Владимир Леонов

Души исполненный полет

Ольга Киевская

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Владимир Леонов, 2019

Размышления и впечатления о новосибирской поэтессе Ольге Киевской

Пошлите мне долю — любимого встретить.

Пошлите мне чудо, чтобы не разувериться.

16+

ISBN 978-5-4496-4423-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Души исполненный полет
2. Владимир Леонов
   1. Книга Первая
   2. «Поэтесса счастливой смелости»
   3. Играется с небес его карандашом. — «Людские игры»
   4. Книга Вторая
   5. «…целым миром обладать дано лишь Богу и поэту»
   6. …Повергли в шок хирургов тех

Владимир Леонов

Книга Первая

«Поэтесса счастливой смелости»

Ее облик красив и трогателен, как и полагается загадочному алмазу, изыскан и волнующ, подобно бриллиантовому фейерверку. В ней — сплав дерзости и лирической нежности, улыбка светит и греет.

Страстью и задумчивой умильностью веет от смуглого живого лица, сверкающего жаждой победы.

Глаза умные и выразительные, ласковые и теплые, круглые как вишенки, в миндалевидном обрамлении, наполненные изумрудной бездной с вкраплениями сердолика и отливом лазури. «Мемфисские глаза» — в определении В. Брюсова.

Взгляд, веселый и гордый, озорной и отчаянный, мудрый и красивый… романтический, но может мгновенно испепелить… загадочная смесь солнца и тумана, притягивающая и одновременно предостерегающая… И соловьиным стоном срывается с мужских губ: «Кто ты — бес или божество? Леда с картины Леонардо!? Тогда я — белый лебедь в твоих руках!»

Профиль египетской царицы Клеопатры — блестит предрассветной звездой, будто Эос на небосклоне, освещая всех вокруг: «…Вольна по кругу весело бежать/ /И сечь под корень белые секунды».

Огненно-красные волосы… будто это Цирцея, или царица Клеопатра, или одна из дочерей Миноса с солнечного Крита. Харита, наделенная магической привлекательностью… Во всем достоинство Жрицы, словно она в храме.

Лоб чистый, без единой морщины, кожа на нем натянута, чистая, как тонкий пергамент, ровная как поверхность тихой речки, губы налиты соком, речь увлекательная как прекрасный танец. Живая, как ртуть: «Овал лица повёрнут мило. //С ума попробуй не сойди…» — «Большая одалиска»

В этой держательнице лиры полностью отсутствует потребность кому-то что-то доказывать, она — носитель гармоничного единства внутри. Кто-то зажигает свечу, кто-то фонари, кто-то звёзды. А она… зажигает глаза других людей счастьем.

Лермонтовское приятие действительности, лермонтовский бунт — это тема поэтессы.

Времён прошедших и грядущих

Вы — наш герой.

Жаль, уберечь на смерть идущих,

Нельзя порой…

Прочитан, выверен, изучен

Сердец кумир,

Но как без Вас и сух, и скучен,

И пресен мир!

Ваш божий дар неподражаем,

Непобедим.

Непревзойдён, недосягаем,

Неповторим. — «М. Ю. Лермонтову»

Лермонтов для нее — поэтический образ героического добра, созидающей страсти, неукротимой любви — ведь он признавал, что обычные слова могут обладать целебной силой, очищая сердце от скорби, тоски и тяжкого бремени, если они вызваны к жизни теплотой души:

«И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви…

«… Жить для себя, скучать собой…» —

Не что иное, как казнь постылого бессмертия».

М. Ю. Лермонтов.

Женщина иконической броскости, достойная резца Фидия и восхищения Перикла.

Женщина, внутренний мир которой есть лирический трепет души, обжигающий выплеск чувственной лавы, еще в древности будоражащий мужчин — «Кто ты — ангел или блудница?».

Женщина — «клубок страстей» — в равной степени, возводящие ее на трон царицы амазонок, посетившей А. Македонского в Персеполисе, на трон Жозефины де Богарне, императрицы и жены Наполеона, Таис Афинской, возлюбленной А. Македонского, Фрины — натурщицы скульптора Праксителя, позировавшей для статуи Афродиты, Элефантиды — автора руководств эротического свойства, Ксантиппы, неизменной спутницы Сократа или одевающие ее «в сути власяницы» — делая схожей с богинями на полотнах Боттичелли; а рядом — наделяют привкусом мифического «Нарцисса, чертами «морской раковины» — Камеи, служащей символом римских императриц; или предстать нагой, оставив свою одежду на дальнем мысе Доброй Надежды или опуститься до «Одалиски» — прислужницы в гареме, наложницы: «Вы звали?//Я пришла…//Поговорить…».

Я славить был готов Творца,

И на тебя молиться тихо.

Я не встречал милей лица

Среди икон и царских ликов. — «В восторге ахнула душа…»

Сильный художественный талант, «в ком вызрела великая душа», неожиданно явившийся среди окружающей банальности и погрузивший нас в красоту, емкость и полифоничность русской словесности, аллегорий дерзости и своеволия, выводя ее на новый смысловой уровень — будто капли янтаря, слезы мифических Гелиад, омывают нас.

Поэтесса, в стихах которой вьет свое гнездовье «вечный конфликт» между человеком и Вселенной, изложенный в древности лаконично: «Увижу — поверю — сказал Человек; Поверишь — увидишь — ответила Вселенная».

Проявление созревшего дарования, отличающегося самобытностью и неповторимостью, мышлением неистовой словесности, отсутствием внутреннего рабства — подражательства и стилизации. С предельной субъективностью «поэтического штиля», то есть наличия в нем «внутреннего элемента духа», позволяющего поэтессе выразить не только свои чувства и переживания, но и все, чем живет современник. Собирательница, пантократор уловимого конкретного, личного и ускользающего всеобщего, вечного:

Пусть неведомо нам, что там ждет впереди,

Неизвестность нас не нервирует.

Если встретится Смерть у меня на пути,

Пусть по-царски отформатирует. — «Неформатное»

Навязанное ей генезисом происхождения абсолютное добро, и одаренное богами вещее сердце, в котором открыты чувства и сущность людей, тонкие ощущения и видения подлинной красоты, Киевская перевела этот уникальный дар в поэтическую практику, создавая незабываемые идеалы — эмоциональные, интеллектуальные, волевые.

Она узнаваема, публична, эпатажна. Ее лирика — это искушение, но далекое от троллинга, от провокации и подстрекательства, возбуждения ссор и раздоров. Поэзия у нее — это обольщение души, ее «ловля на блесну» интересов и эмоций, целеполаганий и целедостижений. Она волнами, пламенем и огнем (флеймом) страсти искренней расчищает завалы человеческой психики от бесцельной конфронтации с миром, причинения вреда себе и сотворения зла другим (быть «троллями»), она, наоборот, призывает радоваться, наслаждаться и благодарить Бога за то, что он поднимает нас по утрам:

Из немоты небытия —

Победно, жертвенно, коряво,

Себя вытягивая, зля…

Под окрики «долой» и «браво»! «Поэт, ты — в рабстве?

Страсти в ней словно огненные потоки: любовь и ненависть, ум и страдания. На читателя, и прежде всего на молодежь, сильно действует пламень и энергия сердца поэтессы, ее неукротимая, неуемная сила восхищения жизнью. Держательница лиры подобна электрической машинке, от нее летят искры в разные стороны. Они просто обжигают, просто взрывают своим напором, даже некой осознанной предопределенностью, смысловой игрой жизнью:

Я о чувствах как могла,

Миру пела, не лгала:

Звук по зернышку копила,

По крупицам берегла…

…Пусть бранит теперь молва.

Я — дышала, я — жила.

О любви вот не допела.

Не успела. Не смогла. — «Вашей критики игла…»

Перед нами во всем пределе откровения — духовное существо, антагонист равнодушия и подлости, жаждущее перемен, очарования, трепетных впечатлений и сладостных ощущений; она алчет добра, любви и понимания, готова взамен этого покаяться, принять искупление:

Я — ищу фарватер. Я играю честно.

Я — мистификатор. Где я? Повсеместно!

Я с умом — в согласье, но с душой — в раздоре.

Я вчера был — счастье. А сегодня — горе.

Суть моя туманна: я — фантом Иуды,

Тенью Иоанна я верчусь на блюде.

Мне средь умных судей призраком быть лестно.

Знать хотите, люди — кто я? Неизвестно… — «Кто я?»

Обладательница поэзии живой и ясной, в которой высокие думы и романтическая красота. И главное в которой — тема современного ей общества. Она видит его сильным, одаренным, пассионарным, способным на деяние, страсть, творчество. Она — органическая, живая часть общества, рефлексирующая, она — во власти переживаний и коллизий своего времени:

И вверх отчаянно стремлюсь,

И падаю неловко.

И все, чего я так боюсь —

Внезапной остановки. — «Вселенские качели»

Смею высказать одно ригористское соображение, понимая, что оно вызовет в ком-то дух Фронды, дух сопротивления: в ней поэзии больше, чем во всей русской словесности. На этот счет автор статьи обратился за поддержкой к библейской общепризнанной мудрости, вложенной в уста Христа: «Да воздастся каждому по делам его… по вере вашей да будет вам» (от Матф.)

Да, читатель, ты прозрел… чисто русское явление, поднявшее из своего пройденного такой существенный характер, «Мелькартовый столп» современной поэтической России… новосибирская поэтесса Ольга Киевская… блюстительница российского Парнаса, признавшаяся однажды и навсегда, что «…стихи свои прилежно холю,// Но не прячу робко в темноту.//Отпускаю с трепетом на волю.// Может, кто поймает на лету?»

Глубочайшее литературное верование России, которого так мало, горстка… одинаково верующая личному «Я» и людям. Жрица высокого искусства.

Ольга Киевская воспринимает жизнь как единую стихию, коллаборацию Веры и Знания, Иерусалима и Афин, Академии и Церкви, скита и храма, ереси и христианства — Монахиня, но впускает в свою поэтическую келью все земное, а потому наполняет емкость жизни страстью, драмой и трагедией.

Страстная, пылкая, дерзкая, но мощная натура ее всегда беспокойная и никому не угождая, не льстящая. Одно смягчающее действие сопровождает Киевскую — с ростом ее честолюбия увеличивается размер истины и искренности.

Искренняя и цельная, глубоко и страстно верующая, говорящая о том, что волнует нас, притягивает и отталкивает на протяжении всей жизни. Сплав непоколебимой воли и энергии, бьющей фонтаном. Мощный пример предела духа и свободы человека, сильного и независимого от власти, славы и денег.

Она никогда и ни при каких обстоятельствах не «рыдает обледеневшими слезами» — «лавр, который «цветет во льдах» (И. Анненков).

Это пример, как не «овдоветь при жизни» — что бы ни случилось. Киевская верит в себя, верит в жизнь, верит в завтрашний день, верит во все, что она делает, верит всегда. Модальность такого мироощущения была отлита христианским мыслителем, создателем концепции Троицы Квинтом Тертуллианом в «Азбуке веры»: «Верую, ибо другое невозможно». И — в продолжение: «… одно государство имеем — мир…».

Между мнением и истиной Киевская на стороне истины, она направляет ум не на предметы и вещи, а на людей и Творца — ведь в самой природе заложено различие между названием вещи и ее существованием (dici et esse). Древние называли такой миропорядок: «бережливость на небесах!». А царь и мудрец Соломон передавал, что Творца нужно искать в простоте сердца.

И Киевская в своих стихах стремится к нехитрой жизненной простоте, которую она выражает так: да запомните все, что жизнь нужно делать и христианской и стоической, и платонической, и диалектической; разрешайте себе сполна все, что не причиняет вам вреда и не творит зла другим, не оскорбляет и не обижает людей.

О, как же рай взрастить в своем сосуде,

Да так, чтоб адом для других не стать? — «Когда тебя оценивают лица…»

Киевская моральна в принципе, она не порочит истину словесной видимостью и, старательно возбуждаемая «лилипутами на сцене власти» мелочная любознательность, украшенная искусством красноречия, для нее представляется миром тела, лишенного головы. В жизни подобран пример этой неказистой апологетики: так, Фалес Милетский, который, осматривая небо и блуждая по нему глазами, с позором упал в яму. Проходящий недалеко египтянин его осмеял, сказав: «Ты на земле-то ничего не видишь, куда тебе смотреть на небо?»

Ее стихи — идеал для чтения, глубокие и сильные, умные и добрые, нежные и ласковые, все мысли и чувства, как на подбор, удивительны, неповторимы, при всем разнообразии отлиты в единую форму — самого автора О. Киевской. Талант Киевской упрямо не поддается хрестоматийному приглаживанию:

…Отрекусь легко от мирских забот,

Будет время боль тихо скрадывать.

Стану жить я тем, что мне Бог пошлет,

И стихи, как храм, с верой складывать. — «Милостыня»

Это как раз та поэзия, которой хочется восхищаться, которая делает нас лучше, как будто душа прикоснулась к нежности. Прелестные композиции, стилистическое единство изложения пробуждают сильные вибрации жить и понимать прекрасное, все очень душевно. Получаешь, как глоток жизни. Любуешься как морем фиалок. Перефразируя П. А. Вяземского: «И слог ее, уступчивый и гибкий, …, все измененья брал».

Ее стихи это лучшее лекарство для души, сердца. В них нет яда и желчи. В них говорит сама любовь, которая живёт в нас!!! Об этом когда-то писал Лермонтов: «Удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какою была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять».

Искусство во имя добра против зла. Против Крона, пожирающего своих детей — есть философски-этическое определение творчества Киевской в широком смысле. Нежелание быть такой, как все. Ее культурный вирус уникален, заразен и абсолютно неизлечим. С томиками стихов Киевской уже не расстанешься! В древности звучало так: «Подай учителя!»:

Когда на сердце страстный непокой,

Когда оно быстрей желает биться,

И я — готова нежною строкой

Сонета славить жёсткие границы…

…Пред формою стиха склоняясь ниц,

Уздой размера усмиряю чувства,

А сердце не желает знать границ

И быть слепым заложником искусства… —

«Когда на сердце страстный непокой…»

Нередко нечто трудно выразимое, с неявно присутствующим ключом к разгадке, поэтесса объясняет обычными словами, близкими к библейскому выражению: «Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий наверху горы. И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в мире».

Из Евангелия (Матф.)

Непревзойденный лирик, в партитуре которой нет ни одного стихотворения не о любви. На страницах страстного чувственного поэтического свода Киевской разворачивается любовная жизнь огромной страны.

Вечная весна — Вечная Любовь в ее душе, и пишет О. Киевская голосом своей души. Поэтесса Вечной Любви, Истинной Любви, Безусловной Любви, той, которая всегда стоит на пороге нашего сердца и терпеливо ждет, чтобы ее впустили:

Тебя пьянит желанье, как вино.

Ты полагаешь, что оно всесильно.

О, мой нетерпеливый, всё равно,

Нельзя бутон любви раскрыть насильно…

…Чтоб расцветало счастье пышным цветом,

Не торопи любимую с ответом. — «Тебя пьянит желанье, как вино…»

Кажется, после любовной лирики Киевской мужчина однажды произнесет: «Аве Мария! Святое провиденье! Ты мой Изумруд! Чистый Прохладный Водопад! Чудесная, райская и прекрасная. Изумительная, сказочная, великолепная. Нежная и волнующая!»

В твоих глазах растаяла вся моя грусть! Ты улыбаешься. Ты рядом со мной! Душевное наслаждение. Видя тебя, прекрасную, душа просто улетает на небеса. Вырастают крылья для полета. Как будто в рай открылась дверь, души соприкоснулись и сердца наши нежностью наполняются».

Какие проникновенные слова, какая грусть и ностальгия по прошлому, по нашей юности. Какая трогательная и прекрасная вязь слов и эмоций и душевная наполняемость. Все так удивительно красиво и прелестно. Словно попадаешь в какой-то сказочный мир, когда всем счастьем пропитана каждая клетка твоего существа, тебя поднимает могучая сила и уносит в полёт, лучше которого нет ничего в этом МИРЕ: «…Позволь одну лишь малость –//Покой твой унести». — «Мой друг, себе в угоду…»

«Она не стучится в двери нашего бытия, но врывается в него, как апрельский ветер в приоткрытую форточку, сметая со стола накопившиеся бумаги и опрокидывая карандашницу, наполняя пространство запахом дорогой женской косметики и чувственными тремоло сказочной жар — птицы». (Е. Ф. Мартышев)

Иногда думаешь, возможно, Киевская забирает твои чувства.., навсегда завоевывает сердце, настолько строки стихов сливаются гармонично с твоей натурой, природой. И говоришь: Киевская — это гармония жизни и восхитительных ощущений! Она берет жизнь и людей такими, какими они есть, домысливая фразу Клода Гельвеция с соблюдением логики: «Надо брать людей такими, какие они есть; раздражаться следствиями их себялюбия — значит жаловаться на весенние бури, летнюю жару, осенние дожди и зимние стужи».

Текст у нее играет всеми красками, пропитан будоражащими эмоциями, оттого он яркий и выразительный, изумителен, просто шикарен, влезает в самые отдаленные уголки души: «Погляжу — и разбужу//Тихо маму с папой//«Елка, — шепотом скажу, — // Мне махнула лапой».

