещи, которые для него подготовил Эд: джемпер со взлетающим Суперменом и джинсы.

Майкл попытался запихнуть в чемодан поменьше робота Микки.

– Вещей и так будет слишком много, – сказал Эд.

Майкл положил Микки на подушку и накрыл одеялом.

– Чтобы ему не было холодно, – с грустью ответил он на немой вопрос брата.

Эда поражала способность Майкла заботиться обо всех вокруг, даже несмотря на то, что о нем, кроме самого Эда, было некому позаботиться.

Эд столкнул чемоданы – их было два, – и те с грохотом приземлились у подножия лестницы. Прислуга не сбежалась на шум, как порой бывало, когда они дурачились, – сегодня они в доме одни. Майкла трясло, и только тепло руки Эда удерживало его от истерики, пока они сидели на нижней ступеньке.

– Она придет… придет, вот увидишь.

Живые звуки дома вспарывали тревожную тишину: тиканье часов, скрип мебели, раздающийся сам по себе, мерное капанье воды из крана. Вдруг дверь отворилась, Кэтрин, принеся с собой прохладу улицы, быстро забежала в дом и спрятала чемоданы под лестницу.

– Наверх, поднимайтесь, – беспокойно шепнула она.

Эд вцепился в брата, когда на нетвердых ногах во мрак вплыл силуэт отца: не видно ни выражения лица, ни одежды, но его шаг, покачивающаяся манера – он был мертвецки пьян. Эд сжал руку Майкла так, что тот едва не заплакал от боли.

– Почему они не спят? – спросил Джейсон гнусавым, заплетающимся голосом. – А ну марш в комнаты!

– Они ждали нас, милый, – сказала Кэтрин и стянула с него пиджак в раболепной манере прислуги. – Они очень скучали, – продолжила она, будто смазывая его медом, и, перекинув руку Джейсона через свое плечо, повела его наверх.

Эд ослабил хватку, и Майкл непонимающим наивным взглядом уставился на брата, но тот лишь молча сжимал челюсти и кулаки, устремив глаза в никуда.

Вернувшись, Кэтрин поцеловала светлую голову Эда, а потом и темную макушку Майкла – и тот, любящий маму без меры, с удовольствием окунулся в ту заботу и ласку, которых так жаждал, в сандаловый аромат ее волос и кожи, в ее тепло и силу, прижался к ней, дрожа всем телом. Кэтрин была очень хрупкой, но даже на ее фоне Майкл казался игрушечным, однако она хваталась за него, как за спасательный круг, как когда-то хваталась за Эда, потому что больше было не за кого.

– Нужно поднять чемоданы. Сегодня, пока он спит, – сказала наконец Кэтрин. – Поможешь?

Брови Эда сошлись к переносице.

– Ты обещала, – произнес он холодным, суровым тоном.

– Он тоже. Он исправится. Он пообещал.

– Он всегда обещает.

Она облизнула губы – у нее постоянно пересыхали губы, когда приходилось отчаянно лгать.

– Вдвоем было тяжело, вчетвером будет невыносимо.

– Вчетвером?

Кэтрин взяла его ладонь и заставила коснуться пока еще плоского живота. И все планы Эда: накричать, взбунтоваться, с топотом унестись прочь, с жаром хлопнуть дверью, сбежать из дома (почему ты не сказала? почему не сказала? ты обещала!) – посыпались как карточный домик.

Он дрожал и задыхался от подступающих слез. Внутри бурлил огонь безвольного негодования. Надежда ускользнула, оставив от души Эда лишь кровавое пятно на ступенях.

4

Башни с ажурными проемами, арки, образованные дугами пересекающихся окружностей, остроконечные крыши, резные эркеры и высокие стрельчатые окна – все здесь было отмечено печатью страданий, возведенное на костях и крови. Поместье Лидсов – пристанище неизбывной тревоги по будущему и вечной печали по прошлому. Даже в летние ясные дни от особняка, представляющего собой впечатляющий пример готической архитектуры, веяло грозным могуществом. Внушительный и старинный, он обладал богатой историей, длинным списком мертвых хозяев и тайн, которые когда-то Майкл с трепетом в сердце стремился разгадать. Теперь этот дом, сад, чаща и все, что их окружало, было, помимо мрачного далекого прошлого, отравлено недавними отголосками внезапной смерти Фредерика. Во всем темными пятнами проглядывал его всемогущий призрак, и Майкл так и представлял навеки бездыханное тело и его части в самых неожиданных местах: онемевшие ноги, торчащие из ровно подстриженных кустов, голову, скатывающуюся с бесконечных ступенек, руки, сжимающие старинные вазы, и пальцы, поданные вместо блюд.

Филипп Лидс, отец Грейс и Фреда, любил свое поместье и гордился им, как и великими родственниками, и поэтому с фанатичным упорством запрещал менять его в угоду модным веяниям, в надежде законсервировать в стенах дух прошлого, веря в то, что таким образом поддерживает связь с предками.

Владения Лидсов: фамильный особняк, опоясанный классическим английским садом, гостевые коттеджи, дома для прислуги, ферма, конюшня, а также близлежащие леса, поля и озера – бесценные акры земли, которые Филипп почитал как святыню, вынуждая близнецов изучать каждый закуток. В попытке принять Майкла в семью Фред учил этому и его, впрочем, эти времена выцвели, как фотографии из детства – испорченные, засвеченные добела негативы. Когда он был там в последний раз? Уже и не вспомнить, но и через четверть века он все так же знал бы, что, если пойти на север, миновав чащу Лидсов, уткнешься в главный корпус Лидс-холла – детище семьи, которое выпустило не одно поколение будущих политиков, юристов и писателей.

– Прошу, Майкл, если не можешь сказать ничего умного, то не говори вовсе, – наставляла мама по пути к Лидсам, поправляя идеально сидящее платье – скромное серое, не очень приметное, на другой женщине оно бы повисло мешком, но не на Кэтрин.

– Тогда я буду молчать весь вечер, – пробурчал Майкл, теребя заусенцы – большой палец уже кровил. Сердце колотилось быстро и часто, как у кролика, в желудке пекло.

Кэти, сестра Майкла, отреагировала на их выпады нежным подрагиванием ресниц, призраком несмелой улыбки, и Майкл метнул в нее гневный взгляд. Порой она так сильно походила на мать, что он забывал, насколько любил ее. Точно искусная копия шедевра, сестра унаследовала от матери совершенно все: алебастровую кожу – цвет дорогого полотна, темные вьющиеся волосы, слегка отливающие осенью на солнце, и большие серо-зеленые глаза с такими яркими ресницами, что казалось, будто они всегда накрашены, – кукла с картинки, и Джейсон не скупился на поддержание этого образа, наряжая дочь в платьица с рюшами и плиссированные юбки, туфельки с бантами и гольфы с исключительно девчачьими принтами вроде цветов или бабочек – отчего Майкл несколько потерялся, застыв в лабиринте прошлого, все еще видя ее малышкой, что бегала по заднему двору с сачком, и стремился уберечь от всех невзгод, главными из которых были нрав отца и преступное равнодушие матери. Во избежание путаницы сестру, названную в честь Кэтрин, звали Кэти. Да уж, порой взрослые совершенно не понимают, что делают.

