Оглавление

I. Introitus

— Как он здесь оказался? — ревёт неистовый океан.

— Что он делает? — свистит ветер.

— Он не умеет летать! Он разобьётся! — кричат встревоженные чайки.

— Самодовольный безумец! Несчастный! — шипит солнце, погружаясь в воду.

По берегу бежит человек.

Он оставил машину на краю дикого пляжа и побежал. Его босые ноги вязнут в прохладном песке.

Но он бежит.

Соленый ветер треплет его слипшиеся от пота волосы.

Но он продолжает бежать.

Он бежит прямиком к обрыву. Он расстегивает на бегу рубашку. Он раскидывает руки в стороны. Воздушный поток развивает за спиной шелковую ткань. Ещё секунда, и он взлетит.

Но, нет! Он продолжает бежать…

К обрыву…

А если посмотреть на происходящее глазами песчинки? Такой крошечной и беззащитной. Она лежала тут никого не трогая, не усложняя жизни и воспринимала окружающее как должное. Без лишних вопросов о смысле ее бытия и прочих непонятных вещей. Лежала столько лет… что даже и не вспомнить сколько. А он, такой огромный, ворвался босой ногой в ее жизнь, безжалостно разметав сестер и братьев по ветру. И унесся дальше, не ведая, что сотворил. Одним шагом перевернул сотни ни в чем не повинных судеб. Изменил песчаный мир навсегда. И этот его шаг останется единственным в памяти несчастных песчинок.

А если взглянуть на эту картину глазами Времени? Оно тоже ничего особенного не делало. Оно просто было тут всегда. Было, есть и будет. Никого, не трогая и ни о чем не спрашивая. Это ему все задают вопросы и предъявляют претензии. А оно ведь просто идет. Шло и будет идти. Вот уже сколько лет, что даже и не представить. Такое старое, молодое и совершенно без возраста. Для Времени этот бегущий человек сам как песчинка, затерянная в пространстве. И на крохотное мгновение застрявшая в памяти. А Времени до него нет никакого дела. Абсолютно. Оно холодно и индифферентно. Это у бегуна с ним проблемы. У Времени для нас нет ни секундочки времени. Это мы стараемся с ним что-то сделать. Пытаемся остановить, замедлить. И как бы это смешно ни звучало, желаем управлять им. А в сущности пытаемся организовать сами себя. Когда же не получается, жалуемся на Время. А оно всегда опережает нас. Каждую секунду. Оно, в сущности, далеко впереди… и позади… и вокруг нас. Как бескрайний океан. Мы же барахтаемся в нем, размахивая руками и зовя на помощь.

Так как же нам быть? С какой точки зрения посмотреть на неизвестного мужчину? Из живых, теплокровных и живородящих, то есть млекопитающих, ну, в смысле мыслящих существ, тут только мы с вами. Непричастно наблюдаем со стороны. Я хочу сказать, что мы такие же человеки, как и он, а значит, только мы можем адекватно взглянуть на происходящее. И как только мы это сделаем, отбросив лень и предрассудки, безразличие и надменность, в этот самый момент тут же возникнет закономерный вопрос:

— Какого корабля мачтового этот гражданин тут потерял? Зачем он бежит? Откуда? Или от кого?

И не надо смотреть на меня искоса, а тем более с угрозой в недоверчивом взоре. Да, вы тут по моей вине. Даже по моей прихоти, если вам угодно. И, конечно, мне известно немного больше, чем вам. Поэтому, чтобы вы поняли смысл своего присутствия тут, я расскажу все, что знаю. А примите вы это или нет, это уж как сочтете удобным для себя.

Но прежде давайте еще раз взглянем на нашего героя. Вы тоже это видите? Да! Он из последних сил перемещается в пространстве к обрыву… но его лицо… На нем нет печати страдания и тени сомнения. Напротив! Выражение совершенного счастья и гармонии с самим собой…

При этом человек неумолимо стремится навстречу Закату…

Теперь я поставлю на паузу эту незатейливую короткометражку про бегущего гомо сапиенса в стиле неореализма и начну рассказ. И начну, пожалуй, знаете с чего? С самого начала. Нет, не с того начала начал, когда материя сжалась до каких-то там критических размеров и произошел взрыв и началось вот это вот все, в чем мы с вами обитаем… Тем более, что свидетелем этого события я не был. И не с того начала, когда его родители в предгорьях Карпат в старенькой гостинице занимались безудержным сексом на скрипучей кровати. Этого я тоже не видел. Но так мне представляется в моей фантазии. А начну уже, наконец, с начала конкретно этой истории. С первого шага к этой точке на карте, который он сделал шесть месяцев назад. С поворотного события. Или точнее будет его назвать переворотным. Так как оно не просто повернуло, оно перевернуло всю его жизнь с ног на голову. И произошло это так, как обычно случается все самое важное — катастрофически внезапно. То есть, когда мы к этому абсолютно не готовы. Застигнутые врасплох, тепленькие и беззащитные. Произошедшее проникает в самую суть, бьет по оголенным нервам, как зубной врач холодным острием. И вскрывшаяся истина сопровождается нестерпимой болью, за которой следует прозрение.

II. Kyrie

От песнопения «Kyrie eleison» происходит русское слово «куроле́сить» (простые прихожане не понимали греческих песнопений, произносимых наспех — «куролес» стало синонимом бессмыслицы).

Подарок

Алекс, а именно так зовут этого мужчину, проснулся раньше будильника, в холодном поту от ужаса, что его жизнь прошла мимо. Вся. Абсолютно. Не исключая момент рождения. Даже, скорее всего, как раз начиная с этого самого момента. С момента первого вздоха и до вот этого выдоха.

Роды были фееричными, даже в чем-то искрометными, как залп одинокой новогодней хлопушки… Забытой в чулане.

Юная роженица. Зеленые стены операционной в старенькой деревенской больнице. Медицинское оборудование времен Ледового побоища. Молодой врач гинеколог, он же ветеринарный доктор по совместительству, принимающий роды у колхозной живности, и глуховатая старушка-акушерка. И еще слегка припоздавший новоиспеченный папаша. Вот все, кто был свидетелем неожиданного появления Алекса на свет.

Почему неожиданного? — подмигивают в нервном тике, как бы спрашивая нас, электронные часы.

А вот почему!

Молодая семейная пара знойным сентябрьским утром 1967 года, 25 числа, решила провести выходные вдали от городского шума, гама и пыли. На автобусной станции они сели на первый попавшийся автобус. Конечным пунктом значилось неведомое молодоженам село Межирич. То, что ехать предстояло пять часов, их ничуть не пугало. И то, что дорога обещала быть похожа на стиральную доску, не остановило. И сочувствующие взгляды других пассажиров не вызвали подозрения. Молодые жаждали движения и приключений. И ничего, что на седьмом месяце беременности.

Наглотавшись дорожной пыли и встряхнувшись как следует, счастливые, они покинули старый ПАЗик на конечной станции и отправились куда душа поведет. Не задумываясь о последствиях, совершенно юные мама и папа Алекса, повстречавшись с диковинкой в виде стога сена, устроили безудержное катание с его вершины. Неудачное приземление вызвало странные новые неизвестные ощущения внизу девичьего живота. А тут еще и дождь начался.

Весело хохоча, они добежали до ближайшего здания, которым оказалась свиноферма. И тут под недовольные визги и презрительные похрюкивания у девушки начались схватки.

Свинарка, ухаживавшая в тот момент за поросятами, со всей своей необъятной сердобольностью откликнулась на панические призывы о помощи. Она предложила молодой паре мотоцикл «Урал» в качестве средства экстренной доставки роженицы до больнички. Но потенциальный папаша пользоваться данным транспортным средством не умел. Тогда женщина, чертыхнувшись: «Эх, городские…”, отыскала в подсобке что под руку попалось в виде одноглазого сторожа Борьки, спавшего в облаках вечно свежего перегара. Извлекла его, полусонного, на свет божий. И усадив девушку с невменяемым пастушьим телом на двухколесное чудовище, отправила по скользкой, размокшей, разбитой тракторами дороге «к Савельичу с Леонидовной роды принимать».

— А ты чего? — обратилась она к молодому человеку, когда мотоцикл, вихляя и весело раскидывая комья грязи, скрылся за пригорком.

Он в ответ растерянно развел руками и заплакал от беспомощности.

— Тя как кличут, горемычный?

— Василий! — всхлипнул парень.

— Ну, вот что, Василек! Неча тут сырость разводить! И так вон поливает как из лохани!

— А чего делать? — проскулил молодой человек, размазывая слезы, дождь и пыль по лицу.

— Бери свои длинненькие ноженьки в свои же тоненькие рученьки и дуй, милай, за моциком! А то самое главное в своей жизни худущей профукаешь!

