А. М. Лушников

Дж. М. Кейнс и Ф. А. Хайек:
право и экономика:
единство и борьба гигантов

Монография

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 340.12+330.8

ББК 67.0+65.02

Л87

Автор:
Лушников А. М., доктор юридических наук, доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой трудового и финансового права юридического факультета Ярославского государственного университета им. П. Г. Демидова.

Рецензенты:
Куренной А. М., доктор юридических наук, профессор, заслуженный юрист Российской Федерации, заведующий кафедрой трудового права юридического факультета Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова;
Коречков Ю. В., доктор экономических наук, профессор, профессор кафедры экономики и учетно-аналитической деятельности экономического факультета Академии МУБиНТ.

В данной монографии рассмотрены взгляды на взаимодействие права и экономики двух выдающихся ученых ХХ в. Это своеобразное продолжение работы «Правовая и экономическая мысль в ретроспективе (ХVIII — начало ХХ в.): плечи гигантов». Однако по содержанию настоящее исследование абсолютно самостоятельно, хотя и является составной частью трилогии, посвященной развитию правовой и экономической мысли. Книга написана в жанре интеллектуальной истории, общим подходам к которой посвящены ее первые главы. В соответствии с этим существенное место отведено обстоятельствам биографии Дж. М. Кейнса и Ф. А. Хайека, которые повлияли на формирование их социальных доктрин, особенно на взаимодействие права и экономики. Особое внимание обращено на судьбу публикаций ученых в России, их оценку российскими коллегами и воздействие на научные и политические процессы в нашей стране.

Монография предназначена для юристов и экономистов, а также философов, социологов, политологов, всех интересующихся проблемами взаимодействия права и экономики.

Текст публикуется в авторской редакции.

Изображение на обложке с ресурса Getty Images.

УДК 340.12+330.8

ББК 67.0+65.02

© Лушников А. М., 2023

© ООО «Проспект», 2023

Глава 1.
ПРАВОВАЯ И ЭКОНОМИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ В РЕТРОСПЕКТИВЕ: НОВАЯ ГРАНЬ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ИСТОРИИ

Данная книга является продолжением нашего предыдущего исследования1, охватывающего предшествующий исторический период и иной круг лиц. Там же пояснено, кто такие, в контексте данной книги, гиганты, и почему их «плечи» так важны и в настоящее время.

Первоначально эта работа мыслились как одна книга. Однако уже в процессе ее подготовки мы столкнулись с практически неразрешимым противоречием между объемом материала и попыткой уместить его в рамках одного издания. Это привело к необходимости разделить, по сути, одну книгу на три части с учетом, прежде всего, хронологического и содержательного признаков. Напомним, что уже названное и опубликованное исследование имело следующее оглавление.

Правовая и экономическая мысль в ретроспективе (ХVIII — начало ХХ вв.): плечи гигантов

Глава 1. Гиганты: кто они и почему история имеет значение

Глава 2. Классики (А. Смит и К. Маркс)

Глава 3. Утилитаристы (И. Бентам и Дж. С. Милль)

Глава 4. Идеологи социальных реформ (А. Вагнер и Б. Вебб, С. Вебб)

Глава 5. В широком контексте (Р. Штаммлер и М. Вебер)

Следовательно, предлагаемая вниманию читателя монография генетически связана с предыдущей и в какой-то степени является ее продолжением. При этом по содержанию она абсолютно самостоятельна и имеет следующую структуру.

Дж. М. Кейнс и Ф.А Хайек: право и экономика (единство и борьба гигантов)

Глава 1. Правовая и экономическая мысль в ретроспективе: новая грань интеллектуальной истории

Глава 2. О праве и экономике, единстве и борьбе: взгляд через приз­му биографий гигантов

Глава 3. Джон Мейнард Кейнс

Глава 4. Фридрих Август Хайек

Более подробно о ее структуре и содержании будет сказано в следующей главе. Здесь же уточним, что данная монография, в свою очередь, будет продолжена следующим, третьим исследованием, посвященным новым гигантам правовой и экономической мысли. Его название и рабочий план следующий:

В поисках гармонии права и экономики: новые гиганты (ХХ — начало ХХI в.)

Глава 1. Институционалисты (Д. Р. Коммонс и Дж. К. Гэлбрейт)

Глава 2. Недопонятые (А. С. Пигу и Й. А. Шумпетер)

Глава 3. «Право и экономика»: игра на равных (Р. Г. Коуз и Г. Калабрези)

Глава 4. «Экономический империализм» и «экономический анализ права» (Г. С. Беккер и Р. А. Познер)

Глава 5. В поисках справедливости (А. К. Сен и Дж. Ю. Стиглиц)

Таким образом, данная монография мыслится как вторая часть своеобразной трилогии, объединенной единым замыслом, но каждая из составных частей которой самостоятельна по содержанию. Это позволяет нам в данном случае повторить некоторые из вступительных положений к предыдущему изданию, существенно дополнив и уточнив их. При этом акцент будет сделан не просто на том, что «история имеет значение», а на важности именно интеллектуальной истории и как мы ее понимаем. Это принципиально важно для изучения предложенного нами междисциплинарного взаимодействия.