Перед выходом Майкл выкурил пару сигарет и теперь разминал языком утратившую вкус жвачку. Белый яд притупил его беспричинный гнев и раздражительность, но приятная степень отрешенности от мира таяла на глазах, его сильно укачивало, и он снова становился подавленным, злым и гневливым – темной копией себя.

– Знаешь, что мама купила Грейс в подарок? – вдруг спросила Кэти.

Майкл непонятливо уставился на нее, на секунду забыв, что когда-нибудь они куда-то приедут.

– Колье с синим сапфиром.

– Сапфиры?

Кэтрин полоснула его неодобрительным взглядом, как бы говоря: «Оставьте этот снисходительный тон, молодой человек». Но синий старушечий цвет сапфиров и украшения, которые обычно из него делали, вызывали у Майкла как минимум зевоту – тяжелые, чересчур броские и в самом ужасном смысле старомодные, наиболее неподходящего подарка на совершеннолетие и не придумаешь.

– Сапфиры носила сама Елизавета Вторая. Даже у принцессы Дианы в помолвочном кольце был сапфир, – настаивала Кэтрин.

– Оттого они обе и отъехали, – пробурчал Майкл.

– Иногда ты просто невыносим, – отметила Кэтрин с уже привычной высокомерной манерой богатой матушки и устремила взгляд в окно, замкнувшись в ледяном безмолвии.

Майкл и Кэти заговорщицки переглянулись, и он впервые за день растянул рот в улыбке. Тень ярости поблекла в свете любви.

Оставшийся путь Парсонсы тонули в неуютной тишине и угрюмо прибыли к ужину ровно в шесть. В столовую их проводили через коридор, увешанный портретами мертвых Лидсов, следящими за всеми выразительными глазами. Эхо шагов раздавалось и тут же уносилось в глубину дома, навсегда в ней исчезая. Солнце еще не скрылось за горизонтом, но внутри царил зловещий полумрак – все портьеры закрыты: не проскользнет ни ветерок, ни лучик света. Сводчатые потолки уходили ввысь, и от темноты, что собиралась где-то на грани видимого, кружилась голова. Все, окутанное пыльной дымкой, тонуло в готической полумгле.

Парсонсы устроились за длинным столом, с пугающей педантичностью накрытом на пять персон: все приборы выложены как по линейке, начищенные, все равно что зеркала, тканевые салфетки, позолоченные канделябры, вазы с асфоделями – мертвая роскошь. Асфодели – любимые цветы Фреда. По легенде – одной из ее версий, – именно этот цветок хотела сорвать Персефона, когда ее увидел Аид и утащил в свое подземное царство, где цветут бескрайние поля асфоделей, символизирующих лимб, по которому бродят заблудшие души, не нашедшие места ни в раю, ни в аду.

Стены были обшиты дубовыми панелями – точно бочка, богато обставленная, но все же бочка. Свечи уже зажгли; их пламя, вкупе с тишиной, бесплотными тенями, разлившимися по багрово-красному ковру, и пристальным вниманием мертвых глаз бывших владельцев Лидс-хауса, придавало действу религиозно-ритуальный оттенок.

Повисло тягостное молчание. Убранство дома как будто не позволяло глупых разговоров; в таких домах должны вестись только серьезные беседы о политике, философии и религии – темы, которые Парсонсы никогда не обсуждали между собой – они вообще ничего не обсуждали.

Тишину вспороли приглушенные голоса, один из них принадлежал Агнес Лидс, второй – мужской – говорил со странным акцентом, произнося гласные слишком мягко, а согласные – слишком твердо, глотая буквы там, где они должны быть произнесены, и выделяя то, что обычно проглатывалось. Валлиец? Ирландец? Шотландец? Даже спустя столько лет жизни в Англии Майкл не смог бы сказать точно, но невольно почувствовал единение с незнакомцем.

– Я оставлю вам визитку. Если вспомните что-то еще – обязательно звоните.

– Непременно.

У Майкла в животе заклокотали отголоски прошлого, но слегка выцвели, когда шаги и голоса постепенно стихли в глубине дома.

Через пару минут Агнес вплыла в столовую белее мела, беспокойно поправляя прическу и платье – лесной зеленый выгодно оттенял и подчеркивал осень в ее волосах. Она была очень красивой и все еще молодой женщиной, но что-то в ней не позволяло ею любоваться – это было так же глупо и бессмысленно, как смотреть на некогда прекрасную, но разбитую вазу.

Кэтрин подскочила с места и раскрыла для Агнес объятия – у ее радушия всегда был налет искусственности, который помогал ей производить впечатление. Майкл едва не чертыхнулся. Приняв жест напускного дружелюбия, Агнес опала на стуле во главе стола, миссис Парсонс устроилась по ее правую руку.

– Что случилось? На тебе лица нет. Кто это был?

– Семья Мэри наняла частного детектива. Его зовут Генри Стайн.

Майкл сжал губы, теребя заусенец на большом пальце – на этот раз на левой руке. Каждое упоминание Мэри Крэйн теснило грудь тревогой. Через пелену оцепенения проглядывали струйки жгучей паники. Он до крови прикусил щеку, отчаянно захотелось пропустить сигаретку, затянувшись до острого жжения.

Мэри Крэйн училась в Лидс-холле, так же как Грейс, Фред и Майкл, но месяц назад бесследно исчезла после выпускного бала. Живая и здоровая Мэри – бедная девочка без титула и именитых родственников – не представляла ни для кого интереса, но после исчезновения стала жертвой для малоимущих, иконой для феминисток и святой для родителей таких же девочек – это дело всколыхнуло страну: репортажи крутили по национальному телевидению, сайты и газеты пестрели громкими заголовками: «Что случилось с Мэри Крэйн?», только ответа никто не давал – никто не знал.

– Что говорит полиция? Неужели они до сих пор не нашли ни одной зацепки? – спросила Кэтрин и с надеждой взглянула на Майкла, а после и на Кэти.

– Сплошной тупик, а газеты продолжают подливать масла в огонь.

– Да кто сейчас читает газеты? – отмахнулась Кэтрин.

Если об исчезновении Мэри знала даже Шелли, подумал Майкл, это означало, что о нем известно каждой крысе в самом темном углу.

– Все, – в поддержку его мыслям отчеканила Агнес. – Журналисты, эти проклятые стервятники, уничтожают репутацию Лидс-холла. «Отправьте сюда своего ребенка – и можете больше никогда его не увидеть», – продекламировала она один из заголовков. – Если Мэри вскоре не найдут, в следующем году значительно снизится количество учеников. Мы этого не заслужили, мы никогда не хотели ничего дурного ни для Мэри, ни для кого-либо другого. И я уверена, наши ученики не имеют отношения к ее исчезновению. – Агнес с силой выдохнула и притихла.