Ты словно въявь видишь нежные ромашковые поля, чистейшие родники и голубые озера, прелестные березовые и сказочные хвойные леса, снегов пушистых ковры — и вкупе с яркой последождевой радугой и соловьев звонкой трелью вместе с поэтессой очарован дивной природной красотой.

Восторг, отдых души, мыслей, релакс. Буйство красок! Чудесная наша Земля — любовь, счастье и благоденствие, море удовольствия и восхищения:

О прошлом мысли невпопад

Во мне засели.

Кружился желтый листопад

На карусели.

Меня ты «деткой» называл,

И так комично

Воздушный шарик надувал

Мне самолично…

…В субботу, пятого числа,

Я со свиданья

Домой торжественно несла

Твоё дыханье. — «Воздушный шарик»

Стихи словно снежный ноктюрн — невозможно оторвать взгляд от этого чуда! И засыпает луна нежной ленью… И тают слова, как деревья в снегу, и замирают в снежной пыли! И звучит совершенная музыка, которая меняет ритм сердца… А мы, как белые снежинки, летим в свету для тепла и красоты… Честно, другого и не ощутишь, как только вдохновение на долгие годы:

До чего нежна снежинка…

Ты смотри, ее не тронь!

Только льдинка — балеринка

Села прямо на ладонь.

Долго в воздухе плясала,

На нее боюсь дохнуть,

Танцевать она устала

И присела отдохнуть.

Я снежинку покрутила

На ладошке не спеша

И малышку похвалила:

«До чего ж ты хороша!

Как звезда твоя сверкает!

Как лучи твои светлы!»

А в ответ снежинка тает…

Тает вся — от похвалы. — «До чего нежна снежинка…»

Стихи написаны с душой, а главное, со смыслом, где каждое движение твоей души абсолютно точно совпадает по нотам с необычным солнечно-волшебным текстом.

Гармония. Красота. Энергия, сила, радость. Закроешь глаза и витаешь над думами. Мощно! Восторг! Потому, что от души, искренне и честно.

Как читатель, говорю Спасибо Вам, Маэстро, большое за такую поэзию, которая даёт комфорт в душе и чувство уверенности, возможность отвлечься от бытовых забот, успокаивает, наводит на воспоминания о прошлом –обязательно только хорошем. Да, всё так чисто и волшебно притягательно, что обо всех невзгодах забываешь и наполняешь каждую клеточку сознания благостью присутствия в этом мире.

Стихотворение любимого поэта Киевской — Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу…»:

«Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянье голубом».

Построено на контрасте. Автор осознанно противопоставляет красоту ночной природы, от которой веет умиротворением, и собственное душевное состояние, пытаясь найти ответ на вопрос, почему же ему так больно и грустно. Его выводы неутешительны, так как поэт признается, что утратил способность радоваться и ощущать себя по-настоящему счастливым человеком. «Уж не жду от жизни ничего я, и не жаль мне прошлого ничуть», — подводит итоги поэт.

А О. Киевская — сама антитеза печали, ее самая заветная мечта — свобода и счастье. Радость и ликование:

Мне удивить вас есть чем,

Поэты-земляки.

Я чувствую: при встрече

Целуются стихи…

…Ах, что творится с нами?

Средь белых облаков

Сливаемся устами

Неистовых стихов…

…И думать мне приятно,

Что стоило дерзать,

Чтоб стих твой троекратно,

По-русски целовать! — «Русский поцелуй»

Чистый, сочный, задушевный голос, безупречная аристократическая дикция, искренние проникновенные интонации — чтение Киевской своих стихов незабываемое!

Музыкальность голоса вызывает душевный трепет, чувства восторга и необъяснимого огромного восхищения. Создает вдохновение, высокие мечты. Хочется летать и любоваться природой, любить и быть любимым, быть счастливым человеком на этой приятной планете под названием «Земля»:

…И отчего так тянет слушать сказки?

И почему нет спасу от стихов? «Да, видно по натуре я — философ…»

Строфы произносит просто идеально. Филигранное, скрупулезное интонирование смысла и сюжета стихотворения. Комплиментарность в каждом дыхании. Чистота и глубина голоса. Просто завораживает умение управлять голосом.

Киевская потрясает неповторимостью своего риторства, емкого как в античности, развернутого, как в Средневековье. Более чувственного голоса вряд ли услышишь, просто растворяешься в нем и становишься участником событий, которые передает автор и исполнительница своих стихов: «Больше ни о чем молить не буду,//Только дай безбожникам — по чуду».

Голос накрывает нас ласковым облаком и уносит далеко-далеко от бренной суеты…Трудно себе представить более романтический, более бархатный голос. Просто морально пребываешь в неге, так это донесено до слушателя, что комфорт в душе и чувство уверенности начинают жить самостоятельно, параллельно думам, сомнениям и тревогам.

Киевская, как древняя колдунья, волнующая, чарующая — действительно околдовывает и завораживает, исцеляет, успокаивает, оживляет душу. Такое трогательное и нежное чтение как цветение черемухи — Франк Дюваль и Ингрид в одном лице:

…Хочу еще… испить из щедрых уст,

Иссохшим сердцем к звукам припадаю,

Застигнутая наводненьем чувств,

Я таю, прорастаю, пропадаю… — «Я нервно теребила нитку бус…»

Трогает струны нашего сердца. Всю душу переворачивает… Невероятно, но под голос Киевской хочется плакать, любить… Всё кажется таким мелким и никчёмным. Всё, кроме Любви, а в ней — своя очередность — соединение души, ума и тела. Киевская здесь, как неусыпный надзиратель, следит за очередностью.

ПРОСТО РАЗРЫВ НЕРВА. Душа радуется и одновременно грустит. Мгновения счастья!

Так и хочется произнести: «Великолепно! Браво! Спасибо за Вашу теплоту и заботу о душах человеческих!»:

На троне жизни царствует любовь,

И я в плену ее монаршей власти.

Она пронзает душу, плоть и кровь

Занозой сладкой во вселенной счастья.

«Когда на сердце страстный непокой…»

Автор статьи пытался переболеть глубиной ее мысли, литературной дерзостью, роскошью поэтических образов, полнотой жизни, бьющей из нее увлекательным фонтаном; и также вызвать у читателя искреннее желание еще раз коснуться красивых и глубоких текстов поэта О. Киевской, дарующих наслаждение жизнью и желание пить его до капли, пока «равнодушной метлой» нас не сметут с теллура…

Поэзия, неопределимая до конца, как сама Жизнь. Литературное бессмертие, противостоящее локальному феномену — земной кончине:

Но успевает Смерть — проворная старуха,

Калёным сургучом нам запечатать рты. — «Тсс…»

Литературность. Красота. Все вместе взятое — О. Киевская. Жизнь берется в стихах Киевской в миг ее наивысшего напряжения, миг счастья, в момент страсти, экстатического, наивысшего подъема, многие ее стихотворения — пружина. А вся поэзия — это всегда преодоление земного притяжения, это всегда взлет, разбег, рывок — подняться с наглаженной и заезженной колеи и заглянуть запредельно туда, где стихия полета:

…И грежу я, смежив ресницы,

Как на излете, на весу,

Клюют рожденную росу

Изнемогающие птицы. — «Над влажным веером фонтана…»

Первозданная движущая сила Киевской — личное интеллектуальное самоутверждение, личная внутренняя свобода и в дальнем развитии как вызов судьбе, выплата дани Творцу (как вам сходство с образами лермонтовских Демона и Печорина!?).

Да разве можно не любить стихов?

Быть равнодушным к слову огневому?

Я буду ждать хоть тысячу веков.

Когда шепнете с горечью другому:

«Как жаль, что вы не любите стихов».

— «Как жаль, что вы не любите стихов

Она при этом хочет, чтобы ее любили, ей покровительствовали, с ней дружили, а отказ в этом для нее принципиально не приемлем:

Отказываюсь жить без ощущенья счастья,

При таящих свечах на картах ворожить,

Без вашего тепла, без вашего участья,

Без вашего «люблю» — отказываюсь жить. — «Отказываюсь петь…»

Главное таинство подлинного таланта:

— охватывать окружающий мир во всей бездне падений и взлетов, не опускаться на дно Вселенского подвала, чтобы видеть жизнь лишь в темноте, не замыкаться на одной теме или одной эмоции собственной души.

— Не каменеть сфинксом, используя один и тот же реестр слов, образов, метафор, а всегда расти, идти вперёд — в новые области бытия и быта, иные предметы и вещи просвечивать неугасимым вожделением.

— Не бояться измениться, быть готовым как Диоген жить в глиняной бочке, радоваться как Демокрит, печалиться как Демосфен, по–дантенскому грустить, проходя вместе с Вергилием «круги ада» и, как Тию (орфическое имя Таис Афинской) призвать А. Македонского предать огню дворец Ксеркса, убедив полководца, что из всех дел, совершенных Александром в Азии именно этот смелый поступок будет самым прекрасным; плакать как А. Македонский, узнав, что есть еще не открытые миры.

— Нести евангельскую ноту смирения, взращивать бунт лермонтовского Демона; смотреть на лужу и видеть в ней отражение звезд, и «слезы девочки родной» воспринимать как свою боль: «Все, что до тебя касается, я неравнодушна…»

Просто нести в сердце кусочек солнца — словом, уметь соединять в своей личности то, что кажется несовместимым, невероятным, необъяснимым. Образно, быть скупцом злата, но не чахнуть над ним.

Все это сполна, щедро и благостно природа вложила в эксклюзивное свое творение — в Ольгу Киевскую, ее мощная человеческая энергетика просто прёт: упрямо, жестко, уверенно, страстными рывками — ведь она знает, что в ней нуждаются и что без нее, перефразируя русского писателя Платонова, народ не полный.

Поэтические образы Киевской расширены, многослойны, порой — двусмысленны, противоречивы, С одной стороны, сила свободного разума, с другой — огненная страсть, и созидающая и разрушающая одновременно, в третьих — мучительная борьба разума и страсти, неистовое желание восстановить гармонию с миром. И все — непременно в невероятно динамичных категориях Добра и Зла, в их «вечных конфликтах», выраженных поэтессой открыто, понятно или в потаенном смысле («сверхмысль»):

Мне соседка как — то раз сказала,

Будто веру в Бога потеряла…

Я искать пропажу помогала,

Я ее без устали искала.

Только вера канула в неверье…

То ли в подпол, то ли в подземелье.

В самый темный угол закатилась.

Не нашла. Своею — поделилась.

Всё пеклась о деле не о зряшном:

Чтоб соседка на суде, на Страшном,

Вспомнив о пропаже ненароком,

Глупо не стояла перед Богом. — «Потеря»

Стихи ее филигранно выточены, со своими отличительными гранями, своей непохожестью:

Что земля? Что мне солнце рыжее?

Ведь в крови золотое жжение.

Поднимусь на два неба выше я —

Проверять силу притяжения. — «Шесть небес кем-то разворованы…»

О. Киевская — это духовная исповедь человека эпохи, к которой все еще принадлежим и мы, извлекающая из недр библейский мотив: «Всегда надеяться на свет после мрака» (Библ. Ветхий Завет). Это настоящее противостояние клинически застывшим, как маска, векторам общества, в которой Киевская не мыслит примирения и тем более — поражения:

«С волками жить — по-волчьи выть», —

Все говорят. А толку?

Я не желаю во всю прыть

Уподобляться волку.

Противно хищника лицо

Примеривать, как видно,

Но и затравленной овцой

Существовать обидно.

Так и живу: ни царь, ни шут,

И изменюсь едва ли…

Мне подарили правды кнут,

А в пастухи не звали. — « С волками жить…»

О. Киевская — это уже культурное явление, которое стоит вертикально на линии земли, линии змеи. Стоит под искрящимся снегом, под летящим листопадом, в алой заре, в сверкающей синеве, в непрозрачном молоке зимы:

Зимний воздух хрупок, звонок,

И на лужах, только тронь,

Серебром звенит спросонок

Ледяной кольчуги бронь.

Люди — зябкие моллюски,

Прячут в раковины шуб

Тел напрягшиеся сгустки

И сирень замерзших губ… «Зимний воздух хрупок, звонок…»

Стоит — намокаемая дождями, продуваемая ветрами, под ласковым и удивленным солнцем. Стоит — и уже навсегда, потому что «…делает то, чему быть… чему предопределила рука Твоя» — (Библ. Новый Завет).

Потому что всегда создает себя, работает на свое имя, свою репутацию, свою идею и свой результат. И принимает полноту ответственности за собственную жизнь и собственное творчество — за все, что сделала, кем стала и кем явится в будущем. Древний мир приблизительно следующими словами описывал такое состояние: «Величайшее счастье, о котором я ежедневно прошу небо: пусть буду превосходить себя в силах и знаниях».

Она не ищет оправдания, не винит других за свои ошибки и свои недостатки. Не жалуется на качество жизни. Она способна радоваться и коронованному солнцу, и «сиятельному вельможе» — месяцу:

Себе позволю дерзость,

Не поднимая глаз,

Промолвлю; «Ваша светлость,

Я рада видеть Вас». — «Вот знатный месяц…»

В ее таланте проступают рельефно черты образца, маячка, а не судьи. Писал мизантроп, холостяк и любитель свободы А. Шопенгаэур: «Быть очень несчастным совсем легко, а очень счастливым… трудно».

…Засверкает звезда ослепительной новью,

Задрожит на осинах листвы полова…

Я породистых слов разведу поголовье

И в табун соберу племенные слова.

Пусть ушами прядут боязливую пряжу,

То резвясь, то брыкаясь, ложатся в строку,

Но не рвутся из жил, проклиная поклажу.

И хребты не ломают на полном скаку.

Пусть не знают они, как терзает подкова.

Я дарую им волю и сытные дни.

От лихого ножа и недоброго слова

Пусть спасутся они. Пусть пасутся они. — «Ночное»

Своим поэтическим словом она открывает врата, ведущие на нашу территорию высокого самоуважения и личного достоинства, вычеканенную в древности: «Счастье состоит в том, чтобы знать пределы своих возможностей и быть ими довольным».

Но есть один не писаный запрет —

Своих границ не ведает поэт. — «Что знает о несказанном поэт?»

О. Киевская — поэтесса Счастья. Счастье, в понимании автора, оно относительно. Счастье — по утрам видеть солнце в родных глазах, а вместо неба — счастливые лица… Счастье, когда услышишь, что ты первая радость и первое счастье, и что в памяти ты останешься навсегда… Счастье, когда есть, кому подумать о тебе… Счастье, это когда у тебя есть с кем разделить свои мечты… Счастье, когда тебе шепчут на ушко: «Я буду беречь тебя…» Счастье, когда засыпаешь в неге, а просыпаешься с миром…

В розоватой акварели

Золотятся небеса,

Спит в цветочной колыбели

Ароматная роса… — «В розоватой акварели…»

Волшебные строки, пронизанные нежной эмоцией, зажигают в душе читателя, как звездочку на небе, лампадку мечты — «мудрости первый причал», чтобы не остановиться на магистрали жизни и вырвать победу из цепких лап пораженья, стать казначеем свой Судьбы: «Благословляю высоту//В предчувствии паденья». «Вселенские качели».

Поэзия Ольги Киевской проста. Поэзия красоты. Поэзия веры. Для поэзии Киевской не нужно скитов и церквей; не нужно суесловий и славословий: ее поэтический алтарь — наш собственный мозг и наше собственное сердце, а поэтический амвон — это доброта и любовь:

Смотрите, как пчела усердная порхает.

Ее влечет цветов благоуханный жар.

Вкусив душистый сок, она медовый шар

Заботливо несет и в соты запирает.

Так истину поэт по каплям собирает,

Из сердцевины дней пьёт мудрости нектар —

И вот уже готов с горчинкой сладкий дар,

Что к языкам людей нескромно прилипает… — «Смотрите, как пчела…»

Богатство, разнообразие тем, чувств и мыслей, отражённых в стихах Киевской. Она пишет много, пишет ярко, броско: о любви, красоте, смерти, жизни, свободе… Такое ощущение, что нет ни одной чувствительной области, которую не выразила поэтесса, ни одной сферы нашего существования, которую она не окропила бы своим талантом. «Я — многолика» — утверждает поэтесса:

Лишь единицы платят вдохновенно

За каждую отпущенную строчку.

Они-то не гнушаются смиренно

Свое бессмертье покупать в рассрочку. — «Небесная колба»

Многогранны и содержание, и формы: то взлетная полоска строгой интонации, то — игривая завязь кокетства и жеманства, или видишь россыпь слов из загадочных метафор и интригующих недосказанностей. А в упрощенной, казалось бы, словесной фактуре, вдруг блеснет афористичность стиха: «Увидеть, как в душах людских прорастет//Живое, ржаное, зернистое слово!» — «Как мало зерна!»

Простым языком Киевская может сказать о духовном, а потому трудном. И в этом — скрижаль таланта:

…Умей подняться духом — до молитв.

Умей наговориться — до молчания. — «Не пишется?»

Всю уникальность человеческого бытия вобрала в себя Киевская, всю характерную суть:

Мой милый, я характер свой не скрою:

Серьезной быть могу и озорною,

Заносчивой, язвительной и строгой,

Застенчивой, наивной, недотрогой.

Могу я быть любой попеременно,

И чуткой, и глухой одновременно,

Красавицей, простушкою, святыней,

Царицею, служанкою, рабыней… «Я — многолика»

И она же — поэтесса, говорившая резко и определенно, разрушая дикое и отрицательное — «Не обласканная прессой,//Я и бровью не вела», — «…лихой поединщик воинствующей пошлости», в которой выразилось «сочувствие ко всему человеческому»:

Но что скорбеть? Однажды и руины

Сольются в восхитительный союз.