Данная работа посвящена развитию во взаимодействии правовой и экономической мысли2. По жанру данные книги можно отнести к интеллектуальной истории3, впрочем, с некоторой долей условности, учитывая спорность и многозначность самого этого направления исследований4. Так, она трактуется в разных странах и в разные периоды (и даже в отношении отдельных временных отрезков) в качестве «истории интеллектуалов», «истории идей», «истории общественной мысли», «истории политической мысли», «культурой истории», «семиотики культуры», «история духа», «истории ментальностей», реже «истории науки» и др., причем с существенной философской составляющей. Интеллектуальная история долго не имела четкого дисциплинарного референта и строго очерченной предметной области, относительно обособилась только во второй половине ХХ в., а сам термин получил широкое распространение ближе к концу прошлого века. Нам представляется, что однозначная трактовка данного понятия затруднена и в настоящее время, хотя жанрово (в интересующем нас контексте) это одна из исторических дисциплин на стыке с правом и экономикой, а также философией, филологией, социологией и др. В любом случае она имеет ярко выраженную междисциплинарную природу. Очевидно, что генезис «интеллектуальной истории» связан с трудами исследователей предшествующего периода, в том числе выдающихся историков, французов М. Блока (1886–1944) и Л. Февра (1878–1956), англичанина Р. Коллигвуда (1889–1943), россиян В. О. Ключевского (1841–1911) и П. Н. Милюкова (1859–1943) и др. Напомним, что именно Р. Коллингвуду принадлежит известное изречение «Вся история — это история мысли»5. Однако он не призывал к изучению исключительно истории мысли, а утверждал только то, что мысль человека Нового времени (что замечалось еще с ХVII в.) свободна от гос­подства естественных наук, а деятельность — от господства природы. Следовательно, не стоит искать исторические законы, подобные тем, что господствуют в физических науках и в этих обстоятельствах, как сейчас сказали бы, именно «идеи имеют значение».

Мы не будем вдаваться в различия старой и новой интеллектуальной истории. Кроме того, одно из ее направлений основано на постмодернизме, а второе — на различных историцистских подходах (с целью встроить событие в контекст), тяготеющих к реализму. От себя добавим, что мы испытываем симпатии ко второму, реалистическому, направлению в целом и особенно к «кембриджской школе» (Д. Покок (р.1924), К. Скиннер (р.1940), Д. Данн (р.1940), Р. Уотмор (р.1968) и др.). Это тем более обоснованно в связи с тем, что представители данной школы, особенно А. Покок и К. Скиннер, проявляли повышенный интерес к истории государства и права. Данное направление основано на возможности получения относительно адекватных знаний о прошлом, выдвижения ряда гипотез и определения среди них более или менее достоверных. Этот подход не означает возможности воссоздания абсолютно реалистичного и однозначного интеллектуального мира прошлого, но предполагает возвращение от образов к фактам и способность исследовать их с рациональных и реалистических позиций.

Реализм, на наш взгляд, сочетается с просопографическим методом в историческом анализе, основанном на выявлении общих черт той или иной группы ученых на основании биографической информации. Он позволяет выявить генезис и взаимное влияние идей, их пересечение, феномен преемственности и отрицания, в отдельных случаях конфликта и др. Естественно, интеллектуальная история не сводится к изучению только интеллектуальных элит или выдающихся одиночек в духе Г. Гегеля, однако именно анализ научного наследия наиболее ярких ученых, среди прочего, позволяет лучше понять дух времени их творчества.

Постмодернизм, напротив, делает акцент на исключительной важности риторики, нарративов, исторического воображения и способов переживания времени, свободной интерпретации событий прошлого и условности (конвенциональности) нового знания. Распространенное в данной парадигме представление о «тексте без автора» (и даже объявление «смерти автора») представляется нам более чем условным, а постструктурализм и литературоведение в данном случае не могут заменить исторического подхода.

Именно в отношении интеллектуальной истории права и экономики, на наш взгляд, такой постмодернистский подход весьма ограничен в силу специфического инструментария, о чем мы уже писали ранее, носит скорее деструктивный характер6. Своеобразной вершиной такого подхода стала последняя работа французского философа Ж. Бодрийяра (1929–2007), признавшего реальность всего лишь фикцией, подделкой, «копией копии» и даже иллюзорной субстанцией. Симулякр сам превращается в реальность, а симуляция заменяет человеческую деятельность7.

К тому же значение постмодернистского подхода уменьшается с ростом числа достоверных фактов об истории идей, и по мере приближения событий к современности. Очевидно, что нас интересуют события относительно недавнего прошлого, что стоит иметь в виду. Однако это не отменяет возможности его ограниченного применения, о чем в частности свидетельствует работа классика постмодернизма М. Фуко (1926–1984) «Надзирать и наказывать» (1975)8. Его деконструктивизм и «археология мысли» будут весьма полезны специалистам по истории уголовного и уголовно-исполнительного права, криминологам. Исследование эволюции уголовных наказаний, трактовка монастырской дисциплины не только для тюрем, но и для заводов, казарм, работных домов, весьма достоверны. Это же относится к введенному им понятию «паноптизм» (в честь работы «Паноптикум» героя нашей книги И. Бентама (1748–1832)), которое связано с тем, что сам надзирающий как бы обезличивается.