– А где Грейс? – поинтересовалась Кэти, когда разговор исчерпал себя.

– И правда, где именинница? – подхватила миссис Парсонс, благодарно взглянув на дочь.

– После похорон Грейс молчит.

– Мы сможем привести ее в чувство. Верно, Майкл?

Под напором выжидающего взгляда Майкл поднялся, ножки стула заскрипели по полу.

– Она в оранжерее, – сказала Агнес. – Туда можно попасть из кухни.

– Вы не представляете, как меня это радует. – Майкл растянул рот в самой вежливой улыбке, на какую был способен, но та сползла с лица, как только он покинул столовую.

Минуя одну картину за другой, он поймал себя на мысли, что, несмотря на мастерство, с каким они написаны, его душу не всколыхнет ни одна из них. Голова шла кругом, руки тряслись, и он прятал их в карманы, но потом, забывая о скрытности, расчесывал ладони и запястья.

Сад лучился светом, что полоснул по чувствительным глазам, клокотал ослепительными красками. Сощурившись, Майкл двинулся по дорожке из плитняка, которую обступила живая изгородь ровно подстриженных кустов тиса. Солнце золотило зелень, в воздухе витал запах скошенной травы и сладости неизвестного цветка. Со временем от дорожки начали отходить мелкие артерии – они двоились в глазах, и Майкл каждый раз сворачивал не туда – все время приходилось возвращаться на главную дорогу. Листья деревьев и растений размеренно шелестели и издавали звук, похожий на причмокивание. Он тщетно силился понять, о чем они предостерегали. Лицо неприятно горело, лоб взмок, в носу пекло. То тут, то там в зелени деревьев и кустов его взору попадались скульптуры, покрытые налетом времени: прекрасные и целомудренные женщины, навеки застывшие в каких-то странных, тревожных позах.

Майклу не сразу удалось разглядеть оранжерею, спрятавшуюся от глаз в листве в глубине сада. Он приставил ладонь козырьком ко лбу. Оранжерею – строение из стекла и черного дерева – густо обвил плющ, и только кое-где виднелись вытянутые мутные окна; купольная крыша придавала ей внушительный вид.

Он переступил порог и будто переместился на три века назад. Такое впечатление производило все поместье, но в оранжерее это чувство утратило беспокойную нотку. Внутри все зеленело, цвело буйным цветом, пахло сладко, дурманяще и пьяняще. Тишь, благодать, спокойствие. То самое спокойствие, к которому он стремился, которого так жаждал. Лучи солнца едва проникали внутрь, рассеянный полумрак укрывал здешних обитателей. Грейс возилась с розами и напоминала одну из скульптур, что он видел в саду. Она стояла спиной, и на миг Майкл подумал, что она не шевельнется, словно ее зачем-то принесли сюда, разлучив с остальными, навечно окаменевшими женщинами. На ней было чайное платье в эдвардианском стиле: шелк, длинные рукава, воротник-стойка, лиф, расшитый цветами – воплощение невинности, – но внимание привлекли не ткань и не крой, а цвет: кремовый, почти белый, за которым ощущался едва уловимый внутренний изъян хозяйки. От негодования у Майкла невольно сжались кулаки.

– Ты в курсе, что неприлично заставлять гостей ждать? – спросил он, удивившись собственному небезразличию. Он-то намеревался сохранять спокойствие, неприступную холодность.

Грейс как ни в чем не бывало продолжила работу. Майкл скрестил дрожащие руки на груди. Грейс всегда была бледной и очень худой, сдержанной, отрешенной от мира, словно через прозрачные трубки из нее выкачали душу, но он находил в этом какой-то необъяснимый, особый шарм. Однако теперь, подойдя ближе, Майкл отметил, что в ней божественной искрой загорелся непривычный намек на жизнь: ресницы и брови потемнели, щеки слегка порозовели – она несомненно посвежела после смерти брата, словно его нерастраченная сила, подобно жидкости, перетекла из одного сосуда в другой – перетекла в оставшегося навеки одиноким близнеца.

– Давай повежливее. – Голос, что клинок, безжалостно отрезал каждое слово, выражая бесстрастностью куда больше, чем могли эмоции.

Она взяла лупу и, нагнувшись над бутоном, рассматривала его с интересом ювелира, подобно тому, как рассматривают редкий и очень драгоценный камень.

– Я не намерен провести тут вечность. Нас все ждут.

По спине пробежал холодок, когда он еще раз, но уже про себя, произнес это странное, такое неподходящее слово – нас.

Грейс положила лупу на столешницу, испещренную мелкими трещинками, и начала медленно стягивать рабочие перчатки.

– Сегодня отличная погода, не правда ли?

Их глаза встретились через зеленый сумрак впервые после похорон. Ее глаза. Там, в глубине, ничто не дрогнуло. С другими девушками он успешно играл в гляделки, вынуждая их трепетать, хихикать и заливаться краской, но Грейс знала, как заставить его моргнуть. Он пораженчески потупил взгляд в пол, ослепленный немым, но яростным напором, и невольно обратил внимание на ее обувь, которая удивительно контрастировала с легкостью платья, – кожаные ботинки, слишком теплые для лета, слишком грубые для женщины.

– У меня сейчас чертовски неподходящее настроение для светских бесед, – сказал он в сторону.

– Почему?

Он с силой сжал челюсти. Его обволакивало дурманом, затягивало в медленно застывающее вязкое болото. Растения шевелились, но в оранжерее не было и намека на ветер. Листья и бутоны смотрели с укором.

что уставились

– Недавно умер мой лучший друг.

– И мой брат.

Майкл снова осмелился взглянуть на нее и невольно вообразил, как они, запертые в запахах и цветах, спорят до хрипоты в попытке доказать, кто пострадал сильнее от смерти Фреда. Как ни крути, лишь родившись, Грейс обрела больше прав, однако он не уступил бы ей пальму первенства так легко.

– Кажется, я любила его больше, чем представляла.

– Я завидую твоей любви.

Она смотрела куда-то сквозь плющ, обвивший стеклянную стену с обратной стороны, а он – на нее. Внезапно его захлестнул пугающий резкий прилив дикого желания вжать ее в столешницу и разорвать на части среди благоухающей зелени.

Я хороший человек… Я хороший человек…

– Давай быстрее покончим с этим, – почти умоляюще произнес он, голос предательски захрипел.

– Этим?

– Празднованием. Не хотелось бы расстраивать планы Агнес, она и без того выглядит несчастной.

– Это была моя идея. – Признание произвело нужное впечатление – Майкл замер на несколько секунд.

– Еще скажи, что по собственному желанию включила меня в список гостей?