Мы — самые прекрасные картины

И… самые расходные из фуз. — «Художник»

Есть в арсенале Киевской стихи — молитвы, искреннее обращение к Богу, они тревожат душу, увлекают неистовой бунтующей силой, пленяющей сознание, обжигающей сердца — ведь поэтесса выражает в них наше высокое время, такое красивое и одновременно трагическое, время искушений и заблуждений. Выражает наше желание и наше стремление разобраться в первопричине полярности мира, замешанной на библейских, евангельских мотивах:

Мне думается: там, в небесной колбе,

Все будущие мысли перемешаны,

И мастером в холщовой белой робе

Оценены они и точно взвешены. — «Небесная колба»

Чрезвычайно полифоничен у Киевской образ «адской силы», воплощенной художественно богато: мятежность и непримиримость — это мильтоновский Сатана; знающий и мудрый — байроновский Люцифер; прекрасный, соблазнительный и коварный — чем не герой Виньи из поэмы «Элоа»; по мощи отрицания — гетевский Мефистофель:

Из Ничего — произрастает зло,

Из маковой росинки лживой фальши,

Дорогу пробивая тяжело,

На свет желая выбраться пораньше.

Вы знаете, как прорастает зло?

Быть может из ничтожности людской?

Иль из ничтожных зерен превосходства?

Так можно ль ожидать судьбы иной?

Где сорта нет — там сорное уродство:

Труха, опилки, жалкий перегной. — «Неблагодарное зерно»

Высокохудожественное, яркое направление в поэзии, в превосходной степени удобное, уклюжее и особенно красивое, как воплощение искрящейся даровитости, по некой странности судьбы имеющей общее с лейтмотивом честолюбивого Лермонтова: «…Страстная душа томится. Идеалы».

Здесь древние скалы — под стать великанам,

Пронзают вершиной тугой небосвод,

Здесь щедрое солнце червонцем чеканным

Ныряет в казну ослепительных вод…

…Очнувшись от знойной цикадной свирели,

Я мысленным взором к Сибири вернусь,

К морозным окошкам, к заснеженным елям…

ТЫ кажешься сказкой, далёкая Русь! — «Греция»

Карманный оракул, пропитанный евангельской сюитой Красоты и Милосердия: «…ибо я един со всем Человечеством». (Ветх. Завет). Живущая с интенсивностью, которую может дать только страсть и зрелость. В согласии с собой, с родственными душами и совестью, «Не терзаясь жалким страхом,//Что останусь неизвестной». Склонная к сентиментальным суждениям. Понимающая, что у нас две жизни: первая — дарованная, а вторая — начинается, когда мы понимаем, зачем пришли в этот мир и что у нас есть только одна жизнь. И участь в ней одна:

«…в борозду бросать семя…

Плыть к дому и брезговать тронами.

Я знаю. Я был Одиссеем». — О. Ладыженский.

Самобытная личность, выражающая в себе и вовне, в поэтическом даре, все образы, предпочтения и идеалы нашей эпохи; с собственным цельным мышлением, собственным трактатом судьбы, — «Променять единым махом //Мир земной на мир небесный», — хромосомным сводом двух «божественных капелек»: духа, сознательно влюбленного в мир, выбравшего библейский концепт мироустройства — «Пока я в миру, я свет этого мира» и души, мечтающей о простоте, свободе и естественной гармонии: «Мы — самые прекрасные картины…»

Редкая по своей кристальной яви «честь поэта», о сущности которой кратко, но живо и ярко выразился русский поэт М. Волошин: «… В глухонемом веществе заострять запредельную зоркость». Наглядно отражение — в легенде о великом художнике:

«Сидя под палящим солнцем, мальчик наблюдал, как молодой человек сосредоточенно откалывал куски от большой скальной глыбы.

— Почему ты делаешь это?

— Потому что внутри спрятан ангел, и он хочет выйти наружу», — ответил Микеланджело».

А после него — в высказывании Г. Лейбница, как ничто иное: «Вечное стремление к новым наслаждениям и новым совершенствам».

О. Киевская вошла в русскую культуру, как поэт тонкой поэзии, поэзии мысли, растворенной в жгучей смеси из ощущений и настроений. Как поэт гармонии — блистательного вальса слов и музыки. Как поэт музыкальности — мелодичного напевного стиха:

Ходит гордая царица

По вершинам гор

И задумчиво глядится

В зеркала озер. — «Ночь»

Она — против Золотого тельца, которого признают за бога: " С гулливерскою зарплатой,//С лилипутскою душой». «Я в тоске от пересудов»

Стремящаяся сохранить свое своеобразие, лица необщее выраженье, не слиться с ленивым умом толпы, у которой — «В сердцах корысть и общая мечта» (Е. Баратынский). Несущая безудержный чувственный восторг перед жизнью. Не изменяющая «наперекор судьбе» в «пустыне бытия» «ни музам, ни себе». Поэтесса, которая не «спускается до ремесленничества в искусстве»:

И со времен библейского Адама,

Чтоб истину стереть с лица земли,

Сжигали книги, разрушали храмы.

И все же уничтожить не смогли. — «Во все века…»

Для Ольги Киевской поэзия — это не гимназический курс, а родной дом и мир, тайная земная сказка, в которой она «желает звездной пылью… надышаться» и в котором поэтесса фактически существует, повенчана ("…ибо во мне тайны богов» –лат.):

Поэзия Киевской полна мысли, это философская поэзия, в поэтические образы она облекает лишь то, что было передумано и перечувствовано ею самой. Ее мысль, как пятизвездочная лилия, из которой был рожден Марс, чистая, очищенная от примесей; она, как маленькая точка во вселенной, вспыхивает огненной колесницей Фаэтона, когда Киевскую переполняют глубокие чувства или сильные впечатления. Поэзия Киевской процветает потому, что проистекает от этих первозданных начал в человеке: «Мне ласки шелковая нить// Прошила гладью грудь и шею…» — «Полубог»

Она не отделяет себя от современного поколения, ищет гармонию в эпическом прошлом России, высказывает себя в вопросе о смысле поэзии и полезности ее для людей, оценивает жизнь как щедрый дар Творца, поднимает темы богоборчества и нравственных маяков, ведет непрерывный поиск душевной умиротворенности, восхищается красотой и поднимает культ любви до Денницы, выводит себя за пределы земной обреченности…

В твоих руках полным-полно игрушек,

Машинок, паровозиков, зверушек…

Быть кукловодом — древнее занятье:

Пустой Матрёшке примеряешь платье,

Смешных Петрушек посылаешь — в драку,

Солдатиков из олова — в атаку,

Марионеток садишь в красный угол,

И ставишь к стенке надоевших кукол.

О, как жестоко с ними ты играешь!

Ты любишь их. И всё-таки, ломаешь!

Так поступать с игрушками негоже.

Какой же ты ещё ребёнок, Боже! — «Игры Бога»

Создает стихи, поэмы, баллады, новеллы, эпиграммы, эссеистику — и все вершинное, емкое, со всеми полюсами любви и презрения к бытию, маятниковым колебанием между земным и небесным, проклятьем и благословением:

Сказала я душе: «Бери

От этой жизни всё!

Хватай — рубин, бери — берилл,

Славь золота литьё…

…Но только выбрала душа

Не яхонт, не берилл,

А хрупкий след карандаша

И золото… чернил. — «Сказала я душе: «Бери…»

Легко и непринужденно О. Киевская шествует в кортеже словесной стражи, «благословляя колеи// И рвы отеческой земли» (А. С. Пушкин) в артельном сопровождении образов, мастеровая от Бога, Панург лирической души, прожигающий эмоциональным накалом.

…Эта пытка столетье длилась.

Был ответ мой тревожно скуп,

Но ко мне проявила милость

Индульгенция ваших губ.

Подошли вы. Ужели струшу?

Голос вкрадчивый ваш суров.

Мне впечаталась прямо в душу

Инкунабула ваших слов… — «Еретичкой на суд попала…»

Философ мотиваций. Практик. Волшебница, изгоняющая глянец с витрин неподлинных, возвышающая бесконечно мир Печорина над миром грушницких, не верящая князю тьмы Вельзевулу, властью мечты загадочной покрывая смятенье множеств, верующая в человека, чтящего распятого в безднах Бога и искрометно, по-царски награждая чудесное мирское бытие звуками своей прелестной лиры:

…Играет гордых глаз аквамарин,

Когда с великосветским выраженьем

Я глянец верноподданных витрин

По-царски награждаю отраженьем… — «Разжаловано лето»

Поразительно как ее эмоциональная субстанция, подсознательное «Эго» создает ворожбу метафорических сравнений, образов и коллизий, буквально впечатывающих читателей в это чувственное полотно, увенчанной «диадемой земного бытия», мерцающей каменьями предчувствий:

…Не встретимся. Мы — разные планеты,

С безжалостных орбит нам не сойти,

А может быть и к лучшему, что мне ты

Дорогу не посмеешь перейти….

…Ты можешь стать причиной катастрофы,

Но Спутником не станешь никогда. — «Спутник»

Поэзия Киевской — страстная, увлекательная и покоряющая сила, четкая, логически выверенная с акцентом на приобщения к широким интересам времени — «…Мой удел таков…//Что сгораю я дотла» — //Это следствие. //Рифмы вирус обрела//В раннем детстве я. — «Лихорадка»

Она отрицает пароксизмы отчаяния и симулированных страстей, мнимых героев, этаких Грушницких с их наигранностью и пошлостью, сокрушает искусственное гетто, дебри и болотца, куда гонят русскую душу, словно неумытую овцу на убой, бунтует и гневно обличает мнимую праведность «пигмеев зла», которыми так обильна драма жизни и всем сердцем рвется к необычным людям:

Вот так и в жизни нашей, не иначе.

Творим добро мы часто — напоказ,

А вот свои пороки глубже прячем.

Подалее от посторонних глаз. — «О зёрнах»

Поэтика Киевской — эстетическая и психологическая гармония, в ней живые духовные силы «чистой породы». Ее поэзия обращена к сердцу, внутреннему миру человека, являет собой тончайший лиризм, протест и гармонию, нежность и силу, она — конспект психологии жизни с ее парадоксами, едкими истинами и горькими микстурами, холодными и радикальными: /Почто же так устроен белый свет?// Сосед-богач — в упор меня не видит,// А нищий — мне готов отдать обед!» — «Стеклянная разница»

Она пишет для людей, которые знают, как прикасаться к сердцам других: «Заболела неспроста//Лихорадкой слов». Для тех, которых не ломают тяжелые удары жизни, и кто живет через нежные прикосновения сердца. Для которых плод, выращенный в своем саду, слаще плода, добытого в чужом, кто не спекулирует на призваниях, но не спасается от своих обязанностей: «От того, что ты за человек и откуда смотришь, зависит, что ты увидишь» (Клайв Льюис)

Кто, допуская словесную инверсию стиха О. Ладыженского, «хочет плыть к Итакам и может насмерть стоять под Троями» и в своем протестном состоянии «гордится Каиновой печатью» — страстным, (своеобразный вариант лермонтовского Демона, радующемуся братству с барсами и волками) презрением к инстинкту стада, человеку лживого мира, выраженному хлестко в древности: «Слабый жмется к толпе, сильный — один, но един».

Да, по моему мнению, на такое настроение души Киевской оказал влияние герой поэмы Лермонтова «Демон», подкрепивший резкие и контрастные мотивы ее стихов и в конечном итоге приведший к протуберанцу эмоциональных всплесков, так пленивших читателей и породившему внутреннюю уверенность Киевской в собственных возможностях и сильных идеалах, что отпечаталось в замечательном стихотворении:

Боже мой, а я прошу немного:

Дай вперед идущему — дорогу,

Дай приюта страждущим и сирым,

А державе каждой дай — по миру.

Не прошу о золоте в кармане.

Дай голодным — по небесной манне.

Горемыкам — счастья в полной мере.

Каждому Фоме ты дай — по вере.

Больше ни о чем молить не буду.

Только дай безбожникам — по чуду.

Боже мой, да я ж прошу немного.

Смилуйся. Дай каждому — по Богу. — «Боже мой, а я прошу немного…»

Демаркация яви и реалий у нее не проведена, в «замочную скважину» поэтической феерии «солнцезависимой и луноподчиненной» Киевской эти стихии протискиваются равными долями, не обделенные женщиной с магнетическими приворотами, способной к примирению и прощению, верящей в чистоту и святость чувств, счастливую любовь. Об этом поэтесса трепетно пишет в стихотворении «На лету»:

…Объявлять на бабочек охоту

Обожала в летнюю пору…

…Лёгкие, таинственные феи

Лишь минуту радовали взор,

А потом я нежные трофеи

Отпускала с грустью на простор.

И они приветствовали утро,

В плавном исчезая вираже,

Тонкий отпечаток перламутра

Подарив и коже, и душе.

Так стихи свои прилежно холю…

Позволю романическое отступление и, не скрою, оно навеяно лирическими строфами Киевской о природе…

«Где-то в августе, когда одним прекрасным утром воздух вдруг начинает пахнуть совсем иначе, ты понимаешь: сентябрь наступает на пятки последнему месяцу лета. Солнце уже не обжигает, а словно целует твои плечи, укутывает в мягкий кашемир…

Разжаловано лето. Осмелев,

Сентябрь вышел князем знаменитым.

Тепла былого легковесный шлейф

Отверженным плетётся фаворитом.

О, как богат был августа венец!

Пергамент листьев на ладонях взвешу.

Мне ветер — добросовестный гонец

Доставил в срок осеннюю депешу. — «Разжаловано лето»

Сизой дымкой тянется вечерняя прохлада, а свежезаваренный травяной чай отдает сладкой меланхолией. В целом ничего не изменилось, ты все так же просыпаешься по утрам, в предвкушении удовольствия завариваешь кофе, только с каждым днем за окном все темнее…

А в памяти всплывают строки греческого поэта Менандра:

Сердце обрывается мое…

В поле порыжевшее жнивье,

В роще — листья желтые летят,

Их перед отлетом золотят.

Солнце начинает холодеть,

Можно его в золото одеть,

С ним уйти за горизонт — туда,

— В сумрак, в остыванье, в никуда.

Помню я светлеющий восток,

Помню зеленеющий листок…

И ты чувствуешь, как по жилам и нервам начинает протекать ностальгическая грустинка… И однажды твой будильник прозвонит, ты откроешь глаза и увидишь… ночь. А это значит, что в твоем городе осень. Осень похожа на изысканную болезнь: сначала ты любуешься сменой красок, хватаешь руками листопады, но уже начинаешь чувствовать какую-то нездешнюю печаль. Но чем холоднее и вязче темнота снаружи, тем уютнее становится теплый мягкий свет в квартире. И если лето — это время убегать из дома навстречу несбыточным мечтам души, то поздняя осень — время возвращаться, вспоминать и очаровываться стихами Киевской:

Выпростала осень золотые косы,

Осторожно вдела в мочки серьги — росы.

Вышла прогуляться в ярком сарафане,

В хороводе листьев кружит на поляне.

Рядышком крадется ветерок — безбожник,

Зарится на неба голубой кокошник… — «Выпростала осень…»

Для Киевской мир большой, сладостный и великолепный, потому что в нем живет воля, пламенеют таланты, возвышаются устремления, воплощаются идеалы и человеческие слабости, воспитанные высокими воображениями. Он приковывает ее внимание, она готова целую жизнь любоваться его красотой. И это восхищение передает по-лермонтовски, в демоническом восклицании:

О, сколько человечьих черт

На небосводе сытом!

Он цитрус солнца на десерт

Вкушает с аппетитом… — «О, сколько человечьих черт…»

Она богата опытом, как лермонтовский Демон, она целые века неравнодушно наблюдает человечество в его стремлении к воле и счастью — научилась любить людей сознательно и искренне, и этот порыв до такой степени решителен и неугасим, что поднялся до апогея, идеальной высоты поэтического таланта:

Отцвел заката розоватый вереск,

Сгустилась тьма, а я на берегу,

Брюхатой ночи наблюдая нерест,

Глаз воспаленных смежить не могу.

…Рвет плавники в возвышенных порогах

И мечет звезды раненый лосось… — «Отцвел заката розоватый вереск…»

Миросозерцание, такое стройное и логическое в стихах Киевской, без агонии и зловещих предчувствий, не ведущее к распятию и казни — ведь по сути отражает естественное стремление людей к цветущей жизни, к свободе, к сохранению веры в самих себя, к своей личности. В таком мировосприятии, когда мир не превращен в пучину личного произвола и человеку разрешается все то, что не обижает и не оскорбляет других, а поступки проистекают не из отвратительных и фальшивых побуждений — ключ к разгадке таланта Киевской, изумляющей современников звуками свой лиры поэтической:

Торжественно задумаюсь о чуде…

Вода и небо намертво слились…

Икра мерцает в царственном сосуде —

В ней жизни свет и Будущего жизнь.

«Счастливая смелость» — общее поэтическое настроение Киевской, слагающееся из жажды жить с ликованием и жажды творить совершенно и завершенно; чем более зрелым становится талант поэта, тем реальнее выражается это лирическое настроение и аккорд разлагается на более частные, но зато и более определённые мотивы: любовь, нежность, грусть, сострадание, родина, отчий дом…

Все дальше и дальше от детства уходим

По осени жизни.