При этом постмодернизм, как философская основа интеллектуальной истории, имеет и такой существенный изъян, как полное игнорирование особенностей отдельных отраслей знания, в частности специфических правил толкования правовых норм, которые не могут не учитываться при любом, даже самом творческом, подходе, а также представление об истории как о цепи случайностей. В этой связи «экономический анализ права», во многом замешанный на постмодернизме, не кажется нам удачной основой междисциплинарных исследований в ретроспективе. К ярким представителям такого направления интеллектуальной истории относятся герои нашей книги Г. Беккер (1930–2014) и Р. Познер (р.1939), о которых будет сказано отдельно.

В литературе неоднократно отмечалось, что интеллектуальная история переживает подъем в те времена, когда люди не знают, чего ждать от будущего, теряют перспективу, устают от навязываемого им скептицизма и релятивизма, циничной манипуляции и «жонглирования» идеями мыслителей прошлого, предсказаний о «конце истории» или «светлом коммунистическом будущем». В этом смысле ХХ век был почти идеальным временем для развития истории мысли, причем к концу века этот процесс активизировался, а в настоящее время он по-прежнему набирает обороты. Соответственно, не стоит удивляться тому, что и герои нашей книги отдали дань названному направлению.

Так, в жанре интеллектуальной истории или в близком ей жанрах работали в том числе Дж. М. Кейнс, Й. Шумпетер, Дж. К. Гэлбрейт, А. Сен, Дж. Стиглиц и др. К числу представителей этого направления можно причислить и таких ученых, как М. Блауг (1927–2011), Б. Селигмен (1912–1970), Д. Стедмен-Джоунз (р. 1950), У. Дж. Сэмюелс (1933–2011), А. Ронкальи (р. 1947), А. Сандмо (р. 1937), Р. Хейлбронер (1919–2005) и др., на труды которых мы будем опираться в дальнейшем. Из российских ученых-экономистов на этой ниве отметились В. С. Автономов (р. 1955), Н. А. Макашева, А. Г. Худокормов (р. 1952) и др., а среди ученых-юристов — И. Ю. Козлихин (р. 1952) и др. Близкий к интеллектуальной истории подход использовался и нами в предыдущих исследованиях9.

Мы приветствуем плюралистический подход к интеллектуальной истории, однако в качестве отправных методологических положений выделяем следующие:

1. История идей должна рассматриваться в неразрывном единстве с личностью ученых, которые и являются, собственно, их носителями. В этой связи интеллектуальная история должна с неизбежностью быть в известной степени как историей интеллектуалов, так и историей связанной с ними правовой и экономической мысли. Действительно, по мнению великого русского историка В. О. Ключевского, «в жизни ученого и писателя главные биографические факты — книги, важнейшие события — мысли». Все это оказалось соединенным до неразрывности, а идеи есть производные от их носителей. По этому поводу вышеназванный французский историк Л. Февр резонно отметил: «Да и существуют ли идеи вне зависимости от людей, которые их исповедуют? Ведь идеи — это всего лишь одна из составляющих того умственного багажа, складывается из впечатлений, воспоминаний, чтений и бесед, которые носит с собой каждый из нас. Так можно ли отделить идеи от их создателей, которые, не переставая питать к ним величайшее уважение, беспрестанно их преобразуют? Нет»10. Опираясь на такую позицию, мы отрицаем возможность продуктивного изучения «текста без автора» в духе постмодерна.

Также мы не склонны разбирать все изгибы личной жизни ученых — их носителей, но будем касаться их в тех случаях, когда они повлияли на научное творчество в интересующем нас ракурсе. Следовательно, необходимо обращать внимание именно на те факты биографии героев нашей книги, которые связаны с формированием их взглядов на взаимодействие права и экономики. Это, в частности, происхождение и социальная среда, образование, сфера профессиональной деятельности, учителя и ученики, политические пристрастия, место в академической иерархии и в государственных структурах и др. Деятельность некоторых из них протекала преимущественно или даже исключительно в рамках вузов, поэтому с событийной точки зрения биографии части ученых достаточно однообразны, хотя внутренне насыщены и порой по-своему драматичны.

Часть персонажей книги не были только «кабинетными учеными», но сыграли немалую роль в политической жизни своих стран, стали лидерами политических партий, депутатами парламента, членами правительств, послами, советниками и консультантами глав государств и правительств. Таковых среди персонажей книги немало (Дж. М. Кейнс, Дж. К. Гэлбрейт, Дж. Стиглиц и др.). Тем не менее, практически все из этого блестящего пантеона мыслителей оказались для современной широкой публики «незаметными героями», о которых известно очень мало или почти ничего. Они вершили свое великое дело почти бесшумно и заняли место не на сцене, а скорее за кулисами истории. Из персонажей этой части книги, пожалуй, только Дж. М. Кейнс попадает в современные рейтинги величайших сооте­чественников по результатам различных опросов, да и то скорее по политическим и идеологическим причинам.

