автордың кітабын онлайн тегін оқу  Невеста полоза. Пленница златых очей

Екатерина Алешина

Пылью под пологом голос мне полоза слышится.

Полные голода очи-золото в пол-лица.

Он зовет меня вниз: «Родная, спустись,

Обниму в тридцать три кольца!»

Мельница, «Невеста полоза»

Пусть горит твоя душа —

Бросишь пепел в воду.

YARuGA, «Птица»

Куда делось солнце?

Выгляни в оконце, тяжелеют облака.

Здесь осталась я и русская тоска.

Ягода, «Тоска»

Пролог

Закрывайте глазоньки,

Расскажу вам сказоньки…

Theodor Bastard, «Волчок» (Русская колыбельная)

Дым ее солнечных волос туманил его сны и бередил душу уже которую ночь. И каждый раз, стоило князю заметить девичью фигурку, что ярким пятном мелькала меж деревьев в мрачном лесу, где таилась чернильная тьма и не проникало солнце, как к сердцу подступала тоска, да такая горькая, что хоть волком вой. Сны эти покоя лишали и будто о чем-то предупреждали, но князь никак не мог разгадать их суть, как ни силился. Что ж за наваждение такое? Опять в его сны наведалась непрошеная гостья! Почему она снится ему? Почему?

И в эту ночь она вновь пришла в его сны. Драгомиру показалось, что лишь коснулся он щекой подушки, как сразу утащил его сон. Странный и пугающий. Стоит он на берегу широкой реки, а над ее тихими водами стелется сизый туман. И ветер молчит, и птичьих трелей не слышно. Будто замерла природа в ожидании… чего же?

Тихий всплеск и вздох. Драгомир повернулся на звук. Это она! Незнакомая девица, лишившая его покоя. Вышла из реки, словно русалка, и льняная беленая рубаха прильнула к женственному телу с плавными изгибами. Как дивно она хороша! Князь окинул взором и бедра пленительно-округлые, и тонкий стан, и полную налитую грудь, чьи темные навершия призывно просвечивали сквозь мокрую ткань облепившей девицу рубахи. Ее волосы — золото и медь, всполохи купальского огня — струились вдоль точеного тела до самых бедер. Колдовские глаза блеснули малахитовым огнем, затянули в свою глубинную зелень. Так бы и глядел в них, не отрываясь…

Драгомир мотнул головой, прогнал наваждение. Она подошла еще ближе. А князь словно к месту прирос — не в силах был взор отвести от неземной красы этой незнакомки. И так его девичье тело завлекло, ладное да пригожее, что не сразу узрел он увядший венок, что венчал ее голову. Мертвые цветы… Дурной знак, дурной. Во всех землях Златославии эта примета известна.

И не успел великий князь сообразить, что к чему, как девица сняла с головы своей венок, бросив его наземь. Взглянула на князя с неизбывной тоской в глазах малахитовых да развернулась, вознамерившись уйти.

— Постой! — окликнул он ее и тогда проснулся.

Весь день Драгомир не мог отринуть мысли о девице, все думал и гадал он, к чему она снилась. О чем хотела молвить? На следующую ночь девица вновь явилась к нему во сне. Князь хотел подойти поближе, да не смог, будто меж ними пролегла незримая преграда. На этот раз ее тонкие, дрожащие ладони горлицу держали, и стоило точеным пальцам разжаться, как птица безжизненно свалилась девице под ноги. Горлица оказалось мертвой. Девица воззрилась на Драгомира с немой мольбой.

— Что ты молвить желаешь этим? Что это за знаки? Почему ты приходишь ко мне? — горячо воскликнул князь, и взор его зацепился за девичьи руки.

Что за диво? Левый безымянный палец таинственной гостьи венчало кольцо, да не абы какое, а родовое кольцо его матери, Хозяйки Медной горы! Золотое, с малахитами, хризопразами и змеевиком. Кольцо это давно пропавшим считалось, но Драгомир был готов поклясться, что это точно оно!

— Откуда у тебя это кольцо? Где ты его взяла? Молви сейчас же! — приказал он девице, но она лишь тяжело вздохнула. Покачнулась, словно ей дурно сталось, и Драгомир проснулся в своей почивальне.

Тяжко вздохнул он. Точно как та девица из его снов. Сон казался таким ярким, похожим на явь, что князь невольно помыслил: а это в самом деле сны? К чему это кольцо привиделось? Внезапная догадка уколола сердце. «Неужели это предвестие скорой смерти? Неужто матушка покойная зовет меня к себе? — сам себе промолвил князь и от мысли этой содрогнулся. — Не время мне переходить Калинов мост, совсем не время! Молод я еще, столько дел не успел воплотить! Наследника не оставил. Нельзя государству моему без наследника, никак нельзя… И без сильного властителя никак этим землям нельзя. Растащат недруги земли Златославские, и опять воцарятся междоусобицы и смута».

Златославия до прихода его отца на княжение имела нужду в сильном князе, в мире, единстве и порядке. Теперь же, когда многое, к чему шел его отец и что продолжил после его кончины Драгомир, претворилось в жизнь, великий князь страшился одной лишь мысли, что земли его остаться могут без крепкой руки правителя.

Неясная тревога неприятным холодком пробралась в душу князя. Ночи он ожидал с содроганием и волнением, не позвал никого из наложниц в свою почивальню и долго ворочался на ложе. Грудь его теснило ожидание. Придет ли она вновь? Явится ли к нему?

Явилась. Только на сей раз спиной к нему стоит. И медленно ступает прочь, не оборачиваясь. Луч солнца путается в ее ярких прядях, они летят за ней по ветру, что ласково треплет белую рубаху на девице. Присмотрелся князь и поразился: на девице посмертный саван! Помилуйте, Первозданные! И как он сразу не понял? Вон и знаки вышиты на рукавах, горловине и подоле — белая нить на белом льне. Знаки-обереги, что призваны не пустить покойника обратно в мир живых.

Остановилась девица и покачнулась, словно тонкая березка на ветру. Белая узкая ладонь оперлась о ствол высохшего дерева, а сама девица ссутулилась, согнулась, словно боль ее терзает. Услышал Драгомир, с каким тяжким хрипом дышит она.

— Да что творится здесь? — воскликнул в замешательстве князь. — Я не разумею знаков твоих мудреных, девица! Не разумею! Неясны они мне, слышишь?

Медленно она повернулась к нему, и князь отпрянул, узрев ее лицо, обагренное кровью. Алыми безобразными тропинками она струилась по девичьим губам, из глаз, бежала вниз по бледным щекам, по шее и капала на грудь, прикрытую саваном. Кровавые капли расчертили белизну ткани, разрослись на ней яркими мазками. Девица всхлипнула, и вновь кровавая слеза скатилась по щеке.

Князь застыл, не в силах вымолвить ни слова. В немом ужасе смотрел он на девицу с прекрасным лицом, обезображенным кровью.

— Прощай, Драгомир, — прошептала она с отчаянием. — Навсегда прощай! Навек!

Не успел он и вдоха сделать, как девица около него оказалась и, потянувшись к нему, прижалась губами к его губам. Охнул князь от нежданного поцелуя, но не отстранился. Отчего-то даже мысли не возникло такой. Когда в последний раз его губы женские касались? Он уж и сам запамятовал. Будто и не было в его жизни никогда поцелуев, а тут…

И ему отпрянуть бы, прекратить это действо, да только больно сладким оказался плен девичьих губ. Так странно! Губы покойницы вовсе не холодные! Очень даже горячи оказались! Мягки да податливы. И вкус у них пьянящий — словно диких ягод лесных вкусил. От девицы одуряюще пахло этими ягодами, вереском и медом. И никакой крови. Ее близость кружила голову и туманила разум. Да разве ж это покойница? Разве может тело покойницы быть таким жарким, а губы — будто медовыми? Она так близко… И дыхание теплое. Ладони Драгомира властно легли на девичьи бедра, огладили их, и князь прижал к себе незнакомку. И тут же ощутил все ее женские изгибы. Такое нежное, мягкое и податливое тело, что так и манит воплотить прямо здесь и сей же час самые порочные помыслы.

Драгомир уже сам целовал незнакомку в ответ, горячо и страстно. Его ладони блуждали по ее телу, гладили, сжимали, задирая подол рубахи. Он что же, разум потерял? С ума сходит? Кого он самозабвенно целует и прижимает к себе? Хотя… как же сладко! И девица такая ладная, такая покладистая в его руках! Уложить бы ее в траву высокую, сорвать эту рубаху окровавленную… И тут она оторвалась от его рта, и маленькие девичьи ладони с силой уперлись ему в грудь. С безбрежной тоской девица посмотрела ему в глаза. Вновь по бледной щеке скатилась кровавая слеза. А во рту у Драгомира медовая сладость вмиг обратилась соленым привкусом крови.

Сердце князя обуяло мертвенным холодом.

— Прощай! — шепнула она вновь, и князь проснулся.

Глава 1. Сны и явь

И снова рассветный час

Под тенью крон

Пробудит в нас раздумья.