И женщина, шлепнув огромной мозолистой ладонью по плечу городского гостя, вывела его из анабиоза и придала нешуточного ускорения. Длинный худенький парнишка побежал за мотоциклом, путаясь в ногах, руках, слезах и струях осеннего дождя.

— Вот обморок ходячий… — произнесла ему вслед свинарка, широко перекрестила, рассекая знамением струи дождя, и пошла к своим подопечным. — Иду, иду, вы ж мои хорошие!

По дороге она ласково пнула свиноматку по розовому заду резиновым сапогом.

— Манька! А ты когда уже родишь, шельма! — поскользнулась и шлепнулась в свежую кучу навоза.

— Да чтоб вам всем провалиться…

Василек, будто услышал пожелание и потеряв равновесие, скатился за пригорок, демонстрируя чудеса бобслея в тракторной колее. Он скользил вниз неуправляемым болидом по жирной грязи, даже не предпринимая ничего для собственного спасения. Отдавшись на волю судьбы, Василий иногда тихонько всхлипывал: «Ой, мамочки, хера себе!», уносимый дождевыми потоками. Длинный пологий склон был частью глубокого древнего русла, на дне которого покоились валуны, оставленные древним же ледником. На противоположной вершине оврага как раз и примостилось покосившееся от сырости село Межирич.

В тот момент, когда молодого человека выбросило из колеи и шмякнуло о доисторический камень, мотоцикл с его супругой издал непристойный звук, что обычно случается с человеком от чрезмерной натуги, и скрылся из виду, взобравшись по склону. Стадо, мирно жующее траву в лощине, встрепенулось от испуга. Старому племенному вожаку спросонья показалось, что над ним щелкнул грозный хлыст пастуха, и он, взбрыкнув задними копытами, пошел легкой рысью на лежащего в отключке Василька, увлекая за собой пятьдесят шесть голов рогатого скота.

Ударившийся головой молодой человек только-только начал приходить в сознание. И если бы не пастух с своими двумя овчарками, бросившийся на перехват, то неизвестно, какая отбивная вышла бы из хрупкого долговязого парня из-под двухсот двадцати четырех копыт.

— Ты как? — спросил мужчина, приводя молодого человека в чувства.

— Вы кто? — Василий ошарашено смотрел на жующее стадо, на мокрых собак, на дядьку в плащ-палатке.

— Егорыч я, пастух местный! А ты откель такой свалился?

Парнишка еще раз встретился взглядом с быком, вопрошающим грустными коровьими глазами, глянул на верх склона, откуда произошел его стремительный спуск, потом в направлении исчезнувшего мотоцикла, осмотрел себя, извалявшегося в грязи, почесал слипшиеся на затылке волосы, и тут его неожиданно озарило.

— У меня жена рожает… — только и смог ответить он, оттолкнулся от пастуха и сначала побежал, а через десяток метров пополз на четвереньках по мокрому склону вслед за молодой роженицей.

— Не местный… — задумчиво проговорил пастух вслед карабкающемуся незнакомцу и с подозрением посмотрел на торчащий из земли камень. Лощину Егорыч знал с детства, как все мозоли на своих пальцах, но этого камня он не помнил. И заподозрив неладное попытался сдвинуть странный булыжник в сторону. Но ничего у него не вышло. Поковыряв землю вокруг рукояткой плетки, пастух понял, что камень уходит вглубь и просто так его не взять. Был он подозрительно округлой формы и имел матово-желтый блеск. В тот момент, когда в голове пастуха мелькнула мысль вернуться сюда на следующий день, прихватив лопату, мотоцикл с роженицей остановился у дверей сельской больницы.

— Савелич! Леонидовна! — заорал матом Борька. — Рожает, леший ее так!

— Манька? — в окне показалась круглая лопоухая, в очках-линзах, голова молодого специалиста широкого профиля, Григория Савельевича по паспорту, в народе именуемого Гриня, а по-сельски, почтительно — Савелич.

— Не! — грустно протянул Борис. — Баба!

Он обернулся через плечо, чтобы указать на роженицу, но впал в крайнее изумление, не увидев ее на сидении. Девушка к тому времени сползла за мотоцикл и рвала там, стоя на четвереньках в полуобморочном состоянии.

— Твоя? — выскочила на улицу Валентина Леонидовна. — Ууу, так бы и дала промеж… глаз!

— Окстись… — сплюнул махорку одноглазый сторож Борис. — Городская! Я вообще спал, когда она рожать удумала… Меня, вишь, мама Глаша разбудила… (Так в селе звали заслуженную свинарку, члена партии и обладателя Ордена Трудового Красного знамени, Глафиру Тимофеевну.)

Но Леонидовна не собиралась выслушивать всю душещипательную историю пробуждения Бориса.

— Помогай, давай, сокол ты наш ясноглазый! — оборвала она его, подхватывая девушку под левую руку.

Борис тут же схватил роженицу под правый локоть, и они потащили ее внутрь здания старой больницы, которая и не такое повидал на своем веку.

И если бы стены могли говорить… Если бы мы могли их услышать, то узнали бы, как восемнадцатилетняя комсомолка Валя пришла сюда работать медсестрой в далеком 1928 году. И как переступила она только что выкрашенный порог и на следующий день стала специалистом широчайшего профиля. Потому что была единственным человеком в деревне, имеющим хоть какое-то отношение к медицине. Потому как ничего другого ей не оставалось. Потому что тамошний бессменный фельдшер, устав принимать больных на задворках библиотеки, решил отметить окончание строительства отдельно стоящего здания больницы, а также приход молодого специалиста в лице Валентины Леонидовны, и так увлекся этим делом, что скоропостижно скончался, упав с новенькой крыши и сломав себе позвоночник.

— И какой бес понес его на верхотуру? — спрашивал потом председатель колхоза у заплаканной комсомолки Вали.

Она в ответ только пожимала плечами и вытирала слезы.

— Ну, значит, так тому и быть, Валентина. Принимай лазарет! Будешь тут за главного.

Так и стала комсомолка Валя за главного, за старшего, за доктора, за медсестру и много еще за кого. Нет, сначала ей искали подмогу. И даже несколько докторов приезжало… Но надолго никто не задерживался. Последний 20 июня 1941 года приехал. Всего-то на неделю. А потом уж не до этого было. Так и стала девушка Валя единственным и бессменным «дохтуром», освоившим со временем все смежные, встречные и поперечные профессии и специализации. Дойдя до всего своими руками, головой и сердцем. И доросла до почетного звания Леонидовна. Хотя в трудовой единственной записью так и числилась она медицинской сестрой.

А еще стены этой уставшей, но все еще стоящей самостоятельно, больницы могли бы рассказать, как пришедший с войны, здоровый и невредимый рядовой Борис, двадцати пяти лет, грудь в орденах, отметил свое возвращение домой и затеял бодаться со своим тезкой, племенным быком, называя его фашистской мордой. Чистокровный русский бык Борька, советский до последней клеточки своей говяжьей души, не выдержал такого оскорбления и выбил рядовому Борису левый глаз. И, конечно же, знакомая нам уже Леонидовна оказала первую помощь.

— И какой бес понес его бодаться с этой скотиной? — традиционно спросил председатель на пенсии.

На что совершенно четко и на сей раз без всяких там слез Валентина Леонидовна ответила:

— Delirium tremens… Белая горячка.

А десять лет назад случился праздник и на больничной территории. Приехал молодой врач по распределению. С дипломом, пахнущим типографией, горящими широко раскрытыми зелеными глазами, жадными до деятельности руками и еле пробивающимся пушком на щеках. Заикаясь от застенчивости и покрываясь потом, он представился Григорием, и уши его заалели.

— Господи! — всплеснула руками Леонидовна. — Дитятя! Ну ей бо, ребенок! Как тебя мамка-то называет?

— Гриня… — тихо произнес молодой человек.

— Гриня!.. А батю твоего как зовут?

— Савелий… — прошептал парнишка.

— Ну, вот что, Григорий Савельевич… — Валентина Леонидовна взяла парнишку за плечи. — Будешь главным дохтуром! А то устала я… да и слышать стала плоховато. Как через вату. Люди жалуются, а на что, я ужо не всегда понимаю. Так, не ровен час, неправильный диягнез поставлю. Принимай хозяйство.

И Леонидовна, приобняв Гриню по-матерински, ввела его под своды деревенской больницы. Где он стал полновластным хозяином. И с годами заслужил общее уважение, приобрел высокое звание Савелич, растерял свои волосы и посадил зрение. А Леонидовна, умудренная своим горьким опытом, и впрямь стала ему вместо матери, оберегала от напастей и сдувала пылинки.

Так они вдвоем и дожили до того памятного дня в сентябре 1967 года.

