Оглавление

ГЛАВА 1

Дорога до Университета занимает ровно двадцать пять минут, но до этого Юдей нужно успеть на мобилус, курсирующий с вершины Мохнатого угла через Мраморную дорогу и Кричащий остров к главным воротам Университета. Ближайшая остановка располагается на пересечении Кудрявой улицы и Адмиральского проспекта, но район этот относится к основанию Мохнатого угла, а значит славен определённой репутацией. Приближаясь к Кудрявой, Юдей всегда испытывает иррациональное чувство тревоги, хотя обитатели низовья ни разу не сделали ей ничего плохого. Виной всему истории об ограблениях и изнасилованиях, которые нет-нет, да разносят во время обеда в преподавательской столовой.

В тумане плывёт неясный силуэт, быстро превращающийся в семенящую куда-то крепко сбитую торговку в белом переднике. Большая часть заведений Мохнатого угла относится к разряду увеселительных, но изредка попадаются и небольшие продуктовые лавки, и магазинчики скобяных изделий, и ателье. Вот проплывают слева тусклые огни знаменитого канцелярского магазина Товэ Лева. Поговаривают, что секретариат муниципалитета и большая часть университетских преподавателей покупают писчие принадлежности только у него. Правда или нет, а Юдей точно частенько захаживает к нему, и недавно, совершенно неожиданно, женщина получила в подарок от хозяина лавки настоящее произведение искусства — «Хаккерев» с тонкой гравировкой стрекозы, разглядеть которую можно только под определённым углом, и «вечным» пером. Мастер, создавший эту коллекцию ручек, сделал всего десять экземпляров. Юдей считала «Хаккерев» чем-то вроде мифа, сказки, пока не увидела воочию простой, но элегантный футляр из вишнёвого дерева. В первое мгновение она порывалась отказаться, но Товэ Лев настаивал так, что пришлось уступить.

Мысль о том, что она обладает такой уникальной вещью, грела душу, и каждый раз пробегая взглядом по витрине, Юдей вспоминала щедрый подарок. И сегодняшний день не становится исключением. Торговка смеряет ни с того, ни с сего замедлившуюся попутчицу неодобрительным взглядом, бурчит что-то под нос и слегка толкает её плечом, будто тротуар слишком узок для двоих.

Юдей привыкла к такому отношению. Несмотря на гордое звание «Вольного города» и населяющее Хагвул разнообразие народностей, к обитателям Крайнего востока продолжают относиться с небрежно скрываемой неприязнью. Когда-то давным-давно, ещё до образования Великих Империй, сапранжи, обитатели «затылка» Смоля, прославились тем, что отказались помогать жертвам Большого Наводнения и не впустили к себе беженцев. С тех пор прошло больше двух сотен лет, Крайний Восток давно стал частью Великой Восточной империи, а сапранжи рассеялись по всему миру, но смуглых людей с характерным тонким носом до сих пор подозревают в жадности и бесчеловечности. К тому же Юдей родилась ещё и с глазами, полными «золотого песка» — вкраплений светлой охры в карей радужке — что красноречивее всего остального кричит о том, что за кровь течёт в её жилах. Особенно отличились в деле презрения к сапранжи чопорные старушки, которые поджимают губы и цокают, как им кажется, незаметно, каждый раз, когда кто-нибудь достаточно смуглый проходит мимо.

Торговку поглощает туман, и Юдей остаётся одна. Непроглядная молочная взвесь напоминает об утреннем происшествии в ванной. Мурашки бегут по спине, она оборачивается, — резкий зуд промеж лопаток возникает безо всякой причины, но за спиной никого нет.

«С ума сходишь, старушка», — успокаивает себя Юдей и идёт дальше. Выплывает из тумана тележник, застрявший в редкой для хагвульских тротуаров выбоине. Она часто встречает его по утрам: он катит к набережной Левого рукава — излюбленному месту прогулок туристов и горожан. Тележник вполголоса сыплет ругательства и пытается приподнять лоток, но то ли колесо засело слишком плотно, то ли тележка перегружена — ничего не выходит. Юдей виновато улыбается, проходя мимо, но он её даже не замечает. Всё дёргает тёмные натёртые до блеска деревянные ручки, громыхая крышками огромных кастрюль. Пар от них поднимается такой густой, что в пору обвинить тележника в пособничестве туманному блицкригу.

Густое марево, заполняющее улицы Хагвула осенью, приходит откуда-то с Запада. Многие подозревают, что это древнее проклятие, наведённое в дремучую пору, упоминаний о которой не осталось. Юдей знает, что туман — всего лишь особенность местности, хотя в древних свитках часто упоминают колдунов и магов Макхнитских болот, что раскинулись на юге Накхона, материка, который ныне занимает Великая Западная империя. Вроде как короли часто прибегали к их услугам, особенно в пору вражды. Даже сегодня Император Запада содержит целую когорту астрологов, хиромантов, медиумов и никогда не принимает важных решений, не посоветовавшись с ними.

По утрам туман особенно густ, кажется, что в его глубине ворочается какое-то чудовище, то ли слишком сытое, чтобы напасть, то ли уставшее. Морав не удивилась бы, заметь она парящие над землёй багряные огоньки, но их нет, а впереди уже маячит Адмиральский проспект. Двигается Юдей быстро, но не бежит. Мостовая поблескивает влагой — не хватало ещё поскользнуться и сломать себе что-нибудь.

Проспект куда оживлённее Кудрявой: медленно двигаются вдоль обочин повозки и редкие теперь конные экипажи, пыхтят и скрежещут мобили, то и дело в утреннюю какофонию врывается требовательный и чуть истеричный свисток постового. Там, где мобилей и повозок немного, горожане справляются своими силами: правят медленнее, а люди стараются лишний раз не выбегать на дорогу. В остальных случаях Патруль выставляет постовых в ярко-алых жилетах и шлемах-фонарях. Ходят слухи о какой-то системе, которую тайно разрабатывает Университет, но неясными сплетнями всё, как обычно, и ограничивается.

Нельзя точно сказать, уехал мобилус или ещё не приходил. По часам выходит, что уже минуту как должен стоять, но пассажиры топчутся на обозначенном литым знаком пяточке и посматривают влево. Похоже, задерживается.

«Вот и славно», — думает Юдей, пристраиваясь в конец очереди. Общая нервозность, словно вирус, перекидывается и на неё. Опоздания для Юдей — грубый акт неуважения. Первый учебный день, да ещё и у первого курса, а значит полная аудитория незнакомцев в шестьдесят человек. Она часто корит себя за то, что не может, как другие преподаватели, относиться к студентам спокойно, без страха, с уважением и осознанием собственного места в иерархии. Каждый раз поднимаясь за кафедру, Юдей приходится бороться с дрожью в голосе.

«Всё будет хорошо, — думает она, — сейчас он придёт, ты сядешь и уже через пятнадцать минут будешь на месте. А там — всего-ничего».

Много раз декан исторического факультета предлагал ей воспользоваться служебным мобилем. Университет содержит целый парк машин и предоставляет их, вместе с водителями, профессорам совершенно безвозмездно.

«Опоздаю — сегодня же пойду и попрошу мобиль», — уже в который раз обещает себе Юдей. Чтобы как-то отвлечься, она исподтишка разглядывает людей перед собой: джентльмен с газетой и сухонькая старушка прямиком из прошлого века. Мужчина зачем-то надел толстые кожаные перчатки, хотя до настоящего мороза ещё очень далеко. А от пожилой дамы, несмотря на строгий вид, ощутимо пахнет сладкими девчоночьими духами, от которых чешется в носу и вспоминается знойный летний день.

Вдруг сквозь деревянный скрип, стук и шуршание колёс к ушам Юдей прорывается кашляющий говорок мобилуса. Их конструкция оставляет желать лучшего, потому рессоры быстро приходят в негодность, и появляется звук, похожий на стыдливое буханье простуженного театрального зрителя. Юдей прислушивается.

Мобилус показывается вдалеке — тёмное прямоугольное пятно, напоминающее могильный камень — и медленно выплывает на остановку. Двери со скрипом открываются, внутри пахнет тёплым воздухом.

— Кудрявая улица! — гаркает кондуктор и подаёт старушке, которую джентльмен пропустил вперёд, руку. Та испуганно вскидывает голову, робко вкладывает хрупкую ладонь в огромную лапу и даёт втянуть себя в салон. Мужчина с газетой кидает заинтересованный взгляд на Юдей, но, посмотрев, быстро меняется в лице, грубо преграждает ей дорогу и вскакивает на ступеньку. Возможно, виной тому торопливость или внезапное осознание, что рядом сапранжи, но джентльмен поскальзывается и с громким стуком оседает на левое колено. Юдей хочет помочь, но мужчина отталкивает смуглую руку, поднимается, с достоинством отряхивает брюки и заходит внутрь. Та ещё глупость, но что поделать, если в обитателях Вольного города так сильны предрассудки? Юдей пожимает плечами и заходит следом.

Тут же появляется кондуктор, здоровенный, не подходящий этому месту и этой должности. Само собой складывается ощущение, что его выдернули с военной службы, где он заведовал складом или кухней, и поместили сюда за какую-то страшно глупую, смешную провинность. Он хмуро осматривает вошедшую с головы до ног и требует плату. Юдей улыбается и протягивает заранее подготовленную купюру.

— Крупные, как же… — слышит она полушёпот кондуктора. Мешочек на поясе презрительно лязгает монетами.

— Спасибо, — говорит она, подставляя ладони под небольшое озерцо мелочи. Юдей уже и не обращает внимания на подобное невежество. В Университете людям всё равно, кто ты и откуда, но в городе суеверия, которые народы привозят в Хагвул вместе с традициями, цветут пышными бутонами, а сапранжи много кого обидели в своё время.