Мещера, «Сквозь снег и мглу»

Вздрогнул Драгомир спросонья. Вздохнул. За окном занимался рассвет. Со скотного двора доносились крики петухов. Ранее утро. Нелюбимое время Драгомира — время, когда возвращалась к нему его проклятая змеиная личина. Вот уж краешек золотого солнца показался на горизонте, и князь обреченно взглянул на свою руку. Вновь тяжко вздохнул, в сотый раз узрев, как человеческая кожа становится змеиной с первыми рассветными лучами. Когда-то он к этому привыкнет, смирится. Наверное. Когда-нибудь…

Воспоминания о девице из снов ворвались в его разум, заставили на миг забыть о своем проклятии. Как прижимал ее к себе, как жарко целовал ее губы медовые. Драгомир вскочил с ложа да на исподнюю свою рубаху посмотрел: никаких кровавых пятен.

Ну конечно никаких! Это ведь было во сне! И девица окровавленная, и поцелуй ее хмельной, и слова странные. Почему она прощалась с ним? И зачем приходила? Драгомир понимал: неспроста эти сны, какие-то знаки в них таятся. Да только не мог он разгадать их смысл. «Навещу-ка я Ведагора. Здесь точно нужен его совет», — помыслил Драгомир и отправился в помывальную.

Студеная вода из умывальника прогнала остатки сна, а воспоминания о сладких девичьих губах — нет. Драгомир самому себе дивился: это ж надо, вмиг потерять разум от простого ласканья губами! Да он же самого себя забыл, оказавшись в плену поцелуя! Невиданное дело для него! А что, если и в этом кроется предзнаменование? Ему точно нужен мудрый совет волхва.

Тревога и смутное предчувствие недоброго нависли над ним, словно коршун над добычей, и Драгомир не стал ждать завтрака. Зашел в стряпную, чем изрядно удивил стряпух, приказал отрезать ему ломоть пшеничного хлеба и сверху положить тонкий кусок солонины.

— Государь-батюшка, так, может, хоть каши утренней дождешься? Гречневая сегодня, с лисичками тушеными. Что ж так есть всухомятку да впопыхах? — всплеснула руками пожилая кухарка Чернава, подливая Драгомиру ягодный морс.

— Некогда мне сейчас рассиживаться, дела ждут, — отмахнулся князь и, поблагодарив Чернаву за расторопность ее подопечных, отправился пешим ходом через город к реке.

Он не стал звать с собой ни дружинников-бояр, ни воеводу. Не желал, чтобы хоть одна живая душа ведала о том, зачем идет он к старому волхву. Драгомир не понимал, что творится с ним, грудь смятение теснило, и сейчас ему как никогда хотелось тишины и одиночества. Хотя… Разве последнее не есть отныне его извечный удел? Может быть, он уже настолько свыкся с одиночеством, что его начинают тяготить даже те, кому он доверяет?

Погруженный в мрачные думы, князь накинул на себя полог невидимости и вышел со двора. Его путь лежал через город, чьих улиц, мощеных камнем, ласково касалось солнце. В его золотом сиянии купались молодая зеленая листва, прохожие и груженые всякой снедью телеги. Третий месяц весны уже вовсю обуял землю теплом, и дурманящий аромат проснувшихся растений кружил голову.

Ранним утром, пока солнце поднимается над землями Златославии, будничная суета и гомон наполняют улицы и главную площадь. Вот торговец домашней утварью везет свой товар в телеге, мимо него проходит продавец с лотком, полным медовых пряников, вот дородная, румяная дева в цветастом повойнике1 и алой поневе2 в клетку идет с коромыслом, а рядом с ней шагает, не отставая, мальчишка лет трех. Он держит в пухленькой ручонке большое красно-зеленое яблоко и откусывает его с хрустом, щурится довольно.

Посмотрел на них князь, и будто дрогнуло болезненно что-то в груди.

— Сладкое яблочко, соколик? — спрашивает у него мать.

— Сладкое, — отвечает сын.

Драгомир понял, что засмотрелся на них, и одернул себя, ускорил шаг. Иногда случайно услышанные слова иль миг увиденный будили в нем воспоминания о прошлом. Непрошеные воспоминания. От них щемило сердце, горько вздыхала душа. Нельзя вернуть те времена, лета не воротятся вспять. Драгомир и не хотел назад. Он желал лишь перестать чувствовать, будто где-то в груди время от времени снова кровоточит, а жизнь год за годом безжалостно отгрызает от него по кусочку. Порой он отчаянно желал больше ничего не чувствовать. Ни скорбной горечи, ни мертвенного холода. Пока что выходило неважно. Он все еще чувствовал — боль, вину, сожаление, скорбь. Но будет стараться отринуть чувства, непременно будет. Потому что чувства — это медленный яд. Но князь все еще лелеял надежду найти противоядие, избавиться от них. И он обязательно найдет.

От горьких мыслей его отвлек топот лошадиных копыт: то везут к княжескому столу птицу живым весом. Молодой извозчик что-то напевал себе под нос и подмигнул проходящей мимо девице. Та зарделась и со смущенной улыбкой потупила глаза.

Жизнь вокруг текла, бежала, словно резвый ручей, несла свои быстрые воды, да только казалось Драгомиру, что все это — мимо него. Он же словно застыл в стороне, неподвластный ни радостям, ни простым мирским тревогам.

Оживленные улицы города остались позади. Драгомир направлялся к его северной части, что выходила к узкой заводи с деревянным помостом, где была привязана лодка. Зимой, когда реку сковывал лед, во двор волхва можно было прийти и пешим ходом. Ведагор жил в стороне от города, в самом начале леса на берегу реки. Заводь узкая, и от берега до берега — рукой подать, десять саженей, не боле. Река широкой лентой вилась через весь город, и крепко сложенные мосты соединяли берега, но Ведагор желал оставаться в стороне от мирской суеты, и Драгомир уважил желание мудрого старца — не стал в этом месте сооружать мост.

Князь змеем обернулся да в воду вошел. Не стал в лодку садиться. Хотелось остудить прохладой утренней воды мысли тревожные. Над рекой таяла дымка утреннего тумана, вода отражала солнечные блики, да птицы заливались на все лады, и в иной раз князь залюбовался бы на красу природы, но сейчас его мысли занимала таинственная незнакомка из снов. Оказавшись на другом берегу, принял он снова человеческое обличье, выжал воду из одежи и снова ее надел. Скрипнули петли калитки, и к нему вышел Ведагор.

— Здрав будь, великий князь. Заприметил тебя из окошка, как ты плыл, — молвил волхв и окинул Драгомира внимательным взором.

— И тебе не хворать, Ведагор, — ответил Драгомир.

— С чем пожаловал? — спросил волхв, чуя нетерпение князя.

— Совет твой больно нужен. И подмога колдовская.

Ведагор удивился.

— Вот оно как? Идем, Драгомир. Сейчас со всем с тобой раз­беремся. — И волхв кивнул в сторону двора.

Драгомир поравнялся со стариком. Беспокойные думы бередили ему душу, и слова сами просились на язык.

— Сны мне снятся. Диковинные, невесть что творится в них. — Ведагор внимательно его слушал. — Девица в них является мне. Вроде живая, а в саване посмертном. Кровью истекают ее глаза и губы, а сама меня целовать тянется. И кольцо на ней, что матери моей принадлежало когда-то.

И поведал Драгомир волхву о каждом своем причудливом сне, до мелочей припомнил все, что сохранила память. И с каждым его словом волхв хмурился все боле и боле, и что-то такое мелькало в его старческих глазах необъяснимое, что князь невольно ощутил беспокойство.

Зайдя во двор, волхв затворил калитку и направился в избу. Драгомир шел рядом. Они прошли в горницу, где волхв усадил его на лавку у стола.

— Значит, кольцо, говоришь, материнское на девице этой? — переспросил он.

Драгомир молча кивнул, наблюдая, как Ведагор раскладывает на столе перед ним травы особые, лучину зажигает и бормочет что-то.

— И волосы огненные да глаза зелены?

Князь снова кивнул в ответ. Волхв тяжело вздохнул, качая головой.

— Неужто она, — произнес он тихо.

— Кто? — не понял князь. — Ты знаешь, кто это мне снится?

— Думаю, что знаю. Сейчас и уверимся в этом, — ответил Ведагор. — Понять бы только, что к чему…

— Кто приходит ко мне в снах, Ведагор? — не вытерпел Драгомир.

— Невеста твоя, князь. Думается мне, она это. Матерь твоя сосватала ее тебе, когда ты еще пешком под стол ходил. Невеста. Которую мы считали мертвой все эти лета.

— Что-о-о? — Драгомир не поверил своим ушам! — Какая еще невеста? Почему я ничего не ведаю о сватовстве? Кто она такая? Как такое могло свершиться без моего ведома?

— Не серчай, князь, не кипятись, — успокоил его волхв. — Эту историю мне мать твоя поведала, а я сейчас расскажу ее тебе. Как-то раз, в один из праздных дней, когда грань между мирами, как ты знаешь, исчезает, Василине пожелалось попасть в мир Земли. И вышло так, что когда она туда попала, где-то на юге земель уральских, то почуяла, как кто-то к ней взывает… к Хозяйке Медной горы.

* * *

Двадцать три лета тому назад

Земля, Южный Урал

— Мам, а ты уверена, что мы идем верной дорогой? И что правильно поступаем? — спросила молодая дева у пожилой, с осторожностью переступая кочку.