2. Идеи должны рассматриваться в широком социальном (и, прежде всего, интеллектуальном) контексте эпохи, в которой жили ученые и формировалось их мировоззрение. Очевидно, что они творили не в «безвоздушном пространстве», на них влияли уже существующие идеология, менталитет, философские установки и др. В связи с этим не стоит приписывать автором былых времен понятий, которые были им недоступны. Так, весьма странной представляется сугубо рыночная трактовка А. Смитом «невидимой руки», о чем мы уже писали11. Специалисты по интеллектуальной истории (историки, филологи, юристы, некоторые экономисты) совсем иначе оценивают и в целом основной труд шотландца «Исследование о природе и причинах богатства народов»12 (1776), который традиционно считается первоисточником современной экономики и неолиберализма. Между тем, Смит на страницах этого трактата постоянно и в высшей степени критично отзывался о коммерческом обществе и его представителях. Он подчеркивал, что все пороки торговых отношений современной ему Европы восходят к всемогущей торговой аристократии, порожденной меркантильной системой. Для него идеалом было эволюционно развивающееся в сторону индустриализации аграрное общество (хотя он очень не любил земельную аристократию), а сам Смит не был ни врагом перемен, ни горячим поклонником рыночной экономики. Он подходил к проблеме с разных сторон, проявлял крайнюю осторожность к новым законодательным инициативам, рискованному инвестированию и к некоторым техническим новациям. Шотландец был сторонником «естественной свободы», базирующейся на естественном праве, но идею о том, что для развития человечества требуется только свобода торговли и естественный рост изобилия, он считал ошибочной. Сбалансированные представления о мире сложились у шотландца благодаря изучению того, что он называл «наукой о государстве и законах», включавшую наряду с политикой и политической экономией историю, моральную философию, эстетику и, что особенно важно, право. Труды интеллектуальных историков позволили в конце ХХ — начале ХХI в., поместивших аргументы Смита в соответствующий исторический контекст, дали возможность пересмотреть традиционные представления о том, какие он цели перед собой ставил в своих сочинениях и во что он верил. Полученные исследователями результаты не позволяют его сделать «своим» радикальным сторонникам рыночного фундаментализма и неолиберализма13. Примечательно, что именно в таком ключе трактуют научное наследие А. Смита и некоторые современные экономисты, в частности А. Сен14. Отметим, что в дискуссии о научном наследии А. Смита, его интеллектуальном влиянии на ученых-гуманитариев отметились многие герои нашей книги, и данному сюжету в дальнейшем будет уделяться определенное внимание.

Из того же ряда сетования Р. Познера на то, что ученые прошлого не сразу поняли всех достоинств «экономического анализа права»15. Последнее утверждение не выдерживает критики, т. к. до начала 60-х гг. ХХ в. этого и не могло произойти в принципе из-за отсутствия соответствующих предпосылок. Вероятно, юристы и экономисты предшествующих периодов даже не поняли бы, о чем идет речь, а «экономический анализ права» не может быть встроен в контекст их мировоззренческих установок. Иногда такое приписывание новых идей деятелям прошлого называют, в духе К. Скиннера, «грехом анахронизма». Им страдали ряд экономистов-неоклассиков, причем не только Р. Познер, о чем будет сказано далее.

Не стоит выискивать в трудах ученых прошлого примеры предвосхищения утверждений более поздних эпох, которых в их текстах на самом деле нет. Это можно назвать, опять же, в духе К. Скиннера, «грехом пролепсиса». Такие утверждения не могут быть связаны с дискурсами современной эпохи, как и с чисто лингвистическим контекстом. Начинать надо с того, насколько автор был способен в силу своего интеллекта и менталитета мыслить в предложенной «системе координат» (как правило, осовремененной) и разделять приписываемые ему идеи. Так, включение Р. Познером в число предшественников «экономического анализа права» и представителей «экономики уголовного права» И. Бентами, а тем более итальянского юриста Ч. Беккариа (1738–1794)16, представляется не основанной на реалиях их времени натяжкой. «Грех пролепсиса» проявился и в работах Хайека, а к подобным сюжетам мы вернемся в ходе последующего повествования.

Такие спорные, а порой странные трактовки отчасти связаны с тем, что большинство исследователей базируются на некоей парадигме, мировоззрении или модели дискурса, которые они «впитали» в себя, как правило, в период обучения или в начале академической карьеры благодаря своим наставникам и окружающей их интеллектуальной среде. Отсюда их сущностные установки, связанные с набором исходных убеждений, которые, как «флажки», определяют пределы восприятия взаимодействия правовых и экономических идей. Особенно это свой­ственно ученым неоклассического направления с набором «вечных» и «вневременных» экономических законов. В этой связи исследование реальных правовых и экономических процессов заменяется упражнением по решению умозрительных задач, далеких от действительности, а уровень абстракции превышает все мыслимые пределы. Еще хуже, когда эмпирическая база становится объектом манипуляций с целью получения нужного результата. Это так называемая «проверка практики теорией», когда практика, как правило, ее не выдерживает, но теория от этого не страдает. Своеобразным лекарством от научной предвзятости и средством, помогающим «шагнуть за флажки», становится методологический плюрализм, внимание к истории и междисциплинарный подход.