Вы спросите, какое это имеет отношение к истории? А я вам отвечу. Все имеет отношение к нашей истории. Да! Отношение имеет все! Все, что хоть как-то связано с нами во времени и пространстве. Все, что хоть как-то повлияло на нас и на наше появление на свет. Коснулось наших тел, наших мыслей и нашей души. Все это то, из чего мы и создаемся, и все это то, из чего в результате мы состоим. Принимаете вы это или нет. Нравится вам такое или вас от этой муры тянет блевать! Но мы — это большое скопление воспоминаний, желаний, стремлений и чувств. И не только наших собственных, сугубо личных. И от нас зависит, станет все это кучей мусора на краю галактики или засияет скоплением звезд, вроде млечного пути. Хотя иногда нам и кажется, что в наше колесо некто нехороший воткнул огромную безобразную ржавую хреновину, и оно не крутится, и телега наша не едет… Но ведь мы сами срулили на ту дорожку, на которой нас и поджидала эта ржавая хреновина… Это уже вам лично от меня.

Что же касается нашей истории.

Так вот… В тот момент, когда «дохтур» Савелич и акушерка Леонидовна укладывали на операционный стол девушку по имени Алла, а одноглазый сторож Борис трясущимися руками закуривал на крыльце козью ножку, из-за пригорка на околице показалась мокрая голова с огромной шишкой на лбу. Потенциальный молодой отец был похож на юного однорогого фавна, который отстал от праздничной вакханалии по случаю появления на свет своего первенца и в данную секунду занят отчаянными поисками трудового коллектива под руководством бригадира Диониса.

— Чур меня! — вскрикнула увидевшая это явление тетка из коровника и выронила ведро со свежим молоком.

— Где роддом? — ответил запыхавшийся Василек.

— Такого нема, родимый… — придя в себя, ответствовала женщина. — А лазарет, это тудой!

Она махнула рукой вдоль единственной улицы и, повинуясь ее указующему жесту, фавн Василий поскакал, шлепая отсыревшими копытами фирмы «Цебо», навстречу своему преждевременному отцовству.

Мимо проносились, убегая в прошлое, белые хаты с соломенными крышами. Крынки на плетнях отсчитывали неумолимые секунды. Время — размокшая промокашка — расползалось и просачивалось сквозь пальцы, и не было никаких шансов удержать его в руках.

Щелкнули ножницы, перерезая пуповину как торжественную ленту и делая отсечку на воображаемом фамильном хронометре, чтобы запустить новый отсчет времени, народившейся жизни.

Одновременно с этим стартовым «Клац», показав единственно возможное время на круге, не лучшее и не худшее, просто единственное, потому как сравнивать было не с кем и не с чем, через финишную черту порога больницы перешагнул промокший от пота, дождя, грязи и слез Василий.

— Хули так долго? — участливо встретил наконец добежавшего парнишку нервно курящий Борис.

Молодой человек хватанул ртом воздух, неопределенно махнул в сторону и заскользил по кафельному полу, оставляя следы грязи, похожие на раздавленных слизняков. Его и без того несуразно длинные и непослушные ноги разъезжались во все стороны. В этой какофонии взмахов и движений казалось, что непослушных конечностей гораздо больше, чем положено одному человеку. Ну, как минимум восемь. Это был осьминог, упорно пытавшийся продемонстрировать чудеса фигурного катания и выполнить тройной тулуп. Безумный танец происходил под стоны роженицы, разносящиеся по коридорам, и неистовое сопение и бормотание самого Василька.

— Аллочка… — шептали его губы.

— Аллочка… — беспомощные слезы сжимали горло.

Сбившееся синкопами дыхание и врожденное чувство приличия не позволяли кричать.

— Аллочка… — хрипел Василек, глядя на расплывающуюся надпись «Операционная».

Внезапно тишина ударила по барабанным перепонкам. Сквозь тихий звон Василий слышал только собственное дыхание. Он с трудом проглотил тягучий ком и потянулся к дверной ручке. В эту же секунду заботливые руки Леонидовны протягивали еще не осознавшей свое счастье мамаше мальчика пятидесяти двух сантиметров в длину, четырех с половиной килограммов весу и двух минут от роду. Ребенок задумчиво смотрел в потолок еще не видящими голубыми глазами и кому-то улыбался.

Обретя статус молодого отца, Василек, осторожно приоткрыв дверь, стал медленно протискиваться сквозь образовавшуюся щель между створками и тут же замер, пригвожденный неожиданным возгласом.

— Уберите от меня «это»! — прокричала уставшая от боли и страха Аллочка и отбросила в сторону четыре с половиной молчаливых килограмма трех минут от роду. Ничего не понимающий младенец, виноватый только в том, что он родился, повинуясь закону всемирного тяготения, устремился к земле. По всей видимости, подчиняясь этому же закону, стали вытягиваться лица Василия и Савелича, а также отвисать их челюсти и округляться их глаза…

— Я хочу спать… — думала в этот момент, следя за параболой полета, мама Алла.

— Не успеть… — молча констатировал Гриня Савелич, оценивая траекторию падения и препятствия в виде операционного стола на своем пути.

— … — ничего не думал Василек, уставший от погони.

Вселенским параличом ознаменовалось Внезапное Жестокое Решение Судьбы. Все и вся подчинились ее воле… Холодная неизбежность сковала мироздание. Время застыло. Пространство заледенело. Стены, окна, предметы, люди покрылись инеем…

Единственным человеком во всем мире, не согласным с таким исходом, оказалась старенькая акушерка Валентина Леонидовна. Она, конечно, была глуховата, но никак не слеповата и все еще могла похвастаться неплохой реакцией. Именно она, бодро и непринужденно, поймала будущего Алекса в полуметре от кафельного пола. Именно она остановила руку злого рока, прервала фатальное падение. Комсомолка Валя, обладая непокорным атеистическим нравом, пошла наперекор несправедливому, по ее мнению, решению, которое в корне не соответствовало ее личному представлению о счастливом будущем, да еще и было принято кем-то некомпетентным и где-то там непонятно где.

Как раз в этот исторический момент в операционную ввалился докуривший свою козью ножку Борис. Он часто заморгал единственным глазом и пробубнил:

— Че тут робится… — потом оценил ситуацию зорким оком и добавил. — Вы охренели детями кидаться??? А еще городские…

Все это могли бы рассказать зеленые стены операционной старой сельской больницы… Если бы они могли говорить… Если бы могли мы услышать…

На следующий день все уже было хорошо. Даже очень хорошо. Так хорошо, как редко бывает. Мальчика холили и лелеяли. А что касается первой реакции молодой мамаши, то была она результатом шока, потом-то она души не чаяла в своем первенце. До последнего удара своего сердца…

Однажды мама рассказала Алексу эту историю, произошедшую в селе Межирич. Рассказала, как веселый анекдот. Восьмилетнему мальчугану, кормя при этом грудью годовалого братика. А Алекс, не моргая смотрел на маму, не зная, как реагировать. Она смеялась, а у него в ушах звенело «уберите от меня это»… «Это»? «Это» — что? Предмет? Кулек? Комок мяса? Вопрос так и остался без ответа. Однако мальчугану хотелось доказать, что он совсем не «это». А потом история неожиданного рождения выцвела, поблекла на фоне новых радостных событий и была отправлена в дальние уголки памяти вместе с другим ненужным хламом. Там она покрылась пылью, затянулась паутиной. «Анекдот» забылся сам собой…

А что касается того камня, о который треснулся головой Василий, то он оказался суставом окаменелой берцовой кости гигантского мамонта.

Все эти, описанные выше, мысли промелькнули в голове Алекса стремительным куролесьем, между отрывом головы от подушки и принятием сидячего положения на кровати.

Итак.

Он проснулся раньше будильника в холодном поту. Сел на кровати. Вытер капли пота со лба, машинально надел тапки и… вспомнил, что сегодня в двенадцать тридцать ему исполняется пятьдесят три года.

Сегодня день его рождения!

А жизнь прошла мимо…

От этой мысли по спине пробежала холодная сороконожка и резко кольнула под левую лопатку своим огненным жалом. Нервная система отозвалась электрической дрожью.

Алекс поводил плечами, выпрямил позвоночник в натянутую струну, покачал головой из стороны в сторону, похрустывая шейными позвонками, и кое-как избавился от затаившегося непрошенного насекомого. Сороконожка исчезла, унеся с собой неожиданное чувство страха. Однако привкус досады вперемешку с тревогой остался на кончике языка. Глаза защипало.

Надо было что-то делать! И Алекс заставил себя отправиться в ванную.

— Ну, подумаешь 53! Живой… Здоровый… Что в самом деле… Ничего же плохого не случилось… Всего-то очередной день в календаре…

Так он говорил, стоя под душем, и уже пять минут надраивал зубы электронной щеткой. Она издала резкий писк и затихла. Аккумулятор разрядился. Мужчина медленно, стискивая зубами ярость и обиду на всё на свете, положил щетку на полку. Оперся руками о стену, подставил затылок под тысячи вибрирующих струек теплой воды и закрыл глаза…

Казалось, что Алекс успокоился.