Отмеченный срок незаметно проводим

От свадьбы до тризны…

Семейный очаг, нам ниспосланный Богом,

Оценим, взрослея.

Родителей старых мы стали намного

Сильнее, умнее…

…О, как безрассудно мы были горды

Своим превосходством!

Нас целая вечность ждала впереди,

И шаг — до сиротства. — «Все дальше и дальше…»

В мире подлунном поэтесса хочет «впадать в ересь идолопоклонства», грызть землю, как волчонок Мцыри, чтобы «…время чувствовать на вкус»: …Слушать дьявольские струны //Лютой лютни Люцифера,// Хороводить с чертом дружбу,//…Завербовать на службу //Огнедышащих драконов…».

Киевская — носитель эллинского мышления. Ее стихотворения наделены разительной силой, потому что создаются с помощью Сивиллы, устроительницы настоящего и предсказательницы будущего, поэтесса размышляет о вечных вопросах бытия, о смысле человеческого существования и в своих субъективных ассоциациях создает палитру образов, подчиненных тайным заветам пророчицы:

Кто светел — не отбрасывает тени,

Не кланяется грешной темноте! — «Свет и тень»

Для Киевской мир людей — не «бездушный лик» и не дряхлая фигура безразличия — печатника прижизненной смерти. Везде она видит Тайну. Чудо. Свободу. Душу. Желанная гостья в этих роскошных просторах, где «…у дневной кифары вырвали с корнем струны,//Лишь мотыльки с восторгом бьются о бубен лунный…»

Ее влечет не «биография тела, а биография души», в поэзии она ищет или «аленький цветочек» или «лунный вкус» — свой «Храм любви», тот «страстный непокой», колдовской, иррациональный, чтобы пресное бытие окрасить «мечтой манящей и дразнящей» — «играть с огнем» и «жить на грани „можно“ и „нельзя“».

Щемящие стихи о неразделенной любви, которые у Киевской названы «Звезда под названием „Ты“» — свидетельства трогательной влюбленности, сильных увлечений Киевской:

…Я хороню на дне обид

Еще не пролитые слезы.

Обманом ты завоевал

Мое доверье и доволен:

Беспечно крылья оборвал

Любви, которой недостоин.

…А ты — мучительно красив,

И так мучительно — бездушен. — «Дождями жар июльский сбит…»

Поэтическое творчество Киевской способно обессмертить чувство любви, как это однажды сделал М. Лермонтов: «…удивлённый свет Благословит… С моим названьем станут повторять Твоё»:

Прости, что завлекаю, не любя,

Но в этом виноват и ты отчасти.

Я знаю, что с тобой — не будет счастья,

Но кто сказал, что будет — без тебя?

«С тобою взглядом встретиться боюсь…»

Любовь поэтессы становится латентной причиной поэтического вдохновения и творческой свободы. Она помогает ей полнее осознать свое призвание поэтессы, заполнить духовный мир чувствами «высшей пробы».

Лирическую героиню Киевской переполняет противоречивая гамма чувств: нежность и страстность борются в ней с врождённой гордостью и вольнолюбием: «С тобой мне предстоит изведать ад,// Но без тебя я не приемлю рая».

В стихе «Автобусный роман» Киевская сентиментальна, возникает образ девушки, глубоко и искренне переживающей, чуждой тщеславного жеманства, полной жизни, вдохновенья, томимой неожиданно вспыхнувшей страстью: «Мне сердце опалил его чеканный лик//…Ведь он, как дикий яд, в мои глаза проник». Это стихотворение было обращено к мужчине, случайно встреченному в автобусе и образ которого, видимо, навек вошел в душу поэтессы, как напоминание одного из лучших дней:

С тех пор о встрече той я вспоминаю тайно.

Течет постылых дней пустая череда.

Чего же я боюсь? Столкнуться с ним случайно…

Еще сильней боюсь — не встретить никогда.

Женщины на тысячи будущих лет останутся прекрасной грезой для всех мужчин, возвышая мужчину в его собственных глазах при помощи тонкой игры ума и чувств, давая избраннику лишний раз почувствовать своё превосходство и никогда не доказывая, что могут обойтись без его помощи. Они не лишают его тем самым природного свойства быть сильнее. Наоборот — всегда показывая возлюбленному, как много он для них значит, и, подчёркивая это. От этих строк ток крови в сердце убыстряется:

…На брюхе впалом подползу

С добычей гордо,

Слижу застывшую слезу

С усталой морды.

Ловя последний, жалкий взор,

Придвинусь ближе,

И ты судьбе наперекор —

Захочешь выжить! — «Волк-одиночка»

Чем слабее мужчина, тем ярче в нем проявляется дух противоборства и нетерпимость к достоинствам женщины. Глупый не выносит ее ума. Объятый «эго» глумится над одаренностью. Юродствующий — над женской красотой. Порочный высмеивает ее добродетель. Душевно мелкий — сознательно сокращает у женщины восприятие мира. Несчастный — причиняет страдания. Ненавидящий свою жизнь — разрушает женскую:

Мне жаль того, кто с хладной кровью

Бредет по жизни коридорам,

Кто не изранен был любовью

И не отравлен милым взором.

Мне жаль того, кто сердце предал,

Прожил без трепетного чувства,

Кто мед победы не изведал

И яд смертельного искусства. — «Виват — романтикам!»

И только сильный мужчина способен по достоинству оценить женщину — не обожествляя, не уничижая и не разрушая. Не меняя ее, а, наоборот, помогая ей раскрыть полную и лучшую версию самой себя:

Пусть и подвержен жёстким драмам

Певец доселе неизвестный,

Я зацелую руки дамам,

Их полоснув по сердцу песней.

Чего ищу со всею страстью?

Хотя бы каплю милосердья:

Минуту временного счастья,

Секунду вечного бессмертья.… — «Виват — романтикам!»

И нет для него большего счастья, когда ловит на себе ласковый женский взгляд, щедрым солнцем благодарности коронующий его. Его привела судьба. Мгновения, которые перевернули всю жизнь. Это его новый день. Новая отрадная и обнадеживающая жизнь — пламенем отваги он выжег свое имя на страницах женского сердца.

Поставив весь мир на колени, он стал Победителем. Его лоб украшает отличительный знак А. Македонского — черная шелковая повязка, подаренная ему Таис, и которую он не снимал во все дни своего земного пребывания:

О, как волнует грудь нежданное признанье!

Мой проступает лик средь сотен женских лиц.

Ланцетом нежных фраз ты вскрыл мое молчанье —

И просочилась страсть на девственность страниц.

И пусть твои слова — смесь солнца и тумана.

В них виден тайный знак, что мне постичь дано.

Так тонко и умно лишь персонаж Ростана

Мог сердце покорить — блестящий Сирано.

…Прими же поцелуй в ответ, как благодарность,

Изысканный твой слог не падает в цене… — « О, как волнует грудь…»

Киевская с достоинством королевы демонстрирует в стихах свою слабость и нежность, и мужчина понимает, чувствует не только то, на сколько много он для неё значит и выступает для неё земным погостом, но и то, что он становится, благодаря ей, сам ещё более значимым, достойным «быть божеством»: «Без тебя мне и день — полусвет,//Без тебя мне и ночь — полутень».

Ведь на самом деле очень важно и для самой женщины чувствовать изумленный взгляд мужчины на себе, свою слабость, открыть в себе женщину с томящимся ароматом счастья. И любой, даже самой сильной женщине, всегда нужен настоящий мужчина, который будет сильнее её и сможет примирить её с самой собой, вновь вылепить из неё женщину, даже если это не успел Бог. И тогда во всем Мире все будет хорошо, уютно и гармонично:

…Люби меня, люби — то холодно, то страстно,

На россыпь ласк твоих уже запретов нет.

Прижми к своей груди бесповоротно властно.

Заполони собой. Затми весь белый свет.

Люби меня, люби — в час зимний или летний,

Не оставляй ни слов, ни ласки про запас.

Люби меня, люби, как будто бы — в последний,

Люби меня, люби, как будто — в первый раз. — «Люби меня, люби…»

Киевская понимает, что время слишком короткое, а она «слишком долго пряталась в пустыне». Она не хочет «разменивать последний грош души», не хочет бороться с посредственностью. И хочет она этого, потому что ее душа, «застигнутая наводненьем чувств» торопится прорасти, сделав развитие и рост компонентой личного самоутверждения.

Возникает жанр «новеллестический» — лирические размышления Киевской, в центре которого рефлексия, определенный момент непрерывно идущего самоанализа и самовыражения, лермонтовского психологического осмысления с элементами злой ироничности, пугающей интонации. Поэтесса подробно детализирует, как хронометраж выстраивает, раздумья о горькой судьбе человека с насыщенным духовным миром.

Я скрываю лицо. Я примеривал тысячу масок.

Завальцованы чувства в оправу бесстрастной души.

Я еще не пастух, но уж точно не юный подпасок,

Что, не зная дороги, отару загнал в камыши.

То ли в церковь пойти? Там к смирению путь мне укажут.

То ль сорваться в загул, не считая свершённых грехов?

Козлоногие черти пусть радостно джигу попляшут

Под сурдинку рыданий и дробь не рождённых стихов…

…Горек рабский мой хлеб. Где же сладкая эта свобода?

Сделав жадный хлебок, я допил бы свободу до дна. — «Я скрываю лицо…»

О. Киевская сумела отрешиться от суетности, воспарить, взглянуть на реальность, ощутить все волшебство сущего, и прозреть предстоящее, как томительное и загадочное ввиду того, что субъективные ассоциации у поэтессы наполнены индивидуальным художественным лекалом, импрессионистической манерой подачи лейтмотивного образа:

…Я обожаю выверты азарта,

Во мне дух Клеопатры оголтел,

Я — Жозефина пупсов — бонапартов

Я — Дездемона демонов — отелл… — « Я- Жозефина»

Это именно то состояние и то проявление энергетической силы, безбрежней энергии, рождаемой в лаборатории Мефистофеля, того предела воли и свободы, названного Ф. Ницше Зевсовой религией, а у Киевской — поэтической казной: «Моя казна — на стыке двух веков» :

Богат я тем, что у друзей учтивых

Из золота — их мудрые сердца,

Что средь врагов моих красноречивых

Не водится ни одного глупца. — «Новогодний тост»

Она не хочет быть на стороне тех, кто накачивают «Эго». Она не может терпеть манипуляторов, либералов и оппортунистов. Ее беспокоят завистливые люди, «калики вертепа», и «сморщенные эльфы», которые пытаются дискредитировать более способных, чтобы захватить их позиции, таланты и достижения. Она считает злом отсутствие стыда и совести, то есть внутренней жизни, «чувствительной души»: «Мой идеал — совесть…» — так Лермонтов произнес однажды.

Она — неприятие лжи и лицемерия, призрака, отброшенного на нас Западом, что просто пленяет своими лирическими героями, заставляет склониться перед их силой протеста, веры и любви. И она очень-очень не выносит абсурдных и равнодушных людей. Она там:

…Где вечность с бесконечностью играют

И страстно спорят Нечто и Ничто. — «Поэт живёт — и думает о тризне»

Во всех ее стихах — страстный призыв души к деяниям во имя жизни, страстный поиск обновления человека в могучей земной жизни, чтобы тот «…и в аду — задал жару… сатану извел… и в раю — выигрывал в звездное лото…»

Желания, любовь, страсти, то есть те переживания, в которых Киевская находит себя, и таким образом ищет смысл жизни, представляют для нее систему ценностей вне временности, конечности:

Человек разумный — леп, а

Это значит,

Не желаю верить слепо.

Верю — зряче! — «Слепая вера»

Киевская одновременно и испытывает боление и выражает свои душевные порывы:

Угасла бабочка огня в былом кострище —

Стою беспомощно одна на пепелище.

Сгустилась тьма — и хорошо, смотреть не стоит,

Как мне тюремщица — тоска досмотр устроит. — «Угасла бабочка огня..»

Внутренние монологи лирического героя способствует раскрытию противоречий самой поэтессы, через которые выражается противоречие жизни вообще. Совмещение конкретного и философского. Такой срез психологической натуры Киевской монументализирован в стихотворении «Да, видно, по натуре — я философ…»

…И почему так жаждем нестерпимо

Мы получать данайские дары?

И почему удача ходит мимо?

Ну а сама Фортуна? Вне игры?

Кто скажет? Кто на капли делит росы?

Фасует их в просторах неземных?

И почему рождаются вопросы?

И почему ответов нет на них?

Киевская обнажает в стихах свои сокровенные, потаенные мысли и чувства, имманентно присущие ее смысловому бытию. Выдвинутый тезис тут же подвергается сомнению, скептически переоценивается, мысль становится неоднозначной, противоречивой. Поэтесса пишет стихотворения «в минуту душевной обнаженности», под влиянием эмоций. Но в них она говорит об извечных, органических темах: о любви, о памяти сердца, о дружбе, о прозрениях в прожитых годах:

Я знаю, что поведать лире.

Я ведаю, как должно жить:

Что предстоит исправить в мире,

Что написать и совершить.

Один лишь тезис — мне подмога

Во тьме ночной и в свете дня.

И он гласит: «Я верю — в Бога»,

А стало быть, и Он — в меня. — «Я знаю, что поведать лире»

Душа лирического героя Киевской объята многослойными ощущениями, ищет смысл существования — и… находит. Поэтессе не важны приземленные вещи, ей необходимо высокое оправдание жизни — сделать ее местом приятного пребывания.

Предшествующий опыт и размышления Киевской приводят нас, читателей, к эндогенному, сущему выводу: жизнь нашу со всеми проходящими эмоциями и восторгами, по сути делает «лишь то, насколько ты сопротивлялся// …Насколько ты в душе своей свободен,// Чтобы… противостоять». Радость, восхищение, страсть во всей палитре заполняют душу поэтессы, как «моллюсков их жемчужный груз». Ее душа и рвется, и смеется, «Творит миры отменные», с Богом говорит о путях и дорогах Судьбы:

Уж если вкусил

Ты житейских проблем,

У Бога спроси

Не «За что?», а «Зачем?» — «Когда ты обижен…»

Богатство ее творчества — подобно сокровищам пещеры Аладдина из арабской сказки. И оно отрывается лишь тогда, когда понимаешь, что творчество О. Киевской есть соприкосновение с Солнцем, Небом, Творцом. Об этом счастливом уделе поэтической судьбы мы читаем у Пушкина:

Блажен, кто знает сладострастье

Высоких мыслей и стихов.

«Ум человеческий имеет три ключа, все открывающих: знание, мысль, воображение и — все в этом» — столетием позже подтвердит Р. Ролан.

Некая общность, которая по странности бытия теперь проявляется в жизни О. Киевской, как у великого мастера слова: — «Мое имя принадлежит России». Единая линия судьбы мирянки России, «Властительницы дум современных» на ладони истории русской словесности (Пушкин. Лермонтов. Ахматова. Цветаева…).

Своим претенциозным стремлением к максимально полному, исчерпывающему воплощению авторского мировосприятия со всем корпусом сложностей и противоречий, Киевская несет потенцию целостной личности, воплощающей даже модель мира, меняющийся мир и меняющееся миропонимание. Верящей в жизнь, как святая верит в чудо, паства — апостолу, а весна — лету. Дарящей своему почитателю золотой сон среди весны, нежный и светлый, и сказку, добрую от начала и до последнего.., раскрашивающая нашу жизнь прекрасными поэтическими красками, идиллическими, романтическими, возвышенными:

А ты растил свой храм любви,

Как славный Китеж.

И окликал людей: «Эй, вы,

Да поглядите ж,

Как хорошеют купола

Веселым златом

И как звенят колокола

Молодцевато!» — «Храм любви»

Сформулируем кратко, но содержательно — Киевская вся в поисках гармонии, идеального, пусть и миражного, невозможного. Возьмем в помощь мысль Герцена, считавшего, что поэты изображают в своих произведениях «патологию собственной души», и выразим духовную лоцию поэтической натуры ее личным кредо, отлитым афористично: «Я не хочу пожизненной Голгофы…// Лелею я возмездие, не месть». Как бы повторяя рефрен П. Когана:

Снова мне, ни во что не веруя,

По чужим проходить путям.

Она не представляет мир как сбор абстракций, лишенных души, чувств. Контекстуальный способ развертывания лирической мысли поэтессы отвергает плоский и холодный, как амеба, позитивизм, превращающий весь живой, одухотворенный мир в пустоту, и идеализм Гегеля, представляющего мир в умственных, отвлеченных категориях, не свил гнезда: «Вечность сосет со вкусом звезд молодую мякоть.//Девственность ночи будто выдана на закланье».

Экспрессивную, мятежную силу Киевской можно подчеркнуть словами Печорина, вложенные в уста героя ее любимым поэтом Лермонтовым: «Нет, я бы не ужился с этой долею! Я как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойного брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится».

Поэтесса и природа связаны между собой глубокими, внутренними нитями. Цельность, синтез мира природного, с одной стороны, и феноменологическое «Я», человеческое — с другой стороны. «Все во мне, — и я во всем» — восклицал Тютчев, и такая воздушная прозрачная оболочка покрывает «косточку разума» Киевской — стихи. Она дышит заодно с природой:

Гордо восстал в тумане грозный рассвет, набухший.