«Будь я на твоём месте, — сетовала Кашива, — взяла бы мобиль и не мучилась. Удобно, быстро и никто не пристаёт. Чего ты стесняешься?»

Юдей уходила от ответа и продолжала ездить на общественных мобилусах, регулярно нарываясь на такое вот тупое бытовое хамство. Порой Морав думала бросить всё и податься в Западную Великую империю или уехать на Острова, вот только никак не могла придумать, чем она там будет заниматься. Опять преподавать? Работать на земле? Поступит к кому-нибудь в свои двадцать восемь в подмастерья?

«Как будто только здесь я ещё чего-то стою?»

Дорога занимает чуть больше времени, чем обычно. Аширский мост, соединяющий Мраморную дорогу и Кричащий остров, запрудили мобили и повозки всех мастей, водитель мобилуса, не торопясь, пробирается сквозь толчею, а по салону бродит ворчание и зубовный скрежет. Юдей с удовольствием присоединилась бы ко всеобщему недовольству, но не хочет лишний раз привлекать к себе внимание и только поглядывает взволнованно на часы.

«Давай, давай, давай!»

В конце концов, мобилус переправляется на другой берег. В окнах мелькают посольства, нависает над дорогой муниципалитет. Однажды Юдей довелось побывать на приёме, устроенном канцлером Вазером Ханевелом в честь Нового года, и она обнаружила разительное несоответствие фасада и содержания. Интерьер резиденции — белый мрамор, благородное красное дерево и серебро — выражает умеренность в украшениях и чрезмерность в светильниках, что плохо соотносится с суровым каменным «лицом» муниципалитета.

«Сколько далака они тратят в год?» — подумала тогда Юдей, и даже по примерным подсчётам вышла пугающая цифра.

Мобилус нагоняет график, пропустив сразу две остановки, на которых никто не входит и не выходит. Это вполне могло стоить водителю и кондуктору работы, но только если бы кто-нибудь подал официальную жалобу в департамент управления транспортом, но таких в салоне нет. Негласная договорённость между пассажирами и водителями была заключена ещё на заре создания сети общественного транспорта и продолжает действовать по сей день.

Выбравшись из мобилуса у главных ворот Университета, Юдей срывается на бег. Лестница Истины, часто используемая студентами в теплые деньки в качестве места отдыха, пустует. Женщина опоясывает выключенный по случаю приближающихся морозов фонтан и ныряет в широкую арку коридора к Центральному двору. Будь у Юдей хоть немного времени, она бы не отказала себе в прогулке по Главному парку, но теперь каждая секунда на счету: ступени остаются за спиной, тень, лишь отдалённо напоминающая профессора Морав, забегает в крошечную дверцу, чтобы через доли секунды возникнуть в коридоре между Главным корпусом и Южным крылом.

>>>

— Доброго дня! — в спешке бросает она кому-то из преподавателей, проскользнув мимо него. Выбирая между комфортом и экономией времени, Юдей отдаёт предпочтение второму и, проскользнув через крытую разноцветными стеклянными панелями галерею, стремительно выбегает на утоптанные тысячами ног дорожки Южного парка. В хорошую погоду здесь полным-полно народу: многочисленные клубы по интересам выносят свои собрания на прохладную мягкую зелень лужайки, а вместе со студентами выходят и преподаватели, обедая на свежем воздухе и наблюдая за юным поколением. Сейчас же укрытый шлейфами тумана парк напоминает декорацию театральной постановки. Трагичной, судя по тому, насколько тревожно становится Юдей.

Юдей буквально летит по знакомой дорожке. В конце неё ещё одна лестница, чуть скромнее той, что на входе, но такая же основательная, отмечающая вход в Южное или Гуманитарное крыло. Формально крытый переход короче, но аудитория, которую закрепили за Юдей в этом семестре, находится в самом конце крыла, так что марш-бросок через парк точно поможет ей выиграть несколько ценных минут.

Туман сглатывает звуки, кажется, что в целом мире никого не осталось. Юдей переходит с бега на шаг, полная уверенности, что сейчас тусклое марево впереди обернётся камнем, и хорошо знакомые два пролёта поднимут её к тяжёлой резной двери. Медленно затихающий барабанный бой в ушах открывает ей неожиданную безмолвность парка. Застывшее пространство не отмечает ни её присутствие, ни существование чего бы то ни было вообще.

Внезапный тёмно-синий до черноты росчерк заставляет Юдей замереть. Она вновь ощущает фантомное чужое присутствие, прямо как тогда в ванной, когда в непроглядном мраке появился багряный огонёк. В нос бьёт резкий запах калёного металла и мёда. Тошнота подступает к горлу, но Морав пересиливает себя, стряхивая наваждение, будто руку прилипчивого ухажёра.

«Корпус должен быть…», — думает она, и вдруг резкий звук разрывает тишину. Громкий шорох, словно дворник прошёлся метлой по сухой траве метрах в пяти от неё. Она бы и не заметила, если бы не одуряющая тишина. В тумане явно кто-то прячется.

— Эй! — кричит она больше для того, чтобы успокоить себя, создать ощущение если не контроля, то некой коммуникации. Незнакомец не желает раскрывать себя, но шорох повторяется ближе. Запах становится ярче.

«Что за чертовщина?!»

— Эй! — повторяет Юдей. Оглядывается. Молочная завеса скрадывает перспективу, изменяет очертания древесных стволов, трансформирует геометрию пространства. Женщине кажется, что туман стал гуще, а тот небольшой островок под ногами, который возможно разглядеть, навсегда отделяется от реальности и парит в белёсом облаке. Пелена скрывает жадную до материи впадину, которая уже пыталась сожрать её сегодня там, в ванной. Юдей ёжится и продолжает надеяться, что всё это — наваждение, и достаточно сделать всего лишь один шаг вперёд, чтобы разрушить его.

Вдруг что-то тяжёлое бьёт её в спину. Юдей сдавленно вскрикивает и падает, вспарывая гравием нежную кожу на коленях и ладонях. Боль впивается в тело ядовитыми клыками. Женщина тут же вскакивает, оборачивается, готовая высказать налетевшему на неё студенту или преподавателю, да хоть самому ректору Йониму Гону всё, что она о нём думает. И застывает.

На дорожке, слегка покачиваясь, стоит огромный паук размером со взрослую сторожевую собаку. Восемь лап поочерёдно взмывают к небу, перегибаются в суставах и спускаются почти на уровень земли. Конечности крепятся к округлому брюшку хрупкими на вид сочленениями. Верхняя часть тела поблёскивает, будто сделанная из полированного кристалла, но нижняя часть, насколько Морав может разглядеть, отличается иссиня-чёрным цветом и щетинится мелкими волосками. Диковинное членистоногое не издаёт звуков, только покачивается то влево, то вправо.

— Тихо, — слышит Юдей собственный голос. — Тихо…

Движения паука становятся резче, он переступает каждой из лап, и безо всякой заминки взмывает в воздух. Юдей инстинктивно вжимает голову в плечи, почти падая на колени, но в последнюю секунду выставляет руки вперёд, загребает гравий и выпрямляется. По ладоням вновь проходится едкая боль, но женщина не обращает на это внимания. Ей кажется, что она слышит чавканье, но не понимает, кто может его издавать. Тёплая жидкость застилает левый глаза, и она машинально вытирает его тыльной стороной ладони. Яркая алая полоса на смуглой коже выделяется масляной краской.

«Кровь?» — думает она и дотрагивается до лица ещё раз в попытке избавиться от вязкой влаги, но то ли рана так глубока, то ли задето одно из тех мест, которые обильно кровоточат, что всё бесполезно. Она неминуемо слепнет, а прямо перед ней вновь выплясывает паук. Теперь он чуть приподнимается, и Юдей ещё видящим глазом замечает, как несколько ярко-красных щупалец, растущих откуда-то из брюшка, показываются прямо перед ней. Они слегка погружаются в гравий, подёргиваясь, будто по ним проходят электрические импульсы. Щупальца чем-то напоминают неприкрытую человеческую плоть. Одно из них разительно отличается толщиной. Движения чудовища вновь становятся резкими. Юдей, не думая, срывается обратно к главному зданию. Человеческий разум удаляется в глубину сознания. Управление берут на себя инстинкты.

Воздух свистит, Морав резко падает на землю лицом вниз. Паук проносится над её головой, обдавая женщину густой вонью гнилого мяса. Юдей вскакивает, бросается к Южному крылу. На ходу она снимает плащ, накрывает им голову и тут же сдавленно вскрикивает. Жжение вгрызается в череп чуть выше виска. Сзади раздаётся звук, но Юдей не оборачивается: она видит ступени, прыгает на первую, затем сразу на третью. Всего их восемнадцать, а последняя, как помнит Юдей, начала крошиться пару дней назад. Визг за спиной похож на писк детских игрушек и карканье фейерверков. Перед девушкой открывается круглая площадка с массивной кедровой дверью в конце. Пальцы жадно обхватывают чёрную литую ручку, Юдей тянет дверь на себя, но замечает движение слева. Сильный удар настигает её, и женщина отлетает к высокому бортику. Камень под ней стонет, в ушах разрывается грохот. Юдей смотрит на руку.

Прямо на сгибе локтя повисает толстое красное щупальце, от которого во все стороны расползаются чёрные следы. На землю хлещет кровь. Конечность пульсирует и возбуждённо дрожит. Щёлкает дверной замок, и Юдей поднимает глаза на выходящего мужчину. Тот самый преподаватель в плаще, которого она не узнала, но с которым всё равно поздоровалась по инерции. Его лицо обмотано бинтами. Юдей в замешательстве кивает на свою руку и паука.