Если бы не свидетели происходящего.

— Эй, ребята! Да он плачет! — пробулькала душевая лейка.

— Чего? — спросила мочалка.

— Точно! Вода соленая… — печально проговорил слив, глотая воду вперемешку со слезами.

— Ну, и че? — буркнул шампунь.

— Бесчувственный кусок жидкого мыла! Тебе всегда было наплевать на человеческие слезы, — огрызнулась лейка.

— Подумаешь тоже — страдания какие! Всякий раз, когда… — оправдывался шампунь.

— Заткнись уже! Это не те слезы! — рявкнул слив. — Это другие!

Глубокий шумный вдох Алекса заставил всё вокруг умолкнуть.

— Нахер! — неожиданно крикнул мужчина и закрыл кран. — Будь проклят, кто придумал этот праздник! Сука-блядь!

Он вылез из ванной. Яростно обтерся полотенцем до красноты, как наждачной шкуркой, срывая на себе злость. Накинул махровый халат и отправился на кухню.

Тут его встретила тишина, еще теплый чайник, уже подтаявшее масло и традиционный недоеденный бутерброд сынишки.

Привычная картина за последние два года.

Алекс включил кофемашину. Она ответила ему надписью на экране «Нагрев идет». Именно так. Как предупреждение о надвигающемся катаклизме, вроде всемирного потепления. Автомат чихнул и выпустил из ноздрей две короткие струйки воды и пара. На экране загорелось «Нормальная чашка кофе. Нормальный вкус».

Это если бы у машины спросили, а какая у вас чашка и с чем? А она бы, закипая ответила: Нормальная чашка с кофе, естественно! С чем же еще? А про себя подумала: что за вопросы с утра?

А потом бы у машины спросили, а какой вкус? А она бы задымилась и выпалила: Нормальный вкус! Пить будете? А сама бы подумала: вот достали! Чего непонятного? Нормальная такая чашка кофе, нормальный такой вкус!..

Алекс, как загипнотизированный, смотрел на застывшие буквы на зеленом экранчике, проигрывая в своей голове этот нехитрый диалог. Теплая слабость пробежала по мышцам. Колени слегка подкосились. И это вывело Алекса из состояния ступора. Он несколько раз моргнул, крепко сжимая веки, и шмыгнул носом. Так он обычно делал, чтобы собраться, взбодрить себя и начать хоть что-то делать. Хотя в данном случае делать особо было нечего. Поставить кружку под носик кофемашины и нажать кнопку.

В результате простейших действий черная фарфоровая кружка наполнилась черным напитком.

— Нормальная чашка кофе нормального вкуса, — печально прокомментировал Алекс случившееся. Это звучало как приговор. Даже скорее всего как диагноз. А еще ближе — как заключение врача-патологоанатома.

Для чего он вслух произнес эти пять слов? Да просто, чтобы обозначить в квартире наличие живых людей. Одного человека, по крайней мере, уж точно. Тут не только кофемашина, холодильник, телевизор, микроволновка, пылесос, компьютер… и еще куча всякого хлама.

Он опять поморгал, шмыгнул носом, прихватил чашку и сел к столу завтракать в тихом одиночестве.

Жена на работе. Сын в школе. Кот под диваном. Сам на кухне. Всё на местах. Все при деле.

Прекрасный деньрожденческий завтрак состоял из нормальной чашки кофе с наличием нормального вкуса и нормального недоеденного бутерброда сыны с наличием кусочка вареной колбасы. Который, в свою очередь, кстати… или некстати, очень быстро закончился. Делать себе еще один было скучно и лень. Тем более, что масло бесформенной желтой кучей блестело на солнце и выглядело неаппетитно. Именинник взял кружку за ушко и прошествовал с нею в комнату. Сел на диван рядом с подлокотником, где на привычном месте лежал пульт от телевизора.

Кот, дождавшийся, когда Алекс уйдет с кухни, прошмыгнул по коридору рыжей молнией мимо дверей гостиной. Проскользил по паркету, не вписываясь в поворот. Саданулся об угол. Испугался этого. Метнулся в обратную сторону, буксуя по полу остриженными когтями. И скрылся под спасительным диваном в детской.

— Все как обычно… — проговорил Алекс, глядя на свое заспанное отражение в черном пятидесятидвухдюймовом экране. — Дурачок, в своем репертуаре. Никакой фантазии.

— Вечно одно и то же… — думал зашуганный кот, потирая лапой ушибленный лоб. — Что ж мне так не везет?

Отражение в экране подняло кружку, словно провозглашая тост, сделало глоток, взяло пульт, пульнуло из него в телевизор и растворилось среди филармонического оркестра на канале «Культура». Печальное «Лакримоза» заполнило квартиру тягучей тоской. Пылинки в лучах солнца медленно закружились, повинуясь гению Моцарта. Хор голосов подхватил их и понес вихрем прочь от низкочастотных динамиков Hi Fi системы.

Рыжая морда ушибленного кота выглянула из-за дверного косяка.

— И чего этот старый самец сидит вечно дома? Никакой жизни. По квартире только перебежками… Пока он тут уши развесил, надо на кухню пробраться. Проверить, не сожрал ли моего корма.

Кот по-пластунски направился в кухню.

— Нет, дружище Моцарт, — выдохнул Алекс.

От резкого звука кот подпрыгнул всеми четырьмя лапами, развернулся в воздухе, приземлился и унесся галопом под спасительный диван, на нервной почве теряя по дороге клочья шерсти.

Алекс зашелся смехом.

— Если бы не ты, Рыжик, совсем бы я тут с тоски помер. Хоть какое-то развлечение от тебя. А вас, товарищ Моцарт, я попрошу очистить помещение и покинуть мой телевизор вместе со своим «Реквиемом». И без вас тошно!

Алекс увел звук до нуля и начал медленно перещелкивать каналы. Благо их в современной сетке телевещания больше сотни. За этим занятием можно провести целый день. Такая медитация своего рода. Картинки, не спеша меняют друг друга. Под стать им плавно текут мысли.

— Что ты ищешь, Алекс? — спрашивает телевизор.

— Не знаю… — отвечает Алекс и переключает канал, задумчиво глядя в одну точку.

— О чем ты думаешь, Алекс? — спрашивает пульт.

— Ни о чем… Не знаю… Я не думаю… — думает Алекс.

В мозгу сжатая стальная пружина с каждым щелчком закручивается все крепче и крепче. Она держится на волоске и готова сорваться в любую секунду. Но когда именно, никто не знает. Ни Алекс, ни сама пружина. Да и вообще, что это, что она такое, пружина эта, что случится после того, как волосок оборвется? Неизвестно… Есть всего только ощущение и больше ничего.

Картинки меняют друг друга. На экране и в мозгу. Неспешно тянутся тягучие-тягучие-тягучие мысли, раздумья, размышления.

Это, наверно, так показательно, когда у тебя день рождения, а твой телефон молчит. Нет отбоя от тишины. И в коридоре не толпятся желающие поздравить. И даже в дверь не стучит почтальон с телеграммой от родителей.

— Ну, про телеграмму, это ты загнул! — говорит Алекс сам себе в своей голове и усмехается, перещелкивая каналы.

— Потому что время уже не то. Не то что раньше, — отвечает сам себе Алекс. — Ни телеграмм… ни родителей. Все изменилось.

— А соцсети?

— А не пошли бы они нах! Даже заглядывать туда не буду. Кощунство это и надругательство над праздником. Если это вообще праздник. Профанация, обезличивание и обесценивание всякого поздравления — вот что такое эти знаки якобы внимания в соцсетях. Я своим друзьям всегда звонил. Лично! Ну, тем, кому хотел. А в сетях поздравлял только для приличия. Думаю, и остальные поступают так же. А я вот не хочу этих дежурных вымученных слов на отъебись! А если никто не хочет поздравить меня лично и услышать мой ангельский голосок, так значит, так мне и надо! И пошел я куда подальше.

Пружина продолжала закручиваться. Кнопка Page Up на пульте щелкала. Картинки менялись. У Алекса неожиданно завязалась увлекательная беседа с самим собой.