Молчаливое согласие, выраженное пристальным взглядом, привело его в еще большее замешательство.

– Почему?

– Он был твоим лучшим другом. Это что-то да значит.

– Бывшим другом.

– Не бывает бывших лучших друзей.

Она использовала запрещенный прием – внимательно слушала (это он усвоил давно – Грейс была из тех, кто слушал чутко, впитывая все, выжигая каждое слово в сознании, записывая, словно на кассету, – с такой не забалуешь), и он растерялся, надолго затих, чтобы не привести самого себя к положению, где каждый следующий ход невыгоден для него же. Цугцванг. Кажется, это так называется.

– Отмечать приближение смерти, – продолжила Грейс, – в этом есть какая-то абсурдная безысходность, почти как в религии.

Если бы Филипп Лидс услышал ее, то наверняка умер бы во второй раз, ведь подчинил религиозности свой дом и Лидс-холл, поддерживал в первозданном виде церковь на территории школы, развесил по коридорам картины с библейскими сюжетами. Истинный верующий. Он и выглядел так же. Непогрешимым. Святым.

– Твой отец выпорол бы за такие слова. – Майкл живо представил ее перед собой на коленях и до крови закусил щеку, чтобы затушить этот опасный, но такой восхитительный образ. Продолжать вести эту светскую беседу становилось все труднее и невыносимее, как засыпать с переполненным мочевым пузырем.

– Он предпочитал иные способы наказания, – ничуть не смутившись, ответила Грейс. Его кольнуло оттого, что он не смог ее ранить. – Он умер, зная, что в мое мировоззрение не вписывается идея существования Творца, создавшего нас по образу своему и подобию. Все не так. Люди придумали Бога, потому что боятся неизвестности.

– А ты не боишься?

– Все зависит от угла обзора. Какого цвета эта роза?

Майкл взглянул на цветок, потом на Грейс, а потом снова на цветок.

– В чем подвох?

Грейс молчала, и он, пожав плечами, дал очевидный обоим ответ:

– Красная.

– А если я скажу, что она белая?

– Я отвечу, что ты неправа.

Она отступила, позволив ему занять свое место. Снаружи лепестки в самом деле были алыми, но сердцевина полностью побелела, словно ее выкрасили, как в книге Кэрролла.

– Что с ней?

– Мутация. Она единственная из всех, с кем это произошло. Я хочу изучить ее.

Не будь Майкл так беспричинно зол и чудовищно возбужден, он сказал бы, что эта роза напоминает ему ее, и втайне он давно мечтал сорвать с нее все лепестки, чтобы посмотреть, из чего она сделана. Но не смел – как и у брата, у нее были шипы.

– Да, – неловко кивнул он, опершись на столешницу. – Отмечать приближение смерти – полнейший бред.

– Этого я не говорила.

– Разве?

– Например, мексиканцы считают смерть продолжением жизни в ином мире. Смерть – важный и ничуть не горький аспект их культуры. Они встречают мертвых с радостью.

– Поэтому ты в белом? Собираешься с радостью встречать мертвецов?

– Думаешь, сегодня мне это удастся?

Один из них стоял перед ней, но он посчитал лишней и постыдной такую степень откровенности.

– Я не мексиканец, – глупо сказал он.

– Ты ведь из Аризоны [14].

– Вы, англичане, такие чопорные, но порой ужасные невежи.

– А вы, американцы, – невежды. Чопорный и грубый – не антонимы.

– У меня английское образование, – запальчиво отозвался он и потер переносицу, вообще пожалев, что пришел сюда, что наговорил все это. Придурок, кретин, самонадеянный идиот… Холодность и отстраненность – только так он победит. Победит того, кто не соревнуется.

– До встречи с тобой Фред презирал американцев, – продолжала Грейс с ее мертвецки спокойной интонацией, – считал их дикарями: шумными, назойливыми, не отличающимися вкусом и манерами, а американское деланое дружелюбие его и вовсе сердило – открытость претила ему в людях. На умном лице, говорил он, улыбки, как правило, не бывает.

– Моя мама из Беркшира.

– Что ж, повезло.

Грейс стала на носочки, прогнулась вперед – все движения преисполнены плавности и грации – и отставила горшок с розой к окну. Подол платья качнулся, открыв взору Майкла белизну ее ног, совсем немного, лишь пару дюймов над ботинками, но даже этого хватило, чтобы внутри у него все сладостно стянуло.

Согласно европейским нормам приличия прошлых веков подол платья закрывал женские ноги, оставляя на виду только обувь. Во избежание конфуза и позора женщины, помимо длинных платьев, носили ботинки, закрывающие лодыжки, пряча все, что каким-либо образом будоражило мужские сердца и души. Майкл высмеивал эти пуританские, ханжеские взгляды, не понимая, насколько отчаявшимся и сумасшедшим должен быть мужчина, чтобы возжелать женщину и оказаться в ее власти, увидев лишь кожу ее ног, но теперь смех внутри него утих. Не осталось даже эха. Он невольно представил, как обхватывает ноги Грейс и поднимается выше, юбка с шорохом скользит вверх, собираясь вокруг него пеной. Он смочил сухие губы, прогоняя это неуместное, но такое будоражащее видение.

Роза! Смотри на розу, сказал он себе. Может, Грейс накроет ее стеклянным куполом, как в сказке? Она этого не сделала. Ей самой тоже нужен купол. Он бы хотел, чтобы она была спрятана под куполом – вся она, целиком и полностью. Чтобы никто, кроме него, не касался ее.

– Фред говорил тебе об этом?

Он совершенно выпал из реальности, несколько секунд не отводил взгляда от ее губ, робко поджимая собственные.

– Ты… ты последний человек на земле, с которым я хочу это обсуждать.

– Понимаю, – ответила она так, будто в самом деле понимала.

Его щеки предательски обожгла кровь. Он опьянел от ее взгляда, голоса, запаха – запаха леса. Был обвит ее паутиной, бесповоротно очарован и околдован. Сердце неистово колотилось. В тщетной попытке спастись он отступил, и непослушный луч солнца, проникнув в бездонный мрак через стеклянную крышу, ударил ему прямо в глаз.

– Да, – поморщился он, – сегодня отвратительно хорошая погода.

– И у меня сегодня день рождения.

– Что ж, с днем рождения.