— Закройте глаза, — просит мужчина, откидывая полы плаща. Он достаёт диковинное оружие, похожее на пистолет, но, судя по всему, живое. Юдей готова голову дать на отсечение — вместо дула у него широко распахнутая пасть с ослепительно белыми зубами.

— Пожалуйста, глаза, — повторяет незнакомец. Она слушается. Даже сквозь веки вспышка опаляет зрачки, а уши закладывает от высокого протяжного визга.

Сильная судорога скручивает тело Юдей узлом. Она слышит крик, но не осознаёт, что рвётся он из её собственного горла.

ГЛАВА 2

Носилки прогибаются под весом её тела, будто чья-то рука качает детскую колыбель. Но умиротворение перекрывают чудовищные волны боли. Они рождаются где-то справа, поднимаются выше, до ключицы, и уже от неё одним мощным рывком расходятся по всему телу. Стонет позвоночник, ноют рёбра, надсадно бухает сердце. Блузка намокла и льнёт к телу. Удушающе пахнет влажным бетоном и медицинским спиртом.

— Сердце отказывает…

— Не откажет.

Сознание раздваивается. Снаружи Юдей колотит от холода, но внутри всё горит.

— Внутренние…

— Нормально. Держите.

Резкий порыв ветра обволакивает женщину нежным пузырём, слизывает испарину, превращает кожу в кристально-чистый голубой лёд, под которым полыхает инфернальное пламя.

— Если бы ты успел…

— Но я не успел, — холодно отвечает глубокий низкий голос, — теперь твоя очередь. Она обращается?

«Обращаюсь? Я?» — отстранённо думает Юдей, но мысли перечёркивает агония. Сотни кривых зубов впиваются в желудок, печень и почки, терзают глотку, прокусывают язык. Или это она сама?

— Кровь!

— Лёгкие?

— Нет, язык. Почти откусила. Дайте кляп.

Чужие пальцы действуют быстро и профессионально. Во рту появляется что-то плотное, но мягкое. Безвкусное. Юдей кусает его на автомате, и неведомое вещество обволакивает зубы и застывает.

«Воздуха», — думает Юдей. Лёгкие и носоглотку будто разъело ядовитым газом, и теперь каждый вдох расцвечивает страдания новыми красками. Она и подумать не могла, что бывает такая боль. Мысли путаются, дробятся на ничего не значащие обрывки, в них вплетается речь невидимых и незнакомых ей людей. Сознание погружается в глубокую тьму, испещрённую багряными протуберанцами.

— Она в сознании?

— Вроде того.

Секунда невесомости, и Юдей оказывается на твёрдом холодном столе. Треск ткани, клацанье ножниц.

— Халат! Хэш, покинь операционную.

— Вместе с тобой, Реза.

— Тогда и ему халат!

— Хэш, я здесь не останусь.

— Тогда увидимся на обеде, мам.

— Хорошо.

Голоса тонут в неразборчивом шёпоте, хлынувшем прямо в уши. Юдей не различает слов, но их звучание складывается в слепок идеи, которая пронизывает её насквозь и оборачивается холодной песней ненависти ко всем теплокровным, думающим, дышащим, чувствующим.

Агония выедает глубокие полости внутри Юдей, и их быстро заполняет этот шелестящий и неумолимый голос страшного существа. Она и не пытается ему противостоять, от неё первоначальной — той Юдей Морав, которой она была ещё утром — почти ничего не остаётся. Что-то уничтожает её, медленно и планомерно, кусочек за кусочком. Пока не включается свет.

Он пробивается сквозь веки. Расплавляет их, как тонкую преграду из рисовой бумаги, и рвётся дальше, проникая в мозг, в артерии и вены. Он вымывает шёпот из ушей и гонит тьму. Питает Юдей изнутри, превращает её в ангела и возвращает ей саму себя. Крик, рвущийся из горла, рождён не болью, но радостью.

— Что с ней?

— Не мешайте.

— Доктор…

— Не мешайте!

Юдей выгибается дугой. Полости носа затапливает горячим и красным, первые капли скользят по едва видимым руслам вокруг рта, перемахивают через подбородок и стекают дальше, подгоняемые сёстрами.

— Доктор.

— Я прикажу вывести вас, если вы не заткнётесь!

Юдей бьётся в припадке. Она уже не понимает, кто она. Её сознание одним махом становится больше тела, вырывается наружу и захлёстывает комнату невидимым вихрем из агонии и наслаждения. Женщина заболевает и выздоравливает, падает и взмывает к небесам. Умирает и рождается заново. Что-то хрустит, но это её не заботит.

— Твою же… Жгут. Надавите здесь. Три кубика эссенции…

— Доктор, это уже третья…

— Колите. Мы на пике.

— Не удержим.

— Так позовите ещё кого-нибудь! Вон, два охламона стоят…

— После…

— Будет после, мар Ипор. Держите. Крепче держите!

Юдей видит небо. Оно раскидывается прямо за стенами комнаты, подбирается к ней и готовится поглотить в один присест. Всех людей внутри. Сплошной бастион туч формирует второй горизонт параллельно первому, а между двумя линиями облака рисуют таинственный узор. Они пытаются что-то сказать, но Юдей не понимает их языка. Она отворачивается и смотрит внутрь комнаты.

Распластанное на хирургическом столе тело кажется Юдей незнакомым. Да, оно совсем не походит на ещё живое существо — истекающее кровью, изломанное чудовищным процессом, который ещё до конца непонятен никому из присутствующих — как оно может быть вместилищем живой души?

«Это я? Нет! Не может…» — думает Юдей, но её непреодолимо тянет к этому обезображенному куску мяса. Она вяло сопротивляется, поворачивается обратно к небу, но оно в секунду исчезает, растворяется в черноте. Юдей вновь смотрит на тело…

…и открывает глаза.

— П… получилось? Доктор?

— Пик пройден, а дальше… На всё воля Элоима.

— Она в сознании?

— Нет, это рефлекс. Сестра, палата для гэвэрэт Морав готова?

— Да.

— Вымыть, переодеть и установить круглосуточное наблюдение. Сообщать о малейших изменениях состояния. Посторонние, пожалуйста, покиньте операционную. Мар Ипор, кажется, вы хотели прояснить какой-то вопрос?

Халаты, измазанные кровью и вязкой чёрной жижей, аккуратно снимают и бросают в подготовленное высокое ведро с плотной крышкой. Две медсестры в толстых перчатках и защитных масках приносят большие тазы с тёплой водой и осторожно, но быстро ополаскивают пациентку.

Юдей Морав скорее напоминает впопыхах сшитую куклу, чем живого человека. Всего за несколько часов она потеряла такой объём телесных жидкостей, что должна была испустить дух, но грудь медленно поднимается и опускается, а глаза, стоит приподнять веко, реагируют на свет.

— Ну что, выкарабкается бедняжка? — спрашивает одна медсестра другую, когда операционная пустеет.

— Может и выкарабкается, — отвечает вторая, пожав плечами. — Но ничего хорошего её не ждёт. Лучше б померла.

>>>

Кто-то рядом.

Она чувствует это кожей, будто существо посылает невидимые сигналы. Мышцы напрягаются, пальцы под тонким одеялом сжимают простынь в комок, слух обостряется. Юдей «видит» комнату, чувствует каждую вибрацию, исходящую от движения. Стоит незнакомцу приблизиться, она тут же бросается на него.

— Тише, тише, — слышит она, открывая глаза. Рядом с кроватью женщина в тёмно-зелёной форме медсестры: блуза с узким рукавом, широкая длинная юбка, белый фартук. Светлые волосы собраны в пучок и прикрыты шапочкой.

— Кто вы? — спрашивает Юдей. — Где я? Что это?!

Всё тело пациентки перехвачено широкими кожаными ремнями. Изнутри они подбиты войлоком, потому кожу не натирают, хотя затянуты туго.

— Давайте по порядку, хорошо? — предлагает медсестра, мягко улыбаясь. — Вы были сильно ранены, и вас доставили в госпиталь. Некоторое время пробыли без сознания. Ремни нужны на случай дискинезии. Теперь я задам несколько вопросов. Как вас зовут? Какой сейчас год?

— Госпиталь? Что за госпиталь?! Мы… как я сюда попала?! Отвяжите меня!

Юдей дёргается один раз, второй. Сильная боль в руке заставляет её зажмуриться. Она замирает настороженным зверьком и смотрит на медсестру, не скрывая подозрений, но бросив всякие попытки освободиться.

— У вас… у вас могут быть провалы в памяти. Я позову доктора, как только мы закончим. Пожалуйста, скажите, как вас зовут?

— Юдей, — чеканит пациентка, — М… К… Монраф?

Разворошённая дикарями библиотека — вот чем обращается память женщины, привязанной к кушетке. Привыкший к порядку мозг вслепую шарит в горах воспоминаний, пытаясь выудить ответы.

— Я не помню год, — шепчет Юдей, и на глазах появляются слёзы. — Я не помню, какой сейчас год! Пожалуйста, отвяжите меня. Отпустите домой. Я никому не скажу, что была здесь.

— Гэвэрэт Морав, прошу вас, — медсестра садится на кровать, берёт ладонь пациентки в свою, — успокойтесь. Вам не нужно бояться, всё позади. Память обязательно восстановится. Амнезия и спутанность — самые безобидные последствия операции. Сейчас тысяча девятьсот десятый. Что последнее вы помните?

Всплывающие в голове картины иногда чёткие, а иногда размытые, но Юдей не может сказать, где реальность, а где попытка заменить утраченное выдумкой. Она отчётливо помнит замок в горах, на удивление хорошо сохранившийся, и, вместе с тем, смутно припоминает тёмно-бежевый фасад с массивной лестницей, обрамляющей фонтан. Что из этого Университет, а что — Унтаглейская крепость, Юдей сказать не может.

