***
«Воздушный поцелуй… как маленькое солнце, но все, увы, уйдут — кого ни коронуй…». (с) из песни Тамары Гвердцители.
Москва, сентябрь 2006.
Дверь в мою комнату слегка приоткрылась — плавно, тихо. Отец всегда легонько, осторожно открывал дверь и ходил почти бесшумно — особенно, когда мы с мамой спали.
— Доча, ты не спишь? — спросил он ласково. На нём была тёмно-синяя байковая рубашка, моя любимая. Я куталась в неё, когда его не было дома.
Папа мягко опустился на разобранный диван рядом с мной. У него чуть отросли волосы и теперь непослушными вихрами торчали в разные стороны — мне очень нравилось, когда у отца был такой красивый беспорядок на голове, это делало его, и без того всегда молодого, ещё больше похожим на мальчишку в свои сорок пять. Мы помолчали, улыбаясь друг другу.
— Я тебя очень люблю, — произнес папа с едва заметной улыбкой. — Знаешь, как люблю? Больше жизни.
Он крепко обнял меня, и я с удовольствием вдохнула родной запах, уткнувшись в темно-синюю рубашку. Было удивительно, почему отец пришёл ко мне перед сном, чтобы сказать такие слова — намного чаще его любовь ко мне проявлялась в действиях. Внешне он всегда был сдержан, говорил мало и по существу — совсем как Володя. Но я знала, что внутри отца существует совершенно иной мир. Маленькой я обожала слушать, как папа читает мне про моря и дальние страны, про пиратов и приключения. Отец читал в лицах, вживаясь в каждого персонажа. Бывало, он черкал короткие весёлые стишки на бумаге или говорил ими вслух — а я смеялась, болтая ногами на столе. Однажды мы вместе замазывали от мамы двойку по математике в дневнике. В девятом классе я ревела в эту же синюю рубашку, потому что мальчик, который мне нравился, пришел на дискотеку с другой девочкой. Из всего, что случилось со мной дальше, я смогла выбраться только благодаря безграничной любви родителей и собственной вере — но об этом чуть позже.
Мамин крик раздался поздно ночью. «Женька, родной!» — я не видела, как упал отец, только услышала маму.
В нашем распахнутом окне зияла чёрная ночная пустота, в осеннем дворе не горели фонари, и только первая листва опадала с деревьев. Стоял конец сентября — любимое время года отца.
А мы ждали белую машину с красным крестом — та приехала быстро, но за эти десять минут я успела вспомнить все молитвы, которые знала в свои шестнадцать, читая их вслух быстрым речитативом. Через день я толкнула белую дверь просторной больничной палаты. Палаты 503.
Отец лежал у большого светлого окна, на улице стояла на редкость тёплая погода для осени, словно лето вернулось в самом разгаре, и яркое солнце заливало больничные кровати. В палате было так светло, словно ни с кем из оказавшихся там людей и не случалось ничего плохого. Склиф с его лабиринтами коридоров показался мне огромным живым организмом. Папа распахнул руки навстречу — он уже пришёл в себя, улыбаясь мне через головную боль.
Яркие карие глаза пристально смотрели на нас из противоположного конца палаты. Молодой парень в ярко-жёлтой футболке заваривал чай и разворачивал плитку молочного шоколада. Я заметила, как он листал турецкий словарь, добыв его в библиотеке Склифа, и пытался объяснить никому не нужному чужеземцу, соседу на палате, какие принимать лекарства и что к чему в том мире, где они оказались.
— Привет, — улыбнулся он мне пару часов спустя, когда я испуганно озиралась по сторонам, сидя на краешке кровати около отца. — Будешь чай с шоколадкой?
Я обратила внимание, ломая кусочек шоколада с его большой руки, что у парня красивые ладони — мужественные, испещрённые линиями. Мне стало почему-то намного легче от его присутствия, как если бы в снежную бурю я набрела на домик с печкой.
— Спасибо, — робко улыбнулась я новому знакомому. Пора было уходить.
Я оглянулась на папу в дверях — ласковый вечерний луч заливал его доброе лицо и улыбку. Он помахал мне рукой — и я помахала в ответ, послав воздушный поцелуй и прошептав одними губами: «Я очень тебя люблю».
