Фото женщины
I
Тыльная сторона кабаре «Дзюбанкан» выходила на Нисикияма-тёри, где протекала река Такасэгава.
Такасэгава была узкой, как канава. Но всё же и здесь дул речной ветерок, и он доносил внезапно нахлынувшее осеннее дыхание до кончиков поникших ив, а ночь глубже окутывала ореолы уличных фонарей.
Однако в зале «Дзюбанкана» всё ещё царила летняя ночь.
Ночь упадка, распахнувшаяся, словно подол платья, колыхалась в сильных, похожих на соцветия целозии, красках; обнажённая белая кожа, выставленная напоказ вырезами вечерних платьев, извивалась змеёй, в её ложбинках проступала испарина, а в летнем ночном танце, где мужской запах выжимал из себя женский, даже шаги неуступчивых молодых танцоров становились томными…
В этот зал забрёл один сверчок — кто знает, по какой тоске? — но едва он подпрыгнул, как его тут же задел носок туфли, круто развернувшейся в танце, и, жалко запищав, тот испустил дух. Однако его писк потонул в шуме оркестра, и никто ничего не заметил.
Кисаки Сабуро тоже не заметил.
Он был фотографом с болезненно острым зрением — казалось, его глазное яблоко превратилось в camera obscura. И уж тем более он, который по просьбе журнала для иллюстраций уже третью ночь подряд приходил в «Дзюбанкан» фотографировать танцевальный зал, должен был бы чутко отреагировать на такой сюжет как сверчок на полу зала, но всё же проглядел его. Возможно, потому, что в тот момент находился в чайной комнате на втором этаже, а может…
Из чайной комнаты одним взглядом можно было окинуть весь зал от края до края, но всё же зрения не хватало, чтобы разглядеть сверчка. Впрочем, даже если бы он и смог, вряд ли в тот момент это попало бы в поле зрения Кисаки.
Потому что взгляд его был всецело поглощён тем, как двигалась танцовщица по имени Цудзи Ёко, её фигурой и выражением лица. Одержимый взгляд не видел ничего, кроме этого.
И так продолжалось уже третью ночь подряд. В первую ночь, едва увидев Цудзи Ёко, он почему-то ёкнул, и в тот же миг его глаза преобразились:
«Вот! Эта танцовщица. Сниму именно её».
Вмиг его глаза превратились в объектив камеры, но, даже став бесстрастным объективом, в них всё равно пылал какой-то жар и они светились, словно ночные светлячки.
Кисаки заглядывал в объектив, словно в самую глубь своей души. По ту сторону объектива были разнообразные позы Ёко. Но уже третий день он ни разу не спустил затвор.
Мастерство, граничащее с безумием, дотошность, с которой он, бывало, не щёлкал попусту, пока не найдёт подходящий ракурс, было для него делом привычным. Однако сейчас он с сильным отвращением относился к позам, которые в другое время с радостью бы запечатлел. В чём же было дело?
Лицо Кисаки было мрачным и раздражённым, на нём лежала тяжёлая тень тоски. Но, видимо, что-то придумав, он вдруг резко поднялся и застыл на середине лестницы.
И в тот же миг, когда он щёлкнул затвором своей «Лейки», направленной на Ёко, одна из танцовщиц беззвучно и внезапно рухнула на пол.
II
Это было похоже на нарочитую случайность.
Щелчок затвора «Лейки» Кисаки и то, как тело той танцовщицы неестественно осело на пол, произошли почти одновременно — более того, можно было сказать, что звук затвора, подобный приглушённому хлопку пистолета с глушителем, сразил её.
Кисаки тоже был потрясён, но и гости, танцоры, и даже музыканты ахнули.
Ритм оркестра внезапно сбился.
На эстраде прямо напротив зала на первом этаже играл свинг-оркестр, а на похожем на балкон выступе коридора второго этажа — танго-оркестр; они играли по очереди, и как раз в тот момент была очередь танго-оркестра.
Мелодия — La Cumparsita.