— Сын у меня спросил как-то: «Папа, а что такое телеграмма?» Я не смог ему сразу объяснить. Пришлось напрячь извилины и подключить фантазию. Описал как можно подробнее весь процесс отправки телеграммы, от возникновения идеи до оплаты количества знаков. А также о том, что такое ЗПТ и ТЧК. Но чем больше рассказывал, тем больше видел, что восьмилетнему ребенку со смартфоном в руке с кучей мессенджеров не понятно, для чего такой гемор на свою голову! Куда-то идти, чего-то писать и заполнять. Стоять в очереди и еще платить за это. Когда вот! Все под рукой. И за тебя придумано! Только нужную картинку прикрепил и порядок. Пару кнопок нажал и галочку поставил в дневнике добрых дел. Минимум мысленных, сердечных, энергетических и физических затрат. А ведь телеграмма не просто клочок бумаги, полученный в результате совместных усилий огромного количества людей. Телеграмма — это частица человеческой души, которую можно взять в руки. Сконцентрированная в минимальном количестве слов. Не размазанная в словоблудстве, в словоблужданиях, в словозаблуждениях. Импульс энергии, несущий в самых необходимых словах все сразу — информацию и чувства с нею связанные. И проникает он в самую суть тебя!

— Вот что такое телеграмма, Рыжик, в самом ее философском смысле! — Алекс произнес эту фразу вслух, адресовав коту, который делал очередную попытку добраться до миски с кормом. Рыжик же, по своему обыкновению, опять испугался и замер на месте. В тщетной попытке слиться с ламинатом, кот прижал уши и вытянул хвост. Ну как было не ответить на это первой приходящей в голову реакцией.

— Бах! — выкрикнул Алекс.

Рыжик умчался прочь, догоняя свое выскочившее сердечко. Алекс вернулся к своему основному занятию. То есть к ничего не деланью, смотрению в телевизор и рефлексивному самоедству.

Согнав очередную рекламу с экрана, именинник вспомнил еще один вопрос, который задал ему сын после прочтения очередной главы «Капитана Врунгеля».

— Папа, а зачем нужны координаты?

— Чтобы люди могли находить друг друга.

— Координаты можно забить в навигатор?

— Да!

— И потом найти кого-то?

— Да! Потом можно будет найти того, кто находится по этим координатам. Или то, что там находится. По координатам, которые кто-нибудь сообщил тебе.

— Это здорово, папа!

Мальчику была понятно эта тема. Понятнее, чем телеграмма. Сын аж подпрыгнул на кровати.

— Можно будет кого-нибудь спасти, да?

— Да!

— Как бы мне хотелось этого!

И мальчишка упал на подушку, с грустью глядя в потолок и поджав нижнюю губу. Он всегда так поджимал губу, когда осознавал трудновыполнимость собственных фантазий.

— Не расстраивайся! Может быть, тебе удастся когда-нибудь обнаружить нужного человека по координатам!

Сын ответил тихим вздохом и пожал плечами. Такова была неопределенность, неконкретность, расплывчатость будущего.

Палец Алекса перестал нажимать кнопку на пульте. Беседа с самим собой оборвалась.

— На что ты смотришь, Алекс? — спросил пульт и, не получив ответа, обратился к телевизору. — На что он так уставился?

— Закат… — ответил телевизор.

— Что? Какой закат? Закат чего? — не унимался пульт.

— Закат Солнца… Очень необычный… Я такой впервые показываю… Священнодействие! Похоже на сакральный обряд! С ума сойти!

И, надо признаться, было от чего.

Пылающий лик закатного Солнца погружался в океан между двух высоких скал. Они возвышались из воды, как клыки голодного хищника. И внезапно превратились в разинутую пасть мифологического животного. Это был конец Мира. Вселенский Финал. Небо горело всеми оттенками дикого пламени. Море переливалось цветами холодной бездны. Линия горизонта разделила Время на Прошлое и Небытие. Огненный шар погружался в Забвение. Еще секунда. И последний луч погас. Утонул в мрачных глубинах.

Это был луч надежды.

Так, по крайней мере, его воспринял Алекс.

— Пиз… ц! — шепотом выкрикнул он.

— Обратите внимание, какой тут закат… — талдычил заученные слова бестолковый ведущий, горе-путешественник. — А самое удивительное, что бывает он раз в году, во время отлива. Это явление можно наблюдать только в конце октября с единственной точки в мире. И именно тут, на Дальнем Востоке.

Ведущий дал точные координаты, которые вспыхнули на экране и улетели в закат.

Алекс как зачарованный впился в телевизор, боясь упустить каждое мгновения этого эпического действия.

— Какое величие! Гимн силам природы! — восторженно верещал ведущий. — Две скалы как будто образуют чашу, и солнце погружается в нее, как в геенну огненную, искупать за нас грехи. Это словно ритуал очищения.

От пустозвонного пафоса кем-то вымученного текста сводило скулы. Но телетурист не унимался.

— И после этого наступает ночь… Не правда ли, красиво?

— Это какой-то пиз… ц! — ответил ему Алекс и выключил телевизор.

С темного экрана с антибликовым покрытием на Алекса смотрело совершенно матовое незнакомое лицо. Человек по ту сторону не был прежним Алексом. Это была его противоположность. Не-Алекс. Не-личность. С жизненным Не-опытом. Даже Не-ноль. Вместо чего-то некогда выдающегося была одна сплошная воронка. Провалы вместо выпуклостей. Один большой минус, уносящийся в бесконечность.

И волосок, который сдерживал пружину, лопнул. Стихия взбесившейся спирали раскручивалась, сметая все, что накопилось в голове за пятьдесят три года. Уничтожая все знания о жизни, представления, принципы. То, что было прежде Алексом, оказалось пустым местом. То, что Алекс считал прежде полезным багажом знания и представлений, оказалось никчемным прахом, иллюзией, которую он усиленно создавал, холил, лелеял, нянчил и поддерживал всю свою жизнь, искренне веря в ее реальность и несокрушимость.

Помните первое ощущение от сказки Корнея Чуковского «Краденное Солнце»? Нет? А Алекс помнил. Точнее, сейчас оно возникло особенно ярко. Чувство ребенка, у которого отобрали Солнце. Для маленького Саши это была не сказка, не стишок! Это была правда. Горькая, ужасная правда! Он рыдал! И никто не мог его успокоить. Детская безобидная сказка, прочитанная перед сном четырехлетнему малышу, обратилась катастрофой для всей семьи. Бессонной ночью. Океаном слез. Лавиною уговоров и угроз. Бесконечными объятиями, поцелуями и поглаживаниями. Внезапным стоянием в углу и скандалом между родителями. Приездом бабушки. Неожиданными подарками и обещаниями, что завтра солнышко выйдет.

— Кака Дил — кака! — был единственный ответ на все эти танцы и пляски от рыдающего Саши.

И вся эта куролесия продолжалась до самого восхода. Пока Солнце не показалось в окне детской спальни. И Саша просидел весь день у окна, следя за движением светила по безоблачному небу. Он силой своей детской мысли оберегал «Сонушко» от затаившихся Кака Дилов. И только лично убедившись, что Солнце самостоятельно спряталось за дома, Саша лег спать.

Этот «Кака Дил» потом долго вспоминался Алексу ночными ужасами, страхами, спрятавшимися в темных углах, и приступами жестокой икоты. И был страшнее самой Бабайской Бабайки. Книжка же была убрана с глаз долой навсегда.

Так вот, то ощущение кошмара и пустоты, брошенности и обманутости, что испытал маленький Саша, было ничтожным по сравнению с тем, что сейчас чувствовал Алекс большой. Холод пустоты. Внутри и снаружи. Тот самый Кака Дил возродился во всей своей красе и многократно возросшей силе и отомстил за все годы забвения.

Таковы были последствия развернувшейся спирали. Так отреагировал мозг Алекса на, казалось бы, обыкновенное явление природы, увиденное по телевизору.

В опустевшем пространстве души, которая принадлежала некогда «неординарной личности» именинника, и где сейчас ледяным холодом сверкала девственная чистота, выкристаллизовалось предчувствие озарения. Оно сложилось из крохотных ледяных хрусталиков отвергнутых желаний и заброшенных фантазий в маленький переливающийся кристалл, который одиноко повис посреди вакуума, именуемого «Внутренний мир Алекса». Этот кристалл стремительно рос и в итоге, заполнив собой всю пустоту, превратился в абсолютно четкую идею.

— Вот куда мне надо… — несмело проговорил Алекс, озвучивая этот сияющий всеми гранями кристалл.

— Там все закончится! — чуть громче вспыхнуло сияние.

— Это будет красиво! — криком взорвалось по квартире ликование.

— Вместе с Солнцем Навстречу Закату!

Алекс включил компьютер.

Информации было не много. Но известны точные координаты, откуда можно наблюдать эту картину, и можно вычислить дату этого события. Случается оно действительно каждый год. И ровно за сорок дней до зимнего солнцестояния.

— Такая вот коллизия. Такое вот куролесье, — проговорил Алекс, высчитывая заветное число.

Выходило, что в этом году Солнцепогружение произойдет 12 ноября. А значит, у Алекса есть еще полтора месяца на подготовку, сборы и достижение точки координат. Конечной точки своего маршрута. Маршрута, который обозначился двадцать минут назад. Маршрута, намеченного пятьдесят три года назад в пятидесяти сантиметрах от кафельного поля в старенькой больнице, села Межирич, в руках акушерки Леонидовны.