Действительно, интеллектуальная история предполагает обязательный междисциплинарный элемент исследований. Естественно, что именно ретроспективное направление открывает новые горизонты изучения такого междисциплинарного взаимодействия. Французский историк Л. Февр писал про это так: «Постоянно устанавливать новые формы связи между близкими и дальними дисциплинами; сосредотачивать на одних и тех же объектах исследования взаимные усилия различных наук — вот наиглавнейшая задача из тех, что стоят перед историей, стремящейся покончить с изолированностью и самоограничением, — задача самая неотложная и самая плодотворная»17. К тому же именно исторический контекстуальный подход позволяет обратиться к мотивам творчества видных юристов и экономистов прошлого, включая поколенческое взаимодействие и взаимное влияние. Эту особенность хорошо отметил британский философ и историк российского происхождения И. Берлин (1909–1997): «Экономисты не должны вникать в душу Адама Смита или Кейнса, а души менее одаренных коллег их вообще не интересуют. Но историк, который желает быть не простым компилятором или рабом доктрины, не позволит себе отмахиваться и от вопроса, что происходило в прошлом, и от вопроса, как воспринимали это…»18.

Р. Скидельски (р. 1939), еще один британский историк российского происхождения, писал о важности не допустить того, чтоб внимание к экономике увлекало историка на ложный путь, ведущий к забвению, что экономические доктрины глубоко вплетены в исторический контекст и что биография — это прежде всего рассказ о характере человека и его месте в контексте, а не передача ­каких-то суждений. Далее указывалось, что его «потрясает, насколько слабо большинство экономистов представляют себе, какие пружины движут действиями человека и жизнью общества». Примечательно, что знаменитую «кейнсианскую революцию», которую экономисты традиционно связывают только с экономической теорией, он считал только частью продолжающейся революции в государственном управлении, связанной с усиливающимся притоком ученых в правительственные службы, слиянием политической и интеллектуальной власти. Естественно, что все это выводит нас на проблемы государственного управления, правового регулирования, включения университетов в осуществление управленческих функций и др. Вне данного контекста феномен кейнсианства понять прости невозможно. Кстати, Р. Скидельски, автор лучшей, на наш взгляд, биографии Дж. М. Кейнса, называл себя скорее экономически грамотным историком, чем экономистом19.

3. Интеллектуальная история предполагает необходимость определить, что, собственно, хотел сказать автор. Это делает актуальным использование филологического (лингвистического) способа толкования и формально-логического метода в духе реалистической философии языка. С легкой руки австрийского философа Л. Витгинштейна (1889–1951) (кстати, родственника Ф. Хайека и друга Дж. М. Кейнса), с учетом предложенной им «языковой игры», утвердилось мнение о неразрывности языка с человеческими поступками, когда слова во многих случаях и есть дела. Стоит вспомнить его следующие утверждения: «Логической картиной фактов служит мысль», «Мысль есть суждение, наделенное смыслом», «То, о чем нельзя сказать, следует обойти молчанием», «Совокупность истинных мыслей есть картина мира», «То, что является необходимо существующим, является частью языка»20. Это не значит, что поведение ученых всецело предопределено лингвистическими практиками, которые приняты в культурах, к которым они принадлежат. Тем не менее, анализ соотношения формы и содержания высказывания, выявление его цели и существующей в его время парадигмы в контексте конкретной языковой культуры — весьма важный и самостоятельный вопрос. Он имеет и вполне прикладное значение.

Так, мы уже писали о том, что для понимания учения К. Маркса очень важно толкование часто употребляемого им термина «wert», который может обозначать как «стоимость», так и «ценность». Отсюда разночтения в трактовке «прибавочной ценности» и «прибавочной стоимости» (а также «теории трудовой ценности» и «теории трудовой стоимости»). Более того, некоторые ученые на разных этапах своей карь­еры применяли сначала одну, а затем другую терминологию. Представляется, что вопреки отечественной традиции перевод «wert» как ценности более адекватен.

Ситуация осложняется еще и тем, что различные научные школы, особенно экономические, в рамках избранного научного дискурса и сформированного стиля повествования, содержат определенный набор метафор, смысл которых строго не определен. При этом данные метафоры приобретают именно тот смысл, который в него вкладывают авторы для дальнейшего использования. Выше мы уже упоминали о «невидимой руке», которая является такой метафорой и объектом для бесконечных интерпретаций. Американский экономист и сторонник интеллектуальной истории У. Дж. Сэмюелс прямо писал, что неоклассическая теория «являет собой иерархичную дискурсивную позицию, проистекающую из представления о западной цивилизации о самой себе, например, как о пространстве, где действуют автономные, самодостаточные индивиды, нацеленные на максимизацию собственной выгоды. Одновременно она подтверждает эти представления»21. Эта теория насквозь метафорична, начиная от самого «рынка» до многочисленных моделей «человека экономического», «рациональных ожиданий», «максимизации прибыли» и др. Отсюда и широкая вариативность в трактовка этих метафор, что требует повышенного внимания к лингвистической составляющей исследования.

К числу метафор можно отнести и знаменитое выражение Дж. М. Кейнса «animal spirits», о чем мы будем писать в дальнейшем. Хотелось бы уточнить, что чисто филологическое толкование не представляет собой главной задачи данного исследования, однако важное значение экономического, как и юридического языка и речевых актов очевидно22. Примечательно, что и представители «Кембриджской школы» в большинстве были сторонниками лингвистического конструктивизма, считая текст порождением особого исторического контекста, сформировавшегося в процессе языковой деятельности. Р. Уотмор вообще утверждал, что «Интеллектуальные историки занимаются реконструкцией намерений, которые были у авторов, когда они писали свои тексты»23. Можно согласиться и с тем, что доктрины, парадигмы и теории всех школ экономической мысли, например, марксизма, посткейнсианства, институционализма, представляют собой социальные и интеллектуальные конструкты, формирование которых происходит с использованием элементов языка. Поэтому именно язык, соединяя убеждения, парадигму или мировоззрение, тем самым создает смыслы. Следовательно, язык сам является социальной конструкцией, а не отражением реальности, хотя и связан с ней. Однако контроль над языком, знаниями и убеждениями — это именно контроль над определенной реальностью и, таким образом, над политикой24. В этой связи интеллектуальная история играет важную роль не только в реконструкции прошлого, а обнаруженная «истина» служит для оценки политических процессов прошлого и определения политики на перспективу.