Он к своему блаженству мерно дорогу точит,

И раскрывает дерзко тесные створки ночи,

И заполняет туго жаждущее ущелье…

«Кто подтянул повыше у берегов ботфорты?»

«Стихи твои, мой друг, я читала бесподобные… Стихи твои я больше десяти раз читала», — писала бабушка Лермонтову. А разве читатель стихов Киевской не отнесет это высказывание на счет поэтессы!?

Мышления поэтессы, которая наблюдения за явлениями внешнего мира рефлексируя, увязывает с движениями своей души, и в этом импрессионистическом порыве, в кольцевой чувствительной зарисовке читатель вдруг начинает приходить к кардинальным философско-психологическим обобщениям: оказывается, что счастье заключено в мгновениях гармонии, когда ты чувствуешь единение с миром и людьми, когда рядом есть живая душа, родственная твоим настроениям и ощущениям:

«Какая все-таки нелепость,

Любить, лелея чувство мести…

О, сердце женское, ты — крепость!

Тебя добиться — дело чести! — «Какая все-таки нелепость…)

Ее лирическая героиня — это современная «княжна Мери», обаятельная в чистоте своих чувств, полная потребности любви и нежности…

Это мир, в котором все меняется местами, из которого выхватываются отдельные блики, мир намеков, недосказанности… Образ лирической героини, часто воспеваемой Киевской, с одной стороны, подобен образу «Орлеанской девственницы», сначала созданному Жаном Шапленом, а затем — классиком вольнодумства Вольтером («Орлеанская девственница» в молодости была одной из любимых книг Пушкина, он подражал ей в «Руслане и Людмиле», начал её перевод, а впоследствии посвятил «преступной поэме» своё последнее произведение), с другой — ассоциируется с Маргаритой из «Фауста» Гете, образ которой был перенесен Булгаковым на страницы «Мастер и Маргариты», а также является обработкой фольклорных мотивов, и, несомненно, связан с ворожеей и пророчицей Сивиллой, кормящей грудью дитя с именем «Земля» и с волшебницей Медеей, которая помогла Ясону овладеть золотым руном, и с героиней «Русалки» Пушкина, бросающей вызов враждебной стихии.

Стихотворные ряды построены у Киевской на аллюзиях и намеках, в них не всегда говорится прямо, смысл происходящего должен быть угадан читателем: «Вспыхну девой Орлеана,//Чтоб не узнал никто вокруг…».

А Сивилла — женщина-пророчица, прорицательница соотносится с поэтической Музой О. Киевской, которая страдает за свое творение и любит его. Наиболее точно эту мысль выразил русский поэт Анненков: «Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!»

В миражных недосказанностях лукавой поэтессы, зыбких, едва уловимых в калейдоскопе мыслей вдруг ослепительным прожектором проявится золотой Урей, украшающий когда-то чело египетской царицы Нефертити. И ты, читатель, начинаешь понимать скрытый замысел образа кобры Уаджит: Киевской незримо покровительствуют облеченные царской властью самые мудрые и самые главные боги Нижнего и Верхнего Нила — Хор и Сет.

Главное, что объединяет людей и предметы в поэтическом мире Киевской, это их тотальная возможность слиться в единый поэтический образ, обозначенный как «движение души», философская сентенция, ее сюжетно–образная иллюстрация, как искренняя душевная рефлексия — это «миражный рай», «райские кущи», эдемский сад, в котором душа обретает покой и радость:

Свет бытия —

И солнца, и луны

В душе фортиссимо

Играет восхищенно,

Ведь с детства я

Без видимой вины

Солнцезависима

И луноподчиненна. — «Идолы»

Каждый образ, входящий в эти строфы, семантически многопланов и может быть прочитан как в реалистическом, так и в символическом ключе как продуманный подбор жеманных метафор и причудливого, порой по-детски кокетливо наивного синтаксиса:

…Месяц тонкий подобно ладье

Уплывает в безмолвие тьмы…

Но нигде, но нигде, но нигде

Нет звезды под названием «Мы» — «В диадеме земной бытия»

Поражает Киевская непредвиденными, порой загадочными сочетаниями образов и понятий, импрессионистическим эффектом «магнита», семантического, не лежащего на поверхности, поля, заставляя читателя мыслить, предполагать собственные смысловые модусы и наполнять стихотворение собственными значениями: «Еретичкой на суд попала…//И Всевышний меня не спас…»

Язык О. Киевской очаровывает читателя счастливой смелостью. Судьба Печальника и Тосковальника — не в ее духе. И сам поэтесса, и ее поэтические образы — энергия, порыв, могучий полет кондора. В ее природе что-то особенное, ей одной свойственное, что-то гордое и таинственное, сильное и подлинное, без чего жизнь скучна и однообразна:

Тиранов о пощаде не молю.

Мне хватит сил Иуде улыбнуться.

Толкайте. Ничего. Я потерплю.

Лишь было б от кого вам — оттолкнуться.

Она — палладиум внутреннего мира, спрятанного в глубинных анналах человека:

Зачем вам знать, хорош я или плох?

Земные человеки, развлекайтесь.

Я — ваш чертовски терпеливый Бог.

Я потерплю ещё чуть-чуть. Толкайтесь! — «Меня толкают весело взашей…»

Чрезвычайно чарующее определение, захватывающее своей субстанциональной несовместимостью и вместе с тем отражающее точно всю первичную полноту мироздания — …чертовски терпеливый Бог. Мифоэпическая образность, уподобляемость человека и Богу, и его антиподу — черту, модальную силу которой однажды выразил шотландский поэт Уильям Эйтон:

«Земля мой дом,

Мне крышей неба купол».

В исследовании сущности «человеческой природы» О. Киевская — воплощение устойчивой поговорки, культового мема — «Ab ovo Ledae incipere», («начинать от яйца (яиц) Леды»), поэтесса подробно, буквально со всеми уточнениями и в деталях постигает феномен Творца — душу и дух людской, следуя призыву Марка Аврелия: «Каждое дело исполняй как последнее в своей жизни»: то есть не будь формой без субстанции, бытием без жизни или жизнью, лишенной движения, «несчастьем невских берегов» — (А. С. Пушкин):

Последний луч зари до смерти зацелован,

Цикадный пересвист в молчанье перешел,

И первородный сон вельможно коронован,

И правом награжден на царственный престол. — «Мой город, ты устал…»

Киевская пишет стихи для людей, которые очень человечны. Для –«…нации романтиков». Для тех, кто защищают человеческую праведность и хотят быть только на стороне истины и милосердия и «петь… Над родовыми гнездами». Для тех, кто делает жизнь достойной жизни. Она родилась под счастливой звездой, и она хочет, чтобы люди также были счастливы:

Мы — племя не плененное,

Мы — стая ястребиная,

В нас — страсть неутоленная,

Мечта неистребимая. — «Мы — нация романтиков»

Ее стихи идут буквального из глубины прометеевского духа. Глубокая и острая, как наконечник копья, мысль, роскошные поэтические образы, испепеляющая полнота жизни, увлекательное, неотразимое по силе воздействия лирическое обаяние, бьющая огненным фонтаном действительность — Киевская классический поэт по эстетическим и нравственным чувствам.

Она притягивает и целомудрием феи и дерзостью Эроса — в этом ее поэтическая манера, способность словом и образом выразить пульс сердца, токи крови по капиллярам, смятение, воодушевление и дрожь страсти: ее речь музыкально-экстатическа. Образно выражусь: «она прицепила свою поэтическую повозку к звездочке, к Деннице, звезде утренней зари:

Я сонно небу улыбнулась:

Чудесный вид…

Луна калачиком свернулась

И сладко спит. — «Сонное»

Читать лирику Киевской, это все равно, что смотреть в звездное небо: чем дольше смотришь, тем больше видишь звезд:

Два мира есть во мне:

мир Христа и мир Мамоны,

мир Спасителя и мир Сатаны:

как мне вместиться в них». — Мудрость времени.

Она по — пушкински тянется к естественности и простоте, по — гоголевски несет необычную нравственную энергию — «я люблю добро», по –лермонтовски ищет свободу и восхищается ею, по — фетовски — сгорает величием природы, — и все синкретичное, без фальши и лицемерия, без шекспировского «беса каменосердного», все питает в ней голос человеческой силы, обнаруживает склонность к мечтательности и влюбленности, страстное влечение ко всему величавому и бурному. Об этом в стихе «ALTER EGO», поданном в приправе фантасмагоричности:

Хочу войны! Ожесточенной драки!

Я воевать желаю… сам с собою.

И я готовлюсь к яростной атаке,

О, Alter ego, ты готово к бою?

Я раздвоился под ударом стека

Десницы божьей. И могу признаться:

Во мне давно два разных человека,

Живут — и не желают уживаться…

…Я расщеплен, как неделимый атом,

Но не сдаюсь. Предателя — к ответу!

Мне предъявили утром ультиматум,

Чтоб ночью подвести к нейтралитету….

…Во мне живут два разных человека,

И если примирить — мне не дано их,

То по совету мудрого ацтека

Я буду воином. И я убью — обоих! — «Хочу войны!»

Киевская выучивает читателей думать, искать в самих себе воображения, увлекаться грезами души, растить очарование к повседневной жизни. Ее стихи возбуждают горячее сочувствие «паучихе», гнездо которой, напоминавшее «…дрожащую звездную ткань», «…Дворник надменный… смахнул равнодушной метлой» и чуждость происходящему людскому непониманию, равнодушию и мелкому эгоизму.

В ее сердце живут рядом чувство близости среди людей и непреодолимая жажда родной души, — такой же по — лермонтовски всепонимающей –«…стал я понимать душою беспокойной», — прощающей, близкой поэтессе своими необыкновенно глубокими чувствами, пленяющейся загадочными, но сильными образами:

Работай над собой. Ты миру нужен.

Лелей и пестуй душу не спеша.

Ведь в жизни только тот великодушен,

В ком вызрела великая душа.

Но есть вопрос не из простых, признаться,

Стремясь душою ближних возлюбить,

Как высоко душа должна подняться,

Чтоб чьи-то души низкие простить? — «Работай над собой»

Бьющая ниагарским водопадом поэтическая удаль Киевской, приправленная лексической терминологией, экстренно выплескивается протеиновым густым афористическим каскадом: «зачали и родили//…растили и лепили // воспитывали и учили//…честно льстили. //А я хотела, чтоб любили». Вот она — опутана веригами греческих мифов и, как Эней, «…спущусь в иные сферы// Слушать дьявольские струны//Лютой лютни Люцифера».

Жеманятся и ласкаются фольклорные образы — «ходит бражница весна…", в круговой поруке бунтующие санкюлоты — образы „заговорщицы-весны“, выскользнул лик романтической грусти — " … и в улей неземной Психею призовешь ты лунным гонгом», выглянул густой русский дух — в образе одическом, мадригальном «воздевший к небу крест» Руси… Все эти оттенки бытия как будто с флейты Аполлона снимает Киевская, разбавляя их звуками «зурны» — свирели своей. И вот уже читатель, как ребенок, «мечтательно сосет//Карамельку солнца», ласково и душевно на подносе игривом поданном к обедне поэтическим раздатчиком, вербальным барменом.

Вожделение поэтического самовыражения как самый дорогой витаминный мотив Киевской, «золотой Иероглиф» на пергаменте душевного полотна.

Поэтесса выжигает стихи, уподобляясь богу Гефесту, выковавшему на огне под кузнечными мехами невидимую цепь, в которую, как в ловушку попала Афродита. Яркие, чеканные образы, отлитые в строках, приобретают поистине колоритный брендовый аромат, невидимым потоком устремляющийся в людские сердца и, чаруя их: «тусклая амфора луны//…звонкою монетой щебетанья расплатились за полет//мышиный бархат верб…».

Слова Киевской, c оттенком дерзости, встряхивают нас интенсивностью художественных и интеллектуальных впечатлений и побуждают к чтению и мысли, чтобы «сердцу высказать себя»:

…Мерцают кораллы в пещерах хоромных,

Пасутся морские коньки на лугах,

От жадных десниц и от взоров нескромных

Таятся в прозрачной воде жемчуга. — «Греция»

Стихотворения Киевской — яркое отражение пережитого поэтессой: в минувшем, летах пронесшихся, в настоящем отрадном. Этот ясный памятник прелестных состояний Киевской по-детски мил и любезен, отмечен знаками судьбы. Ее дух здесь цветет молодостью, задором, пахнет счастьем, органически связан с внешним миром, создает, как у Лермонтова, «в уме своем… мир иной и образов иных существованье», который считает себя «сыном природы»:

В восторге ахнула душа…

С портрета улыбнулась мне ты,

Ужели так ты хороша,

Как говорят твои портреты?

И вот — живой встречаю взгляд,

Такой наивный, кроткий, дивный.

Мадонна! Право же, не льстят

Тебе искусные картины. — «В восторге ахнула душа…»

Кажется, что Киевской мир наш земной тесен, порывы ее и горячие чувства рвут ноши обманов, симуляций и безразличия, перед нами Кариатида, держащая на своих плечах свод преждевременного нравственного разрушения… когда жизненная цель всего лишь «…погибнуть, напросившись на дуэль»:

Как весело приветствовать ослов,

Что заполняют светские салоны,

Ронять сквозь зубы карбованцы слов,

Язвительно отвешивать поклоны.

Сидя в дыму за карточным столом,

Следить за мелкой картой с упоеньем.

Сверкнув очами бросить жизнь на кон,

Не дорожа отеческим именьем…

В этих стихах, конечно, много героического настроения, но в их основе лежат безусловно искренние огорчения поэтессы, что хрестоматийный лик Христа покрылся уродливыми трещинами, как свидетельство несомненного духовного разлада в нашей действительности, вызревания измельченных мыслей и измученных душ, отказавшихся от своих вдохновений, живущих без веры, с презрением и равнодушием и называющих себя лермонтовскими «жертвами жребия земного» — «ты дал мне жизнь, но счастья не дал!..» М.Ю.Лермонтов.

Украсив неба темечко

Ядрёными каратами,

Он обречён, как семечки,

Прилежно лузгать атомы,

Творить миры отменные

В туманных рекреациях,

Выращивать Вселенные

В космических плантациях.

Свивать в спираль молекулы,

Планеты охорашивать,

В них зёрна добродетели

Заботливо рассаживать,

Хранить устои истово

Небесного Отечества…

И удивляться сызнова

Гордыне человечества. — «Заботы Бога»

Весенняя любовная сюита, оплодотворяющие все поэтические страты Киевской — это частица мирового гармонического целого; поэтому так интимно-родственны отношения души поэтессы с космической бесконечностью — со звездами и всем порядком мироздания:

Упала лунная мантилья

На гладь реки,

Под парусами лёгких крыльев

Спят мотыльки.

А мне не дремлется, не спится —

От дум больна,

На небо раненою птицей

Рвусь из окна… — «Упала лунная мантилья…»

«Прометей, — говорит Овидий, — смешав землю с водой, сотворил человека по подобию божьему; и тогда как все животные склоняют голову к земле, лишь человек поднимает ее к небу и устремляет свой взгляд к звездам».

Само выражение «поэтесса Киевская» стоит в тесной корреляционной связи с жанровым определением «подвижность», «воздушная стихия», воспроизводящие сказание о мифическом Эоле, поставленном Зевсом господином ветров и воспетым «мантуанским лебедем» — Публием Вергилием, как самостоятельный властитель воздушных стихий.

Поэтесса бежит рассудочности — мысли рождаются у нее сами по себе, возникают неожиданно, внезапно, как потоки ветра при приближении грозы.

Я тому слагаю сагу,

Кто сквозь таинство веков

Гонит резвую ватагу

Белобрысых облаков.

Кто разносит душно-пряный

Аромат медовых сот,

Тонкорунные туманы

В заливных лугах пасёт.

В море парус оживляет,

Остужает жаркий лоб,

И в головушках гуляет

Легкомысленных особ. — «Эолу»

Стихи Киевской — это трепетная и тонкая эллиническая мысль, ее современная вариация, когда Эол приютил во время странствий Одиссея, а при расставании подарил ему благоприятный ветер зефир и также мех из кожи девятигодовалого быка, в котором были зашиты остальные ветры благодати.

В Древней Греции делали «Эоловые арфы» в честь Бога ветра Эола — музыкальные инструменты, издающие различные звуки благодаря энергии ветра.

Лирика Киевской соотносима с «Эоловой арфой», ведь поэтическая строка ее оплодотворена внутренней энергетикой, звучит нежно и мелодично, и возникает у читателя ощущение, что в своем жизненном странствии он получил в подарок от поэтессы ветра благодати: теплоту, радость, позитивное настроение:

…Попрошу о самом главном

Я небесного Отца:

Не хочу быть мертвым камнем,

Стыть без чувств, без лица.

Лучше быть живой пружиной,

Землю рыхло ворошить,

И работая рутинно,

Пусть червем, но все же — жить!

Выползая ночью поздней,

Слепо щурясь из норы,

Сладко знать, что в небе звезды

Есть. И лучшие миры. — «Кем я стану? Сказкой? Былью?»

А древнегреческая богиня лунного света, преисподней, всего таинственного, магии и колдовства Геката передала Киевской в дар свой «божественный факел», которому поэтесса уподобила «рождение восхода» во всей палитре «космической», обескураживающей сознание метафористичности: «Отцвел заката розовый вереск», лунная ночь «от наслаждения дрожит», «Брюхатой ночи наблюдая нерест»:

И кем же совершается поджог,

Рождающий восходы и закаты?