Младенец

С той ночи, когда ослепительные изломанные полосы едва не разорвали небо в клочья, когда мир Майкла раскололся надвое, приобретя четкую границу До и После, прошла вечность – все припылилось однообразием будней. Пролетела череда завтраков и ужинов, солнечных и пасмурных дней, ореховых трюфелей и пресной овсянки, периодов затишья и наказаний, прежде чем живот мамы раздулся до таких размеров, что скрывать новость не было никакого смысла – она ждала ребенка. Он хочет продолжаться, услышал как-то Майкл на кухне шепоток прислуги. Он все крутил фразу в голове, да так и не понял, о чем шла речь. Больше походило на то, что продолжаться и шириться хотела Кэтрин: внутри нее рос надувной шар. Ждет ребенка. Это как? Его доставят по почте? По морю или по воздуху? А если не понравится, можно вернуть? Странные эти взрослые. Мама же нигде не сидела и ничего не ожидала, как и прежде удовлетворяя все порывы отца, тщетно пытаясь унять его жестокий нрав, а в перерывах все так же вела бессмысленные беседы с такими же богатыми дамами, прикрываясь то блюдечками и чашками с золотыми ободками, то платьями, то книгами. Женщины любили щипать Майкла за щечки, ворошить его волосы, угощать десертами и приговаривать: какой же красивый мальчик! – и впиваться длинными наманикюренными коготками в его щеки.

– Извини, Эдмунд, – уже более серьезным голосом говорила тетя. – Не хочу тебя обижать, но твой младший брат – это что-то с чем-то. Ты у нас что-то с чем-то, да? – пролепетала она и уже по-взрослому продолжила: – Тебе будет ох как непросто, когда он подрастет и начнет разбивать девичьи сердца. Боже, какие глаза!

Воспользовавшись благосклонностью восторженной дамы, Майкл стянул кексик, который давно подмигивал ему шоколадной начинкой с ее тарелки.

– Как замечательно, что у вас будет малыш. Какая сладкоежка, вы посмотрите! – хохотнула она, глядя на то, как Майкл, точно хомяк, запихал выпечку за щеки. – Кушай, дорогой, кушай! Хочешь еще? – Она всучила ему еще один.

Молодые и не очень тети приходили от него в безудержный восторг, но все же что-то шло не так. Майклу исполнилось пять лет, а между пятью и четырьмя – целый океан. Он перестал быть тем малышом, каждый шаг и слово которого вызывали аплодисменты и улыбки. Они сменились на восторженные комплименты незнакомцев и равнодушие матери. Она больше не читала ему, позволив положить голову к себе на грудь (он любил, когда слова шли из глубины, из самого сердца), не бежала к нему по первому зову и сердилась, когда он громко плакал, разодрав коленку. Детство безвозвратно ушло, что-то слегка пошатнулось, когда он произнес первое слово, и навеки изменилось, когда он начал осваивать предложения: требования отца становились слишком жесткими, а главное, он терял внимание матери – оно могло достаться кому-то другому…

Трагедия разразилась внезапно. Живот мамы так распух, что казалось, ее разрывает изнутри. Эд говорил, что это естественный ход вещей, – он читал об этом в книгах, но Майкл был не способен постичь эту жизненную ветвь и лишь с нетерпением ждал, когда она вернется, чтобы убедиться, что с ней все в порядке.

Все было в порядке, но теперь в доме стало на одну Кэтрин больше. Ее имя сразу же исковеркали, придумав сокращения и прозвища. Какой смысл повторяться в именах, если это вызывает такую путаницу? Порой взрослые совершенно не понимают, что делают.

Джейсон ни разу не взял дочь на руки. Разочарование в ее появлении тянулось шлейфом за разочарованием, которое он испытывал по отношению к Майклу, но все же было несравнимо с ним, ведь Кэти, которая на всех УЗИ казалась мальчиком, родилась девочкой – а это та еще печаль. Третий ребенок. Им нужен третий ребенок. Мальчик. И, конечно же, достаточно мужественный, умный, смелый, деятельный и сильный, как отец. Собственно, такой молодой человек уже жил в доме – двенадцатилетний Эдмунд Парсонс соответствовал всем требованиям отчима, но из-за отсутствия кровного родства Джейсон безжалостно смел его фигуру с доски потенциальных наследников.

Кэтрин тяжело перенесла роды, с многочисленными разрывами и обострениями заболеваний, – о следующем ребенке в ближайшие годы не может быть и речи. Джейсон отгородился от жены, переселив ее в дальнюю спальню для гостей, спрятав измученную и резко осунувшуюся, точно узницу концлагеря, женщину подальше от гостиной, где ненароком ее могли увидеть люди, на которых во что бы то ни стало нужно произвести хорошее впечатление. И он хотел его производить, но мнимые приличия, деньги и связи проигрывали жестокой натуре, и пока Кэтрин мучилась болями во мраке одинокой спальни, выбирал окольные пути, проводя свободное время с другими, более молодыми женщинами. В их компании Джейсон выжидал, когда Кэтрин, подобно солдату, вернется на передовую, чтобы как следует исполнить свое главное предназначение.

– Она милая, – шепнул Эдмунд, нависнув над кроваткой.

Девочка точно с первого дня поняла, в какой семье родилась, и поэтому почти не плакала, пытаясь не докучать отцу, который возненавидел ее, не успев узнать. Майкл глядел на малышку через перила кроватки как на неизвестную зверушку в клетке: сосредоточенно и озадаченно. Его длинные ресницы подрагивали.

– Хочешь посмотреть поближе? – спросил Эд.

Майкл качнул головой, но под настойчивым взглядом брата все же сдался. Эд придвинул голубое кресло вплотную к кроватке, Майкл забрался на него и уставился на младенца с видом признанного ученого, исследовавшего неопознанный объект. Да, ее звали Кэтрин, но он никогда не называл ее так, даже про себя. В его жизни была всего одна Кэтрин, к которой он стремился.

Он оперся на перила и нагнулся ниже, и девочка, почувствовав его присутствие, распахнула глаза, вобравшие в себя цвет неба. Она открыла ротик, и Майкл замер, решив, что она сейчас закричит или заплачет. В те редкие минуты, когда она все же хныкала, он вспоминал или, скорее, додумывал собственную младенческую беспомощность: как спал целыми днями, а когда открывал глаза, его приветствовало бескровное лицо матери, и он мечтал вернуть то беззаботное время, когда она прислушивалась к каждому его вздоху.

Малышка не издала ни звука, и он коснулся ее мягкой розовой щечки, нежной, словно крыло бабочки. Девочка подняла ручонку и схватила его за палец, сама того не ведая, погубив братскую ревность и предвзятость младенческой непосредственностью. Майкл онемел, он и не представлял, что это существо способно совершать такие фокусы. Кэти растянула рот в беззубой улыбке, и Майкл, окончательно растаяв, робко улыбнулся в ответ.

5

Миссис Парсонс привлекла всеобщее внимание деликатным покашливанием, прервав неловкую затянувшуюся тишину, разрезаемую лишь скрежетом столовых приборов.

– Раз все собрались, полагаю, я могу вручить имениннице подарок.

Кэти выпрямилась струной в ожидании, не сводя блестящего, полного симпатии и почтения взгляда с Грейс, пока та в манере неприлично богатой вдовы разворачивала подарочную упаковку, в которой нашла футляр в темно-синем бархате.

– Тебе нравится? – поинтересовалась Кэти.

