Оглавление

Глава 1: Старая лампа и нежданный гость

Пыль, вечная спутница старости и маленьких квартир, лениво кружила в луче сентябрьского солнца, пробившегося сквозь занавеску с выцветшими розами. Луч упал на раскрытую тетрадь в клеточку, где аккуратным, чуть дрожащим почерком были выведены столбики цифр. Аглая Филипповна Смирнова, прищурившись сквозь бифокальные очки, водила по ним желтым карандашом, густо облизанным на конце. Пенсия. Коммуналка. Лекарства. Котлеты на неделю. Молоко. Чай. Снова коммуналка… Цифры упрямо складывались в одно: «Не хватает».

Она отложила карандаш, сняла очки и протерла переносицу. Костлявые пальцы с выступающими венами и коричневыми пятнами прожитых лет легли на виски. Однокомнатная хрущевка в Твери, на четвертом этаже пятиэтажки без лифта, тихо гудела вокруг нее. Гул холодильника на кухоньке, мерное тиканье будильника с отбитым уголком на комоде, далекий грохот трамвая за окном — это был саундтрек ее одиночества. Фотография на стене: молодой мужчина в военной форме и улыбающаяся женщина с букетом полевых цветов. Сын Сережа и невестка Лена. Погибли давно, в той дурацкой аварии под Ржевом, оставив ей на руки пятилетнюю Катюшку. Теперь Катя — студентка, жила в общаге, а здесь оставалась только она, Аглая Филипповна, ее герань на подоконнике да вечно голодный рыжий кот соседки, Мурзик, который считал балкон своей законной территорией.

«Клетка», — подумала она не в первый раз, окидывая взглядом знакомые до боли квадратные метры: выцветший ковер, полированный стенкой шкаф, кресло с протертой обивкой, крохотный кухонный столик. Не клетка в прямом смысле, конечно. Но иногда ощущение было именно таким — тихое, пыльное заточение, где время текло густой, тягучей патокой, а главными событиями были поход в поликлинику или очередь в Сбербанк. Она встала, костяшки пальцев хрустнули. Подошла к окну. Двор — стандартный набор: кривые качели, пара скамеек под облезлыми березами, ряды припаркованных, в основном не новых, машин. Мужики что-то чинили под капотом «девятки», бабки на скамейке сплетничали, размахивая руками. Жизнь. Чужая жизнь.

Зазвонил стационарный телефон. Редкий звук в последнее время. Аглая вздрогнула, поспешно надела очки и, спотыкаясь о край ковра, бросилась к аппарату, висевшему в прихожей.

«Алло?»

«Б-бабушка?» Голос в трубке был сдавленный, прерывистый, на грани рыданий. Катя.

«Катенька? Родная, что случилось?» Сердце Аглаи Филипповны екнуло, знакомый холодок страха за единственного родного человека пробежал по спине.

«Я… я не сдам…» Катя всхлипнула. «Завтра… экзамен… Вышка… Эта проклятая математика!»

«Ты же учила, внученька, готовилась!» — старалась вложить в голос уверенность Аглая, хотя сама прекрасно понимала, что высшая математика для ее гуманитария-внучки была темным лесом.

«Учила! Всю ночь не спала! Но он… этот Костицын… он меня терпеть не может! Он специально задает такие задачи! Все знают! Он меня завалит! И… и меня отчислят!» Рыдания стали громче, истеричнее. «Баб, я не смогу! Я не понимаю ничего! Все пропало!»

Аглая Филипповна стиснула трубку так, что пальцы побелели. Ярость, острая и жгучая, подкатила к горлу. Этот Костицын! Она его мысленно видела — молодого, наглого, с вечной усмешкой на лице, который мнит себя вершителем судеб. Как он смеет мучить ее девочку? И бессилие. Полное, тотальное бессилие. Что она могла? Старая бабка за триста километров. Утешить по телефону? Послать денег на такси? Это не решало проблемы. Катя была на грани срыва.

«Катюша, дыши, родная! Глубоко вдохни!» — командовала Аглая, пытаясь заглушить собственную панику. «Ничего еще не пропало! Соберись! Ты умная девочка!»

«Я не умная! Я тупая! Для этой математики я тупая!» — выкрикнула Катя и разрыдалась в трубку.

Минут десять Аглая Филипповна уговаривала, успокаивала, говорила какие-то общие слова о том, что все будет хорошо, что надо попробовать, что самое страшное — это не попробовать. Но слова казались пустыми, бутафорскими. Она чувствовала, как беспомощность душит ее, как плотная трясина. Катя, выдохшаяся и все равно напуганная, наконец повесила трубку, пообещав «попробовать еще разок глянуть в конспекты».

Аглая медленно вернулась в комнату, опустилась в кресло. Тиканье часов звучало теперь как удары молота по наковальне. «Пропадет моя девочка… Отчислят… А потом что?» Образ Кати, маленькой, доверчивой, с косичками, которую она вела в первый класс, смешался с образом рыдающей девушки в трубке. Любовь и страх сплелись в тугой, болезненный узел под ложечкой. Надо было что-то делать. Но что? Мысли метались, как пойманные мухи, не находя выхода. Надо отвлечься. Вырваться из этой квартиры-клетки, из этого клубка беспокойства. Посмотреть на людей, на вещи. На толкучку!

Блошиный рынок у стадиона «Химик» был для Аглаи Филипповны своеобразным окном в мир. Мир прошлого, мир вещей, побывавших в чужих руках, мир, где еще теплилась какая-то жизнь, пусть и подержанная. Она накинула старенькое, но аккуратное драповое пальто, повязала платок, сунула в авоську кошелек и пустую бутылку — вдруг купит чего тяжелого.

Воздух за пределами подъезда был прохладным, пахнущим опавшей листвой и выхлопными газами. Лестница вниз далась с привычной одышкой. Двор встретил криками детей и воем дрели — кто-то опять что-то ремонтировал. Она прошла мимо скамеек с бабушками, мимо мужиков с машиной, кивнув на автоматическое «здрасте».

Рынок встретил ее какофонией звуков и запахов. Крики продавцов: «Клубничка, сладкая клубничка!», «Носки, мужские носки, дешево!», «Статуэтки, хрусталь, кому хрусталь!». Гул голосов, смех, споры. Запахи: жареные семечки и шашлык, пыль и прелые книги, дешевый парфюм и старое дерево. Она медленно пошла вдоль рядов, глаза скользили по разложенному на брезентах и картонках товару. Фарфоровые слоники и балерины, горы потрепанных книг в дешевых переплетах, ящики с болтами и гайками, стопки советских журналов «Работница», груды поношенной одежды. «Хлам, — подумала Аглая с привычным скепсисом. — Сплошной хлам». Но бродить было интересно. Люди сновали, торговались, разглядывали. Жизнь кипела.

Она купила пакетик семечек, машинально л