— А у нас, Милада, нет другого выхода. Хуже все равно уже некуда, — хмуро ответила та, помогая дочери идти по бездорожью.

Лицо девы помрачнело, и в глазах вновь собрались слезы.

— Да. Ты права, — кротко ответила она, и ее голос дрогнул.

Ладонь Милады легла на круглый, упругий живот, и дева тяжело вздохнула. Внутри нее клокотало отчаяние, бился дикий страх, и во всем мире не нашлось бы таких слов, что смогли бы выразить все то, что творилось в ее душе. Задыхалась она от этих чувств. Невыносимы они были. С того самого дня, как узнала она страшную для себя весть, Милада потеряла сон и покой, и каждый раз, чувствуя, как толкается в животе ее дитя, она замирала, забывала, как дышать. Ее дочь, ее кроха, часть ее души, плоть от плоти… Каждый день мог стать последним для этого чуда. Как невыносима эта мысль!

Милада так ждала ее, представляла, какой она родится, на кого станет похожей — ее или супруга? Она ждала ее как дива. Вся семья ждала. Это прекрасное чувство ожидания, радостного томления окрыляло Миладу, и она с упоением вязала детскую одежду и мечтала, как будет плести своей дочери косы да платья нарядные шить.

А потом все мечты ее рухнули, когда стало ведомо, что чудо ее может умереть еще в утробе. И никто не мог сказать, отчего же здоровый ребенок теперь погибал от хвори, и все, что оставалось безутешной Миладе, — принять смерть самого дорогого ей человека. Что может быть страшней для матери?

Милада не желала мириться с этим. Не желала покоряться жестокой судьбе. Не желала и Руслана покорно хоронить свою внучку. Сама она когда-то, много лет назад, еще до рождения Милады, схоронила двоих детей, и теперь недуг, что поразил ее неродившуюся внучку, казался ей сущим проклятием. «Не уберегла. Не смогла. Знаний нужных не было. Так и потеряла своих кровинок. Теперь же хоть за внучкину жизнь поборюсь. Авось и выйдет из моей затеи что-то путное», — рассуждала про себя пожилая ведунья Руслана.

— И куда нам идти? — задалась вопросом Милада.

— К озеру. Оттуда чую силу большую. Аж дыхание спирает. Туда нам надо, — ответила Руслана и взяла дочь под руку.

Казалось, что лес обступает их со всех сторон, прислушивается сотней ушей, наблюдает сотнями глаз, укрывает сизой хмарью, что клубится сейчас под ногами. Верхушки вековых сосен цепляли серое угрюмое небо, переплетались ветками над головами двух женщин, не пуская в лес дневной свет.

— Страшно, — тихо молвила Милада.

— Было бы чего страшиться. Дитя хоронить страшнее, — веско ответила ей мать и ускорила шаг, взяв дочь под локоть.

На берегу озера они остановились. Милада села на мшистый валун и стала беспокойно озираться по сторонам, гладя живот.

— Может, стоило все-таки съездить к Гумешкам? — задумалась дева вслух, на что ее матерь покачала головой.

— Нет ее там нынче, Хозяйки, — сообщила Руслана.

— А как ты поняла, что здесь ее искать надобно?

— Чутье ведовское подсказывает. Тебе, не-ведающей, сложно это растолковать.

Милада вздохнула. Ее дочь в животе слабо толкнула ножкой куда-то вбок, и дева снова вздрогнула, приложила руку к тому месту. В сердце снова заныла тяжкая тоска, и Милада судорожно вздохнула, пытаясь сдержать слезы.

— А если она не явится? — засомневалась она.

— Вот когда не явится, тогда и будем думать, что делать дальше. А пока не мешай мне, — ответила Руслана.

Закрыла глаза, прислушалась. Шепот ветра. Плеск воды. И первозданная сила природы, неукрощенной человеком. Огромные потоки силы, что опутывают с головы до ног. Старая ведунья чуяла эту силу всем своим нутром, касалась ее, перебирала в пальцах тонкие незримые нити. А потом начертила круг и внутри него — резы3 напротив друг друга.

— Что это? — спросила Милада. Она неотрывно следила за матерью. Когда круг был заполнен резами, ведунья встала в центр.

— Круг призыва высших сил, — пояснила ей Руслана и раскинула руки в стороны.

Она чуяла, как потоки силы, неведомой простым смертным, устремляются к ней, впитывают ее колдовскую силу призыва и устремляются обратно к озеру. Голос ведуньи, тихий и шелестящий, звучал напевно и казался Миладе молитвой.

— Приди! Приди, Хозяйка Медной горы! Призываю тебя! Приди! Яви нам лик свой да честь окажи явленьем своим!

Вдали замолчала птица. Казалось им, что даже ветер умолк, и сделалось так безмолвно, до звона в ушах. Будто бы сама природа вокруг готова была преклониться перед той, которую сейчас так ждали старая ведунья и ее дочь.

— Взываю к силе Хозяйки Медной горы. Приди! Приди! Явись! Взываю к тебе!

Тихий вздох ветра прокатился над гладью озера, и снова воцарилась гнетущая тишина.

— Ой! — тихо воскликнула Милада и неуклюже вскочила с камня, на котором сидела.

Оттуда на нее воззрилась крупная ящерка с ладонь величиной, цвета малахитовой зелени, с темным рисунком на спинке и маленьким золотым венцом на голове.

— Получилось! — шепнула Руслана. — Получилось!

Тело ящерки подернулось дымкой, и спустя краткий миг, равный вздоху, перед Миладой и Русланой стоял не кто иной, как сама Хозяйка Медной горы. Ее изумрудно-зеленый парчовый саян4 и белую шелковую рубаху под ним с пышными рукавами покрывала богатая вышивка серебром, золотом и самоцветами.

Бледную чистую кожу без единого изъяна оттеняли легкий румянец и яркие губы, глаза цвета малахита с узким черным зрачком смотрели с насмешкой и любопытством. Голову ее покрывал тонкий, легкий белый платок, из-под которого едва виднелись две темно-русые толстые косы, что спускались до самых пят, а на концах — искусно украшенные жемчугом да малахитом накосники5.

— А я уж думала, что никогда призыва не услышу. Позабыл люд здешний предания старины. А коль не забыли, так сказкой считают, — молвила она и выгнула бровь. Наклонила голову задумчиво, и качнулись височные кольца-колты, сверкнули самоцветами.

Руслана поклонилась в пояс Хозяйке Медной горы.

— Ты прости нас, Хозяйка, за дерзость нашу, да только помощь нам твоя нужна. И не богатства ради позвала тебя. А ради спасения жизни дитя. — И ведунья кивнула в сторону беременной дочери.

Глаза Хозяйки вперились в Миладу, не моргая, так, что той стало не по себе.

— Так-так… — протянула задумчиво малахитовая дева. Подошла к Миладе, обошла ее по кругу.

— Я по молодости схоронила двух детишек своих. Горе это страшное! А теперь на старости лет могу и внучки лишиться. Будто проклятие над нашим родом какое… — Голос Русланы дрогнул, и ведунья осеклась.

Острый взгляд Хозяйки переметнулся к пожилой женщине. Окинула она ее взором. Затем вновь повернулась к Миладе, положила ладонь на ее живот да глаза прикрыла.

— Сильная ты ведунья, Руслана. Да только посильней тебя дитя это будет. Во стократ сильней. Оттого-то и умирает…

— Да как же так! — всплеснула руками ведунья.

— А люди сами виновны! — гневно припечатала Хозяйка. — В погоне за мнимым величием, за превосходством вы забываете о своих истоках. Ты мыслишь, что виной всему проклятие, ведунья?

Руслана растерянно пожала плечами, а малахитовая дева усмехнулась.

— Когда-то давным-давно проходы промеж нашими мирами, Землей и Аркаимом, не закрывались. Никогда. Наши миры были связаны. Колдовская сила Аркаима питала Землю, текла через проходы полноводной рекой. И мы друг для друга были дорогими гостями. Но лета сменяли друг друга, менялись и люди. Смотрели куда-то, искали что-то, все за чем-то гнались, сами не зная для чего. Так и оторвались от корней. Забыли заветы предков. А потом и колдовскую силу отринули. Зачем она вам? Ведь у вас есть железные диковинные монстры, новые знания. Другим путем люди этого мира пошли. И тогда боги запечатали проходы промеж наших миров. С тех пор открываются они только по великим праздникам. Только никто их не узреет. Потому что узреть может лишь тот, в чьей крови колдовство. Нет боле на Земле той силы, что когда-то бежала в жилах вместе с кровью. Ее искры постепенно угасли в потомках.

Однако же… Какое диво! Иногда искры колдовской силы все же вспыхивают в некоторых из вас. Ведь все-таки по капле сила Аркаима просачивается сюда. Но... ее теперь так мало для этого мира! Мир Земли изменился. У него больше нет той силы от связи с Аркаимом. А потому участь тех, в чьей крови случайно еще живут последние искры колдовства, печальна. Теперь они чужды этому миру. Он отвергает их с мальства. В этих землях теперь опасно рождаться с колдовством в крови, ведь теперь это может убить. И чем ярче вспыхнет искра колдовская в человеке, тем ему хуже. Оттого-то, Руслана, умирали твои дети. Оттого же умирает в утробе и это дитя… В нем слишком много силы. И мир, чьи жители когда-то отреклись от колдовских заветов и знаний, теперь отвергает тех, в ком ее с лихвой. Это дитя умрет еще до рождения.