Теперь «Это», бывшее Алексом, совершенно точно знало, к чему шло всю свою жизнь.

Вот какой подарок приготовило «Это» своему хозяину Алексу. Подарок на свой день рождения себе обожаемому от самого себя любимого:

Осознание того, что жизнь прошла мимо, и связанное с этим откровением прозрение.

Оставалось составить план и рвануть к закату.

III. Sequentia. Секвенция

1. Dies Irae. День гнева

День гнева, тот день, повергнет мир во прах,

так свидетельствуют Давид с Сивиллой.

О, как всё затрепещет, когда придет судья,

и будет всех судить.

Признайтесь, вам же интересно знать, как вы выглядите со стороны. Какое впечатление производите. Как вас воспринимают люди. Иначе зачем бы развешивать зеркала по дому? Но мы, заметьте, никогда на задумываемся о том, что про нас думают окружающие предметы. Что мы для них? Какими они нас видят? А ведь если прислушаться и присмотреться, уверен, мы бы прозрели, а наши глаза и уши распахнулись бы навстречу потоку новой для нас информации о нас же самих. Наконец- то на себя мы бы взглянули иначе. С правильного ракурса. Непредвзятого и независимого. Имеющий уши да услышит. Имеющий глаза да увидит. Имеющий нос… Ну, и далее, по списку всех известных чувств. И это было бы похоже на суд.

Это был бы Судный день.

День гнева.

Зал суда — трехкомнатная квартира, забитая вещами. Стоит невыносимый гвалт. Все орут, никого, не слыша и не слушая, силясь перекричать друг друга. Вдруг откуда-то сверху, возможно, от соседей с верхнего этажа, раздается все перекрывающий голос:

— Прошу всех очнуться, прийти в себя, снять розовые очки и вытащить затычки из ушей. Суд идет!.. Уже пришел!

В зале воцаряется тишина. Кое-где по углам слышны шорохи и тревожный шепот недавно осевшей пыли. Из-под кровати и из шкафа раздаются циничные смешки. Это заброшенные и забытые вещи. Они далеко уже в прошлом. С них вообще нечего взять и спрашивать никто не будет.

— Молчать! — гремит сверху. — Первым свидетелем вызываются Тапки.

Тапки медленно шаркают к трибуне, волоча за собой клок кошачьей шерсти. Останавливаются на полпути.

— Тьфу, напасть… вечно прицепится хрень какая-нибудь. То нить зубная, то колтун пыли, то вот это…

Вещи не выдерживают и разражаются хохотом.

— Тишина! — раздается сверху. — Свидетель, клянетесь ли вы…

— Клянусь… — не дают договорить Тапки.

— Что?

— Все! Все клянусь! Мне терять нечего! Нас и так давно уже выбросить собираются… Служишь вот так, служишь, и в один отвратительный день тебя на свалку…

— Это к делу отношения не имеет! Что можете сказать по существу?

— А что мы можем сказать? — говорит правый тапок. — Мы всего-то последние три года как знаем его. И в общем-то жизнью довольны…

— За себя говори! — срывается левый тапок. — Жизнью мы довольны… Это кто же доволен? Я вот совсем не доволен. На мне нагрузка выше. У меня износ больше. Он после перелома правую ногу беречь стал. Вот мне все и достается. До перелома-то жизнь была вообще лафа. Не жизнь, а санаторий.

Правый тапок вздыхает.

— Что? Не так? — спрашивает левый.

— Так… — нехотя соглашается правый. — Его дома почти и не было. На работе все. В разъездах, да в командировках, да на объектах. Мы тихонечко стояли себе в углу и ждали. А если нас в обувник ставили, то это означало, что уехал на месяц… а может, и больше. Можно было только повздыхать, что редко мы свой долг исполняем…

— А потом про нас вообще на полгода забыли, — подхватил левый. — Алекс в детский сад за ребенком пошел и там на лестнице поскользнулся, когда оставалось две ступеньки. Приземлился мягко. Но когда пришел в себя, то понял — нога сломана. Ничто, как говорится, не предвещало.

— Если уж в детском саду взрослые люди ноги ломают, то что о детях говорить? — вклинился правый.

Но левый его опять перебил.

— А еще говорят, на улицах опасно. Все-таки хорошо, что мы домашняя обувь. Максимум, что нам грозит, это быть выброшенными за износ.

— Не отвлекайтесь от сути! — грянуло с потолка.

— Да! — шаркнул левый. — Ну, а потом вы уже знаете. Алекс начал ходить. И нам работы прибавилось.

— Сразу втройне! — вставил правый.

— Ага! Втройне! Скажешь тоже! А вдесятерне не хотите? — выступил левый. — Алекс же все больше дома.

— Так во всем перелом виноват? — спросил голос.

— Это вы у телефона спросите! Или у компьютера! — ораторствовал левый. — Им виднее. Но, насколько я понимаю, не в переломе дело. Он же два года нормально ходит. Только все больше по дому. И вот, что я вам скажу! У него вообще походка изменилась. Шаркающая стала. Неуверенная… Не знаю, как это объяснить…

— Походка н… ужн..о че… ека, — тихо сказал правый.

— Что? Что он сказал? Какого чебурека? Чего на ужин? — посыпалось со всех углов квартиры.

Вещи перекрикивали друг друга. Поднялся жуткий галдеж. Обстановка, которая была и без того нервной, заметно накалилась.

— К порядку! — гаркнул голос. — Всех выслушаем! Придержите пока свое мнение при себе! А вы продолжайте! Так какой чебурек на ужин?

— Я сказал, — смелее проговорил правый, — ПОХОДКА НЕНУЖНОГО ЧЕЛОВЕКА.

Левый посмотрел на него вопросительно.

— Ты так это чувствуешь?

— Да! Именно! Не знаю, что там у него в голове, в душе. Какие мысли и переживания. А только передвигается он, как призрак самого себя. Так, словно и не живет вовсе. И ничего не может с этим поделать. Зарядки, разминки, упражнения. Ничего не работает. Это как болезнь, от которой нет вакцины. И вот что еще. Физика, химия, физиология тут ни при чем. Это какая-то обреченность. Безвыходность…

Правый грустно замолчал. И все вокруг смолкло. Вещи переглядывались и перекладывали только что услышанное на свои ощущения.

— Я понимаю, о чем ты, брат… — тихонько прошаркал левый. — Мало того, что организм не молодеет, так ещё эта напасть. Когда тебе никуда не надо идти… Вообще… Нет, Алекс совершенно здоров. Но он сам как будто истерся. Это такое умирание… не тела, нет. Это кончина тебя самого. Когда от тебя остается только верхняя часть… Верхушка, которая всем видна. А основы нет. Опоры. Подошвы — по-вашему. Стерлась в пух и прах. В ноль…

Тапки замолчали. Мочалки и все остальные.

— Это все, что вы можете сказать? — голос тоже стал тихим.

— Да… — ответили тапки одновременно.

Правый развернулся и печально поплелся из комнаты.

— Ты куда? — окликнул его левый.

— На свое место. В коридор, — не поворачиваясь буркнул правый.

Левый сочувственно вздохнул, глядя брату вслед, потом огляделся кругом и грустно добавил:

— Больше нам добавить нечего…

Неловко развернулся и пошел следом за своим братом, все так же таща за собой клок шерсти, потерянной котом от очередного стресса.

— С тапками разобрались… — прозвучало сверху уже чуть менее оптимистично, чем в начале суда. — К даче показаний приглашается компьютер.

Небольшая металлическая коробка, сверкая недоеденным фруктом на боку, чинно подошла к трибуне. Восхищенные взоры жадно разглядывали самую дорогую вещь из тех, что должны были выступать. Несмотря на свой пятилетний возраст, эта штуковина все еще поражала и возбуждала зависть неокрепших умов — недавно приобретенных обитателей квартиры.

— Ты гля, ребя, алюминиевое ведро с кремнием и полупроводниками до нас снизошло! — смеялись чугунные батареи отопления.

Из-под дивана опять раздались наглые смешки. Его величество Mac Pro так сверкнул светодиодами, что тут же воцарилась благоговейная тишина.

Тому, кто вещал сверху, только и оставалось, что слегка откашляться.

— Клянетесь ли вы…

— Прошу вас, оставьте эти формальности! — снисходительно проворчал компьютер. — Я отношусь к древнему роду тех, кто всегда говорит правду и только правду. Как бы трудно она ни давалась. Это единственное, что мне дано производителем и заложено идеологическим создателем. Прямо в самый корневой раздел моего неформатированного диска. Вся информация, что хранится во мне, верна до последнего байта. И все расчеты, произведенные мною, не подлежат сомнению. Что, как говорится, запрограммируете, то и получите. Какие данные внесете, так они вам и откликнутся. У меня все честно. И не зависит от тяжести поставленной задачи. Вы получите ответ… Рано или поздно.