— Что со мной случилось? — звенящим голосом спрашивает она. — Я упала? Поранилась? У меня сильно болит рука. И что это за госпиталь?

Юдей старается говорить спокойно, но истерика прорывается наружу непрошеными модуляциями голоса.

— На вас напали, — отвечает медсестра. — Помните?

— Я…

Паук прыгает на Юдей из глубин памяти. Она резко дёргается. Рука вспыхивает новым приступом боли.

«Ч… что?».

Теперь силуэт чудовища подстерегает её в каждой мысли, в каждом случайном образе, возникающем в голове. Он селится на периферии сознания и не вступает в круг света, который сделал бы его реальным, но незримо преследует носительницу. Ей хочется проверить, не спряталась ли тварь под кроватью.

— Паук…

— Мы называем их кизеримами, — говорит сестра, и по её вмиг округлившимся глазам Юдей понимает, что услышала то, чего не должна была слышать. Медсестра убирает руку, встаёт, поправляет юбку и делает шаг в сторону двери.

— Как? Кизеримы? Это какой-то новый вид…

— Простите, — резко прерывает пациентку сестра. — Я не должна была этого говорить. Забудьте.

— Что это значит?! — Юдей не хочет даже пытаться держать себя в руках. — Почему вы не объясняете, что напало на меня?!

— Гэвэрэт Морав, пожалуйста.

— Мне плохо. Я задыхаюсь. Выведите меня на улицу. Пожалуйста. Мне нужен свежий воздух.

— Гэвэрэт Морав, успокойтесь…

— Выпустите меня отсюда!

Юдей напрягает все мышцы, как вдруг понимает, что едва может пошевелить даже пальцем на руке. Это не паралич — полное бессилие. Злые слёзы текут по щекам, рот кривится беззвучным воем. Паника и гнев вытесняют сознательные импульсы, и она продолжает тянуть ремни, то ли пытаясь порвать их, то ли надеясь, что они исчезнут сами собой.

«В ловушке! В ловушке!» — повторяет про себя Юдей, а в это время медсестра судорожно готовит инъекцию. Руки трясутся, игла бьётся о стенки ампулы с белёсой жидкостью. Профессионализм оставляет сестру, она вновь чувствует себя юной девушкой, которая только пришла в Городскую больницу наниматься на работу. Кровь, грязь, крики. Сочувствие, смешанное с цинизмом один к одному.

Подготовив шприц, медсестра оборачивается и встречается с Юдей взглядом. Для женщины, которая пришла в себя после трансформации и почти месячной комы, в ней слишком много энергии.

«Обманывала нас? Всё это время?» — думает сестра, делая шаг вперёд. Пациентка скована, едва шевелится, но медсестра всё равно боится, что та каким-нибудь образом освободится и бросится на неё. Всё внутри говорит отложить шприц и бежать, бежать как можно дальше, из госпиталя, лаборатории, а может быть и города, потому что злобный взгляд обещает ей самую мучительную смерть из всех возможных.

Пересилив себя, сестра подходит к кровати и заносит иглу.

— Не смей, — шипит Юдей. Медсестра замирает. Голос чужой, нечеловеческий. Как будто говорит кто-то, для кого речь и язык — новый и непривычный способ общения. Медсестра никогда не испытывала ничего подобного. Чистый первобытный ужас.

— Я…

— Замрите, — произносит кто-то за её спиной. Женщина вскрикивает, роняет шприц, и он, громко звякнув о металлический поручень кровати, падает на пол. Осколки брызжут во все стороны, несколько хрустят под каблуками туфель, когда медсестра разворачивается. Тень у двери палаты обезличивает высокую массивную фигуру, но сестра и так знает, кто это.

— Мар Оумер, я…

— Ничего страшного. Кажется, мар доктор звал вас.

— Д… да.

— Всего доброго, — чуть слышно произносит мар Оумер. Дверь закрывается за выскочившей пулей медсестрой. Щёлкает замок.

— Что ж, гэвэрэт Морав, позвольте представиться. Хэш Оумер.

Женщина на кушетке цепенеет. Она смотрит на тёмную фигуру и пытается по голосу представить себе того, кто сейчас выйдет к ней. Отдельные детали, вроде тяжёлого квадратного подбородка или массивных бровей, никак не удаётся собрать в более-менее общую картину.

— Я…

— Вам тяжело говорить?

— Что?

— Вам тяжело говорить? — повторяет мар Оумер медленнее.

— Нет.

— Хорошо. Хотите пить?

Юдей глубоко вздыхает, прислушивается к себе.

— Да.

— Тогда сейчас я налью воды в стакан, сниму ремни и дам его вам. Хорошо?

— Хорошо.

Он двигается мягко и быстро, с опасной грацией хищника, хотя в первую секунду Юдей кажется, что обладатель такого массивного тела обязательно должен быть неуклюжим. Широкие плечи, длинные руки. Гость постоянно остаётся в тени, так что рассмотреть его как следует не удаётся. Тогда Юдей закрывает глаза и принюхивается. Обострившееся обоняние тут же вычленяет лёгкий след пота и духов медсестры, какой-то яркий химический запах, исходящий от белья и одежды, призрачный кисловатый аромат инъекции и сырой штукатурки, сухой дух дерева. Хэш Оумер будто бы не пахнет вовсе.

«Но ведь это невозможно».

— Пожалуйста, не открывайте глаза. Прошу.

Юдей подчиняется, чувствуя, как ослабевает давление на ногах, потом выше — на бёдрах, на поясе, груди, обеих руках и, наконец, шее. Ей тут же хочется открыть глаза и поблагодарить спасителя, но что-то удерживает. Будто в словах гостя скрывался гипнотический приказ.

«Свой», — думает Юдей и тут же понимает, что эта мысль принадлежит не ей, а кому-то другому. Тому, у кого только-только появился голос в её голове. Юдей напрягается, ёрзает и всё-таки открывает глаза.

Хэш Оумер стоит рядом с кроватью, держит стакан, наполненный до краёв. Мужчина выше, чем Юдей представляла, но поражает её совсем не это. Хэш не человек.

Кожа на его лице и руках — иссиня-чёрная и будто матовая. Цвет настолько неестественный, что больше походит на грим.

«Но зачем…»

— Слишком рано, гэвэрэт Морав. Торопливость может вас погубить, — говорит он, протягивая стакан. — Держите. Лучше левой. Правая сильно повреждена и до сих пор не восстановилась.

Юдей пытается взять стакан, но едва-едва отрывает руку от покрывала. В носу щиплет. Хэш склоняется над кроватью, бережно просовывает руку под плечи женщины и приподнимает её. Второй он подносит стакан к её губам. Юдей пьёт жадно, так что даже не сразу замечает, что вода ледяная. Кашель не заставляет себя долго ждать, но у пациентки хватает сил повернуть голову в сторону от посетителя.

— Торопливость, помните? — напоминает Хэш, садясь рядом. Он даёт Юдей спокойно прокашляться, бесстрастно наблюдая за ней.

Вблизи Юдей удаётся разглядеть больше. Оказывается, всё это время гость скрывает глаза за большими круглыми очками, похожими на те, что носят авиаторы. Затемнённое стекло не пропускает свет. Очки скрывают не только глаза, но и внушительную часть лба. Другое дело — нос. Широкий и будто слегка приплюснутый, отчего Юдей находит в чертах гостя сходство с амфибией. Большие губы чуть светлее оттенком, чем кожа. Мысль о том, что Хэш зачем-то наложил на себя грим, не покидает Юдей ни на секунду.

— Интересно, — говорит он. В его голосе почти нет ярких интонаций. Вспоминаются фантастические истории об автоматонах, которые мыслят, но не испытывают чувств.

— Что вам интересно? — спрашивает она. Голос дрожит, так что получается немного визгливо. Юдей морщится.

— Ваше лицо. От сапранжи вам достались глаза и цвет кожи, но нос, губы, лоб как у чистокровного закатника. Ваша мать родом из Западной Великой империи?

— Д… да.

— Уникальная комбинация. Думаю, вы уникальны, гэвэрэт Морав.

— Спасибо.

— Пожалуйста. Вам стало лучше?

— От воды?

Хэш молчит. Юдей чувствует, что он смотрит ей прямо в глаза, но из-за очков не может понять, так ли это на самом деле.

— От воды, от того, что на вас больше нет ремней, от пробуждения. Вы долго были в коме.

— Долго? Какое сегодня число?

— Двадцать девятое сентября, — отвечает Хэш.

— Что?! Я не… Кашива…

— Прошу, гэвэрэт Морав, не волнуйтесь. Вам вредно волноваться. Мы уведомили вашу соседку, что вы срочно отбыли на раскопки, которые спонсирует Университет. Также мы внесли плату за квартиру на год вперёд.

— М… мы? Какие раскопки?

Юдей внимательно смотрит на Хэша, стараясь удерживать панику в узде. Двадцать девятое сентября?! Она провалялась на койке в неизвестном ей госпитале почти месяц, а единственный человек, который стал бы её искать, обработан!

— Я не знаю. Легендой занимается другой отдел.

— Легендой?!

— Да. Легендой.

— А… чем занимаетесь вы?

Хэш долго не отвечает. Юдей чувствует, что пауза затягивается, и ей становится не по себе. Чем таким может заниматься этот странный человек, что это требует таких долгих раздумий?

— Я охотник, — наконец отвечает он.

— Охотник?

— Да.

— На… простите, я даже не знаю, водятся ли в Тифрту…

— Я охочусь не в лесу, — перебивает её Хэш.

— В море?

— Нет.

Юдей в замешательстве отводит взгляд в сторону.

— Простите, я не…

— Я охочусь в Хагвуле, гэвэрэт Морав.