Милада всхлипнула, закрыв лицо руками, но тут же одернула себя, выдохнула и с мольбой воззрилась на малахитницу.

— Неужели нет никакой надежды?

Хозяйка Медной горы на миг задумалась. А потом ее яркие губы сложились в довольную улыбку.

— Я могу помочь тебе, Милада. Но с уговором. Я подарю твоей дочери жизнь. А взамен… она станет женой моему старшему сыну.

Милада испуганно переглянулась с матерью.

— Ч-что? — запнулась она. — Отдать тебе дитя? Да как так? Это же ребенок, а не вещь какая! Нет! Ни за что!

Хозяйка Медной горы сокрушенно покачала головой.

— У тебя под сердцем растет сильная ведунья, Милада. И ее сила столь велика, что дитя умрет еще до своего рождения. Я же молвила: этому миру сила Аркаима теперь чужда. Ты подумала, каково будет жить на Земле твоей дочери, ежели она родится?

— Но мама как-то же дожила до своих лет, — возразила Милада.

— Потому что силы у нее меньше. И всю свою жизнь она дальше родной деревни не уезжала. А коль уехала, так зачахла бы вскоре. Потому что там, под горой, у леса — место силы, одни из врат в мой мир. Этих крох маме твоей достаточно для жизни. Но будет ли достаточно их для твоего дитя?

Милада в ответ всхлипнула, закусила губу.

— Но я не могу отдать своего ребенка. Я же с ума сойду! — воскликнула дева.

— А никто ее ребенком и не заберет. Как подрастет, разменяет восемнадцать лет, созреет для жизни замужней, тогда я и приду за ней. Не печалься, Милада! Твоей дочери по нраву придется жизнь в Златославии. В хоромах княжеских жить будет, злато-серебро носить да каменья драгоценные, в шелка одеваться заморские да каждый день платья с саянами менять. Нужды ни в чем иметь не будет. Худо ли жизнь такую иметь? Видеться будете с ней. В те дни, когда проход между мирами исчезает. Но оставаться ей нельзя в этом мире. Чахнуть станет, хворями страдать. Неужто такой доли ты дочери желаешь?

— Нет, не желаю, — мотнула головой Милада, а Руслана тяжко вздохнула.

— Тогда соглашайся, Милада. Не прогадаешь, — увещевала малахитовая дева.

— А все же боязно, — тихо произнесла будущая матерь.

— Не того ты боишься, Милада. Не того бояться надо, — заметила малахитница.

— Соглашайся, Милада, — сказала Руслана. — Нет у нас выхода иного.

Милада обняла живот и глаза закрыла. Позволила слезам пролиться на бледные щеки.

— Сын мой — наследник престола. Будущий великий князь. Обладает силой Великого Полоза. Такого знатного да пригожего жениха на всей Земле не сыщете. А в Златославии за великого князя замуж выйти — большая честь, — заявила малахитница и блеснула белозубой улыбкой. — Соглашайся, дева. Жизнь дочери своей спасешь да безбедную долю обеспечишь. Ты ведь этого желала?

— Но как я против ее воли… вот так ее судьбой распоряжусь, — лепетала Милада.

— Придет время — объяснишь, расскажешь. Подготовишь ее к замужней доле. А как исполнится ей семнадцатое лето, так в осеннюю пору, в день Осеннего Змейника, мой сын явится за ней, — вещала Хозяйка. Подошла к Миладе и положила ладони на ее живот. Подержала их так, а затем сняла со своего пальца кольцо золотое, а на нем — дивные самоцветы. — Вот это колечко пусть обручальным будет. Наденет его, когда пройдет семнадцатое лето. А до той поры прибереги. А это, — протянула брошь — маленькую малахитовую ящерку, — оберег от ненастий и бед, от хворей поганых. Пусть будет при тебе, пока дитя ты носишь в утробе. А потом, как дочь родится, оберег этот ей перейти должен и всегда быть при ней, запомни это. Без него надолго ей оставаться нельзя.

На раскрытую ладонь Милады легли брошь-ящерка и кольцо с самоцветами.

— Оберег не бесконечен, — предупредила малахитовая дева. — Но до того дня, как мой сын явится за своей нареченной, его силы хватит. Ну же, не кручинься, не тоскуй, Милада! Ты не просто спасение для дочери нашла, а лучшую долю. Жить будет в довольстве да сытости.

— Благодарим тебя за помощь, Хозяйка, — промолвила Руслана и снова поклонилась.

Милада задумчиво смотрела на дары малахитницы, что лежали на ее ладони.

— Не забывайте: Змейник Осенний через восемнадцать лет! Прощайте! — Хозяйка медной горы хлопнула в ладоши, и на земле уже сидела ящерка с венцом на голове.

Тут же тело ящерки подернулось дымкой и исчезло, словно и не было.

Милада всхлипнула и разрыдалась в голос. Мать обняла ее за трясущиеся плечи и горестно вздохнула.

— Чтобы моя… дочь жила, я должна… отдать ее какому-то полозу, — говорила она между всхлипами. — Я как… я как чувствовала, что не к добру нам помощь от… Хозяйки Медной горы. С чего ей… просто так нам помогать? Что теперь будет с моей девочкой?

И молодая дева вновь залилась горькими слезами. Ей казалось, что свершилось нечто страшное. Что она своими материнскими руками запросто отдала свое дитя, свою дражайшую кровинку неведомо кому, незнамо куда, а обещания богатой жизни в княжеских хоромах вилами по воде писаны. Не верила Милада сладким речам и точно знала: чем слаще речи, тем горше истина за ними. Только выбора у нее не осталось, и теперь материнское сердце обливалось кровью, в тоске и отчаянии утопало. Колючий холод поселился у нее в груди, и Милада дрожала от озноба.

— Не плачь, дочка, не плачь, — успокаивала ее мать да по голове гладила. — Главное, что мы с тобой узнали от Хозяйки. И правду об Аркаиме, а не выдумки, и причины наших бед и несчастий. Уж теперь мы будем знать, что нам делать. Мы пришли сюда за исцелением для нашей крохи, и мы его получили.

— А как же уговор? — задалась вопросом Милада. — Ты в самом деле думаешь, что Хозяйка про него забудет?

Руслана покачала головой.

— Не забудет, даже не мечтай. И придет в оговоренный срок. Да только не найдет ее.

— Как это не найдет? — удивилась будущая мать.

— А вот так! Недаром меня сильной ведуньей считают. Вон, даже малахитовая дева признала это. Мы колечко надевать не станем. А с оберегом я поворожу. Будем ездить к местам силы заряжать его, да так и будет жить наша девочка. Я же как-то живу все эти годы!

— Но Хозяйка говорила, что у тебя силы меньше… — возразила Милада.

— Хозяйка говорила, Хозяйка говорила! Да ей лишь бы нас запугать, чтоб мы ей наше чадо добровольно отдали! Ничего! Оберег исцелит, а дальше — будет жить у места силы. Доживет до старости, ничего не станется дурного. А малахитница пускай женит своего сыночка княжеского на местных девицах-красавицах. Неча на земных наших зариться, нам тут своих женихов хватит!

— Но как же нам отвадить Малахитницу? — не понимала Милада.

— Уж я смогу, поверь, — усмехнулась Руслана. — Ради внучки все силы брошу. Брошка эта — как связующая цепь от нас к Хозяйке. А я сделаю свой оберег. Он будет как щит от зоркого взгляда малахитницы. Идем. Нам нет нужды здесь боле оставаться.

---

1. 1 Пово́йник — старинный восточнославянский головной убор замужних женщин, представлявший собой мягкую полотняную шапочку с круглым или овальным верхом.

2. 2 Понева (панева, понява, поня, понька — вероятно, от «понять» в значении «обнять») — элемент русского народного костюма, женская шерстяная юбка из нескольких кусков ткани (как правило, темно-синей клетчатой или черной, реже красной) с богато украшенным подолом. Разрешалось носить поневу после наступления половой зрелости.

3. 3 Резы — знаки, используемые для письма у древних славян.

4. 4 Саян — старое древнеславянское название сарафана.

5. 5 Накосник — часть женского головного убора, украшение косы.

Глава 2. Горькая весть

Ай, то не пыль по лесной дороге стелется.

Ай, не ходи да беды не трогай, девица.

Мельница,«Невеста полоза»

Чем больше слушал Драгомир рассказ волхва, тем больше хмурился, и сильнее расползалась в его душе темная хмарь тревоги и тоски. Князь не понимал: почему он ничего не ведал все эти годы? И как не ко времени он узнал об этом сейчас. Для чего? Зачем?