Впервые за долгое время уголки рта Грейс приподнялись, впрочем, она быстро оставила попытку улыбнуться.

– Спасибо. Очень красиво.

Майкл, подобно сестре, не сводил с Грейс глаз, тщетно ожидая ошибки, которой стал бы ее восторг. Если бы только она захотела надеть колье на себя и весь вечер напрашивалась на комплименты, у него наконец-то появился бы веский повод перестать метаться между злобой и очарованностью, в котором он отчаянно нуждался, ведь вопреки желанию неизбежно тянулся к благосклонности, симпатии и страсти, давно переросшим в одержимость. Он страдал от одержимости ею несколько долгих лет, пока был учеником Лидс-холла, болел ею: тосковал, иссыхал, мучился, раз за разом искал ее силуэт в длинных коридорах, ее глаза – в мрачных читальных залах, ее запах – в освещенных солнцем лекториях, но увлекаясь ею, боготворя ее, он предавал память о Фреде, заботившемся о сестре с преданностью религиозного фанатика.

Все рухнуло, задев Майкла осколками, – Грейс не подпитала его мнимой ненависти, выученно поблагодарила Кэтрин, передала футляр прислуге и больше о нем не вспоминала, оставшись холодной, как ледышка, и гордой, как принцесса [15].

что с ней черт возьми такое

Даже Фред любил дорогие вещицы – он был с детства ими окружен. Разве она жила не так же?

она не фред

Но ее умные, всезнающие и внимательные глаза, до прозрачности белая кожа, вьющаяся осень в волосах, манера держаться, осанка, голос – на всем расплывалась уродливым пятном смерть Фредерика, все в ней сквозило дыханием потери, и Майкл с трудом натягивал маску притворного спокойствия, сидя за столом с мертвецом, восставшим из могилы.

Его тело било судорогой, нетерпение и тоска нарастали. Он буквально закипал, закусывая щеки и губы, сминая скатерть и жестоко расправляясь с мясом – приборы так и скрипели, – пока женщины вели бессмысленные вежливые беседы, которые ведут лишь люди, не имеющие ничего общего. Призраки прошлого проникали в каждое слово, как ядовитый вездесущий газ.

– Может быть, зажжем свечи на торте? – предложила Кэтрин, когда десерт внесли в столовую.

– Или поедем на кладбище и откопаем Фреда, – отозвался Майкл, окончательно разняв мертвую хватку приличия, и намеренным резким жестом бросил приборы в тарелку. Внутри все зудело, и он, забыв обо всех обещаниях, которые давал брату, матери и себе самому, вскочил из-за стола. – Ему-то там тоже наверняка невесело.

Миссис Парсонс полоснула его «что ты творишь» взглядом.

– Прекрати вести себя как ребенок.

– Это вы как дети притворяетесь, что кто-то нуждается в этом лицемерном праздновании, пока он гниет там.

– Сейчас же сядь и извинись перед Грейс.

– Кэтрин, для начала всем нужно успокоиться, – миротворчески отметила Агнес.

– Мы спокойны, и Майкл тоже спокойно вернется на место и извинится, как и подобает настоящему джентльмену.

– И не подумаю. – Его кулаки сжались сильнее, и он был так беспричинно зол, напряжен, заряжен, как оголенный провод, что мог пустить их в дело. – Он же перед тобой не извиняется.

Лицо Кэтрин обратилось в пепельно-серую маску без деталей в виде губ и носа, остались лишь глаза, и там, в их глубине, вспыхнула цветом боль и ненависть. Ненависть к неудержимой натуре Майкла, так походившей на ту, что была у его отца. Кэти покорно опустила глаза, сцепив пальцы под столом. И только Грейс Лидс, ни капли не тронутая внезапной вспышкой гнева, изучала Майкла внимательным, пристально‐покойным взглядом. Казалось, еще минута, и она достанет из-под стола лупу и направит на него.

Мутация. Она единственная из всех, с кем это произошло.

Майкл вылетел из столовой в спешке, которую едва ли встретишь за пределами отделения скорой помощи.

Забота

От твида и старой роскоши щипало в носу – все было пропитано пылью. Туманный Альбион не поддавался пониманию Эда, как и пониманию Джейсона, который настоял на переезде, чтобы занять пост в главном филиале табачной компании в Лондоне – официальная версия для прессы. На самом деле Джейсон бежал из Америки стирая ноги в кровь из-за разногласий с отцом, что был подобен Кроносу [16], пожиравшему своих детей. Джейсон, пережеванный и выплюнутый, сломленный и разорванный в клочья, все же выжил и в попытке окончательно не потерять расположение отца и его деньги – предпочел переплыть океан. Будучи взрослым, он всеми силами отрицал собственное незнание, бессилие и поражение, пренебрегал неудачами, пользуясь главным американским принципом: «Притворяйся, пока это не станет правдой». Стоит отметить, в притворстве он преуспел.

Первым ростком новой жизни пробился классический английский дом, окруженный дикой природой, которую с удовольствием изучали дети, впрочем, гулять по лесу и купаться в озере без присмотра им запретили. Имение старший Парсонс приобрел у разорившегося по глупости и беспечности титулованного англичанина, готового продать землю практически за бесценок. Джейсон перекроил все по не отличающемуся изысканностью вкусу – наичуднейший дом, этакий архитектурный монстр Франкенштейна – с эркерными окнами и вальмовой крышей (стандартно английский) снаружи и замысловатый и экстравагантный (стандартно американский) внутри – такой же, как и хозяин, изнемогающий от противоречий и дисгармонии. Со временем игра в роскошь, собственная значимость вдали от могущественного отца и мнимая, но упоительная принадлежность к высшему английскому обществу так увлекли Джейсона, что он провалился в яму сладостных иллюзий, откуда видел мир под редким, удобным лишь ему углом. Монумент американской вычурности утонул в неотступном океане английских традиций и правил, породив не самую удачную, но старательную репродукцию англичанина. Джейсон тщательно перенимал английские интонации и культурные традиции, спуская баснословные суммы на правильную одежду и обустройство дома. Именно поэтому – назло отцу – Майкл с упорством и стойкостью культивировал и приумножал в себе все американское, увлекаясь настолько, что порой становился похожим на безграмотного жителя американской глубинки.

Пририсовав своей карикатуре забавные усики, Майкл повернул блокнот и показал ее Эду, вызвав у него одобрительный смешок. Желая получить еще больше внимания, Майкл вскочил с кровати, для пущего эффекта выпятил живот и зашагал по комнате, переминаясь с ноги на ногу, изображая их экономку Дорис.

– Овсянка, сэр, – пародировал он ее британский акцент и тяжелую походку.

– У тебя хорошо выходит, – признал брат, еще раз взглянув на рисунок.