С губ Юдей срывается вскрик. Руку и голову одновременно пронзает боль, а перед глазами вспыхивает картина. Мужчина в тёмно-сером плаще выходит из дверей Южного крыла и просит её отвернуться.

На Хэше нет плаща. Он одет в шерстяную чёрную водолазку и такие же тёмные штаны. Кажется, она разглядела металлические набойки на тяжелых ботинках.

— Это вы… Вы! На лестнице!

— Да, гэвэрэт Морав. Это был я.

— А тот… тот паук.

— Кизерим.

— Что?

— Кизерим. Мы называем их кизеримами.

— Их? Так это не одно существо?!

— Их очень много, гэвэрэт Морав.

— Где?! В Хагвуле?! Я никогда не видела ничего подобного. Даже не слышала.

— Вы и не могли. Потому что в Хаоламе кизеримов крайне мало.

— Тогда…

— Я здесь, чтобы кое-что вам рассказать, — прерывает поток вопросов Хэш. — Похоже, вы пришли в себя. Хотя бы отчасти. А значит готовы воспринимать новую информацию. Вы ведь готовы?

Юдей кивает. Ей хочется сесть, и она пытается опереться на руки, но те хоть и дёргаются, но совсем её не слушаются.

— Простите, мар Оумер, не могли бы вы…

— Конечно.

Гигант встаёт и тянется к чему-то у изголовья кровати. Механизм лязгает, спинка плавно поднимается всё выше и выше, пока Юдей не «садится». Рука пришельца настолько близко, что она не сдерживает порыв — вытягивает шею и быстро принюхивается к его коже.

Ничего.

Пахнет одежда — смесью порошка, цветочной отдушки, жареного мяса и смолы. Но больше ничего.

«Не может быть», — думает Юдей, пока Хэш возвращается на место.

— Так лучше?

— Да, спасибо.

Ей не нравится слабость, но чего можно требовать от тела, которое не двигалось почти месяц? Удивительно, что оно вообще делает хоть что-то.

— Хорошо. Может быть, вы зададите мне какие-нибудь вопросы? Так будет легче.

— Д… давайте. Вы назвали то чудовище…

— Кизерима.

— Да-да, вы назвали чудовище…

— Гэвэрэт Морав, прошу. Не чудовище, не монстр, не тварь. Кизерим. Мы здесь называем этих существ кизеримами.

— Простите, вы не могли бы снять очки? — просит Юдей. — Тяжело разговаривать с человеком, когда вместо глаз смотришь в блестящие стекляшки.

На деле стёкла очков матовые. Они целиком поглощают свет и напоминают скорее два иллюминатора, смотрящие в бархатную южную ночь.

Хэш замирает. Проходит минута. Кивнув самому себе, он стягивает очки с лысой головы. Юдей охает.

Ей часто говорили, что у неё «золотая пыль» в радужке. Но сегодня она видит перед собой существо, которому достались целые слитки. Глаза Хэша больше человеческих, и они ярче. Кажется, что изнутри их залили металлом.

— Так лучше?

Юдей кивает. Она поражена тем, кто сидит перед ней. Мысль о том, что Хэш Оумер — не человек, пугает и будоражит одновременно.

— Вы спрашивали про кизеримов.

— Да. Кизеримы… — Юдей кое-как сосредотачивается на разговоре. — В… вы сказали, что в Хаоламе их крайне мало. Откуда они берутся?

— Правильный вопрос, гэвэрэт Морав, — говорит Хэш. — Кизеримы обитают в мэвре.

— Мэвре?

— Да.

— Что это?

— Другой мир.

Юдей хмурится. Голос пришельца всё так же нейтрален. Будь это кто-нибудь другой, она подумала бы, что её пытаются обмануть, но Хэш — живое свидетельство существования «другого мира».

— Как это?

— Что, простите?

— Как это может быть? Другой мир… Вы имеет ввиду, что кизеримы — пришельцы с другой планеты? Не с Хаолама?

— Нет, гэвэрэт Морав. Родина кизеримов — мэвр — находится в другой Вселенной. Он лежит за пределами того мира, в котором обитаем мы.

Юдей несколько секунд переваривает услышанное.

— Это невозможно.

— Почему?

— Потому что это невозможно, мар Оумер.

— Откуда тогда прибыл я?

Юдей вскидывает голову. Вот он, прямо перед ней, живой представитель существ, которых в Хаоламе, во всём этом огромном мире, который ей доступен, просто-напросто нет.

— Не знаю. Может быть, какой-нибудь отдалённый регион, затерянное в горах поселение. Я не знаю, откуда вы прибыли, мар Оумер, но точно не…

— Я из мэвра, гэвэрэт Морав.

Юдей вздрагивает.

— Вы… тоже… кизерим?

Хэш щурится. Юдей представляет, как две янтарные щёлки превращаются в тончайшие лезвия и разрезают её голову пополам.

— Нет, гэвэрэт Морав. Как можно заметить, я похож на людей, умею общаться и не пытаюсь сожрать вас живьём.

— Простите, — шепчет пристыженная Юдей. Хэш молчит и смотрит на неё. Через пару минут янтарные прорези вновь превращаются в фонари.

— Извинения приняты. Извиниться должен и я. Вы только что пришли в себя, а я требуют от вас самоконтроля здорового взрослого человека. Простите.

— Да… да ничего…

— Нет, гэвэрэт Морав, я настаиваю на том, чтобы вы приняли мои извинения.

— Принимаю.

— Хорошо. Тогда я продолжу. Мэвр — это другой мир, гэвэрэт Морав, с которым Хаолам связан с помощью окна. Мы называем его кхалоном. Предвосхищая ваш вопрос, мы не знаем, когда и как он появился. Некоторые учёные придерживаются гипотезы, что кхалон существует давным-давно, а старые города, расположенные в этом месте, занимались примерно тем же, чем и мы, но ни доказать, ни опровергнуть это невозможно.

— Простите, мар Оумер.

— Да?

— Вы постоянно говорите «мы». Кто эти «мы»?

— Об этом я и хочу рассказать. Гэвэрэт Морав, вы находитесь в госпитале специальной лаборатории по исследованию мэвра. Коротко — СЛИМ.

— Я… ясно. Вы исследуете мэвр.

— Я — нет. Другие отделы занимаются исследованиями.

— Вы охотник, я помню.

— Да.

— А где… где находится СЛИМ?

— В Хагвуле. Под Университетом.

— Под…

— СЛИМ — обратная сторона Университета. Благодаря ей Хагвул и Хаолам спокойно существуют, не испытывая на себе негативных последствий близкого соседства с мэвром.

— Но…

— Да?

— За столько лет… я ни разу не слышала о СЛИМе. Даже слухов!

— Для Резы Ипора это будет звучать как комплимент.

— Для кого?

— Познакомитесь с ним позже, гэвэрэт Морав. Но важно не это.

«Зачем он мне это рассказывает? — думает Юдей. — Зачем раскрывает тайну, да и сам показался. Разве что…»

Что-то меняется в её глазах. На долю секунды женщина исчезает, и её место занимает кто-то другой. Хэш никак на это не реагирует, хотя и замечает перемену.

— Зачем вы мне это рассказываете? — спрашивает вернувшаяся Юдей, и предательский шепоток нарастающей паники вновь меняет её голос.

— Гэвэрэт Морав, вынужден сообщить, что вы больше не человек. Как существо, представляющее опасность…

— Что?!

— …вы будете помещены на карантин СЛИМа, обучены и направлены на работу в отдел фюрестеров — охотников за кизеримами.

— Что вы несёте?! Какую опасность?! Как я могу перестать быть человеком?!

— Гэвэрэт Морав, пожалуйста…

— Я человек. Взгляните!

Юдей дёргает рукой так, что она вываливается из-под простыни и свешивается с кровати.

— Видите! Видите?! Цвет кожи?! Глаза?! Так выглядят люди! Я человек! В отличие от вас!

Она силится закинуть руку обратно на кровать, и это стоит ей таких чудовищных усилий, что кожа мгновенно покрывается испариной, а голова словно взрывается от боли. По-животному рявкнув, Юдей особенно сильно дёргается и закидывает руку на живот. Она победно смотрит на Хэша и переводит взгляд на свою кисть.

Чёрные блестящие наросты виднеются от ногтей до самого основания пальцев. Они блестят в свете ламп и напоминают кусочки чёрного базальта, неведомым образом присоединённые прямо к коже.

Юдей пытается вдохнуть, но воздух застревает в глотке. Она смотрит на руку, чувствует её, даже слабо шевелит пальцами — но совершенно не ощущает чужеродных образований. Ей кажется, что она попала в кошмар и вот-вот должна проснуться, но сон всё никак не кончается.

— Ч… что это? — спрашивает она севшим голосом. Хэш не торопится отвечать.

— Что это?! — вопит Юдей, не отрывая глаз от наростов. — Что это?! Что это?! Что это?!

Она не слышит, как щёлкает замок и открывается дверь, а в комнату входят два крупных санитара и давешняя медсестра с уже готовым шприцем. Инъекция другого цвета, не мутно-белая, а лилово-прозрачная, но об этом Юдей тоже не знает. Хэш молча кивает вошедшим, занимает своё место в тени у двери. Санитары встают по обе стороны от кровати, тот, что слева, освобождает немного места для медсестры. Морав продолжает кричать, но не двигается. Нижняя челюсть трясётся, подбородок блестит от слюны.

Сестра быстро и метко вгоняет иглу в предплечье пациентки, нажимает на поршень. Едва ли треть жидкости покидает шприц, а Юдей уже оседает. Санитары опускают спинку кровати, деловито застёгивают ремни и выходят. Медсестра остаётся — нужно убрать осколки предыдущего шприца.