Тонкая завеса дыма вилась между князем и волхвом. Колдовские травы источали дурманящий запах, сизой пеленой заволакивали взор и разум. Бормотание Ведагора уносило сознание Драгомира куда-то ввысь, вдаль от этого места, туда, за грань двух миров — Аркаима и Земли, где жила все эти лета его нечаянная невеста. Чтобы телом пройти сквозь грань, нужно было выждать определенный день, но, чтобы проникнуть на землю бестелесным духом, не нужно выжидать. И Драгомир отправился на Землю. Здесь же, в укромной избе волхва, окутанной таинственным полумраком, за столом осталось его тело, и ладонь князя касалась ладони Ведагора. А дух князя, невидимый, неосязаемый летел туда, стремился, тянулся, где бродила та самая девица, спасенная когда-то его матерью еще в утробе.

Исчезла полутемная горница, пропал и горько-сладкий запах травяного дыма. Над бестелесным и невидимым Драгомиром возвышался многолетний лес уральский. Шумел он вековыми кронами и цеплялся ими за края облаков. Лучи солнца пронизывали воздух, и птичьи трели звенели на все лады. Со стороны озера тянуло влажной прохладой. Но Великого Полоза не трогали красоты чужого мира. Все его внимание приковала к себе та самая девица, его невеста, что шла сейчас прямо ему навстречу.

Драгомир жадно вперил взгляд в невесту, которую узрел впервые. Болезненно трепыхнулось сердце, и будто бы жар разлился кипящей водой внутри груди. Девица о чем-то крепко задумалась, остановилась на берегу озера да на камень присела. Ее взор устремился вдаль, словно не видела она ничего вокруг себя и мысли ее далеко витали. Драгомиру девица показалась на редкость прелестной — ладной, красивой, но какой-то грустной. Невидимый, он подошел поближе к ней. С любопытством всмотрелся в ее лицо.

Отметил он кожу чистую да белую, бледный румянец на щеках, темно-медные брови вразлет. Девица сидела на солнце, и его свет горел в ее гладких, как речное зерцало, волосах, путался в прядях и стекал золотистым светом, перекликаясь с золотом ее прядей. Медь и золото — вот на что походили ее волосы, что рекой ниспадали за спину. И в самом деле солнечные. Будто сам Ярило, что дарит земле молодые лучи солнца и пробуждает все сущее к жизни по весне, своей божественной дланью погладил ее по голове.

Где-то совсем рядом вскрикнула птица, хрустнула веточка под лапкой рыжей и проворной белки. Девица вздрогнула да на звук обернулась. Длинные ресницы бросили тень под глаза. Она воззрилась прямо сквозь Драгомира, даже не ведая, что он сейчас стоит пред ней. А князь уже не помнил, как дышать. Смотрел он в глаза колдовские цвета малахита, и казалось, что сейчас, вживую, они выглядели еще ярче, еще пленительней.

А еще у девицы были красиво очерченные яркие губы. Точно летние дикие ягоды. Тонкие запястья да руки холеные до кончиков пальцев. А вот и перстень его матери. Теперь стало ясно, каким образом он очутился у этой девицы: кольцо это теперь — что нить путеводная. Неужто раньше она его не надевала? Взор князя медленно заскользил от лица и вниз, к лебяжьей шее и еще ниже, к пышной девичьей груди, бесстыдно открытой в какой-то странной рубахе, не то исподней, не то бог знает какой, облепившей ее тело, как вторая кожа. Ворота на ней не было, только глубокий выкат, открывший полную грудь до самой ложбинки. Взор Драгомира так и прилип к этой ложбинке: уж больно завлекательное пред ним открылось зрелище. Юбка на девице тоже была странная, не то понева6, не то низ от саяна — поди да разбери, что в этом мире женщины носят.

Девица склонила голову набок, будто слушала кого-то, и горестно вздохнула. В малахитовых глазах собрались озера непролитых слез.

— Так я и не бегу никуда, — тихо молвила она.

Взгляд девичьих глаз был растерянный да беспомощный. Расстроена чем-то, наверняка. Знать, и в самом деле что-то дурное случилось у нее.

А потом девица с солнечными волосами насторожилась и вновь посмотрела в сторону Драгомира. Так, словно смогла его узреть.

* * *

Земля, Южный Урал. Наше время.

Мрак, за которым сокрыта пустота, — вот что чувствовала Радосвета. Не ведала она ни страха, ни отчаяния, ни проблеска надежды. Ничего не осталось в ее израненной душе, лишь пустота — оглушительно-звенящая. И смотрела смиренно и молча молодая девица на черные строки, что бежали по кипенно-белому листу и складывались в слова. Их смысл был страшен и гласил он: «Саркома легкого высокой степени злокачественности. Неоперабельно». «Вот оно — имя смерти моей», — подумала про себя Радосвета. Она уже чуяла ее близость где-то совсем рядом, видела временами темную, ускользающую от взора тень позади себя — верный предвестник смерти. Уж это она точно знала.

Вздохнула Радосвета тяжко и устало воззрилась на хмурого мужчину в белом халате, что сидел напротив нее и сокрушенно качал головой.

— Так нельзя, Рада, нельзя, — сетовал он в попытках убедить ее в своей правоте.

Пока что не выходило. Радосвета росла с ранних лет на редкость упрямой. Святослав старался хранить спокойный вид, хотя внутри него леденело все от ужаса и жалости к давней подруге своего детства. Почему так? За что? Ему часто приходилось сообщать беду. Уж такова его работа — врач-онколог. Да только сообщить о недуге смертельном той, что с детства была дорога, оказалось тяжелей во стократ. Он до сих пор не мог поверить до конца. Смотрел на лист со страшным приговором и не верил. Святослав вновь воззрился на Радосвету, и его сердце сжалось от горькой печали.

— Не стоит отказываться от лечения. Это глупо, Рада, — заговорил он вновь.

— Достаточно споров. Я уже все решила! И документы необходимые подпишу, что отказываюсь! Опухоль неоперабельна! Все эти метания в попытках спасти меня напрасны, Слава, и ты, мой дорогой коллега, это прекрасно знаешь, как и я, — молвила она и отвела свой взор. — Мне хочется пожить нормальной жизнью, ровно столько, сколько еще осталось. А осталось мне немного, и мы оба это понимаем.

В груди у Святослава кольнуло мертвенным холодом. Как страшны ее слова! И жутко ее смирение перед лицом смерти! Будто это вовсе и не та Радосвета, которую он знал все эти лета.

— Тебе все равно нужна паллиативная помощь, чтобы… облегчить состояние, — сдавленно промолвил он.

— Препараты я буду принимать. А на химию и радио подпишу отказ. И не надо меня уговаривать! А потом… Пока еще есть время, съезжу-ка я куда-нибудь, развеюсь. В Аркаим, например, или Ильменский заповедник. Давно я там не была. Люблю я места силы, ты же знаешь. С детства тянет к ним. А может, к озеру Иткуль съездить?

Святослав изумленно воззрился на подругу, тяжело вздохнул и сокрушенно покачал головой.

— Угу. И поплавать там еще, да? — угрюмо уточнил он. — Будто бы не знаешь о его дурной славе. Да и холодное оно! Куда тебе? Простыть еще хочешь? Не вздумай ехать на Иткуль, поняла меня? Хотя, зная тебя… если уж стукнуло в голову, так и отговаривать бесполезно. Но окунаться не вздумай! Давненько про это озеро слава дурная ходит. Я б на твоем месте не проверял ее правдивость. Не шути с судьбой.

В ответ Радосвета безрадостно усмехнулась. И не стала говорить, что в том самом озере купалась не раз, поправ все жуткие легенды и рассказы. Когда-то она тоже боялась войти в его холодные воды, но бабушка ее ободрила, подтолкнула к воде и заверила: с ней ничего не случится.

— Таких, как мы, Иткуль не тронет. Еще и плохое заберет, а сил, наоборот, прибавит, — промолвила она тогда.

— Таких, как мы… Это каких? — спросила маленькая Радосвета.

— Тех, кого называют ведуньями, — ответила бабушка. — Но это — твоя самая главная тайна.

Не шути с судьбой. Уж ей-то шутить с судьбой? Скорее это судьба отчего-то шутит над ней, и с каждым годом ее шутки становятся все боле жестоки.

Радосвета — светлая радость. Так нарекла ее мать при рождении по совету бабушки. Конечно, Миладе хотелось лучшей судьбы для ее дорогого чада, счастья и тех самых радости и света в жизни. Только теперь этого света в Радосвете уж боле не осталось.

— Ох, Рада, Рада, — вновь покачал главой Святослав. — Своим решением отказаться от лечения ты режешь меня без ножа. Я боюсь за тебя.

Радосвета воззрилась на него с улыбкой, невольно поддавшись череде давних воспоминаний, что оставили в ней светлую память и легкую грусть, нежную да щемящую. Она знала Святослава всю свою жизнь, сколько помнила себя. Они росли и жили по соседству, матери их были давними подругами, так что дети с рождения бок о бок друг с другом росли.

Возможна ли дружба искренняя промеж мужчиной и женщиной? Настал момент, и повзрослевшая Радосвета с пора­зительной ясностью осмыслила, что смотрит на давнего друга с затаенным девичьим трепетом, а сердце ее отзывается и поет при виде Святослава. Робела она раскрыть ему свои нежданные чувства, а он и не ведал о них и не чаял, что верная подруга безответной любовью рядом томится. Потом была его свадьба, и за светлой улыбкой Радосветы никто и никогда не узрел бы печаль. Умела эта девица тоску свою скрыть ото всех.