Все знали её, поэтому сбой был ещё заметнее. Но музыканты поспешно восстановили ритм. Это был новый оркестр, нанятый с сегодняшнего вечера на замену тому, что до вчерашнего дня играл здесь, но его переманили в другое заведение. По сути, это был их дебют. Поэтому, по крайней мере сегодня, они старались с подозрительным рвением. Однако к тому времени, когда они громко вернули себе ритм, уже никто не танцевал.
— Каков скандал! Рано ещё падать! Вечер только начался. Неужели она из тех танцовщиц, что падают? Кто это?
Даже язвительные гости, начавшие отпускать колкости вроде: «Споткнулась, что ли, и упала?» — опомнились, поняв, что это упала Мари.
— А… Мари…
Они в смятении отпускали своих партнёрш-танцовщиц.
— …С кем это Мари танцевала? С дзюдоистом?
Мари уж никак не была настолько плохой танцовщицей, чтобы вот так запросто упасть.
«В танце — Мари, лицом — Ёко» — такова была устоявшаяся репутация в «Дзюбанкане».
— Что? Мари…? — даже Ёко изменилась в лице — вернее, её лицо уже странно побледнело в тот миг, когда Кисаки щёлкнул затвором.
— Ах, меня снимут! — будто испугавшись этого, она резко отвернулась, и лицо её мгновенно побелело.
— Прошу прощения.
Ёко собиралась отойти от гостя и направиться к Кисаки — как раз в тот миг Мари и упала.
Снимок тоже её беспокоил, но больше — судьба Мари… Немного поколебавшись, Ёко всё же протиснулась сквозь толпу и подбежала к Мари.
Лицо Мари было белее, чем у побледневшей Ёко. На нём не было и следа крови. Даже румяна на щеках казались синими.
И, источая пену изо рта, она слабо извивалась на полу, словно пиявка — а рядом с ней в полной растерянности стоял молодой человек.
III
— Ах, Кё-тян!
Увидев лицо молодого человека, который в полной растерянности стоял над упавшей Мари, Ёко окликнула скорее его, чем саму Мари.
Это был Киёси, двадцатитрёхлетний юноша, которого все в «Дзюбанкане» звали «Кё-тян».
Киёси мог танцевать в любом зале без билетов.
Он был гениальным танцором. Даже учителя танцев, глядя на его шаги, чувствовали себя жалкими. Танцовщицы, фланировавшие с Киёси, забывали о жадности, выгоде, коммерческом расчёте и даже тоске — более того, они приходили в сладкий, пьянящий восторг, теряя себя.
«Когда оркестр хорош, играет любимую мелодию, а партнёр ведёт просто блестяще, то, если только он не вызывает физического отвращения, вдруг думаешь: «Ах, как бы хотелось, чтобы он приударил за мной…«» — говорили ветреные танцовщицы.
Но даже самые строгие из них, отправленные в нирвану танца, порой ощущали иллюзию, будто вдруг отдаются партнёру, и это их будоражило.
Вероятно, это одна из сильнейших, почти физических притягательных сил танца — ритм, способный воспламенить.
Киёси был одним из немногих, обладавших таким обаянием.
Вдобавок он был красив.
Хотя ему было двадцать три, он походил на подростка — с на первый взгляд невинным миловидным лицом; его худощавый профиль с бледностью производил трогательное впечатление, словно у страдающей чахоткой девушки, и женщины внезапно ощущали тоску. Однако мелькавшая в его прекрасных бровях нигилистическая усмешка, декадентские тёмные круги вокруг глаз с длинными ресницами и ироничная складка, проступавшая в уголке плотно сжатых губ, — всё это придавало лицу Киёси холодный, колющий оттенок горькой акцентировки, отчего он порой казался тридцатилетним мужчиной.
Его нельзя было назвать просто красивым. Скорее, это была красота, которая одновременно приводила женщин в восхищение и заставляла их содрогаться от холода.
Поэтому все хотели танцевать именно с Киёси.