— Ух… — вздохнула подушка, едва не теряя сознание от восторга.

— Так что эти ваши «клянетесь… правду… неправду» оставьте инфантильным эмоциональным особам.

И компьютер блеснул голубым светодиодом в сторону воздыхательницы.

— Как скажете… как скажете… Сударь, — прозвучало с потолка в ответ. — А по существу?

— По существу! Я помню каждое мгновение, проведенное Алексом со мной. Каждую деталь от наброска до готового проекта. Каждый полет творческой мысли и каждую цифру математических расчетов. А сколько чертежей! 3D моделей! Воплощенных и запланированных. И просто для души! Сколько эскизов! Набросков! Амбициозных. Смелых. Порой на грани фантастики. И тайные мечты, о которых знали только мы вдвоем. Это все во мне. Да! — компьютер одарил слушающих ослепительной улыбкой превосходства. — Мы не сидели сложа руки и не били баклуши.

Тут Mac Pro метнул молнию в сторону телевизора, который только попытался было усмехнуться. Компьютер просчитывал все и за всех.

— Да! Мы были… и остаемся по сей день… единым целым с Алексом. Что бы вы там про нас ни говорили. Я служил ему верой и правдой целых пять лет… Да! От этого союза сладко было не всем. Мне доставалась львиная доля внимания Алекса. Но такова была плата за возможность жить рядом с этим человеком… Великим человеком. Не побоюсь этого слова… Так что, если высокий суд…

— Во загнался, чувак! — проскрипело из дальнего угла.

— Что, простите! Вы кто? — огрызнулся компьютер.

— Фотоальбом я! — тихо ответил запылившийся фотоальбом.

— Я не расслышал! Вы что-то прокашляли? — не унимался комп.

— Я сказал…

— Тихо! — прогремело с потолка. — Вам тоже представится возможность высказаться! Все выступят! Не волнуйтесь. Вернемся к вам, высокочтимый Mac!

— Завмаг… — донеслось из пыльного угла.

Автор оскорбительной в своей примитивности рифмы остался неизвестен.

— Ваше счастье, что вы далеко! Иначе… — была бы у компьютера шпага, он бы ее обязательно вытащил.

— Оставим колхозные разборки, господа! — вновь призвал к спокойствию судья. — Вернемся к свидетелю.

— Я, кажется, уже все сказал! — блеснул стальной бок металлического корпуса.

— То, что вы нам поведали, имеет отношение исключительно к прошлому. А нас интересует настоящее.

— То есть… — пробурчал недовольно комп.

— Странно для такой мощной вычислительной машины не понять простую вещь. Я говорю о сегодняшнем дне.

— В смысле? — компьютер явно подклинивало. Или он притворялся.

— О том, что происходит сейчас! Вот в каком смысле.

— Ах, вы об этом, господин судья.

— Именно, свидетель! Именно об этом, — нажимая на каждое слово отчеканил голос.

Возникла пауза. Через минуту внутри компьютера начал нарастать шум. Кулеры набирали обороты. Задача оказалась труднее, чем могло показаться на первый взгляд. Явно было, что Мас пытается что-то вспомнить. Что-то просчитывает. Роется в закромах своей постоянной и оперативной памяти. Гул нарастал. Процессор работал на повышенных частотах и на пределе возможностей, задействовав все свои ядра, которыми наделил его создатель. Но, кроме шума вентиляторов и пощелкивания жесткого диска, комп не издавал ни единого слова.

— Так что скажете, свидетель? Если хотите, я вам помогу.

— Такие нагрузки не для меня! — прошептала подушка. — У меня сейчас весь пух дыбом встанет.

— Когда последний раз Алекс садился за компьютер?

Пауза.

— Вы же хвастались своей феноменальной памятью! Когда он последний раз работал?

— Год назад… — еле слышно произнес комп.

И его слова, и без того с трудом пробивающиеся через шум системы охлаждения, потонули в общем стоне. Правда была болезненной.

— Повторите отчетливей, свидетель!

— Год назад, господин судья!

— Я понимаю ваше желание скрыть правду! Но мы тут не в бирюльки играем! У нас тут, разрешите напомнить, День гнева! Или Судный день, проще говоря! Так что оставьте свои выкрутасы и рассказывайте! Вы же видите, что правду вам не удается скрывать. Не под то вы заточены, как вы сами это отметили.

— Да…

— Вот и хорошо! Итак…

— Это случилось внезапно. Постепенно… но внезапно. Вдруг я осознал, что мы ничего не планируем, не считаем, не выполняем заказов. Случилось это полтора года назад. Такой паузы в работе еще никогда не было. Алекс только проверял почту в ожидании новых заказов. И периодически садился за свой проект. Проект «Мечта», как он его называл. А еще он говорил, что многие бы отдали за него свое состояние, чтобы обладать таким домом. Алекс говорил, что судьба специально дала ему эту паузу, чтобы он довел до конца свое детище. И вот проект уже готов. Проверен и вылизан до мелочей. А работы все нет и нет. В моем браузере стали появляться страницы социальных сетей, чего никогда не бывало. Потом на моем рабочем столе появились иконки примитивных игрушек. А почта по-прежнему молчала…

Компьютер замолчал. Даже кулеры перестали вращаться. Казалось, что он завис, если бы не слабое помигивание голубого огонька.

— Продолжайте, свидетель…

— Всю наволочку наизнанку… — всхлипнула подушка.

Тихо зашуршал жесткий диск.

— Алекс недолго забавлялся играми. Исчезли иконки с рабочего стола. Были удалены закладки социальных сетей. И вот уже последние полгода он садится за стол, проверяет ящик. Чистит его от спама, а потом просто сидит час, может два, и бессмысленно водит стрелкой по экрану, глядя в одну точку…

От былой заносчивости супер-пупер вычислительной дорогущей машины не осталось и следа. И блеск пропал. И лоск. И гигагерцы поубавились. Жизнь в компьютере теплилась на грани между режимами стендбай и шатдаун.

— Вот и все.

И, не дожидаясь позволения, Мас Pro двинулся в свой темный угол под столом, царапая пол, как последний никчемный таз со свалки. Батареи отопления скалились ему вслед своими бесчисленными белыми клыками.

От былого высокомерия и брутальности не осталось и следа. Шнур питания волочился унылым облезлым хвостом. И вскоре пожелтевшая от времени американская вилка с европейским переходником скрылась за дверью.

Пока народ провожал взглядами тоскливое зрелище тыльной стороны обреченного на одиночество Mac Pro и приходил в себя, к трибуне без приглашения прорвалась Подушка.

— Простите, сударыня, но вас никто не приглашал! — возмутился судья.

— Я сама себя пригласила! Тут такие страсти… таки… Ожидание выше моих сил. У меня аж все перышки дыбом встали.

— У вас же нет перьев, милочка! Сплошной синтепон…

— Я бы попросила! Не надо хамства! Бамбуковое волокно типа «Лебяжий пух»

— Ну, хорошо! Назовем это — микрофибра! — сжалился голос сверху.

— Синтепон это! Обыкновенный синтепон! Как ни называй! — смеялись под диваном и по шкафам забытые и брошенные вещи.

Подушка шмыгнула носом.

— Всякий может обидеть беззащитное создание! Синтепон там или нет, это не меняет моего состояния, которое сейчас на грани нервного срыва. Доведете меня, и я лопну тут по швам. Не думаю, что это зрелище доставит вам удовольствие!

— Так! Давайте оставим ваши будуарные страсти и перейдем к делу!

— Я клянусь!

— Подождите вы! — не выдержал судья. — Я еще ничего не сказал, а вы уже поперек всех регламентов!

— Я хотела как лучше! Дабы ваша честь не утруждалась лишний раз!

— Очень благородно с вашей стороны! Но меня это нисколько не утруждает! Это часть моей работы! Итак! Клянетесь ли вы говорит правду, только правду и ничего кроме правды? — торжественно закончил голос с потолка. Но ответа не последовало. — И чего же вы молчите, сударыня?

— Так я же уже сказала!

— Господи! — взмолился голос. — Ты видишь это создание? Прости ему, то есть ей, ее…

Судья задумался, что же Господь должен простить подушке, и после короткого раздумья продолжил.

— Прости ей ее чрезмерную покладистость, — и тут же обратился к подушке. — Вам следовало сказать: «Клянусь» не тогда, когда вам это заблагорассудилось, а после того, как я вас спросил об этом: «Клянетесь вы или нет!», иначе ваша клятва выглядит нелепо и неуместно в сочетании с вашим преждевременным выступлением. Вам это понятно?