Откуда этот огненный поток?

От факелов божественной Гекаты…

…И градусы настолько высоки

Расплавленного солнечного слитка,

Что в серебре полуденной реки

Рыдает рыба, молится улитка… — «Поджог»

Как будто пролилась многоголосица безумного «дьявольского восторга», так изумительно однажды воспетого испанцем Гарсия Лорка.

Частичку молнии, «покрывшей неба скорлупу», отчего «Горит закат зловеще» Ольга приняла от Ф. Тютчева, а звездный интерьер над ночной речкой, когда небосвод «прибит» «гвоздями звезд» и» упала лунная мантилья» навевает фетовский «звук в полумраке вечернем», полный таинственных шорохов и навевающий сказочные призраки.

Поэтическое слово Киевской, словно кантовское априористическое, самоочевидное, есть безбрежная грозная стихия, оберегающая границы человеческой души от Зла — «Да здравствует Слово!//Да здравствует мир!»

Она поэт мгновенья — поэт импрессионист; она схватывает и запечатлевает миг, потому она вся в сегодня, она вся сейчас, она не знает завтра.

Музыкальными фигурами, звуковыми «волнами» наполнены стихи Киевской, такое впечатление, что душа поэтессы сама настроена на соответствующий музыкальный лад — видимо, это и есть сущая гармоническая изысканность и правдивость поэтического дара Киевской:

Ветер бережно сдувает

С неба звездную вуаль.

Церемонно обнажает

Розовеющую даль.

Ее лирика, как песчинка у воды, полностью омыта свежестью и блестит. Мысль рождается, как прилив волны. Потому что «Кто не знает, что такое мир, не знает, где он сам…» — М. Аврелий.

Она — вся в оттенках нервичности, в спонтанности, переломах настроений. Поэтесса намеков. Киевская — это попытки поймать неуловимое и ускользаемое: «Ей подходят слова А. Франса: «Даже вечность мы рисуем каждый по-своему, в своем вкусе. У абстрактного, как и конкретного, есть свои краски».

Основная тема поэзии Киевская — любовь, чувственность. Языческий культ, стихия и водоворот страстей неисчерпаемых — Женщина: с «изящным станом» — «Большая одалиска» кисти Жана Энгра;

…Овал лица повернут мило,

С ума попробуй не сойди.

Она всем головы вскружила

Лишь полукружием груди.

Психея с «шелестом крыльев во тьме голубой " — по картине Вильяма Бугро; Итальянка, у которой «лукавый рот… нагие плечи… и свет улыбки на запрокинутом лице», сама — «как спелый плод «под сочной кистью винограда… " в картине К. Брюллова «Итальянский полдень»;

…И всё ж обречена на муку.

Во взоре — жажды вечной знак:

Ты к винограду тянешь руку,

И — не насытишься никак.

И наконец, возвышается «Неизвестная», которая «…взирает сверху вниз//На всех надменно, отчужденно "– которую сделал планетарно известной И. Крамской.

Но возвышаясь над толпой,

Ей сознавать, должно быть, лестно,

Что «Неизвестную» Крамской

Всемирно сделал — всем известной.

О. Киевская приоткрывает колдовской занавес, когда отвечает по–своему на вопрос, мучивший не раз Н. Заболоцкого — «Что есть красота и почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?» Суть секрета красоты Киевская видит в том, что:

…Она живёт вовек должницей

И просит прелести взаймы.

И в этом суть её секрета,

Ведь занимает Красота

То живописность у сонета,

То поэтичность у холста. — «О красоте»

О том, что Женщина Киевской — стихия полифоничная, подтверждение в древней персидской притче:

«Однажды к Богу явился мужчина и попросил сотворить женщину. Бог взял немного лучей солнца, задумчивую грусть Луны, ласковый взгляд серны, трепет лани, кротость голубки, красоту лебедя, легкость воздуха.

А во избежание излишества добавил непостоянство ветра, дождливость облаков, слепящий блеск молнии и шум океанической волны.

Все смешал. И сотворил прекрасную женщину. Вдохнул в нее жизнь, и отдал мужчине со словами: «Бери. Наслаждайся и страдай!»

Ее женская поэзия покоится на эстетике красоты — на принципах гармонии, четкости, пластичности и ясности, исключительно подтверждающих томление строк В. Брюсова:

«Ты женщина и этим ты права,

От века убрана короной звездной.

Ты в наших безднах образ божества

И молимся — от века — на тебя».

И Мудрость времени: «Чем больше веришь в чудеса, тем чаще они случаются», которое являет собой как бы «лирический автопортрет» поэтессы…

Киевская — это асимметрия, парадоксы и безмерные противовесы, и подчас на ощупь, тактильно только и узнаваемые, но гармонию выводит неповторимую, ее рассудком не создашь:

Так змеевидна и прекрасна,

Так холодна, чтоб знали все:

Она надменно — безучастна

К своей бессовестной красе. — «Большая одалиска»

Ее душа — мир психический. Неизреченное, неведомое, неосязаемое влечет к себе поэтессу, женщину, о сути которой писал грек Гесиод:

«Первую женщину сотворил божественный ремесленник Олимпа Вулкан.

Назвали ее Пандора (греч. «всем одаренная») — и была она творением

олимпийских богов. Хромоногий Вулкан создал из земли образ женского целомудрия. Голубоглазая Минерва (Божественная мудрость) украсила ее, одела в белую тунику и оживила ее, положив на голову бабочку — символ души в античности.

Вулкан выковал для Пандоры золотую корону. Все боги Олимпа, увидев творение Бога огня, не могли отвести от Пандоры восхищенных взглядов. От Пандоры и пошла «…утонченная раса женщин».

В России поэты — всегда сродни духовникам — они исповедуют и принимают на себя грехи всей нации:

«И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа» — А. С. Пушкин.

Русская стихия мощно плещется в слове О. Киевской — «Ведь она русская: стало быть, ей все под силу, все возможно!» Для нее лик России — в Своеобразной самости, в ее Непохожести ни на кого: «…Человек с двоящимися мыслями не тверд на всех путях своих… " (Библ. Ветхий Завет). Ей, как и нам, современникам, дорога вся Россия, где бы русский человек ни жил: «О Русь моя, ты — отчий дом,//Держись, державная!».

Из валюты — кто нынче-то первый?

В брюхе денежного коридора

Важно шествуют доллары, евро,

С царской поступью луидора….

…Отчего же с заморской шарманкой

Так цинично, и круто, и люто

По России моей самозванкой

Иностранная ходит валюта?

…Эх, судьба — лихоманка, злодейка,

Я не против тенге и риала….

Только где ты, живая копейка,

Та, что рубль родной сберегала?

Никто не знает своей судьбы. Но главное — надо знать и помнить, что мы — православные, что Россия — великая страна, коль Бог ей посылает таких поэтов, обладающих сильным, ритмически выдержанным, победительным русским словом, и при том — проникновенным, трогательным и задушевным:

И пусть у вас попутчиков немало…

Упав на твердокаменность земли,

Лишь тот, за вас помолится устало,

Кого вы нежной дружбой обошли.

«Лукавит тот, кто в верности клянется…»

Почти по-гоголевски восклицает она: «Что такое Россия? Каков смысл ее существования, ее исторический закон? Откуда она взялась? Куда стремится? Что выражает собой?» Почему — «Лилипуты все — в законе//Гулливеров — не хватает,//Ведь гласит святая вера://Миром правят лилипуты,//Если нету Гулливера».

Почему сегодня «зрит низкое себя на пьедестале»? И отвечает по–современному остро, обличительно, яростно, в свойственной ей поэтической аллегории, мимо которой не пройдешь–

Обветшали, обомшели

Сказки про мораль и честь.

Не желают мира Звери.

Их удел — друг друга есть…

Снимает безобразную маску в виде «золотого змия» с лика общества, — «Не души полним, а карманы…», «в продаже и лачуги, и дворцы… и политические взгляды». В контексте — и истина в продаже, потому что

…сорвана резьба морали

И отказали тормоза…

Без всяких контекстов и двойственностей, со всей прямотой указов римских императоров, можно утверждать: Киевская — сильный гармоничный поэт России. В ее стихах нет ничего случайного: «То ли голубь выпорхнул из леса,// То ли мимо Ангел пролетел». Своим творчеством она выражает наше высокое время — время поисков нравственных маячков:

Не видно лишь за пеленою свиты

Того, кто напоказ челом не бьет,

Без вашего вниманья и защиты

За вами вслед неузнанный идет.

Все совершенно закончено, магия совершенства и завершенности присуща почти всем ее стихам. Она музыкальна, ее стих «сладко сто раз повторять». Стихи ее отличаются звуковой сочностью» и удивительной пропорциональностью. Это то, что Тургенев назвал «соразмерностью с самим собой».

Мне пыльца цветочная на коже

Вывела по-царски вензеля…

Ландышей широкие ладоши

Церемонно жалуют меня.

Чашечками белого фарфора,

Что свисают с утончённых шей,

Я любуюсь, и цепляю взором

Влажный мох и позвонки хвощей…

Киевская, образно, воплощение изящества формы и смысла русской поэзии. Стихи плотные, сжатые, и одновременно в них — все и обо всем, их сила проникновения в сердца людей неотразима и победоносна, стихи «физически» ощутимы:

Из ниоткуда мы — в земной вертеп попали,

Чтоб исчерпав свой срок, исчезнуть — в никуда.

Стихи Киевской подкупают — содержательностью, искренностью и верой, просветительской смысловой образностью. В них воочию, наглядно видишь буквально эпические, развернутые широко картины:

Рождаясь, с болью рвем тугую пуповину,

И воздух — злой тиран, нам разрывает грудь.

Мы все — не вечны, и, предчувствуя кончину,

Приходим с плачем в мир, скрывая знанья суть. — «Тсс»

Эмоциональность, чувствительность — авангард стиха, идет значительно впереди смысла, сюжета: «…ива моет косы//Несмело шею обнажив».

Как чистые переливы лесного ручейка, как глоток свежего прохладного воздуха в раскаленной пустыне, как молитва о том, что солнце вечно и непрерывно — встреча со словом Киевской. Ее слово подливает «масло в лампадку жизни»:

Спасибо говори и взлету, и паденью.

Попробуй и сравни вкус перца и халвы.

Твои дела — ответ неправедному мненью…

«Достоинства порой нам жизнь отягощают…»

Человек Киевская смело выходит один (без толпы провожающих) на один к Вечности. А шлейфом за ней шуршат вдогонку с почтением слова С. Есенина: «…Их мало с опытной душой//кто крепким в качке оставался…».

Поэтесса выражает светлую, лучистую сторону жизни —

…Расплетены за лунным диском

Всполохи алого.

Лишь губы милого так близко

Дрожат кораллово.

Волна, вздымаясь многогрудно,

Вздохнет неистово —

И нежность рук то — изумрудна,

То — аметистова. — «Золотое побережье»

Вот она — эпикурейски — чувствительно обнажающая натянутый нерв, воспетый поэтом со «священным сердцем» — А. Блоком:

«Я вышел в мир бесстрашным открытым взором…»

И — накрытый бархатной мантией сладкозвучного Б. Пастернака:

Я не хочу средь юношей тепличных

Разменивать последний грош души,…

Я в мир вхожу — и люди хороши.

Поэтессу Киевскую много ценят за гордую душу, любовь к жизни и презрение к мелким страстям, мелкому эгоизму и малодушию, ещё больше понимают — это выступает детонатором ее воодушевления, оно кипит, и вот на бумагу ложатся новые прелестные строки, в воображении складываются бессмертные образы:

Побирушка с пергаментной кожей

Тянет к людям иссохшую руку

И читает в глазах у прохожих

То презренье, то жалость, то скуку.

Рот кровавит сухая коврижка…

Под ногами без тени позора

Воровато снует воробьишка

С бесконечной нуждой крохобора.

А старушка просить не умеет.

Где ей с птицей бесстыжей тягаться?

Это лишь воробей — не робеет,

И не в тягость ему — побираться.

Она вся в необъятной сфере кристаллической нетленной красоты с трогательным поэтическим образом — «воспаленный небосвод». Функция красоты во всем пределе, ойкаменической завершенности земной юдоли у нее простирается запредельно, где случайное и интимно промелькнувшее переходят в протоплазму Вечного и Божественного, потому что «Наша жизнь — это то, во что ее превращают наши мысли». — Мудрость времени

Киевская — онтологическая смелость сознания и языка, мегаполифоничность русской поэзии:

Звезда скорбит в обугленной ночи,

От копоти луна полуослепла,

И оседают хлопьями — грачи…

И выпадают с неба горстью пепла. — «Поджог»

Каждая фраза — радиоактивно значимая, биомасса афористичности. Блистательный образец Певца жизни, любви и светлой эмоциональности, подтверждающей канон бессмертия: «В системе мире нам дан кроткий срок пребывания — жизнь. Дар этот прекрасен и высок» — Аристотель.

Меняться — это наш счастливый труд.

Ведь стоило нам вместе потрудиться,

И вот уже нас морулой зовут.

Как схожи мы с костянкой шелковицы!

Сколь сладок генетический заем!

Мы — результат божественных расчетов.

То бластулой, то гаструлой живем

В домене славном эукариотов. — «Половинки»

Киевская — поэт с уникальным и неповторимым ощущением Мироздания. Во всех ее сочинениях — это расщепленное мгновение, как под лупой, свет юпитеров, детонированных магнием или острой молнией:

Спрошу я Путь далекий, Млечный

Сквозь искры слез,

Кто небосвод прибил навечно

Гвоздями звезд? — «Упала лунная мантилья…»

Это — приступ нервного фермента от величественности природы, благости перед ее силой, бьющей огненной лавиной из далеких необозримых недр. Это расцвет, природа в зелени и цветах. Это правило Ю. Цезаря: «Великие начинания даже не надо обдумывать, их надо чувствовать».

Все это и есть Великая Бессмертная Истина — чтобы незаметно не превратиться в посредственность, ординарность, «давно замыслил я побег… волнуемой души» (Пушкин).

Здесь пальмы, томясь в ананасной кольчуге,

Играют фонтаном листвы на весу,

А где-то венчают янтарные струги

Морскую лазурь и небес бирюзу… — «Греция»

Она передает читателям прелестную способность деликатно и тонко понимать человека и природу, в их пифагорской ясности и простоте: Не гоняйтесь за счастьем: оно всегда находится в тебе»:

Ночь, потупив долу очи,

Вышла на помост —

Оживляет шею ночи

Ожерелье звезд.

В Киевской нет бифштекса, нет вульгарной брутальности; в ней все неуловимое, невидимое — все духовное. Она вся — в размышлениях о своей судьбе (и человека в целом) — и о природе, космосе, откуда человек пришел.

…Здесь маслята играются в прятки,

Здесь шаманит таёжная Русь

Да плясать заставляет вприсядку

То и дело осанистый груздь.

Государит отчаянно лето

И зовёт в царство сказочных грез,

Где горят ослепительным цветом

Купола православных берёз… — «Я проснулась…»

Она, бальмонтовская «вечная тризна» — «Я о бездну неба все глаза истерла…»

Пусть из альвеол, лёгких и пустых,

Из филигранных фистул горловых

Душа летит.

Ведь из весомых, царственных нулей,

Из атомов расхристанных людей

Мир состоит. — «Крестики — нолики»

Она говорит о принадлежности самой себе, она отвергает власть Голема, собственного творения, над ней (власть рока). А потому, прибегнем к мысли А. Н. Радищева «… мужается, бодрствует и смело протекает сей краткой жизни путь…»:

Зажми все жалобы в горсти,

Спеши усилия умножить:

Меняться, корчиться, расти,

Вылазить, как змея из кожи. — «Поэт? Ты — в рабстве?»

Она — против суесловия и славословия, которых французский философ Сартр обозначил — «Другие — это ад». Против пороков, одеваемых на скользких золотых паркетах нашего века в приличие и благоверность. Против того, чтобы наша жизнь была похожа на хижину, построенную на обломках того позолоченного дворца, который зовется иллюзиями:

Но если ты кому–то не угоден,

Смириться надо иль протестовать?

Насколько ты в душе своей свободен,

Чтоб этим лицам противостоять?

Неограниченное субъективное дерзание, основной замес в натуре Лермонтова, роднит Киевскую с великим поэтом России. Но если могучий дух классика растерял свои упования, томясь в «пустынной жажде дела», и «казнит» свое постылое бессмертие, то поэтический штиль Киевской насыщен гуманистическим содержанием, позитивным настроем:

Когда меня всевидящий господь

Бесцеремонно вытряхнет из тела,

На кладбище бесчувственная плоть

Зерном уснувшим выскользнет несмело.

И будет плотоядная земля

Лизать глаза, глотать останков соки,

Жевать меня, на атомы деля,

Не утоляя голод свой жестокий.

Я буду, созревая, прозревать

И слышать причитаний отголоски.

Я буду, прорастая, пробивать

Упругим стеблем струганные доски.

Охотница за светом и теплом,

Покину я приют в протесте рьяном:

Ко мне придёте — выпорхну цветком,

А не придёте — вымахну бурьяном!

В ее стихах — вера в Счастье, Радость и Любовь, она признает их единственным прибежищем человека как во всех испытаниях, так и в поисках земли обетованной — удовольствия и наслаждения: «Глянь, к тебе под птичье пенье//С ярким солнцем набекрень,//Весь дрожа от нетерпенья,//Новый сватается день!»