Хэш выходит вместе с санитарами. В коридоре в паре метров от двери его ждёт невысокий человечек в элегантном светлом костюме. От его улыбки, которая многим показалась бы лучезарной, Хэш кривится.

— Как прошло? — спрашивает человечек.

— Вы слышали.

— Да брось, мы же договорились, — журит гиганта человечек.

— Ты слышал, — поправляется Хэш. — Я говорил, что так быстро…

— Это в любом случае было бы шоком, не беспокойся, — отмахивается он. — Я попросил сестру больше не накрывать кисти гэвэрэт Морав, чтобы она постоянно видела свои новые… кхм… приобретения. Тебя заботит совсем не её состояние.

Хэш нехотя кивает. Он не любит разговаривать с директором, но внутри лаборатории от его компании не скрыться.

— Нужно действовать мягче.

— Хэш, — человечек останавливается и смотрит ему в глаза. — Мы говорили об этом. Ты должен быть искренним с теми, кто о тебе заботится. Мар Гон, гэвэрэт Арева, я…

— Хорошо, — гигант смотрит на свои руки. — Она права, я не человек.

— И?

— Не знаю. Это сложно.

— Ни в коем разе, мой друг! Ты и вправду не человек, Хэш, но в этом нет ничего плохого. Поверь, мы очень рады, что ты такой, какой есть.

Слова директора правильные, в чём-то даже искренние, но Хэш всё равно морщится, будто нащупал языком саднящую ранку во рту, но тут же возвращается к бесстрастности.

— Спасибо, мар Наки.

— Хэш, ну брось ты эти формальности! Мы же договорились, что ты будешь звать меня по имени и на «ты».

— Прости, Мадан.

— И хватит постоянно извиняться!

Директор СЛИМа и гигант скрываются за двойными дверями. А в это время Юдей беспокойно ворочается во сне: что-то чёрное и мерзкое смотрит на неё из пустоты, но пока не решается напасть.

ГЛАВА 3

Существо, которого доселе не видел ни один человек, медленно ползёт по чердаку многоквартирного дома. Оно чем-то напоминает помесь волка, осьминога и густого хагвульского тумана, который заволакивает город с сентября по первые числа ноября. Из волчьей пасти исходят клубы пара, оттуда несёт таким зловонием, что окажись рядом кто другой — тут же рухнул бы в обморок. Голова, покрытая жёсткой чёрной шерстью, переходит в студенистое тело с четырьмя подвижными щупальцами. Присоски, хлюпая и чавкая, вгрызаются в пыльные доски пола и оставляют круглые следы, будто выжженные кислотой. Тело исходит паром, но он не рассеивается в воздухе, а слипается, густеет и расползается во все стороны.

Скоро разглядеть что-либо на чердаке становится невозможно. Как, впрочем, и дышать.

Тварь, непонятно как оказавшаяся под крышей дома, шлёпает из стороны в сторону, поскуливая и порыкивая.

«Затащить псину на чердак! — думает мар Авим, живущий аккурат на последнем этаже. — Точно мальчишка Коземов, он с утра носился с блохастой шавкой. Надо будет поговорить с его матерью».

Грузный мужчина лежит в кровати, по обыкновению — в одном исподнем, и вставать не хочет, но скулёж не даёт ему уснуть. Мару Авиму кажется, что каждый раз, когда он отворачивается к стене, псина оказывается в комнате, подлетает к кровати и тявкает ему прямо в ухо.

— Чёрт бы побрал… — полушёпотом ругается мужчина, откидывая одеяло. В тапки с первого раза он не попадает, проходится пяткой по холодному полу и вздрагивает.

«Может, ну его?» — думает мар Авим, но тут наверху кто-то рыкает и жалобно скулит, а мужчина, вдев-таки ногу в злосчастный тапок, встаёт с кровати. Он всовывает ноги в брюки, запахивает и покрепче перевязывает халат. Дело кажется мару Авиму пустяковым, он даже входную дверь на ключ не запирает.

До чердака рукой подать. Половину пролёта вверх, на площадку с приставной лестницей. Вход на чердак свободный, обитатели дома хранят там всякий ненужный скарб, который и воровать-то незачем — мусор. Мар Авим пару лет назад затащил под крышу два сундука, оставшихся от умершей матери. Почему-то сейчас эти самые сундуки встают перед глазами, и мужчина машет руками, отгоняя наваждение.

«Спать, — раздражённо думает мар Авим, — а не по чердакам шляться и разбираться с болонками».

Сверху несмело тявкают. Мар Авим решительно взбирается по хлипким ступенькам, упирается в крышку люка плечом и уже собирается как следует надавить, но тут снизу раздаётся другой звук — хлопнувшей двери и тяжёлых шагов.

«Кто бы это мог быть?» — думает мар Авим, спускаясь с приставной лестницы. На скулёж он больше не обращает внимания. Перегнувшись через перила, он пытается рассмотреть незваного гостя. Может конечно, кто из соседей, мало ли какая беда или радость не дала вернуться домой раньше, а всё же вряд ли. Чтобы гулять допоздна да в будний день? Такие в этом доме не живут. Судя по звуку, обут пришелец в тяжёлые ботинки, может быть даже с металлическими набойками. При каждом шаге что-то лязгает. Мар Авим живо представляет Душегуба: городская молва рассказывает о страшном человеке, что ходит по домам, вламывается в квартиры и режет всех обитателей без разбору, что мужчин, что женщин, что детей. Конечно, мар Авим не из глупцов, в конец концов, он читает газеты, в которых ни о каком Душегубе и слова нет, но сейчас, когда небо ощерилось звёздами, а луна заглядывает бесцветным глазом в окна, призрачная перспектива встретиться с городской легендой пугает.

Он, как ему кажется, быстро и бесшумно спускается, юркает в свою квартирку и быстро запирает дверь на ключ и два засова. Конечно, Душегуба вряд ли удержат и двенадцать замков, но больше никаких способов защититься у мара Авима нет. Тут бы ему пойти да спрятаться, авось Душегуб не будет искать жертву по всем углам, но не к месту вспыхнувшее любопытство заставляет его остаться и прильнуть к глазку.

Незнакомец не торопится, потому мару Авиму достаёт времени, чтобы разглядеть его. Высокий. Носит плащ с массивным капюшоном — лица не разглядеть. Ботинки и вправду тяжёлые, с тупыми носами, обитыми странно переливающимся металлом. В правой руке незваный гость держит какой-то длинный шест, одна сторона которого кончается длинными зубцами как у вилки. Что делают этой штукой, мару Авиму неясно, но холодок пробегает по спине, любопытство иссякает, и мужчина тихонько, едва переставляя ноги, отступает от глазка и оглядывается в поисках убежища.

Крошечная квартирка для игры в прятки не годится совершенно. Шкаф стоит особняком у стены, и только тупица не проверит его в первую же очередь. Можно забраться под кровать, но и этот тайник надёжностью не отличается. Не зная, куда себя деть, мар Авим бросается к окну, поддавшись шальной мысли выбраться на широкий карниз и переждать там, но вдруг понимает, что шаги удаляются. Душегуб поднимается выше.

«Что он забыл на чердаке?!» — думает мар Авим. Страх и любопытство ожесточённо сражаются друг с другом. Он твёрдо решает, что останется под защитой замков и засовов, но будет бдительным и в случае чего всенепременно осуществит задумку с карнизом. Более-менее успокоившись, мужчина заходит в крохотную кухоньку, садится на табурет и целиком полагается на слух.

Грохает люк, брошенный незнакомцем. В воздухе тянет чем-то жутко вонючим, мар Авим морщится и старается дышать ртом.

«Нагадить успела, шавка. Задаст тебе Душегуб трёп…» — успевает подумать мар Авим, прежде чем дом сотрясает рёв.

Немногие животные способны издать такой звук. В голову приходят только хищные кошки из Восточной Великой империи, но мар Авим уверен, что мальчишка Коземов, да и кто бы то ни было из обитателей дома и окрестностей, не привёл бы дикого зверя на чердак.

«Кто же там?» — лихорадочно думает мар Авим. Душегуб ругается, но слов мужчина не разбирает. Скрипят доски, рык заполняет уши, трещит электричество, вновь ругается незнакомец. Завязывается возня. Звуки драки мар Авим узнаёт сразу. Он пугается не на шутку, и ледяной ужас, старший брат страха, приковывает его к месту. Мужчина не смеет пошевелиться, да и дышит через раз. Драка продолжается, быть может, минуту или две, за это время мар Авим проживает небольшую жизнь человека, ожидающего смерти.

Громкий треск, грохот, рёв. Последний звук доносится уже из спальни мара Авима. Он весь сжимается, превращается в букашку, в ничто, которое заметить просто невозможно. До него долетают знакомые ругательства, он каждый день такие слышит в Портах, а сразу за ним:

— Да сдохни ты, наконец.

Голос низкий, глубокий и до странности спокойный. Таких голосов мару Авиму слышать не приходилось, но он вполне обошёлся бы и без новых впечатлений этой ночью. Всё оборачивается дурным сном: в соседней комнате что-то шипит и рычит, ругается незнакомец, лезвие рассекает воздух и с громким чавканьем встречается с плотью. Мар Авим пытается вспомнить хоть одну молитву Элоиму, но все мысли испарились, и тело своё он видит словно со стороны. Будто душа выбралась наружу, готовясь отчалить в мир иной.

— Стоять, — слышит мар Авим. На его глазах по узенькому коридорчику к двери проскальзывает нечто чёрное, извивающееся и шерстистое, оставляя на стене и полу широкий маслянистый след. Оно без проблем вышибает дверь и бросается вниз. Следом бежит Душегуб. Капюшон спадает с головы, и мар Авим успевает разглядеть лицо городской легенды. Лысый череп, иссиня-чёрная кожа, приплюснутый нечеловеческий нос. Совсем краем сознания он отмечает носки ботинок: они вытянулись шипами и перемазаны чёрной грязью. Душегуб не обращает на хозяина квартиры никакого внимания.