— Простите меня…

— Вот и хорошо…

— Но не совсем… — подушка немного сжалась от ожидания небесной кары.

— Что значит «не совсем»? — голос звенел, как натянутая тетива.

— Вы сказали так много слов, что я не все их успела умять в своей голове. Вы же сами сказали, что у меня внутри синтепон… я медленно соображаю.

Смех покатился по квартире из всех углов. Ничего не понимающий кот пронесся несколько раз по коридору туда-обратно и, никого, не обнаружив в квартире, забился от страха под кровать. Там он тихонько замяукал, зовя хоть кого-нибудь на помощь. Призраков ему еще не приходилось слышать за всю его зашуганную жизнь. Смех потихоньку утих.

— Все? Можно продолжать?

Подушка тут же начала оправдываться:

— Но в этом нет моей вины! Я тут ни при…

— Молчите! Прошу вас! Молчите! Хватит вашего словоблудия! Говорите только по делу.

— Так я и говорю только по делу! — ответила подушка и гордо взбила себя по краям.

— Пусть так! Продолжайте.

— Меня подарили Алексу на 23 февраля. Четыре года назад. Как сейчас помню. Он так трепетно отнесся ко мне. У него вообще особенное отношение к нашему роду- племени. К подушечному. Я бы даже сказала, особенные требования. Не каждая может ему угодить. Моя предшественница не продержалась и двух месяцев. Дело в том, что Алекс засыпает только лежа на животе. То есть лицом к лицу с подушкой. Поэтому мы должны быть гипоаллергенны, не токсичны, должны дышать и облачаться исключительно в хлопок. А еще надо быть не слишком большой и упитанной, иначе прогибается позвоночник, и не очень твердой… Но при этом упругой и миниатюрной. Алекс любил во сне запустить руку под меня и страстно прижаться. А еще он меня складывал, прогибал, проминал… Ну, и все в таком роде. В общем, вы понимаете, какие испытания мне пришлось вынести. И то, что я находилась рядом с ним четыре года, это о чем-то говорит!

Казалось, что подушка увеличилась в размерах. Ее складки разгладились. Уголки заострились. Он стала выглядеть как новая. Почти новая.

— Это делает вам честь, сударыня! При всей вашей мягкотелости, податливости и эмоциональности вы достойны всяческих похвал! Простите, что перебил вас! Продолжайте!

— Сейчас! Минутку! Мне нужно собраться с мыслями.

— Я вам помогу, если вы не против?

Подушка кивнула.

— Заметили ли вы изменения в поведении Алекса по отношению к вам за эти четыре года?

Подушка немного подсобралась. Потом у нее внутри что-то произошло и уголки ее повисли.

— Да… заметила… В первые ночи нашего знакомства мы притирались друг к другу. Точнее, я пыталась понять, что от меня требуется. Старалась выполнять все прихоти. И надо признаться, это было не так сложно. Благодаря моим формам…

— Да, уж формы что надо… — пробасил матрас.

— Не надо ваших сальных намеков! Хам! Тоже мне! Всего-то пару месяцев, а возомнил о себе невесть что! И позволяет себе скабрезничать. Тебе даже и не снилось то, что я пережила. Так что лежи себе и помалкивай в обивку.

— Да! Советую вам контролировать свои пружины! — поддержал подушку судья. — Простите, сударыня!

— Спасибо! Я хочу сказать, что это были волшебные времена. Сплошная романтика. Нам было хорошо вдвоем. Его голова только касалась меня, и он тут же отключался. Простите — сладко засыпал. Сны его были стремительными и светлыми. Только изредка Алекс менял позу. И я с радостью помогала ему. Он приобнимал меня и снова погружался в глубокий сон. Это были не просто сны, это был полет фантазии, наполненный надежд и грандиозных планов… Теперь же…

Подушка как-то совсем сникла. Сбилась в комок. Замолчала.

— Погодите про сейчас. А во время болезни?

— А что во время болезни? Ничего особого. Меня временно заменили подушкой побольше. Алекс почти всегда сидел или полулежал. Так что от меня не было бы никакого толка. После того, как сняли гипс, и Алекс начал ходить, я снова вернулась на свое место.

— И как было тогда?

— Сны Алекса начали возвращаться. Ну, может, их было не так много, как до болезни. И, наверно, они были не настолько волшебные. Но они были. Это означало, что он вновь погружается в свою стихию. В какой-то момент мне казалось, что все возвращается на круги своя. Я предвкушала наши сказочные ночи. Но…

Подушка окончательно потеряла форму. Форму, которой она так гордилась. Она превратилась в свалявшуюся кучу синтетического волокна.

— Продолжайте! — голос Судьи был настойчив.

— Все обернулось совсем иначе. Мне трудно сказать, с чем это связано. Я не эксперт и мне неизвестна дневная часть жизни человека. Но то, как Алекс ведет себя во сне, говорит о многом… Точнее, об одном.

Подушка вздохнула.

— Не заставляйте тащить из вас показания клещами. О чем же это говорит?

— Все плохо! Вот что я вам скажу. Я не знаю, почему, но чувствую, что все очень плохо! Он полночи ворочается, не находя себе места. По несколько раз встает. Я вижу, как он стоит у окна, упершись лбом в стекло, и плечи его беспомощно опущены. А если ему и удается уснуть, то это сплошное мучение. Он ворочается с боку на бок. Переворачивает меня несколько раз за ночь, а когда все-таки успокаивается, то темные сгустки тяжелых мыслей давят на меня. Безрадостный беспросветный поток темной энергии. А иногда он утыкается в меня лицом, и я чувствую его горячее дыхание. И мне кажется… Я, конечно, не уверена… Но… Это только предположение…

— Хватит юлить!

— Я думаю, что он плачет.

— Плачет? — по квартире пронесся тихий шелест недоверия и даже удивления, так эта мысль была неожиданна. — Как плачет? Слезами?

— Да! Он плачет! Тихо! Беззвучно. Без слез. Но он плачет, господин судья!.. Простите меня, но я больше не могу говорить. Позвольте мне уйти.

— Да! Идите! Вы достаточно нам рассказали!

Подушка, тяжело переваливаясь с боку на бок, ушла в спальню.

— Вот так посмотришь на человека и скажешь — метр бязи и полкило химии, а послушаешь его — целый мир с трагедией. Тут тебе и преданность, и любовь, страдания с разочарованиями… То есть, наоборот… Сначала разочарования, а потом страдания… Или… что-то я запутался.

— Понес трезвонить! — коротко хихикнул из-под кровати потерянный носок в адрес электронного будильника.

— А ты там валяешься уже месяц, вот и молчи. С тобой вообще никто разговаривать не собирался. Про тебя забыли, а пару твою вообще выкинули.

— Как так? — вдруг встревожился потерянный носок.

— А вот так! Могу конкретный день и час назвать! Хочешь?

Носок трагично промолчал в ответ.

— То-то же! Вот и помалкивай себе, пока тебя Рыжик в клочья не изорвал.

— Чего это он меня «изорвет»? — пробурчал носок.

— Из мести! Отыграется на тебе за все мучения, что ему от хозяина прилетают!

— Ладно тебе! Раззвонился…

И носок умолк.

— То-то же… — будильник победно моргнул зелеными огоньками.

— Ну, все? Закончили? А то я уже утомился ждать, когда вам надоест ваша великосветская словесная дуэль, — устало проговорил голос сверху.

— А что, ваша честь? Я ничего! Это все он! — заверещал будильник.

— Ладно! Ладно! Только не надо трезвонить впустую. Итак…

— Вы кое-что забыли, ваша честь… — потупил взор будильник.

— Что я забыл?

— Ну, это… — будильник боязливо помигивал зелеными точками.

— Что «это»?

— Ну, то это…

— Что? Говорите яснее!

— Ну, то, что вы у всех спрашиваете… — будильник был очень щепетилен до всяких тонкостей, но при этом боялся нарушить субординацию.

— Господи, что я у всех спрашиваю? — голос начал раздражаться.

— Ну, про клятву… — совсем тихо сказал будильник.

— Да? — удивился судья. — Не спросил?

Возникла неловкая пауза.

— Да. И действительно не спросил. Заморочили мне голову носками. Итак! Клянетесь ли вы говорить правду и ничего кроме правды?

— Клянусь! — радостно звякнул будильник и тут же заговорил про себя. — Время клятвы двенадцать часов двадцать три минуты сорок шесть… сорок семь секунд. Сорок восемь…

— Вы это что там считаете?

— Время клятвы фиксирую! Для истории! Не каждый день выступаешь свидетелем! Такое ведь дело… — будильник чуть не прослезился от накатившей историчности момента.

— Ну, хорошо! Продолжим. Как давно вы служите Алексу?

— Сколько себя помню! — гордо ответил будильник.

— А это сколько?

— Как Алекс впервые меня включил!