Возможно, самым известным изречением Дж. М. Кейнса является его утверждение о том, что идеи экономистов и политических деятелей правят миром. Он писал по этому поводу: «Люди практики, которые считают себя совершенно не подверженными интеллектуальному влиянию, обычно являются рабами ­какого-либо экономиста прошлого. Безумцы, стоящие у власти, которые слышат голоса с неба, извлекают свои сумасбродные идеи из творчества ­какого-либо академического писаки, сочиненного несколько лет назад». Эти слова были написаны в самом конце основного труда британца «Общая теория занятости, процента и денег» (1936). А завершался он весьма примечательно: «Но рано или поздно именно идеи, а не корыстные интересы, становятся опасными и для добра, и для зла»25. Стоит согласиться с тем, что интеллектуальная история взаимодействия правовых и экономических идей также приобретает и вполне прикладное значение.

Повторимся, что подбор всех героев книги оказался ожидаемо европоцентричным и даже евроатлантическим, с учетом того что американская наука первоначально была производной от европейской. Также подчеркнем, что все герои нашего исследования — личности яркие, с громким именем в одной или даже нескольких науках. В этой связи в нашу задачу не входит ­кого-то «открыть» или «открыть заново», «вернуть забытые имена» и др. Этих публицистических оборотов мы будем избегать за ненадобностью, хотя об уточнении некоторых спорных положений в биографиях и научном наследие мы скажем.

Новизна нашего исследования будет состоять в том, что основное внимание будет сосредоточено на воззрениях названных ученых в разрезе взаимодействия правовой и экономической мысли, их взаимного влияния в широком социальном контексте. Насколько нам известно, ни в отечественной, ни в зарубежной науке подобных специальных исследований не проводилось. Некоторое представление о данной проблематике дают публикации по истории дисциплин «права и экономики» и «экономического анализа права»26, однако специфический ракурс не всегда дает целостную картину развития междисциплинарных исследований. Данная проблема затронута и на диссертационном уровне отечественными юристами, однако они имеют либо теоретический, либо специально отраслевой или дисциплинарный характер, где персоналиям и их вкладу в науку не уделено в силу замысла авторов существенного места27.

Биографии и научное наследие некоторых персонажей нашей книги затронуты в обобщенных работах, посвященных юридической науке28, а также политическим и правовым учениям29. С прискорбием для юристов стоит заметить, что литература по истории экономической науки и интересующим нас персоналиям существенно богаче. Это относится как к отечественной, так и к переводной литературе. Начнем с достаточно многочисленных изданий учебного и монографического характера, посвященных истории экономических учений и экономических теорий30. При этом особый интерес представляют работы нидерландского исследователя М. Блауга и одного из персонажей этой книги Й. Шумпетера31. Некоторые интересующие нас проблемы затронуты и в других работах отечественных32 и зарубежных исследователей33. При подготовке работы также использовались материалы справочно-правовой системы «Консультант Плюс».

Отдельные материалы о некоторых ученых достаточно противоречивы, в связи с чем мы в необходимых случаях проводили сравнительный анализ или фронтальное исследование всего фактологического массива. Подчеркнем, что электронные ресурсы использовались авторами фрагментарно. Это было вызвано, как правило, их неполнотой, а в некоторых случаях и сложностью атрибутирования. Однако это не исключало необходимость проверки полученных данных с использованием всех возможных источников и применение в этой части доступных электронных ресурсов.

В тех случаях, когда биографические данные персонажа книги трактуются в общедоступной справочной и энциклопедической литературе без противоречий, мы ссылок на эти общедоступные издания не делаем. Если же данные в литературе и источниках расходятся, то представляются различные точки зрения с выделением авторской позиции.

Как и в предыдущей книге, мы постарались максимально «русифицировать» данное исследование, причем по нескольким направлениям. Во-первых, мы отдаем приоритет отечественным и переведенным на русский язык изданиям. В целом по персонажам нашей книги литература более или менее репрезентативна, причем как по объему, так и по качеству. К изданиям на иностранных языках, прежде всего на английском, мы прибегаем только при отсутствии работ в русском переводе. Во-вторых, особое внимание обращается на связи российских ученых с зарубежными коллегами, предпринимается попытка рассмотреть взаимное влияние и возможное взаимодействие. При этом особое внимание обращается на судьбу научного наследия героев книги именно в России, на соответствующие оценки их российских коллег, на описание ими политики и экономики нашей страны. В-третьих, все иностранные названия, фамилии и пр. даются в русском переводе и в наиболее распространенной транскрипции.