Звуки потасовки стихают. Щёлкают дверные замки, и разбуженные люди потихоньку выбираются на лестничную клетку. Они перешёптываются, будто устроившие кавардак бандиты могут вернуться в любой момент.

Гэвэрет Козем, соседка мара Авима, приоткрывает дверь и выглядывает наружу. Она только что успокоила сына и теперь пытается чуть-чуть утолить любопытство. Увидев лежащую на полу дверь, гэвэрет Козем бесстрашно выходит на площадку, подходит к ней и внимательно осматривает. Тяжёлый кусок дерева покрыт чёрной субстанцией, судя по запаху — гнилью, и вырван из косяка с мясом.

— Мар Авим, — зовёт женщина, впрочем, не надеясь на ответ. Потому вздрагивает, когда слышит булькающий звук, отдалённо похожий на человеческий голос. Несколько секунд добропорядочность и страх борются, но первая с большим трудом побеждает, и гэвэрет Козем идёт внутрь, старательно обходя жирный вороной след. Она находит мужчину на кухне. Тот сидит на табурете, прижав колени к груди, мелко трясётся и не может произнести ни слова. Мар Авим напоминает гэвэрет Козем испуганного мальчишку, которого некому успокоить.

— Всё хорошо. Всё хорошо, — приговаривает она, подходя ближе, мягко обнимая мужчину. Его одежда промокла насквозь и из-за сквозняка уже остыла. Только вблизи гэвэрет Козем замечает поседевшие виски соседа. В квартире невыносимо пахнет гнилыми водорослями, мёдом и, почему-то, раскаленным металлом.

«Слава Элоиму, что стороной обошло», — думает она.

>>>

Выбежав на улицу, Хэш Оумер сбрасывает подранный и прожённый плащ и принюхивается.

Несмотря на сентябрь, ночной воздух прозрачен. Такое иногда случается в позднее время, когда с моря налетает ветер берегов Восточной Великой империи. Запах чудовища выделяется на фоне бриза, словно уроженец Десяти Островов в толпе восходников. Оумер бросается в погоню.

Узкие улочки Мохнатого угла кажутся ему чьей-то издёвкой. Район для бедных и тех, кого называют бедными за глаза, застраивался густо, чтобы втиснуть как можно больше людей. Видимо, лабиринт из кирпича, дерева и штукатурки чем-то напоминает тварям родные края — их постоянно тянет сюда. Хэш может по пальцам пересчитать все охоты на Мраморной дороге, в Портах или на Кричащем острове.

Шест мешает, то и дело бьётся о стены, и Хэш не раз, и не два думает бросить его. Но нельзя. Лаборатория так печётся о секретности, что исходит пеной каждый раз, когда оперативники теряют снаряжение. Одно дело, если бы ненавистный кханит переломился в бою, но только вот шест сделан на совесть, к тому же его укрепили барзелем, металлом, недавно выделенным из тел обезвреженных «гостей». Теоретически он подвижен и может управляться мыслеформами, но в бою Хэшу не удаётся сконцентрироваться и преобразить металлическую набойку в нижней части шеста, так что приходится пользоваться электровилкой. Против сегодняшнего вторженца она помогает слабо.

Хагвул шумит, несмотря на вошедшую в права ночь. Многие жители позволяют себе лишку, потому кабачки да питейные не закрываются до утра. Где-то гаркает низкий мужской голос, стучат о стойку кружки. То ли хохочет, то ли визжит женщина. Пару раз до чуткого слуха Хэша доносятся стоны и придыхания из неплотно закрытых форточек.

Районы города отличаются друг от друга, но Мохнатый угол стоит особняком. Наполовину подчиняющийся Кричащему острову, наполовину вотчина банд и преступных группировок — он напитался культурами и предрассудками всего света, которые пышно расцвели на плодородной почве бедности и недовольства. Крошечные забегаловки всех мастей наполняют воздух Мохнатого угла ядрёной смесью запахов: жареная свинина, конина, крысятина, рыба и насекомые пополам с ароматами кофе, чая и настоев на травах, прогорклого подсолнечного масла, печёного теста, свежих, консервированных и гнилых овощей, тушёной фасоли и грибов, жжёного сахара, карамели, шоколада, сдобы и бог знает чего ещё. Многие туристы после дегустации с непривычки опустошают желудки в ближайшую канаву, что только усложняет густое и яркое омбре перенаселённого района Хагвула. Впрочем, вдалеке от самых ходовых улиц — Красного проспекта и Площади Семи оливок — ситуация спокойнее, но и смотреть там особо не на что.

Хэш редко позволяет себе вылазки в город. Дело тут даже не в секретности, над которой трясётся руководство СЛИМа. Скрыв свою истинную природу под бинтами и капюшоном, Оумер может гулять по шумным улицам суетного города. Вот только не может почувствовать себя местным. Несколько раз он пробовал открыть лицо, но результатом всегда становился не страх даже, а ужас в глазах тех немногих, кому повезло встретиться с живым иномирцем. Хэшу постоянно говорят, что Хагвул — единственный Вольный город во всём Хаоламе. Место, где рады каждому. Почти каждому.

В конце концов, Оумер смирился с тем, что люди, чьё спокойствие он каждый месяц оплачивает собственной кровью, никогда его не примут. И успокоился. Даже получал удовольствие от роли защитника, надёжно укрытого тенями. К тому же в СЛИМе, где люди постоянно сталкиваются с другим миром, забыть о собственной чужеродности легче, чем в переполненном шумном городе. Ведь в лаборатории его никто не боится и не называет «монстром». Не называли. До сегодняшнего дня.

«Забудь», — приказывает себе Хэш.

Возле дома, укутанного строительными лесами, фюрестер останавливается. Запах, почти осязаемо парящий в воздухе густым комком смрада, резко уходит вверх. Охотник прикасается к опоре. Та подрагивает, но лениво, едва-едва. Тварь уже высоко. Хэш шепчет под нос несколько слов, недостойных приличного общества, откидывает сетку и лезет наверх.

Леса сработаны на совесть, но всё равно покачиваются, отчего фюрестеру не по себе. Подобным конструкциям он не доверяет и удивляется, как люди свободно по ним расхаживают, а некоторые даже скачут. Ещё он вспоминает об устройстве, прототип которого глава инженеров СЛИМа показывал ему недавно. Он назвал его «лавором» и уверял Хэша, что это будущее, которое облегчит работу оперативников.

«Представь, ты в любой момент сможешь связаться с Хак или Резой! — вспоминает Хэш слова мандсэма. — Представляю, друг мой. И с радостью воспользовался бы этой возможностью прямо сейчас!»

Фюрестеры никогда не выходят на охоту в одиночку: специальный отряд поддержки — ибтахины — проводит разведку, разворачивает оперативный штаб, оцепляет периметр и обрабатывает свидетелей после того, как свистопляска заканчивается. Хэш догадывается, чем заняты сейчас подручные Резы Ипора: опрыскивают проснувшихся жителей цикароном, смотрят в их стекленеющие глаза и рассказывают сказки, которые на утро для свидетелей станут воспоминаниями.

«В квартире того бедолаги придётся постараться, — с усмешкой думает Хэш. — Но где, чёрт бы её побрал, Хак?!»

Охотник не видел напарницу с того момента, как вошёл в злополучный дом. Конечно, ещё на выгрузке он заметил, как она тяжело ступает на левую ногу, трёт бедро и старается морщиться втихоря, так, чтобы никто не заметил, но одной боли недостаточно, чтобы остановить Хак.

«Ковыляет за мной и проклинает весь белый свет», — думает Хэш, преодолевая очередной этаж.

Оказавшись наверху, он сразу натыкается на огромную дыру, сквозь которую тварь забралась под крышу. Хмыкнув, охотник пригибается и соскальзывает в темноту. Мрак его янтарным глазам нипочём.

Дом не из новых: скрипит и потрескивает. Пахнет влажной штукатуркой, пылью, деревом и кизеримом. Гниль, застарелый мёд, металл. Не глядя под ноги, Хэш перешагивает через пирамидку из кирпичей и вляпывается в лужу чёрной жижи.

— Да что б… — ругается он, как тут же сбоку его окатывает волна зловония, и охотник инстинктивно подаётся назад. Тварь пролетает мимо и с грохотом врезается в стену. Кладка трескается и кренится. Из пасти чудовища вырывается рык, переходящий в бульканье. С помощью щупалец существо принимает вертикальное положение, отталкивается от пола и бросается на врага.

Хэш уходит в сторону и делает несколько выпадов вилой. Он метит в глаза, но по голове не попадает. Зубцы погружаются в студень моллюска без особого ущерба для твари.

— Цонова дочь! — рычит Хэш и прыгает на чудовище. Решение не из лучших: он седлает кизерима, но два щупальца тут же взмывают вверх. Одно обвивает левое запястье, второе — шею. Свободной рукой охотник пытается вонзить кханит в череп твари, но роняет его, и шест отлетает в сторону. Перед глазами расцветают черные круги орхидей.

«Сейчас…», — думает фюрестер, представляя, как в комнате возникает Хак и одним метким ударом в глазницу останавливает чудовище. Но напарницы нет, а присоски сжимают горло, вдобавок обжигая кожу. Не придумав ничего лучше, Хэш вслепую шарит по лохматой голове твари, пока не находит глаза. Большой палец с размаху впивается в упругое, но податливое желе.

Монстр ревёт, ослабляет хватку и мечется, пытаясь сбросить охотника. Хэш освобождает шею, но, придя в себя, кизерим опутывает щупальцем и правую руку наездника. С неожиданной силой он поднимает охотника и бросает через всю комнату. Хэш врезается в тачку, доверху наполненную сухим цементом, перелетает через неё и опрокидывает содержимое на себя.