«Я верну тебе вдвое больше билетов, только потанцуй со мной. Ну же, Кё-тян, приди завтра и потанцуй со мной» — просили некоторые женщины. Видимо, они считали, что брать билеты у Киёси было бы неправильно.
И вот с этим самым Киёси сегодня танцевала Мари.
Вспомнив об этом, Ёко торопливо спросила: «Что случилось, в конце концов?..»
— М…?
Киёси мельком взглянул на Ёко.
— Ты же с Мари… танцевал, да? — дополнял её взгляд, но Киёси не ответил, недовольно сжал губы и смотрел на Мари растерянным взглядом.
Свет бумажных фонариков — розовый, голубой, лимонно-жёлтый — заливал зал.
Но было заметно, как лицо Мари, погружаясь в эти цвета, — вернее, из-за них — всё больше менялось, приобретая зловещий восковой оттенок.
Кажется, ей было больно…
IV
Между пузырями пены, вырывавшимися изо рта, был виден кончик безвольно свесившегося языка — Мари слабо стонала.
Оркестр с идиотским упорством продолжал играть La Cumparsita в пустом зале, и стоны Мари то и дело заглушались звуками музыки, но Ёко, чей слух был остёр, как ветер, всё же различала, что та стонет, видимо, от боли.
— Ах, это ужасно!
Неприятное предчувствие, что стон Мари может быть предсмертной агонией, заставило Ёко ёкнуть.
— Врача…
Нужно скорее послать за врачом, позвать боем — в смятении она обернулась и тут же увидела Кисаки.
Кисаки по-прежнему стоял посреди лестницы.
«Дзюбанкан» изначально был построен как кабаре для войск союзников, поэтому вместо люстры здесь висели гирлянды бумажных фонариков в стиле Гиона, а лестница была выкрашена в алый цвет, напоминая дворец.
Особенно парадная лестница была невероятно широка и своим алым цветом мощно врезалась в пространство зала, словно сцена в театре кабуки.
Стоять посреди такой лестницы, как актёр, должно было изрядно смущать, но Кисаки не испытывал ни малейшего смущения и смотрел в объектив.
«Ах, опять… Неужели он снимает меня?» — Ёко невольно отвернулась, но фокус объектива был направлен на тело лежащей Мари.
То, что танцовщица упала в центре зала, не было чем-то из ряда вон выходящим по сравнению с многочисленными яркими происшествиями, порождаемыми повседневной жизнью последних дней. Однако, воспламенённый профессиональным сознанием, что для репортажа в журнале на тему «Виды танцевальных залов» такой кадр — редкая удача, Кисаки в спешке прильнул к камере.
Отчасти в съёмке таких сцен было что-то бессознательно мазохистское и вызывающее отторжение, но при этом доставляющее удовольствие. Но причина этого была не совсем ясна даже самому Кисаки.
Управляющий «Дзюбанкана», обычно сидевший в офисе, в тот вечер случайно вышел в зал, чтобы посмотреть на игру недавно нанятого оркестра, и, увидев Кисаки на лестнице, сразу понял, что тот собирается снимать.
— Ах, так нельзя! Такое здесь… Нельзя же снимать… — он хотел остановить его, но Кисаки, словно в забытьи, щёлкнул затвором, затем беспокойно спустился по лестнице и, широкими шагами, будто одержимый, пересек зал и исчез.
Всё произошло в мгновение ока. Ни у Ёко, ни у управляющего не было шанса остановить этого типа.
Более того, всё случилось в одно мгновение.
Когда тело Мари уже переносили на диван в офисе на руках боёв, мелодия La Cumparsita ещё не закончилась.
V
Когда мелодия La Cumparsita закончилась, люди наконец вспомнили о танцах, и волнение в зале холодно поутихло.
Управляющий немедленно сменил танго-оркестр на свинговый. Он был вполне доволен горячим исполнением танго-оркестра, но сделал это, чтобы изменить атмосферу в зале.
Затем, беспокоясь о теле Мари, он пришёл в офис вместе с танцовщицами и прогнал их обратно в зал:
— В зал, в зал! Гости ждут. Чего вы тут мешкаете? Танц