В раннем детстве Майкл рисовал так же, как и все дети, но стремление к одиночеству и уединенности, безразличие родителей и поддержка Эда подарили ему время и силы, которые вкупе со старанием и упорством проросли умением: его рисунки обратились в осмысленные картины, отличавшиеся не профессионализмом – пока нет, – но невольным пониманием, чувством цвета и композиции. В тщедушном тельце мальчишки разгоралась искра бессмертного гения.

Майкл продолжал шествие, проводя шутливую лекцию о полезности чая, и так увлекся, что не заметил мать, тенью замершую в проеме.

– Что тут происходит? – спросила она, сведя брови к переносице и скрестив руки на груди.

– Это же Дорис.

– Вот как? – Морщины сильнее залегли у нее на лбу, и Майкл понял, что его выступление не пришлось ей по душе, – выпрямился и плюхнулся на кровать, подтянув к животу подушку.

– А если бы кто-то решил изобразить тебя и твой акцент, как бы тебе это понравилось?

Майкл будто безразлично пожал плечами, но лицо побелело в пристыженности. Кэтрин прошла в комнату, стуча каблуками в тишине, и изучила карикатуру: плотная дама, какой и была Дорис, в переднике, верхом на метле, а в кружочке, как в комиксах, написано: «Овсянка, сээээр». Уголки рта Кэтрин опустились, губы дрогнули.

– Я знаю, вам трудно привыкнуть к этому месту, – сказала она, кинув блокнот на кровать, – но теперь это наш дом. Эта страна – моя родина, высмеивая этих людей и их привычки, вы высмеиваете и меня.

– Он высмеивал Дорис, а не англичан, – со взрослой холодностью заметил Эд.

– Ты считаешь правильным высмеивать людей?

– Считаю, что в моей комнате он вправе делать все, что не обижает ее хозяина.

– Тебя это не обижает?

– Ни капли. У Майкла талант. Ты бы тоже это заметила, не будь так сосредоточена на самой себе.

Кэтрин покинула спальню в презрительном безмолвии – стук каблуков затихал в глубине коридора, звуча как маленькие пощечины, но Эд как ни в чем не бывало уставился в «Повелителя мух», глаза забегали по строчкам. Майкл толком не понял, что случилось, Эд и мама никогда не переходили на крик, но в их беседах всегда было что-то неприятное, что-то тревожное.

– Можешь нарисовать еще кого-нибудь. Садовника.

– Что-то не хочется…

Майкл с остервенением, которое вспыхивало в нем так же резко, как затухало, вырвал рисунок, смял в комок и кинул в угол комнаты, а после притянул к себе вторую подушку и схватился за них, как за спасательные круги.

– С каждым днем ненавижу ее все больше, – процедил он.

– Маму или Англию?

– Обеих.

И пока в доме царило молчаливое военное положение, Кэти вступила в тот возраст, когда интерес вызывало все на свете, а в их новом доме и за его пределами было на что посмотреть, в отличие от шума города с его одинаковыми зеркальными коробками. С тех пор как Кэти научилась ходить, ее любимой игрушкой стал сачок, она хваталась за ручку и носилась по заднему двору, крича, визжа и заливисто смеясь. Бабочки приводили ее в неописуемый восторг, и когда они попадались в сачок, Кэти внимательно рассматривала их крылышки и просила Эда сфотографировать, а потом они торжественно отпускали пленниц на волю.

В конце лета Кэти так же беззаботно бегала за бабочками, в то время как Майкл совершенно потерял сон и покой. Джейсон решил отправить пасынка в школу-пансион и на учебу не поскупился, выбрав одно из самых престижных учебных заведений Англии – Лидс-холл. В будущем Джейсон собирался отдать туда и родных детей, в том числе и правильного наследника, на появление которого все еще надеялся.

Майкл с подчеркнутым пренебрежением рассматривал буклет школы, где все ученики носили форму по уставу: пиджаки с золотыми нашивками, полосатые галстуки, дурацкие шляпы с крошечными полями («Это канотье», – поправлял его Эд, но, как ни назови, дурацкими они быть не переставали). Прописали даже длину носков – ни лазейки для полета фантазии! Этого Майкл не слышал, но наверняка все эти павлины еще и изъяснялись со своим принятым произношением [17].

– Я буду приезжать. Обещаю. – Эд ткнул пальцем в текст. – Учебный год – это всего три триместра, а между ними каникулы, – сказал он, сжав плечо брата, но Майкл сбросил руку и разорвал буклет – кусочки снегопадом приземлились на траву.

– Слушай, я знаю, что ты злишься, но в этом нет моей вины.

Весь мир восстал против Майкла: яркое небо резало глаза, в траве истошно гудели кузнечики, в рот норовили залететь мошки, испещренные ссадинами ноги кусали муравьи, и он с неоправданной злобой сбивал их с себя.

– Я приеду на Рождество…

– Сейчас август! – выпалил он, карие глаза недобро вспыхнули.

– Я приеду на Рождество на две недели, – настаивал Эд.

– Ты хочешь этого?

– Уехать?

В уголках теплых глаз Майкла предательски блеснули слезы, и летняя краснота, подернутая пеленой, дрожала и плыла, окончательно теряя очертания. Даже под веками было не спрятаться – солнце выжигало светом картинки неприглядного будущего, в котором Эд навеки покидает дом и находит друзей среди толпы кровавых костюмов.

– Я совру, если скажу, что не хочу, – начал Эд с присущей ему спокойной мудростью, – я бы очень хотел взять тебя с собой. И Кэти тоже. – Он повернул золотистую голову. На небе ни облачка, в жизни ничего не подозревающей Кэти – тоже.

– Я… я не понимаю, что делать, – едва не плача, признался Майкл, взглянув на Кэти – ее вьющиеся волосы, собранные в хвостики, пружинили при малейшем движении.

Эд тяжело выдохнул и положил руку на плечо брата.

– Когда я уеду, ты займешь мое место.

– Но я…

Эд наставительно поднял палец, совсем как взрослый, и Майкл тут же утих.

– Когда я уеду, ты станешь старшим братом, на которого Кэти сможет положиться, будешь помогать ей и заботиться о ней, оберегать и подставляться под удар, чтобы ей не пришлось.

– Я не такой умный, как ты. Я вообще ничего не знаю, – возразил Майкл, впившись в колено грязными ногтями.

– Ты все знаешь. Мы столько лет это проходили. Все здесь, – коснулся он его лба, – и тут, – спустился к груди, к месту, где билось небольшое испуганное сердце. – Самое главное – оставаться хорошим человеком…

– Но почему я?

Эд едва заметно улыбнулся – это была улыбка щемящей печали, – обратив взор на сестру, а потом уже серьезно – на брата, который все еще был ребенком, нуждающимся в заботе и защите точно так же, как малышка Кэти.

– Потому что, кроме тебя, никто не станет.