А потом в жизнь Радосветы ворвался Игорь, и… нет, он не стал ее судьбой. Прошелся споро лишь по краю, и в том был его удел. Но непрошеные чувства к Святославу выгнал он из сердца Радосветы. Быть может, он для этого и был послан свыше?

Голос друга вырвал Радосвету из дум о своей жизни, которая, как теперь ей стало ведомо, спешно бежала к преждевременному концу. Ей казалось, что все еще впереди и у нее так много времени для задуманных свершений. Теперь же девица ощущала себя так, будто земля уходит из-под ног и она зависла в пустоте. Потерянной себя чувствовала, застигнутой врасплох страшным недугом, и с ужасом осознавала, что одной ногой уже в могиле.

— Слушай, а хочешь, мы с Василисой составим тебе компанию? Мы давненько с супругой не были нигде. Можно всем вместе съездить в Бажовский парк.

— Не нужно, Слава, — покачала головой Радосвета. — Прости, но… Я хочу одна побыть. Наедине с собой подумать, осознать. Понять, что нужно сделать сейчас, пока еще есть время…

Пока еще… Повисла тягостная тишина. Радосвета отвела взгляд. Святослав вздохнул тяжело и продолжил заполнять бумаги. Думы горестные в голове его теснились, грудь сжимали, словно обручи стальные. «Как же так? Ну как же? Как?» — кричал он мысленно самому себе, не подавая вида Радосвете. Он не желал делать ей еще больнее и повергать подругу в еще большую кручину.

Когда-то он любил ее, как девицу. Да сказать никак не решался. Все страшился Святослав, что Радосвета отвергнет его, и дружба их окажется разрушенной, а то и вовсе сгинет. А позволить свершиться этому Святослав не мог, уж больно их дружбой дорожил, а потому таил от Радосветы свои чувства. От безответной любви исцелила его Василиса. Вошла в его жизнь, словно дуновение весны, и понял Святослав, что отныне — она его судьба. Или ему лишь так хотелось? Святослав был уверен в своих чувствах, но сегодня…

Скорбная весть о здравии подруги посеяла в нем зерно сомнений. Он украдкой кинул взор на задумчивую Радосвету. Отметил хрупкие, поникшие плечи, взгляд, подернутый печалью, и сердце его сжалось от горечи. Сколько ей осталось? Мало. Совсем мало, он знал об этом. Осознавал, что дни ее сочтены и совсем скоро в мучительной агонии сгинет та, что ему дорога. В этот миг он с изумлением и безысходностью почуял, как затеплилось в груди то чувство, которого он так страшился и желал похоронить.

Да не вышло, видимо…

— Слава, я пойду, — молвила она тихо, едва слышно. — Ты все мне рассказал, и мне пора.

— Рецепты не забудь, — ответил он. — Этот препарат строго рецептурный, без него ничего не продадут.

— Мне это известно, — слабо улыбнулась в ответ Радосвета. — Заболев, я не перестала быть врачом.

— Рада, может быть, все-таки подумаешь о переезде в город, а? Тебе здесь будет лучше.

«С твоим диагнозом», — про себя додумал Святослав.

— Ну уж нет, — не согласилась Радосвета. — Лучше мне здесь точно не станет, если не хуже. Ты меня знаешь. Душит меня город, не могу я здесь. Воздуха не хватает. Я будто в тесной клетке…

— А в деревне твоей цивилизации не хватает, — перебил он ее.

— Не в деревне, а в поселке, — поправила его подруга.

— Мы бы с Василисой помогли тебе с переездом, — предложил Святослав.

Радосвета вновь несогласно качнула головой.

— Благодарю, но не стоит. Я ни за что не смогу жить там, где звуки шумного города заглушают голос природы. И мне дорог мой дом на земле. Как и та земля.

— Чудна́я, ты, Радка. С самого детства. Знаешь, будто бы и не из этого мира. Или из времени другого.

Радосвета улыбнулась.

— Ну, уж какая есть. Прошу любить и жаловать. Пока есть время.

Пока есть время...

Повисла тягостная пауза. Они смотрели друг на друга, и невымолвленные слова висели в воздухе меж ними, словно марево.

— Ладно. Пойду я. — Радосвета встала и направилась к двери.

Он проводил ее на улицу и долго смотрел ей вслед, чуя, как тоскливо воет зверем и стонет где-то глубоко в груди, в предчувствии неизбежной скорби. «Она умрет. Радосвета скоро умрет. Она уже умирает!» — кричал его внутренний голос, и Святослав ясно почувствовал, как осмысление беды непосильным грузом давит на его плечи. Бессилие перед горем, что нависло над Радосветой, горьким ядом расползалось по венам и застилало весь белый свет.

На один короткий миг захотелось ему догнать подругу да признаться в давних чувствах, окутать в крепких объятьях и исполниться надеждой, что смерть ее обойдет.

— Лучше признаюсь во всем. Когда-то же я должен был решиться на это, — промолвил он негромко сам себе. Уже помыслил, как произнесет сейчас главные слова, увидит, как распахнутся удивленно глаза Радосветы.

Сделал шаг и… остановился. Наваждение схлынуло, оставив лишь глухое отчаяние с привкусом горечи да твердую мысль, что ныне поздно для признаний. Давно уже поздно.

Радосвета обернулась и махнула рукой на прощание, а затем скрылась из виду, свернув на соседнюю улицу. Тяжко вздохнул Святослав да понуро побрел обратно. От бессилия хотелось выть отчаянно, кричать до жгучих слез.

Почему все так, ну почему? Как же горько, боже, как безумно горько!

Она умирает… Она уже умирает! Светлая радость меркнет во тьме. Радосвета скоро умрет…

---

1. 6 Домотканая шерстяная юбка, нередко с набивным рисунком, состоящая из трех или четырех полотнищ, собранных на шнуре.

Глава 3. Великий Полоз 

Над поляною хмарь — там змеиный ждет царь,

За него ты просватана.

Мельница,

«Невеста полоза»

Вдали от шумного города ей свободнее дышалось. Здесь не давили на нее своей громадой исполинские хоромы из стекла и бетона, и воздух был слаще. Звуки большого города оглушали Радосвету, назойливо гудели в голове, подобно пчелиному улью, и чуждыми казались до невыносимой боли в висках. Здесь же, на опушке векового леса, ничто не заглушало звуков матери-земли, что ласкали, будто песнь, чуткий слух Радосветы.

Такой она была всегда. С самого рождения своего ей дано было слышать, видеть и ведать больше, чем другим. Таков удел той, что уродилась ведуньей. Не каждый способен голос природы слышать, но слуху молодой ведуньи он стал привычен за все ее лета. И так она сроднилась с ним, срослась душой и привязалась телом, что так и не смогла привыкнуть к жизни в большом городе. Все ее в нем угнетало. Колдовские и телесные силы покидали девицу, стоило лишь подольше в городе задержаться. Так и решила Радосвета работать в городской лечебнице, но после работы мчалась поскорей домой, в родной поселок. В пору своего учения часто она рвалась в деревню к бабушке, стоило лишь выдаться свободному дню.

Лес на этих землях стоял веками и пока еще не был тронут рукой человеческой, что жалости не ведала порой. Отрадно было Радосвете приходить сюда по тропинке — то зеленой, то устланной золотыми листьями, то по хрусткому снежному покрову.

И сегодня она вновь сюда пожаловала, обуянная грустью и задумчивая. Боль нещадно сжимала ей голову, сдавливала грудь, и знала Радосвета, что нужно лишь скорей ступать к месту силы, туда, где нет плодов человеческих творений, где только первозданная сила матери сырой земли. Там ей станет легче, боль пройдет, словно и не бывало, — так учила ее бабушка. Радосвета понимала, что никакое место силы не вернет ей прежнего здравия, не заберет смертельный недуг. Но все же, ступая по лесным тропинкам, она ощущала, будто боль, усмирить которую она уже не могла без сильных снадобий, понемногу отступает. Конечно, ненадолго. Конечно, она вернется. Теперь она с ней до самого конца...

Босая, простоволосая, в длинной цветастой юбке до пят, ступала Радосвета по весенней тропе. Дикие травы клонились к ней, льнули к ее ногам, шептали ей ласково, успокаивали. Ветер напевал ей древние песни о вечном, и озерная вода покрывалась рябью, молвила ей о своих тайнах.

Радосвета присела на согретый солнцем камень. Вздохнула и подставила лицо солнечному свету, смежив веки. Ветер лениво играл ее гладкими прядями, что медно-золотой рекой струились вдоль ладного тела. Девица вновь прислушалась.

— Не беги от неизбежного, Радосвета! — услышала она средь трав, и ей стало горько.

— Так я и не бегу никуда, — с грустью молвила она в ответ, вспомнив о страшном недуге.

Ее дни сочтены. Но не пожалела она об отказе от лечения. Знала ведь, что напрасно все, когда смерть по пятам шагает. А потом… Что потом с ней станется, думать совсем не хотелось… Радосвета терялась в словах, пытаясь придумать, как же сообщить эту весть родному брату. Ее печалила мысль о том, как тяжко придется ему… вновь хоронить близкого человека. Протяжный вздох вырвался из груди. Одинокая слеза блеснула на ресницах и сорвалась вниз. Налетел ветер и принес с собой шепот трав.