Подчеркнем, что практически все герои нашей книги достойны отдельного объемного исследования, причем часто не однотомного. О некоторых из них такие исследования уже есть. Это, с одной стороны, облегчает нашу задачу, а с другой, делает ее практически невыполнимой в рамках одного издания. В соответствии с этим мы будем концентрироваться именно на сочетании различных дисциплинарных и междисциплинарных исследований ученых, причем на фоне времени их жизни и в «паутине» пересечения судеб, школ, тематики публикаций и др. Такой подход позволяет создать относительно целостную картину взаимодействия правой и экономической мысли в ретроспективе. Мы осознаем, что исследование данного научного жанра не может быть по определению законченным и не содержать в себе противоречивых положений и возможных неточностей. При этом возражения и замечания юристов и экономистов могут быть различными и даже противоположными. В этой связи мы всегда готовы принять замечания и дополнения внимательных читателей, учесть их в дальнейшем.

Правовая и экономическая наука представляют объемные ретроспективные наработки как для самоценного освоения исторического материала, так и для выхода на современную межотраслевую и отраслевую проблематику. В этой связи данное издание представляет собой только один из шагов в исследовании феномена взаимодействия права и экономики. Это тем более важно, что в соответствии с утверждением Й. Шумпетер, «состояние любой науки в данный момент времени в скрытом виде содержит ее историю и не может быть удовлетворительно изложено, если это скрытое присутствие не сделать открытым»34. Выявление данного «скрытого присутствия» еще более актуально при изучении взаимодействия наук.

То, что «интеллектуальная история (или история идей) имеет значение», вполне очевидно для подавляющего числа юристов. В дореволюционный период даже вполне прикладные исследования могли содержать до одной трети материала, посвященного истории проблемы и ее предшествующего изучения, а междисциплинарный подход была практически общим правилом. В советский период эта традиция была в большой части утрачена, однако с началом ХХI в. он переживает некоторое возрождение.

Напротив, современные мейнстримовские экономисты-неоклассики в значительной части отошли от исторической составляющей научных исследований, сосредоточившись на построение графиков, выведение формул, создании математических моделей, сводных таблиц в системе координат «здесь–теперь» и др. Этому способствовал плоский постпозитивистский подход в духе австрийского философа К. Поппера (1902–1994), который своей критикой целился в «историцизм»35, а «попал» скорее в исторический подход. Отметим, что он был другом и единомышленником Ф. А. Хайека, а его критический рационалистический подход к действительности органически сопрягается с неоклассическими экономическими подходами. Отсюда сциентистский идеал научной рациональности в духе физико–математических построений, предлагающих системы альтернативных решений, локальные по времени модели объяснения, предположение о полной смене одной научной парадигмы другой (что в гуманитарных науках просто невозможно), безграничная вера в результативность спекуляции, как метода научного исследования.

Нам такой подход (о котором более подробно будет сказано отдельно) представляется весьма односторонним и упрощенным, особенно при изучении взаимодействия правовой и экономической мысли в ретроспективе. Большинство героев данной книги своим научным творчеством показали сложность переплетения данных наук, изменчивость и синергетичность их взаимодействия при неизменной взаимной зависимости.

Глава 2.
О ПРАВЕ И ЭКОНОМИКЕ, ЕДИНСТВЕ И БОРЬБЕ: ВЗГЛЯД ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ БИОГРАФИЙ

Название представленной вниманию читателей книги открывает простор для «языковой игры» в духе Л. Витгенштейна. Три своеобразных бинарных сочетания наводят на мысль возможности их классификации и расстановке по группам по типу «кто с кем ассоциируется и кому противостоит». Однако в данном случае, как и почти всегда в социальных науках, такая мыслительная операция окажется либо крайне условной, либо невозможной. Так, не Кейнс, ни Хайек не может ассоциироваться только с правом или экономикой, а отношения англичанина с австрийцем характеризуются как единством по многим вопросам, так и непримиримой борьбой по не меньшему их числу. Зачастую это борьба была даже внутренней, выражалась в некой непоследовательности и противоречивости теоретических положений.

Напомним, что Кейнс был математик по образованию, а Хайек — юристом. В настоящее время, когда математизация экономики, вероятно, почти достигла предела, англичанин бы точно ассоциировался с экономикой, а Хайек, с учетом углубления правовой специализации — только с юриспруденцией. В действительности каждый из них отметился на ниве изучения взаимодействия правовых и экономических идей, степени вмешательства государства в экономику. Также несколько необычно, что во взглядах на многие чисто экономические проблемы они не были антагонистами, а иногда даже скорее союзниками. И это при том, что их идеологические и философские воззрения были скорее диаметрально противоположными, причем точек соприкосновения найти там практически невозможно.

Не случайно именно эти ученые стали своеобразным символом двух противоположных подходов к роли государства и права в экономике. Если англичанин Дж. М. Кейнс ассоциируется с идеологией достаточно активной роли государства, прежде всего, через стимулирование полной занятости и поддержание платежеспособного спроса, то австриец Ф. А. Хайек стал символом радикального либерализма и устранения государства от непосредственного регулирования экономических процессов. Однако называть учение первого этатистским представляет собой крайнее упрощение, как и считать второго едва ли не предтечей анархо-капитализма. Англичанин также был либералом, хотя и вполне умеренным, в духе либеральной демократии и социал-либерализма, а австриец отводил государству весьма значительную роль, прежде всего, в качестве законотворца и гаранта установленных прав.