Елей чувствительных слов и поднебесных ощущений. И рядом — непомерная тяга к Александру Грину, когда на пьедестал личной гордости возводятся высокие чувства, духовный и нравственный поиск и обретение смысла и свободы:

Сомненья свои соберу, упакую

В луны дилижанс.

Я вас залюблю, замолю, завоюю,

Лишь дайте мне шанс.

Знахарка и ведунья «божественной» откровенности, той горючей смесью колдовских настоев, обжигающих самые потаенные уголки человеческой души и нередко обнажающих ее до нескромной наготы:

Ты сегодня мне снился. Мой нежный мучитель,

Пьёшь меня как вино и не чуешь вины.

Утончённый палач, изощрённый грабитель,

Ты крадёшься в ночи, чтобы взламывать сны….

Или

Там строк твоих звучало соло,

Там нервно вздрагивала рожь,

Там грудь случайно уколола

Мне стрекозы живая брошь.

Я сон стряхнула очумелый,

О, добродетель, торжествуй!

Гляжу, а под ключицей левой

Горит твой грешный поцелуй… — («Зимний сон»).

«Я — за всеядную пользу слова и просвещения им детей мира бренного», — исподволь и незримо вибрирует в пространстве бытия мыслительно послание поэтессы, смотрящей на нас с обложек книг всепонимающими очами, как у ангела в рафаэлевской «Сикстинской Мадонне».

Знакомый голос в душу попадает —

И сердце отзывается моё.

Когда б вы знали, как меня терзает

Поэзии волшебной остриё!

…Вы над гитарой наклонились снова,

И приструнить смогли меня вполне…

Летит копьё отточенного слова —

И от него не увернуться мне. — «Когда б вы знали»

Невольно погружаешься в сферу этой самобытной и прелестной самоотдачи, в творческую топку Ольги, словно в лабораторию Мефистофеля, расположенной в жерле Этны.

Удивительно ласкающие слова для любви и молитвы, подкупающие своей прямотой, искренностью и невинностью: «Что знаешь ты о красоте? //Спросил Глухой Слепого…//Напрасно он Глухому пел//Глухой — его не слышал…:

Пошли, довольные, домой,

Сплетаясь голосами…

А сзади всхлипывал Немой

С кричащими глазами. — «Порою в личной слепоте…»

Такой удельный антропоцентризм Киевской, ставящей во главу творчества антропофила — человека, и воспевающей геофилию — землю, на которой он трудится, — его остро не хватает современной культуре, запутавшейся в своих экзистенциалистских рефлексиях, флерах и мнимых святостях: «Отмеренный срок незаметно проводим //От свадьбы до тризны».

Она высоким октановым числом вводит в поэтический реестр «божественное начало» — систему библейских нравственных ценностей. И приходят на ум слова Блеза Паскаля: «Существует достаточно света для тех, кто хочет видеть и достаточно мрака для тех, кто не хочет»…

«Дивись, христианин, как бережно и мило//По капелькам росы босой ступает Бог».

Сама органическая общность мира и стиха у Киевской связаны в единое целое, что создает эффект древнего фантома: «Человек есть сумма Мира, сокращенный конспект его Величия»:

Я с завидным постоянством

Постигаю неустанно

Как рифмуется с пространством

Геометрия тумана…

…Чтоб одним движеньем точным

Оправдать своё вторженье —

Топором своим молочным

Обрубать изображенье. — «Туман»

И действительно:

Ясность — вечная константа

В зыбкой формуле тумана.

Как ни к кому другому, к поэтессе подходят мандельштамовские слова: «Но если подлинно поется и полной грудью, наконец, все исчезает, остается пространство, звезды и певец»:

Как открыла зима белоснежную книгу

Да прилежно подула на глянец страниц —

Миллионы снежинок в оттенках индиго

Заплясали над Обью, не зная границ.

Не желаю метафор иных, не приемлю.

То — не снег и не мерзлой воды кружева.

Это белые буквы слетают на землю

И сплетаются чудом в густые слова.

Пусть от стужи слегка онемели фонемы,

Но на крышах домов, на святых куполах

Есть наброски ее новогодней поэмы,

Есть ее Nota bene на голых полях…

Она, выражаясь тропой метафоры, есть поэт — айсберг. Зримая, вешняя часть невелика, но подсознательно угадывается огромная глубина человека: лирика, мыслителя и воспевателя красоты — «кристаллическая нота, что до рождения чиста»:

Пусть не каждый владеет стихов диалектом,

Но поверят и гости, и сибиряки,

Что в столице Сибири, над Красным проспектом

Новый год начинается с красной строки! — «Снежная книга»

Ум, «доведенный до поэзии» — точный контур фигуры Киевской. Поэзия, в которую добавлен смысл, мысль пока еще неизреченная, о чем писал Мандельштам: «Она еще не родилась, она и музыка, и слово, и потому всего живого ненарушаемая связь».

Киевская — категорически настаивающая, что Россия есть самостоятельный и жизнестойкий организм. Разрывающая пелену гнусно-извращенных порождений о исторической немощи России: «Россия, как последний мамонт, стоит на грани вымиранья»:

Чужим умом не запасёшься впрок,

Но ошибаясь, кротко и смиренно

Благодари ошибки за урок.

Ошибки наши — все благословенны.

Не спотыкаясь, кто из нас шагал?

И стойкий неваляшка — оступался,

Но главное — не то, что ты упал,

А главное — что всё-таки поднялся!

Срывает покров ханжеской святости и почти по– библейски возопит едкой горечью: «Чем будет прирастать душа?, ведь «корчуют матушку Россию… //уже поддет последний корень…//И этот корень был — духовный!»:

…Нам не упаковать бесценный груз ошибок,

Нам нечего с собой в последний путь забрать.

И

…Не дай нам Бог наследия такого:

Свою страну увидеть — на краю.

Она ещё незрячая спросонок.

Уютно — ложе. И вкусна — еда…

Но рядом с нею зреет кукушонок,

Чтоб выбросить Россию из гнезда. — «На краю»

Устроитель мира на библейской идее — «пока я в миру, я свет этого мира»:

Пошлите мне долю — любимого выстрадать,

Под игом врагов не сломаться, а выстоять,

Пошлите мне Слово, чтоб Родину чествовать,

Пошлите терпенье — наследников пестовать,

Пошлите мне чудо, чтоб не разувериться,

Пошлите мне равного — силой помериться. — «Молитва»

Ее волнуют Русская Земля и Русский Человек: «… загадки русской души…". (Бунин). Как когда–то А. Ахматову, ставшей больше, чем эпоха, выше сплина, Млечного пути и Южного Креста, создавшей духовную лоцию «собратьям по цеху пера»: «Иди один и исцеляй слепых…»

…Ах, какая же это награда

Воспевать нашу матушку-Русь!

На губах земляники услада

Разлилась — целоваться боюсь.

Я люблю этот край не вполсилы,

Не за золото и не за медь.

Милый друг, я болею Россией.

Ну, а как же

за Мать

не болеть? — «Я проснулась…»

О. Киевская воспринимает и вмещает в своем даровании далекую древность и современность России, все поведение и умонастроение Великого народа:

«… и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику… " (Откр.)

Главная тема поэтического творчества О. Киевской — поклонение красоте. Она славит ее, молит о ней и восторгается ею, несет сознательное даровитое чувство красоты, способность «по узенькой пятке» дорисовать весь образ…: «Стрелою звонкой//Нас настигает красота — //И ранит тонко.

Бог к северной столице благосклонен.

Чтоб Финскому заливу пасть на грудь,

Нева с озёрных Ладожских ладоней

Пустилась в исторический свой путь.

Скрывая государевы секреты,

Нырнула в белоснежность рукавов

И застегнула пышные манжеты

На ледяные запонки мостов. — «Дворцовая пристань»

«Лирическая дерзость» — очень точное определение основной доминанты киевской поэзии. И никак иначе, именно так: через все творчество Киевской проходит одна «паганининская нота», звонкая нестихающая струна — поэтесса напряженная, динамичная, «дерзкая». Это — рядом с А. Блоком: «Любить есть действие — не состояние».

Вольна по кругу весело бежать

И сечь под корень белые секунды. — «О, время! Мой надежный часовой!»

Все остальные мотивы находятся на периферии ее творчества, на окраине: все идиллики, бурлески, безмятежные радости.

От ее блистательных поэтических строф сильно веет запахом русской земли, и они несут непередаваемый аромат русского слова: «Словарь сдавали на утиль//Большой, толковый.//И гасло чувство, меркла мысль//В оковах слова».

Каждый читатель неизменно, внимая звуку струн ее, подпадает под влияние основательного киевского слова, — «сладкого ослепления»:

Позволь же мне, читатель дорогой,

Слагать стихи и впредь не по-французски,

А как могу, по — киевски, по — русски,

И странной слыть, ну как язык этрусский,

Быть ЭДАКОЙ, а вовсе не такой!

«Жить — не в том, чтобы делать всегда, что хочешь, а в том, чтобы всегда хотеть того, что можешь». Л. Толстой

Туго, словно пружина, раскручивается любое стихотворение поэтессы и бьет мощными ритмическими паузами; внутренняя перекличка начала и конца, многослойность интонаций, обилие образов и параллелей — все это и есть необычный феномен киевской поэзии. «Стих густой, как смола» — эти слова Гоголя о пушкинском стихе можно и нужно с полноценным правом отнести и к Киевской:

Поит месяца рожок

Утро, словно вымя:

Млечный путь по небу стек

Каплями густыми.

Встало солнце покачать

Луч на зыбких ветках,

Вышла зорька погулять

В розовых пинетках…

Густота стиха у Киевской достигается вязким, сильным напором чувств, который открывает шлюзы языка, нарастающие и затихающие звуковые сцепления и сопоставления. Сформулируем так: из определенного ритма слов Киевской проглядывает определенная область музыки: «Заговорщица –весна//Залита румянцем.// Бунт затеяла она//С пламенным повстанцем».

Своею царственной осанкой,

К земле неловко наклонясь,

Зима расстрелянной дворянкой

Осела в слякотную грязь… — «Зиме — конец»

Киевская относится к миру всепонимающе — осязательно, чувствительно. Она нередко по-детски проста в мыслях, но мудра, по-взрослому, другом — в биологическом, органическом: в ней рвется наружу «всесильная природа» — женская утонченность со всей гаммой поличувствительности:

…О, не солгу я ни на йоту,

В тебе есть всё: и соль, и мёд,

Вот только, кажется, чего-то

Тебе слегка недостаёт.

И от догадки хорошею…

Как не хватает все же, друг,

Твоей строптивой, гордой шее —

Петли… моих сплетенных рук. — «Догадка»

Сама плазма мира и плазма стиха — иррациональное и сознательное — связаны у нее в единое целое, синтезированы, как в древней персидской притче «Как появилась первая женщина»:

«Жили на свете четверо мужчин: один плотничал, другой портняжил, третий мастерил украшения из золота и драгоценных камней, а четвертый возносил молитвы.

И вот однажды заскучал плотник и стал думать: «Чем бы заняться, чтобы скуку развеять?». Тогда он огляделся вокруг, увидел кусок дерева, повертел его в руках и выточил из него красивую фигурку женщины. Оставшись довольным своей работой, он весело пошел по своим делам.

В скором времени мимо этого места проходил портной. Увидев изящную женскую фигуру, сделанную плотником, он залюбовался ею и подумал: «Все хорошо, но чего-то не хватает… А сошью-ка я для нее одежду». Портной сшил красивую яркую одежду и нарядил женщину. Удовлетворившись деянием рук своих, портной оставил до времени нарядную фигурку.

Следующим мимо проходил золотых дел мастер. Полюбовавшись женской фигуркой, он внес свою лепту в ее усовершенствование — сделал много золотых браслетов и сережек и украсил ими женщину.

И последним увидел ее жрец. Он помолился — и Бог вдохнул в женщину жизнь.

И когда женщина ожила, четверо мужчин увидели, как она прекрасна, и начали спорить, кому из них она принадлежит. Вот с тех самых пор эти споры и не утихают…»

…Во тьме сверкнули ваши плечи

Мне ярче всех светил.

Я к вам пожизненно в тот вечер

Себя приговорил… — «Романс стражника»

Молниевидным крылом своего творчества Киевская касается тонического стиля Державина, размеренной мудрости Батюшкова, весенней светлости Блока:

Обманут и поэт. Он обречён на пытки,

Он пишет и живёт в тщеславии большом,

Не зная, что Господь, подёргивая нитки,

Играется с небес его карандашом. — «Людские игры»

Частичку молнии, «покрывшей неба скорлупу», отчего «горит закат зловеще» Ольга приняла от Ф. Тютчева, а звездный интерьер над ночной речкой, когда небосвод «прибит» «гвоздями звезд» и» упала лунная мантилья» навевает фетовский «звук в полумраке вечернем», полный таинственных шорохов и навевающий сказочные призраки:

…Зудящей сыпью мелких звезд

Покрылась кожа ночи.

Полноту «стихотворного захлеба», высоту неисчерпаемого лирического дерзновения Киевская впитала от Есенина, а от Пастернака — привкус «сырой горечи» и «рыдающей» строфы:

Над мраком не имею прежней власти,

Себя огарком чувствую в тиши…

Уже не больно. Скорчился от страсти

Обугленный фитиль моей души. — «Как две свечи мы вспыхнули когда-то…»

Целостная концепция бытия, ставшая основой мировосприятия Киевской, привела к формированию единой лирической системы (развертывание мысли и наличие сюжетной ситуации, смысловые потенции широкого контекста соединение полярных субстанций типа: снег–огонь), все элементы которой находятся между собой в хронотопе структурно–семантических отношений, вбирающих семантику вещей и сознания, преходящего и сущего, вещного и вечного: «Мне приснилось: луна в темном небе паслась//Ночь пронзая косыми лучами//Прокаженная нищенка мимо плелась//С узелком за сухими плечами». — «Сновиденье»

Блок утверждал: «Всякое стихотворение — покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся как звезды. Из–за них существует стихотворение»:

Поосторожней, век, глазастый, меткий,

Свой срок тяни.

Планету нашу с новогодней ветки

Не урони!

А ядерной ударишь погремушкой,

Услышишь — Ох!

И над разбитой ёлочной игрушкой

Заплачет Бог. — «Осторожно!»

Эти «слова — острия», отшлифованные проницательным, по-сивилльски, внутренним оком Киевской, рассыпаны бриллиантами смысловых коннотаций внутри каждого текста, как носители устойчивых семантических и стилистических функций, создавая тем самым превосходное ощущение поэтического лада стихов — буквы, духа и чувств:

Зови меня сокровищем, жемчужиною грёз,

Пройдись ладонью жадною по золоту волос,

Равняй со статью статуи, с ценой античных ваз,

Рубины уст выкрадывай, воруй сапфиры глаз…

— «В палатах белокаменных…»

Эта единая структура обусловлена эмоционально–субъективным авторским замыслом и отражает целостную концепцию миропонимания, идею пути, духовного развития, сложившуюся в творчестве Киевской. Этот автогенез динамичен, он диалектичен, движется во времени, в своем движении образуя, по–моему мнению, судьбу поэтессы, фантастически красивую, как редкий цветок:

…Читаю лето я по строчкам,

Глазами иноверца,

И бьёт кузнечик молоточком

По наковальне сердца. — «Горожанка»

Эта концепция творческой системы с особым феноменологическим мироощущением привела к тому, что в творчестве Киевской появились «индивидуальные паутинки» — свои способы воплощения лирической эмоции. Ее стихия — это и бурные порывы страстей, в которых поэтесса творит новые миры, и — как неторопливый писец, она раскрывает загадочные иероглифы яви и волшебства, земных реалий и вещих снов, и — как настройщик, осторожно перебирает лады, спрятанные глубоко внутри души. Одно — несомненно: она никогда не превратит свой «внутренний рай в ад», не сотрет бархатный сезон в душе своей, «заставив себя ненавидеть других» (Библ.)

Вот Творец устами Киевской с горечью произносит:

…Так отчаянно грешишь

В акте лицедейства,

Что любовь не отличишь

От прелюбодейства».

Эту авторскую, киевскую доктрину можно отослать к бальмонтовским образам: «Я — для всех и ничей»,

Вот потому сама я не своя,

И не твоя, ничья, и всем чужая,

Собственноручно образы рожая,

Заезженные тропы объезжаю.

Теснит меня чужая колея. — «Ты говоришь мне, будь самой собой…»

и В. Иванова:

«Бурно ринулась Менада,

Словно лань,

Словно лань…».