— Не беги от неизбежного! Не беги! Не надобно это! Неизбежно… неизбежно… неизбежно… неизбежно…

Тоска и уныние сдавили ей грудь. Мысль о скорой неизбежной смерти сковала льдом ее нутро, и Радосвета даже не могла понять: это смирение или она так потрясена, что еще не до конца осмыслила? Всего горше было ей за тех, кому она дорога.

Травы вновь зашептали:

— Неизбежно… неизбежно… неизбежно, Рада…

— Знаю, что неизбежно, знаю, — понуро ответила она.

— Не ведаешь ты ничего, не ведаешь…

Радосвета подавила тяжкий вдох. Воззрилась на цепочку с потемневшим оберегом — еще одно худое знамение. Маленькую малахитовую ящерку с золотым венцом на крошечной голове она носила с детства, да только за последние несколько месяцев темнеть начала ее ящерка. Будто малахит в обсидиан медленно превращался, черный, как безлунная ночь. Теперь лишь хвост ящерки оставался малахитовым.

Дуновение ветра принесло ей вновь шепот трав. Зелень листвы напевала песнь свою об уходящих вешних днях. Под сенью дерева кедра задумалась Радосвета, да так крепко, что не услышала голоса тихого да незнакомого, что позвал ее. Потом все же встрепенулась, сбросила оковы печальных дум да по сторонам огляделась. Никого! «Померещилось», — решила девица.

А потом обернулась и не поверила собственным глазам. От изумления Радосвета вскочила с камня.

Девичий вскрик спугнул стаю птиц с того самого кедра. Надо же, какое диво перед ней — самый настоящий полоз! Огромный, с золотою шкурой да глазами такими же золотыми. Хвост его свернулся кольцом на траве, пока сам полоз над землей приподнялся и будто бы разглядывал Радосвету.

— Великий Полоз, — прошептала она, не в силах пошевелиться.

Испугалась девица такого невиданного чуда, но стоило ее глазам встретиться с глазами полоза, как позабыла девица о страхе и воззрилась уже без робости на иномирного гостя. Околдовал ее змеиный взор, заворожил девичий разум, утянул в свою бездну золотого взгляда.

Так и смотрели они друг на друга не отрываясь. Драгомир в змеином облике и Радосвета. Невеста и жених.

— Так вот какая ты, невес-с-с-ста! — тихо молвил князь.

Не успела девица понять, что к чему, как силы покинули ее тело да веки сомкнулись. Она покачнулась, будто тоненькое дерево на ветру, и лишилась чувств.

Драгомир не мог ничего сделать, пока находился здесь в виде духа. Он тут же оказался рядом с девицей, лежащей на траве. Ему вдруг стало любопытно: она так же сладко пахнет наяву, как и во сне? Наклонился князь к невесте, втянул воздух у ее виска и учуял дивное благоуханье. Еще слаще, чем во сне. Так похоже на малину, и вереск, и что-то медвяно-манящее. Запах неодолимого соблазна и хрупкой девичьей нежности. Вблизи девица оказалась еще краше.

А вот и оберег, подаренный его матерью. Оберег из малахита, лучшего в Златославии, что таил в себе силу жизни и многие лета даровал Радосвете здравие. Нынче же он почернел. Худой знак, ох какой худой! На исходе силы его, а раз чернеет камень, значит тот, кто его носит, тяжко болен. Без оберега Радосвете худо станется.

А вот и знакомое кольцо на безымянном пальце. То самое — золотое, с малахитом и змейником, что когда-то давно принадлежало его матери.

Радосвета вздохнула, закашлялась во сне. В уголке рта показалась капелька крови. Точно девица хворая. Кто знает, сколько ей осталось жить?

Где-то в самой глубине души у Драгомира что-то встрепенулось. Жалость? Сожаление? Но князь не стал разгадывать собственные чувства, тут же их отринув. Это он умел уже давно.

— Драгомир! — Голос волхва доносился будто сквозь толщу воды.

Значит, время на исходе, пора возвращаться обратно в свой мир. Девица что-то неясно забормотала и пошевелилась. Значит, жить пока еще будет. А там… У каждого свой черед, с которым мы не в силах спорить. Судьбу не обманешь, и князь однажды это уяснил. Уроки судьбы, как правило, суровы, а подчас и вовсе жестоки, зато с первого раза ясны.

Последнее, что видел Драгомир, — как распахнула девица малахитовые глаза и посмотрела в небо. А потом он снова вернулся в собственное тело.

— Ну что, узрел свою нареченную? — спросил Ведагор с хитрым прищуром.

Слово «свою» резануло князя, и Драгомир скривился.

— Не моя она, не выдумывай, — отмахнулся князь от слов волхва.

— Так как же не твоя, раз мать тебе ее сосватала еще до рождения? — Ведагор всплеснул руками.

— Перестань, — снова отмахнулся князь. — Мало ли что там матушка моя себе надумала. Сколько уж лет с той поры утекло.

— А что же кольцо Василины? При ней али нет? — не унимался волхв.

— Да все при ней! И кольцо матери, и оберег ее малахитовый. Почернел, правда, весь почти. Хворая эта девица, и крепко хворь ее взяла. Может быть, и жить ей недолго осталось. Кровь у нее ртом идет, сознание теряет.

— Да-а-а, дело худое, коли так. — Ведагор задумчиво почесал затылок. — Что же делать будешь, князь?

Драгомир удивленно приподнял брови.

— Что делать? То же, что и намечал, — собирать в поход дружину и идти разбираться с Изворской волостью. А там, если не врет молва, так и князя придется другого сажать взамен Горислава.

— А что же девица?

— А что с девицей? Мне до нее никакого дела нет. Мне нужно было знать, кто она такая, зачем приходит в мои сны и к чему это все. Я страшился, что для меня какой знак дурной, а оказалось, не во мне дело.

— То-то же и оно, князь! — с жаром воскликнул волхв. — Недаром она приходит к тебе! Никак, связь между вами имеется. Зовет ее душа тебя, и даже миры ей не преграда. Спасать ее надо…

— Спасать надо целостность моих земель. И людей, коим не посчастливилось оказаться под пятой у волостного князя-предателя. И мыслить о том, как не растерять то, что от отца мне досталось, а то и приумножить. Благоденствие и процветание Златославии — вот о чем я должен радеть, Ведагор, чем жить и о чем беспокоиться. А не о девице, которую даже знать не знаю. На одной чаше весов — ее жизнь, на другой — людей моего государства. Неужели ты думаешь, что я задумаюсь над выбором?

— Все-таки ж невеста, Драгомир.

— Златославия — моя невеста, — отрезал князь.

— Ну не стала бы Василина просто так тебе девицу какую-то сватать, — не унимался волхв.

— А она не обмолвилась тебе, к чему задумала сватовство это?

Ведагор развел руками.

— Матушка твоя была девой своенравной, себе на уме. Сказала — так должно быть, а уж почему — промолчала. Одно слово — Малахитница! Никак, ведала она о чем-то важном! Может, задумала что. А вдруг невеста твоя непростая?

Драгомир начинал терять терпение.

— Она землянка, Ведагор! Жительница Земли! Ты сам знаешь многое об этом мире, мне не нужно пояснять. Что в ней может быть особого? Да ничего! Дитя железного мира, отринувшее свои корни и знания предков.

— Благолепная7 хоть? Казистая?

— Хороша, не без этого. Природа-мать на нее не поскупилась, — признал Драгомир. — Да только сам знаешь: красотой сыт не будешь. Снаружи красота, внутри пустота. Одно слово — девица из железного мира. Обойдемся и без таких невест.

Волхв тяжело вздохнул и сокрушенно покачал головой.

— Жаль, Драгомир. Не руби с плеча, обдумай это дело.

— Мне нужно готовить поход. Вот после него и разберусь с навязанной невестой.

— А если не доживет до срока?

— Значит, такова ее судьба. Ее еще никто не обманул. И спорить с ней — себе дороже. Я великий князь. Я принадлежу этой земле. О ней пекусь и радею. И в этом — смысл моей жизни. А все остальное — мирская суета. Не для меня это. Это мне стоило понять давно, а я не понимал. Но жизнь это исправила.

Волхв смотрел на князя с сожалением и тоской. Он помнил его другим, совсем другим, и сейчас Ведагору было невыносимо скорбно видеть, как Драгомир, которого он помнил еще озорным юнцом с горящими глазами, самовольно оградил себя от всего, что наполняет жизнь светом.

— Негоже, Драгомир. Негоже это — сердце-то свое запирать от радостей земных. Ты сам себя казнишь, — умоляюще промолвил Ведагор.

— Я принял это добровольно. И ни о чем не жалею, — отрезал великий князь.

Воцарилось тяжкое молчание. Его нарушали только птичьи голоса, что доносились с улицы, треск горящего свечного фитиля да тиканье маятника временеметра.

— Кажется, будто бы только вчера ты взошел на престол великокняжеский. А уж седьмое лето минуло. Быстро пронеслись лета. И ты так изменился, Драгомир. Ведь все по-иному было. И ты был иным, князь. Мне горько… горько за тебя, — признался старец.