И Кейнс, и Хайек были замечательными полемистами, имели бойкое перо и часто не стеснялись в выражениях, что придает их противостоянию дополнительный интерес, тем более, что оно во многом отражало противостояние англосаксонской и австрийской традиций в экономической теории. Впервые они встретились на международной конференции в Лондоне (1928), причем австриец был тогда начинающим экономистом, практически не известным за пределами отечества, а англичанин уже был всемирно известен как экономист и политик. Однако первым полемику завязал австриец: после выхода в 1930 г. «Трактата о деньгах» (1930) Кейнса, он обвинил его автора в отсутствии целостной теории капитала и процента и в неправильном диагнозе причин кризисов. Их последующая дискуссия по экономическим вопросам в 1931–1932 гг. носила достаточно острый характер, впрочем, без откровенного перехода на личности. Завязалась и личная переписка, которую Кейнс прервал в 1932 г. за «бесперспективностью». Англичанин несколько удивленно писал о Хайеке: «У него есть некая страсть, побуждающая его нападать на меня. А мне остается только гадать, что это за страсть». О сути возражений сказано не менее категорично: «Доктор Хайек…уверен, что я неправ, но признается, что ему трудно объяснить, в чем именно состоят наши разногласия…».

Тем не менее, Кейнс был вынужден признать справедливость некоторых упреков австрийца. Появление основного труда англичанина «Общая теория занятости, процента и денег» (1936) отчасти было ответом на эту критику. В свою очередь, Хайек на основной труд оппонента, по сути, промолчал, отказавшись продолжать начатое противостояние. Дальнейшее объяснения в том духе, что австриец не желает вступать в полемику с человеком, постоянно меняющим свои взгляды, что ждал выхода своей обобщающей работы, что незачем опровергать учение Кейнса, в то время, когда учения других были еще хуже, никого не убедили. Каковы бы не были мотивы Хайека, большинство современников восприняли его молчание именно как поражение.

Это не помешало в дальнейшем обмениваться им разнообразными «научными любезностями». Так, Хайек положительно оценил работу Кейнса «Как платить за вой­ну» (1940), а Кейнс в период Второй мировой вой­ны помог Хайеку переселится в Кембридж из Лондона и выдвинул его кандидатуру для избрания в Британскую академию (1944 г.). При этом выдвижении Кейнс предпочел австрийца своей ученице Дж. Робинсон. Англичанин волне позитивно («великая книга») отозвался об одной из ключевых работ Хайека «Дорога к рабству» (1944), хотя автор этого труда явно относил Кейнса к числу тех, кто торит такую дорогу. Англичанин отмечал в письме к австрийцу: «Мы должны быть благодарны вам, так хорошо сказавшему то, что надо было сказать…В моральном и философском отношении я практически полностью согласен со всем, что в ней говорится; и не просто согласен, но и глубоко тронут ею».

В то же время, Кейнс вполне резонно указал на самую большую слабость позиции оппонента: Хайек не смог прочертить разграничительную линию между свободой и планированием, рынком и государственным регулированием, которую нельзя пересекать и даже не обозначил ее. В этой связи крайняя позиция австрийца оказывается по определению проигрышной, игнорирующей любые возможные компромиссы и важность моральных ограничений. Британец гораздо позитивнее относился к эффективности плановой экономики (и считал, что нужно не меньше, а больше планирования), но считал именно свободу, демократию и моральные убеждения главными ограничителями централизованного планирования. При этом собственно экономические исследования Хайека, например, работу «Цены и производство» (о ней отдельно) оценивались Кейнсом очень критично.

У этой дискуссии оказался открытый финал (во многом из-за ранней смерти Кейнса) и, вероятно, каждому новому поколению ученых придется определять свою разграничительную линию с учетом всей совокупности общественных отношений. Тем не менее, дружеские связи они сохранили, но интеллектуально всегда расходились, несмотря на то, что напрямую в дальнейшем дискутировали мало. Однако опосредовано почти в каждой работе Ф. А. Хайек, переживший оппонента на 46 лет, идеологически противостоял Дж. М. Кейнсу. Очевидно, что австрийца раздражала популярность британца, его способность влиять на общественное мнение, что иногда прорывалось в весьма нелестных замечаниях. Например, он утверждал, что Кейнс не был высококлассным экономистом, а экономика была для него только средством рассмотрения текущих политических задач и влияния на политику36. В своей последней крупной работе, изданной в 1988 г., Хайек упрекал своего визави в том, что он слишком уповал на возможность осуществления предварительных замыслов в общественной сфере, принес много вреда свободе (хотя и не сознательно), в неприятии ценностей, на которых он воспитывался, в излишних симпатиях к социализму и плановой экономике и др.37

Однако Хайек написал и подлинную эпитафию на смерть англичанина: «Он был действительно великим человеком… которым я безгранично восхищаюсь. Мир стал без него намного беднее». Расхождения между этими мыслителями, как представляется, были не столько во взглядах на экономику, что было вторичным, сколько в общем морально-­философском и культурно-историческом подходе к исследованию социальной проблематике. Мы не будем говорить в строгом смысле о первенстве или проигрыше в их спорое, ибо наука в данном случае далека от спортивных с

...