Густое облако взлетает в воздух, скрывая охотника от взгляда и нюха чудовища. Оно прыгает следом, откидывает в сторону тачку, мечет щупальцами по полу, но фюрестера там уже нет.

Мысли Хэша путаются, дышать больно. Он слышит сухой треск и не сомневается, что это подают голос рёбра.

Оружия у него нет. Прячась, он натыкается на лопату и прихватывает её с собой: тяжёлое древко, потемневшее от времени, на вид крепкое, а полотно, если повезёт, сможет отсечь чудовищу голову. Единственное, в чём сомневается Хэш — в оставшихся силах.

Монстр рыщет по этажу. Рано или поздно он найдёт охотника. Хэш пытается вспомнить, чему его учила Хак, но её техники ему не подходят. Он путается в ногах и движениях рук, никак не может поймать нужный ритм и только сердится. К тому же, он прекрасно справляется с кизеримами и без хитроумных боевых па.

«Соберись. Один удар», — думает Хэш. Он стоит, но ноги мелко дрожат, а боль при каждом вздохе усугубляет положение. Цементная взвесь слепит не только тварь. Фюрестер старается ориентироваться по шорохам.

«Давай».

Звякает опрокинутое ведро.

«Давай!»

Чудовище прыгает на Хэша из темного угла, одному Элоиму известно, как оно забралось туда так быстро и незаметно. Охотник заглядывает монстру в пасть, видит кривые острые зубы и алый, хлещущий из стороны в сторону язык. Он не боится, точнее, боится не больше обычного. Мысли пропадают, будто мозг спешно отключает всё, что может его замедлить.

Неловко, в какой-то момент даже кажется, что слишком неспешно, Хэш поднимает лопату и выставляет острым концом перед собой. Дёргаются щупальца, пытаясь ухватиться за балки и изменить угол падения, продлить жизнь в уродливом теле. Твари удаётся чуть-чуть замедлиться, но оставшейся скорости хватает. С чавкающим звуком грязное полотно рассекает мясо, кости и глубоко уходит внутрь черепа. Черенок врезается в грудь фюрестера, и воздух покидает лёгкие. Мозг существа превращается в кашу, в лицо охотника хлещет чёрная жижа, заменяющая гостям из другого мира кровь. Хэш заваливается назад, поскальзывается и падает, придавленный чудовищной тушей.

>>>

Время отстукивает ход чужими шагами по деревянным доскам. Хэш открывает глаза и в очередной раз старается приподнять тело моллюска, и, может быть, будь оно не таким скользким, у охотника что-нибудь и получилось бы. Но ухватиться как следует не получается, тошнотворно податливая масса проходит меж пальцев, обтекая ладони. И нет ей ни конца, ни края.

Воздуха мало. Он тонкой струйкой поступает сквозь раскрытые губы в лёгкие, растворяется и разносится по организму истощёнными кровяными тельцами. Внутренности бунтуют, им нужно ещё, но больше у охотника нет. Он и так на пределе.

«Помогите», — Хэш думает, что говорит вслух, и продолжает безрезультатные попытки. Глупо задохнуться под тушей мёртвого кизерима, но ему ли не знать, что смерть обожает такие глупости? Подтолкнуть там, вырвать листок из рук ветром здесь. Люди сами прекрасно натыкаются на забытые в поле вилы, падают в открытые люки и давятся непрожёванной едой.

«Пом…», — тяжело перекатывается кусок мысли. Чернота окружает его, но это не ночь, а нечто более древнее и вместе с тем милосердное. Орхидеи перед глазами раскрываются и впускают его в самую сердцевину. Чернота заполняет взгляд, а охотник всё держит открытыми глаза, не желая сдаваться.

«П…».

— Сюда! — кричит кто-то издалека, но Хэш уже не слышит этого. Он медленно опускается на дно глубокого чёрного озера.

Хак Арева, прихрамывая и опираясь на кханит, подходит к месту побоища. В темноте она видит так же хорошо, как и Хэш.

Ноги охотника торчат, придавленные большим куском мерзкой плоти. Фюрестер узнаёт массивные ботинки. Набойки из барзеля всё ещё в форме шипов.

— Хэш! — зовёт она. В ответ раздаётся хрип. Быстро обойдя тушу, Хак падает на колени. Тёмную кожу Хэша уже тронула бледность, а хрип, похоже, не ответ, но предсмертное послание. Подходят двое из отряда сопровождения, и вместе с ними чердак наполняется светом переносных фонарей и безумной пляской десятков теней. Вместе Хак и двое мужчин приподнимают мёртвого кизерима. Хэш тут же делает глубокий вдох, но в сознание не приходит.

— Мобиль в пути, — говорит Реза Ипор. Схватив освобождённого фюрестера под плечи, он вытягивает его из-под твари. Как глава службы безопасности, он мог бы сидеть в СЛИМе и руководить ибтахинами оттуда, но Реза не доверяет тем, кто боится запачкать руки.

— Мерзкое чудище, — бурчит в сторону один из ибтахинов.

— Кизерим. Быстро избавьтесь от перчаток. И не касайтесь твари без защиты, — приказывает Хак. Ибтахины спешно выполняют приказ.

— Кислота? — спрашивает Реза, показывая на шею Хэша.

— Да, — отвечает охотница. — Зря он меня не подождал.

Приносят носилки. Вместе с медбратьями появляется и доктор. Выглядит он неважно: щёки ввалились, под глазами лиловые тени, волосы сбились в сторону. Пока Хэша укладывают, доктор прикладывает к его шее ватный тампон, пропитанный эссенцией.

— Только с перегонки, — ни к кому не обращаясь, говорит он, закрепляя тампон бинтом, — быстро должен схватиться.

Хак и Реза молча наблюдают за работой доктора. Закончив, он даёт знак подчинённым и оборачивается к охотнице.

— Вы?

— Ничего. Не успела… помочь, — отвечает Хак и отворачивается.

— Загляните завтра, — устало говорит доктор. — Ваши, Реза?

— Обошлось. Ожоги от цикарона, но с этим мы разберёмся, привыкли, — отвечает ибтахин. — Его на ноги поставьте.

— Как всегда, — меланхолично говорит доктор и семенит вслед за спускающимися медбратьями. Уже через четыре минуты Хэш трясётся в бесшумном мобиле, направляющемся к Университету. Фонари оставляют на чёрном блестящем кузове скользящие размытые отблески.

— С ним всё будет хорошо, — говорит Реза, подходя ближе к Хак.

Охотница продолжает смотреть на тёмную тушу кизерима. Вокруг неё суетятся ибтахины — огораживают территорию, передают друг другу донесения. Реза неторопливо отдаёт приказания и не сводит с Хак глаз. Он всегда следит за фюрестерами, даже в СЛИМе. Ждёт подвоха. От охотников-нелюдей чего ещё ждать?

Прибывают тцоланимы. Белые защитные костюмы, глухие маски, баллоны для дыхания. Бесстрашные исследователи мэвра, которых за глаза прозвали «жуками» из-за огромных очков с фасеточными линзами.

Они деловито осматривают труп существа, берут образцы лимфы с пола, стен, лопаты. Работа идёт споро, они напоминают трудолюбивую колонию муравьёв, наткнувшуюся на большую гусеницу. Вот один из жуков отделяется, подходит к Резе.

— Можете помочь? Большой экземпляр.

Ибтахин кивает, даёт знак рукой, и тут же трое ибтахинов окружают тцоланимов.

«Чёрные и белые, как шахматы», — думает Хак, потирая бедро. Боль не проходит уже несколько дней. Она до сих пор не заходила в госпиталь — не любит врачей — но и приступы раньше не длились больше сорока восьми часов.

«Старею? — думает охотница, поворачиваясь к Резе. — Но в одиночку Хэшу нельзя…»

— Да? — спрашивает ибтахин, заметив на себе задумчивый взгляд охотницы.

— Ничего. Поехали домой.

Взмах руки, и рядом с Хак вырастает подчинённый Резы. Охотница берёт его под руку, идёт к лестнице. При мысли о спуске ей не по себе.

— Пропустите… — начинает было ибтахин, но Хак легонько стучит ладонью по его руке и жестом пропускает исследователей с тушей наперевес вперёд.

— Мы не спешим, — тихо говорит она.

К тому моменту, когда охотница спускается вниз, небо на востоке начинает светлеть. Сев в мобиль, Хак откидывается на сиденье и вытягивает больную ногу.

— Вези осторожно, — отчётливо слышит она, хотя Реза говорит с водителем шёпотом. Охотница улыбается, закрывает глаза и мягко соскальзывает в полудрёму.

ГЛАВА 4

Тьма обступает Хэша Оумера со всех сторон. Он молчит и вслушивается в неё. Ни всплеска, ни журчания, ни шороха, ни скрипа, ни треска. Даже воздух, покидающий лёгкие, пространство поглощает, никак не реагируя на него.

— Что происходит? — спрашивает охотник. В ответ — молчание пустоты. Никаких угроз, только бытие в первозданном виде.

— Я мёртв?

Никто не отзывается. Хэш делает шаг вперёд, назад, прыгает влево. Он чувствует своё тело, может взглянуть на руки. Кто-то будто закрасил реальность чёрной краской, уничтожив чужое творение, но не создал ничего взамен. Хэш думает о стуле, столе, деревьях, ножах, мобиле и книжных полках, вспоминает Главный корпус Университета, вонь помойной кучи в переулке Мохнатого угла. Представляет зардевшийся от лёгкого солнечного прикосновения небосвод.

Пространство вокруг недвижимо и безмолвно.

«На чём я стою?» — думае