6

Агнес провела Генри Стайна по главному корпусу Лидс-холла, что местные обитатели называли Тронным залом Артура, показала большую и малую библиотеки с редкими собраниями сочинений Шекспира, Диккенса и Стивенсона, актовый зал со старинными фресками, лектории, лаборатории, классы и комнаты отдыха. Последним пунктом в программе значился корпус для старших девочек, где когда-то жила Мэри Крэйн. Агнес остановилась у очередной массивной двери, отыскала в связке ключей нужный и, повернув в скважине, открыла.

– Прошу, – сказала она, пропуская Генри вперед.

В этой комнате, как и во всех остальных, не было ничего явно свидетельствующего об обеспеченности учеников и их родителей, но она производила приятное, благостное впечатление – спокойствие нарушали только пляшущие в воздухе частички пыли и солнечный свет, растянувшийся прямоугольниками по полу и стенам. Мэри пропала совсем недавно, а вещи уже покрыл такой слой пыли, словно она покинула школу несколько лет назад.

– Похоже, здесь давненько не прибирались, – отметил Генри, со скрипом надев виниловые перчатки.

– Когда Мэри исчезла, полиция провела обыск, больше никто не заходил. Мы будем держать комнату запертой, пока Мэри не найдут.

Генри присел на корточки у стола и выдвинул каждый ящик один за другим.

– И каков был их вердикт?

Агнес прошла в комнату, приглушенный стук ее каблуков одиноко отскакивал от стен. Генри обернулся, и его взгляд невольно задержался на ее щиколотках.

– Они сняли отпечатки пальцев с мебели и ручки двери, но нашли только отпечатки самой Мэри и ее соседок, которые обнаружили пропажу.

В ящиках стола покоились привычные атрибуты ученической жизни: конспекты, учебники, пенал, закладки, листки с карандашными зарисовками и акварельные краски. В потрепанной временем и частыми перечитываниями «Джейн Эйр» Генри нашел выцветшую ромашку – заботливо высушенная, она походила на раздавленное насекомое.

– Что в итоге? – спросил Стайн, выпрямившись и проследовав к кровати. – Что сейчас делает полиция?

– Эти делом занимается детектив Инейн. Приходит каждую неделю, задает одни и те же вопросы – как по мне, видимость работы.

В ящике прикроватного столика лежали не менее ожидаемые предметы: зеркало, расческа, платок и резинки для волос.

– Инейн, значит?

– Он знает, что теперь вы тоже занимаетесь этим делом?

– Думаете, стоит посвятить его в это?

– Возможно, он знает больше, чем говорит мне.

Генри покачал головой, снисходительно улыбнувшись уголком губ.

– Все работает иначе: обычно полиция знает даже меньше, чем говорит.

Он задержал взгляд на окне: чаща Лидсов в ее диком, нетронутом великолепии.

– Школа охраняется?

– Территория ограждена по периметру, вход только по пропускам. В обязанности наших смотрителей входит, помимо прочего, ночной обход территории. Управляющие присматривают за порядком в корпусах.

– И в ночь бала?

– Конечно.

– Камеры?

– Только на входе, у главных ворот, но они не зафиксировали ничего необычного. Филипп был против, да и родители считают, что внутри не должно быть подобной слежки.

– Великолепно, – отозвался Генри, не потрудившись скрыть едкий сарказм.

– В каждом корпусе поддержанием порядка занимается управляющий и дежурные ученики, – парировала Агнес. – Таким образом мы воспитываем в детях ответственность.

– И что ваш управляющий говорит о той ночи?

– Не он – она. Миссис Таррел утверждает, что все проверила – в Будуаре Элеонор все было спокойно.

– Где, простите?

– Жилой корпус для старших девочек. Порой мы так его называем.

Генри с комичной снисходительностью покачал головой, мол, ох уж эти богачи.

– Похоже, он точно знал время, – подытожил наконец он.

– Извините, о чем вы?

– Преступник точно знал время, когда совершаются обходы, – уже в полный голос сказал он. – Отлично знаком с местностью. Будуарами Элеонор и всем остальным… Ночью ворота ведь были заперты?

– Да.

– То есть, чтобы покинуть территорию ночью, нужно перелезть через забор, сломать замок ворот или…

– Пройти через лес.

– Его обыскали?

– Да, сначала мы обыскали его своими силами – решили, что Мэри забрела в лес и потерялась. Вход туда запрещен и карается отстранением от занятий, а порой и исключением, о чем я говорю всем родителям и детям, когда они только приезжают на обзорную экскурсию, но это не всех останавливает…

– Оградили бы забором – и все.

– Чаща видна из всех окон, ограждение создало бы впечатление тюрьмы.

– По крайней мере, ей можно было бы придумать красивое название, – не без шутки отметил Генри.

– В любом случае Фред настаивал, что Мэри не пошла бы сама, и я тоже так думаю, поэтому мы и вызвали полицию. Впрочем, когда они захотели войти, чаща… противилась.

Генри сморщил лоб.

– Как это?

– Поисковые собаки странно себя вели, их словно что-то сбивало. Мы думаем, все дело в ядовитых растениях – чаща кишит ими.

– Кто-нибудь из детей вызвался помочь?

– Да, всех учеников очень взволновал этот случай. Многие остались, чтобы принять участие в поисках.

– Помните всех поименно?

Складка у нее на лбу выдавала обеспокоенность не только за мертвых, но и за еще живых учеников.

– Составьте список. Преступники часто возвращаются на место преступления.

Агнес уязвленно подобралась, выпрямив спину.

– Прошу, мистер Стайн, не называйте моих воспитанников преступниками.

– Ах, вон оно что? Так вам название не по душе? А как насчет Джека Гриффина [18] или Гая Фокса? [19] Достаточно иносказательно? Как еще прикажете их называть, мисс Лидс? Не думаете же вы, что Мэри испарилась по взмаху волшебной палочки?

– Я заинтересована в раскрытии этого дела так же, как и вы.

– Кто обнаружил пропажу? – Он так резко вернул деловой тон, точно захлопнул дверь у нее перед носом – дверь в его истинное я, – что она невольно отступила.

– Фред, мой племянник. В день отъезда он пришел попрощаться, но, так и не дождавшись ее, попросил управляющую, миссис Таррел, подняться к ней в комнату. Они с Мэри были… друзьями.

– Друзьями?

– Они встречались, но я не знаю деталей. Мы никогда не говорили об этом, он не любил рассказывать о своей личной жизни, и я уважала его границы. Ее исчезновение подкосило его. – С ее лица сошли краски, но она возместила эту потерю, поддав в голос силы: – Я составлю список, если вам угодно, мистер Стайн. Но знайте, что я не позволила ни одному ученику выйти в лес. Они принимали участие в обыске только на территории кампуса.

– Почему же? Разве это был бы не отличный урок для их ответственности? – съязвил он, но на этот раз Агнес и бровью не повела.

– Чаща Лидсов – священное место для нашей семьи, но оно опасно. Никаких правил, никакой логики – в него невозможно просто так войти и затем выйти. Мне пр