— Все мы когда-то были иными, — заметил Драгомир. — Но все меняется. И все проходит. Абсолютно все. Моя радость — процветание моей земли. Тем и живу. Не жалей меня. Это мое бремя, и я буду нести его всю жизнь. Благодарю тебя за помощь, Ведагор. Мне идти пора.

Волхв помрачнел, но боле не спорил и проводил Драгомира до калитки.

Об оставленной невесте князь думать не желал и мысли эти от себя гнал. Ее стоит скорее забыть, изгнать из памяти пламенные волосы и малахитовый огонь ее глаз. Драгомир не обмолвился об этом волхву и ни за что не признался бы ни одной живой душе, что безумно страшился еще хоть раз в жизни познать привязанность к кому-то, прикипеть душой. Тому, кто не привязан, боль потери неведома. А значит, он никогда не увидит боле свою невесту. Иначе, не приведи боги, протянется между ними незримая нить, возникнет это ядовитое, губительное для него чувство душевной привязанности, от которого он бежал, словно зверь от огня. Ни к чему это — думать о той, что уже одной ногой в могиле. Нельзя привязываться к той, что умирает.

Его невеста скоро умрет. А он будет жить дальше, столько, сколько отвели ему боги на этой земле, и сделает все, чтобы не посрамить память предков, славные подвиги отца и родные земли Златославии.

* * *

Радосвета сидела на траве. Она поджала ноги, смотрела, как в гладком зерцале озера отражаются облака, и силилась понять: что же это было с ней? Морок? Наваждение? Или знамение какое? Может, приключился с ней солнечный удар? Оттого и померещилось ей диво небывалое. «Неужто настоящий змей здесь был? Тот самый Великий Полоз из сказов? Зачем же он явился? И был ли он на самом деле?» — размышляла про себя Радосвета и пыталась с мыслями собраться.

В памяти отпечатались золотое змеиное тело полоза да горящие золотым пожаром огромные глаза. Они смотрели на Раду, смотрели неотрывно, будто проникали в самую душу, доставали до дна. Полоз исчез, словно его и не бывало. Но встреча с ним поразила Радосвету до глубины души, и она в этот миг ясно осознала, что никогда не сможет это позабыть.

Она отерла рукавом кровь с губ, поморщилась, ощущая вкус металла и соли во рту. Рядом с ней осталась лежать принесенная фляга с водой. Радосвета прополоскала рот, сделала пару глотков, поднялась на нетвердых ногах и побрела домой. Как во сне, дошла она до своего двора, зашла в дом и без сил упала на узкое ложе в гостиной. Ее веки сомкнулись, и Радосвета помыслила, что вот сейчас, пять минут — и она найдет в себе силы встать.

Она тут же уснула.

И снились ей бездонная лазоревая высь небес и удивительные крылатые существа, огромные, величественные, похожие на драконов. Виделись ей яркие всполохи костров, хороводы и песни, мелодии которых трогали что-то в самой глубине души Радосветы, какие-то неведомые струны, и они вторили той музыке, несли ее душу куда-то сквозь миры и расстояния, навстречу безудержному веселью, радости и счастью.

Ей снился блеск золотых глаз, и блики огня отражались в них. Черная полоска звериного зрачка притягивала взгляд, и ей так сложно было отвести свой взор и не смотреть в эту золотую глубину. Так легко потерять себя в плену нечеловеческих глаз. Так просто идти по узкой неведомой другим тропинке на тихий, будто шелест ветра, зов чьего-то голоса, что манит так неистово. Голос низкий, грудной, бархатный. Он что-то шепчет… Зовет ли куда? Обещает ли что-то? Смеется ли над ней, растерянной и наивной?

Стук в окно вырвал ее из объятий дивного сна. А затем вновь и вновь повторился. Радосвета резко вскочила с ложа и схватилась за голову, что пошла кругом. Зыбкий туман сна, опутавший ее разум, окончательно развеялся, и девица, пошатываясь, поспешила к входным дверям. Вечерняя заря заглянула в окно да наполнила комнату розовым свечением.

— Рада! Рада, ты дома? — позвал ее из-за двери тревожный женский голос. — Это Света. Мне помощь твоя нужна.

Девица открыла дверь. На пороге дома стояли женщина и дитя пяти лет.

— Рада, помоги нам, я прошу тебя! Дочь моя на днях собаки испугалась, так теперь и во сне кричит, и спит плохо. От вида собак трястись начинает, в истерике бьется. Нам бы испуг вылить…

— Хорошо. Сейчас все сделаю, — кивнула Радосвета. — Сажай девочку на порог лицом к выходу. А я сейчас принесу все, что нужно.

Молодая ведунья ушла в трапезную. Там достала глубокую чашу, плеснула туда непитой воды. Поставила на огонь мелкий корец с кусочком воска. Как только все было готово, вышла к посетителям. Тепло улыбнулась маленькой девочке, что робко озиралась по сторонам.

— Не бойся, это не страшно, — успокоила она дитя, и девочка улыбнулась в ответ.

От детской улыбки кольнуло сердце Радосветы тоненькой иголочкой неизбывной печали, но ведунья отогнала посторонние мысли. Лучше не думать сейчас и не вспоминать…

Встала с плошкой над головой у девочки, принялась водить по кругу корцом против часовой стрелки да заговор читать.

— Выливаю испуги, переполохи за пороги. С костей, с мощей, с жилочек, с прожилочек, с ретивого сердца, с алой крови, с буйной головы Владиславы. Воистину.

Повторила трижды слова заговора и вылила воск струйкой в плошку с водой. Когда воск застыл, ведунья достала его и положила на ладонь.

— Вот видишь, голова собачья. И пасть оскаленная. И завитки вокруг. Крепко Владушка собаки испугалась. Ну ничего, ничего. Это поправимо. Сегодня вылили, и завтра приходите. Третий раз может и не понадобиться.

Светлана поблагодарила Радосвету — оставила на столе десяток яиц, крынку молока, крупы гречневой и несколько свежих испеченных пирожков, завернутых в салфетку. За ведовскую помощь Радосвета не просила денег. Всегда говорила: благодарите по силам. И люди приносили ей продукты, хотя бывало и так, что давали деньги. Но их она в руки не брала — просила класть на стол или оставить у порога, как учила ее бабка.

— Все удивляюсь, как это вот в тебе уживается — знания народные и врачебные, — промолвила Светлана перед уходом.

— Одно другому не мешает, — пошутила ведунья и проводила мать с ребенком за калитку.

Воду из-под воска Радосвета вылила за двором и там же закопала тот самый кусочек, приговаривая под нос: «Мать сыра земля, все дурное забери, все очисти и сними, плохое схорони, мне, Радосвете, здоровье возврати».

Горькая усмешка посетила ее губы, и в девичью душу снова постучалась скорбь. Тяжкие мысли обуяли Радосвету с такой силой, что стало тяжело дышать. «Здоровье возврати… Здоровье… Нет у меня теперь этого здоровья. И за что мне это все?» — молвила она самой себе и, вздохнув, направилась обратно во двор. Ветер покачивал садовую подвесную скамейку. Присев на нее, Радосвета вновь вздохнула, поправила шерстяной платок на заострившихся плечах да на небо воззрилась ночное.

На улице смеркалось, и ночной сумрак иссиня-черным пологом опускался на тихие улочки селения. Уральская ночь дышала прохладой, ее густые, смоляные сумерки кутали дома и лес, что простирался позади дворов. Его вековые деревья устремлялись ввысь, пронзали небо кронами, и казалось, что звезды вот-вот упадут прямо на ветки. Стрекотали цикады, пели сверчки, а Радосвета качалась на скамье, и мысли ее были по-черному тоскливыми. Она любила родные места и дом любила этот, что остался от бабушки, любила брата Владимира и друга детства Святослава. Близилось лето — шумное, теплое, бархатное, наполненное звездным светом и пением птиц. Ей отчаянно, до яростных слез хотелось жить, но упрямое предчувствие неминуемой смерти сжимало ей горло. И того невыносимей была для молодой ведуньи мысль, что следующее лето она может уже и не встретить. Эти думы черной хмарью заполнили ее нутро, и тоска нестерпимо прожигала ей грудь.

Слезы тихими дорожками побежали по бледным щекам. Радосвета не желала их сдерживать. Сейчас, в одиночестве, там, где когда-то они с бабушкой вдвоем сидели, ведунья острее ощущала полынный вкус своей беды. И не было ей от страха и смерти спасения, черная тень мелькнула и истаяла за ее спиной.

Вдоволь поплакав, Радосвета вернулась в дом. Глаза ее скользнули по календарю на стене. Ведунья остановилась и снова воззрилась на число. Запоздалое осознание озарило ее память яркой вспышкой.

«Не ходи в лес в день Змейника, Рада! Колдовства не буди древнего! Не испытывай судьбу!»

Неужели сегодня тот самый день? Сердце забилось в беспокойном беге.

Как она могла забыть?

---

1. 7 Благолепный (старослав.) — красивый.

Глава 4. Зверь  

Лиха не ведала, глаз от беды не прятала.

Быть тебе, девица, нашей — сама виноватая!

Мельница,

«Невеста полоза»

В тот день у юной Радосветы разболелась голова, и она, по обыкновению, разулась, желая ощутить связь с матерью-землей. Так пос