Сравним, у Киевской:

Убегаю ланью

Ночью непогожей,

Жаркое дыханье

Ощущаю кожей…

…Дышит грудь надсадно

Под лиловым шёлком…

Твоё эго жадно

Рыщет серым волком. — «Убегаю ланью…»

Всплывают рядом образы Ф. Сологуба, в которых жизнь превращается в ведьмовской шабаш, которые «…визжат, кружась гурьбой. Над шумною рекой качает черт качели мохнатою рукой». У Киевской — не слабее накал дьявольских наваждений:

Тоской пронзает горло небосвода,

Отточенный до блеска лунный серп…

«Гляжу в окно на звездное круженье…»

С Брюсовским «Жрецом» — символом высшей силы, управляющей миром, чуждой людским горестям, не «внемлющей мольбам» и надменно царящей над «бедственной вселенной («далекий Сириус, холодный и немой»), становясь причиной катастроф в судьбах людей и государств, Киевская ассоциирует «Мельницу Войны»: «Прожорливы. А все им мало!». Даже Смерть с Войной, которая «зловеще живые угли ворошит», устали от собственной ненасытности, и «лихого пиршества»: «Ну, хватит//Завтра будет день…

По К. Бальмонту, в его «Скрижалях» образ — две воли, управляющих миром: божественная и дьявольская. Дух лирического героя «сатану поет и славит», но, «изведав низость», «насытившись позором», вновь обращается к Богу:

«Снова верит в чью–то близость,

Ищет света тусклым взором».

Жизнь — постоянное метание между грехом и святостью, и постичь истину в этом мире невозможно:

Так мы все идем к чему–то,

Что для нас непостижимо.

Дверь заветная замкнута,

Мы скользим, как тень от дыма. (Бальмонт)

Киевская: " …Да, я Цветаевой — пленяюсь,//Но на Ахматову молюсь», на эту восточную княжну с картины А. Модильяни.

Именно по этому пути образного построения пошла Анна Ахматова, эту эстафету от нее приняла Ольга Киевская. Мы видим, что Киевская, как и Ахматова, исходит из более непосредственного, спонтанного восприятия бытия. Жизнь для Киевской — единственная книга, все страницы которой полны содержания и смысла, и потому все окружающее воспринимается поэтессой как живое и в этом качестве ею репрезентируются позитивные, «божественные» человеческие начала:

…И может, мы в забвение не канем,

Пока Земля в ладошках Бога нежится,

Пока он этим драгоценным камнем

Не наглядится вволю, не натешится.

Помолимся и скажем дружно: «Амен»,

Не обижая дальнего и ближнего…

Ведь, может быть, планета наша — камень,

Что шевелится в почке у Всевышнего. — «Мы — глупые…»

Под влиянием Ахматовой, происходит слияние внешнего и внутреннего планов бытия. Поэтические образы Киевской семантически двуплановые, двунаправленные. Они характеризуют, с одной стороны, объект, внешний мир, с другой — воспринимающее его лирическое сознание. Когда Киевская пишет: « …Души смятение заверила//Луны печать…» читатель с очевидной ясностью переживает эту конкретную пластическую картину.

Четкость вообразительного ока достигается вкраплением в структуру образа субъективной модальности поэтессы, которые одухотворяют образ, делают его аксиологически значимым. То же самое: « Можно ль по небу ступать//И — не оступиться“, „Я величаво по селу//Плыву под гнетом коромысла“, „Несу два столбика стихов//Я из фонтана Иппокрены“ и т. д. Кроме того, в поэзии Киевской, так же, как и у Ахматовой, образы в ряде случаев выполняют экспозитивную, мотивирующую роль воссоздания сцены происходящего, когда Киевская одним штрихом рисует и внешний облик героя, и обстановку встречи с ним: „Утонченный палач, изощренный грабитель//Ты крадешься в ночи, чтобы взламывать сны…». — «Ты сегодня мне снился…»

или

…С лукавым ликованьем Вельзевула

Вы праздновали дрожь моих колен.

— «В тот вечер вы чертовски забавлялись…»

И возникает ощущение, что Люцифер с дьявольским хохотом разбрасывает искры надежд, которые он берет из мученического костра человека, и как «дикий каннибал», в антропофагической ярости их топчет. Он как иудейский Ирод присовокупляет «отрубание головы Иоанна» к страданиям людским.

Киевская вслед за Ахматовой — «Иди один и исцеляй слепых» — словно иллюзионист, мастерски использует принцип метонимического изображения, достойный кисти Гойи, заставляя читателя по частной детали достраивать целое: Кто подтянул повыше у берегов ботфорты?».

Или:

Спешу к тебе по лестнице желаний.

И прохожу сквозь тысячи преград:

Ступенька первая –…

«Ты высоко, мой милый…»

Училась Киевская и у Мандельштама передавать свои эмоции через вещные и природные образы — «живую плоть» мира, калейдоскоп картин, сменяющих друг друга. В лирике Киевской вещные детали, так называемые «сенсорные» образы помогают реконструировать картину переживания, «материализовать» эмоцию:

Какое счастье — видеть плюс

В оптическом прицеле малом…

И время чувствовать на вкус

Раздвоенным и нежным жалом. — « Поэт? Ты — в рабстве?»

В статье «О природе слова» Мандельштам, стремясь найти тот стержень, на котором держится русская литература, приходит к выводу, что именно русский язык, вобравший в себя «самобытную тайну эллинистического мировоззрения», стал основой русской культуры.

Поэт пишет: «Эллинизм — это сознательное окружение человека утварью вместо безразличных предметов, превращение этих предметов в утварь, очеловечение окружающего мира, согревание его тончайшим телеологическим теплом…»

И вот у Киевской — уже намёк на пьесу Еврипида «Вакханки», где обезумевшие женщины разорвали македонского царя Архелая: «…Всех соскребут вселенским мастихином//С палитры жизни, в емкость положив…". Или — поэтическая инверсия греческого мифа о любви Психеи: «Ужели мог не соблазнить //Амур крылатую Психею?»

Подобно французским «проклятым поэтам» Бодлеру и Малларме, Киевская поражает нас непредвиденными, порой загадочными сочетаниями образов и понятий, создавая импрессионистический эффект разоблачения»:

…Бойко кровавит небо, и, замерев у цели,

В небе рождает вспышку дьявольского восторга…

Таким образом, на философско–эстетическом острие поэзию Киевской объединяют мотивы радости и любви, жизни и смерти, здесь возникает первопричина осмысления поэтом своей самобытности, сопоставления своего творческого метода как с традиционной классической архаикой, как с романтической традицией, так и с социальной лирикой: «В диадеме земной бытия,//В ореоле крутой высоты//Есть звезда под названием — „Я“// Есть звезда под названием — „Ты“…»

Стихотворения структурированы и в свободной композиции, и по принципу антитезы, отражающей у Киевской идею двойственности, и по полифоническому принципу: разные тексты выступают в ней как компоненты единого смыслового полилога, отражающего мозаичную картину мира:

О, пусть не разведенной будет кровь,

Колокола в душе живут подольше..

Зачем напополам делить любовь?

Неразделенная — она в два раза больше. — «Ты — нелюбима…»

Кредо Киевской, ее аксиологический поэтический стержень: «Поэту дорога только природа и любовь». Это — ее гармония, ее жизненный и поэтический максимализм. Именно в этой сфере она создает ценности, которые, на мой взгляд будут пламенеть вечно. И которые будут неисчерпаемы, словно данаидовы круги:

…Так стихи свои прилежно холю,

Но не прячу робко в темноту.

Отпускаю с трепетом на волю,

Может, кто поймает на лету?

Книга Вторая

«…целым миром обладать дано лишь Богу и поэту»

Жизнь — трудный путь. За многие годы я ходил разными дорогами. На каких-то меня встречали ветра, дующие в лицо. Какие-то были ровными и прямыми. Многие — темными и опасными. Однажды пробудился и понял, что уже много лет пробираюсь по узкой тропе, ведущей в никуда.

Я хотел совершать за день столько дел, сколько большинство людей не успевают сделать и за год. А потом — еще столько же. И освободить время для самых важных в жизни вещей.

Обычно наша жизнь — погоня за комфортом, материальным и эмоциональным. И в этом нет ничего плохого. Если мы не упускаем главное — заботу высшего порядка. Что мы хотим от нашей жизни? Это принципиальный вопрос. Мы здесь, в настоящем. Но зачем мы здесь? Что представляет собой каждый из нас как индивидуум? Что мы хотим сделать с нашей жизнью?

Нам всем это знакомо. И как же среди нас много тех, кто не может сойти с ложного пути, не говоря уж о том, чтобы отыскать новую дорогу, где можно найти смысл жизни, а значит, свое счастье, волю и долю.

Христианский мыслитель эпохи Возрождения писал: «В каждой душе живет тяготение к счастью и к смыслу».

Когда я был подростком, я хотел быть счастливым. И не просто счастливым, а быть в числе самых счастливых людей на свете. Но и этого мне казалось мало — еще я хотел, чтобы моя жизнь была осмысленна. Я испытывал себя вопросами: «Зачем я родился? С какой целью Творец послал меня на землю? Зачем я живу, что я должен делать, и за что я умру? Какой уголок на земле я занимаю, и что я значу?»

Кроме этого, я хотел быть свободным. И не просто свободным, а быть одним из самых свободных людей на свете. Свобода означала для меня «способность делать то, что ты считаешь необходимым».

С возрастом я стал понимать, что многие знают о необходимости и полезности, но у них нет силы воли, чтобы это делать. Они просто живут в оковах — «рабы, прикованные к тачке».

Я искал ответы на все эти вопросы, спустя время понял, что мое так называемое «счастье» ничем не отличалось от «счастья» любого другого: оно такое, чтобы «примкнуть, подчиниться и наесться». Оно полностью зависело от обстоятельств. Пока все шло гладко, я был счастлив, а когда дела шли в разнос, у меня на душе становилось мучительно безысходно. Вот такой сложился порочный круг.

Я был, как лодка в море, которая попала в волны — обстоятельства. Видимо, именно на такой случай в Библии есть слово, очень подходящее для описания такой жизни: ад.

Я не знал тогда еще, что жизнь — это не высокие горы, за жизнью надо нагнуться. Я не знал никого, кто бы жил по — другому; я не знал никого, кто мог бы научить меня жить по — другому; я не знал никого, кто мог бы дать мне силы изменить жизнь. Все вокруг только говорили мне, что я должен делать, но никто не мог дать мне силы, чтобы это делать. Я начал испытывать постоянную неудовлетворенность, скрытый заглушенный стон: человек, который мечется в поисках смысла и применения своих недюжинных сил.

Я был искренен в своих попытках найти значение, истину, смысл и, конечно, чувствовать себя счастливым.

Открыв свое сердце, поверив, что оно подскажет мне правильный путь, что произойдет чудо, и, обретя решимость следовать ему, я вскоре полностью изменил свою жизнь, горевшую до встречи с О. Киевской и ее творчеством лишь тусклой лампадкой, а после — доподлинно ставшую факелом…

***

Поэтесса Ольга Киевская — это названия мира, бесконечного в своей красоте и мудрости, пронзительного в своей эмоциональной правдивости и вечного, потому что великое слово не умирает. Этот мир существуют вокруг нас, в нас самих, подсознательно. Ведь души наши всегда будут взыскивать что-нибудь светлое и священное. Чарующий ритм стихов, легкость слога и простота киевских образов — и скрытый глубинный подтекстный смысл:

Раз встретились два ангела. У каждого — забота.

Один все время отдыхал, ну а другой работал.

Один — на облаке лежал, вертелся на бок с боку,

Другой — туда-сюда летал. От человека — к Богу.

И отдыхающий спросил: «Что за дела благие?»

«Ношу послания людей для Бога: «Помоги мне!»

А ты все время что лежишь, земле не кажешь нимба?»

«Да я ношу послания для Господа: „Спасибо!“» —

«Ангельская работа»

Автор с удовольствием нырнул в успокоительный интеллект киевского андеграунда с его отличительной индивидуальной эстетической самодостаточностью, бриллиантовой изысканностью и пронизанный духом фрондизма, направленным против вульгаризированной массовой культуры, обывательского мейнстрима и официального искусства:

То ликуя, то в тоске замирая,

(Смесь миров еще увидела — где бы?)

Шла на грани я у ада и рая,

На краю многоэтажного неба. — «Этна»

Содержательно логичное, без домысливания, единое логичное пространство, подтверждая незыблемость наблюдения древности: «Жизнь есть лишь то, что ты думаешь о ней» — (лат. М. Аврелий).

«Паутинка» индивидуальной гармонии, конкретная крупица творческого бытия Киевской, где не обновка и польстительные речи, а талант имеет вес.

Ей присущи импрессионистическое своеволие, смелая артистическая прихоть; образы ее порой смелы и динамичны, а сравнения — экспрессивны:

Я сегодня одна — ночь допью до дна,

Постою на краю Вселенной,

Полюбуюсь на диск Селены

Сквозь ночной телескоп окна.

Своими словами, метафорами и аллегориями, с налетами «божественного благоухания», трепетом страсти безрассудной, интенсивностью художественных и интеллектуальных впечатлений она встряхивает, побуждает к чтению и мысли, чтобы «сердцу высказать себя». Знающая о предостережении пророка Илия о том, что когда «солнце и луна померкнут, и звезды потеряют блеск свой».

Как эллинский мудрец, она вся погружена вовнутрь, в глубину, в самоё себя. Туда, где ценности скрытые, глубокие и тем самым истинные — нет иллюзий, то есть чувств, ослепленность которыми, и порождает марево действительности, обман:

«…Что будет? «Семя доброе погибнет

На солнце и без почвы не взойдет.

Худое же, зарытое, не сгинет,

А вырастет и даст корявый плод».

«Вот так и в жизни нашей, не иначе.

Творим добро мы часто — напоказ,

А вот свои пороки глубже прячем.

Подалее от посторонних глаз. — «О зернах»

Поэтесса не признает полуправду или приятную имитацию правды, этот усыпляющий наркотик, этот успокаивающий туман действительности:

«Боже, и это она про нас?» — спросит кто-то. «Да», — кивнет устало Боже».

Поэт Киевская — это Ахилл и Ясон, Адам и Иов, Соломон и Христос, Данте и Леонардо. Но все цельно и органично подчинено одной тайне — Судьбе и Пути Человека. Его бесконечным исканиям, взлетам и падениям, за которыми угадывается одно великое стремление.

Подчинено — вечной трагедии Человека, трагедии человеческой души, распятой между небом и землей. Блужданиям во тьме в поисках света. Мелеагр, чья жизнь зависит от горящего полена.

Это гимн величию Человека и это все — Ольга Киевская.

У Киевской все получается, хоть тему и образность она берёт порой весьма непростую. Здесь и общая человеческая история, и вторым слоем — воспоминания автора, и вопросы веры, покаяния и молитвы за человека. И превращение жизни в «даму» своего сердца. И архаичные желания — держаться за все хорошее:

«…Но как бы ни старались все же люди

Грехи свои от ближнего сокрыть,

А все дурное развиваться будет,

И созревать, и души их губить.

Вот потому трудись необычайно —

Порок искореняй в себе хитро.

А вот дела благие — делай тайно,

Чтоб в недрах сердца взращивать добро». — «О зернах»

Глубокая лиричность, налет фольклорной стилизации, частица винтажного русского романсирования, такое напевное и очаровывающее романтической грустинкой: «Я на заросли пруда//Вышла спозаранку//– Разбудил меня с утра//Голос глупой ржанки».

Ее произведения не лишены поэтической барельефности и готической монументальности. Автору не только важно в череде стихотворных сочинений создать целое, структурно и содержательно синкретичное, слитное, но и, последовательно, поступательно поднимаясь по ступенькам литературной Вселенной, выстроив свою картину сущего, доказать, аргументировать, что она имеет право на существование. Внутри поэтических рассуждений Киевская создаёт систему смысловых оппозиций, выстраивает семантические ряды, развивая их и смыслово, и интонационно. Из–за этого в лексических оборотах одновременно живут гармонично, по законам поэтического времени, несколько философских и христианских мыслительных пластов, плавно и логически дополняющих и обогащающих друг друга:

…Но пока паруса звездным небом полны,

Я живу! И прекрасней картины нет,

Чем оставить автограф на диске луны

Под воззваньем — «to be continиed» («продолжение следует» — авт.)

Для Киевской сила человека в прощении, в полете духа, а не в том, чтобы найти вину и неправоту или создать свод возмездия Немезиды, под которым нередко агонизирует душа, словно Зевс, придавленный стоглавым Пифоном. Она знает, что важнее веры нет ничего. И ее убедительность впечатляет, она словно кованой палицей Геракла вбивает в душу корпус надежных, устойчивых моральных перлов — выступая своего рода пантократором солнечных мироощущений:

За ваше внимание, и за понимание

Я душу отдам…

…Хотите, спою прямо по телефону

О страсти своей?

Ведь песнею тронуть сумел Персефону

Несчастный Орфей.

Для Киевской в жизни есть некая тайна, притягивающая и завораживающая — как южная ночь до восхода луны: горячая и крепкая, как объятия; горькая, как разлука.

Но если в жизнь добавить немного колдовства — запах мечты, глоток любви, порцию счастья, — она открывает человеку свои волшебные стороны: она становятся для него сладким и дерзким, как поцелуй украдкой; вдохновенным и изысканным — как высокая поэзия; обволакивающая негой — как восточная музыка; красивой и нежной — как цвет черемухи по весне; яркой — как цвет вишневых садов, овеянных первой оттепелью; романтичной и волшебной — как прогулка по местам детства; мечтательной — как ранняя юность; томительной — как предчувствие перед вхождением в рай и… неопределенным, ускользающим послевкусием — как неразгаданный намек:

С недавних пор понятна мне природа,

Ночного бытия понятен герб.

Тоской пронзает горло небосвода

Отточенный до блеска лунный серп.

— «Гляжу в окно на звездное круженье…»

И просит поэт Киевская: " Не гасите в себе это чувство: беззаботное, красочное, заряженное солнцем и светом. Пока оно есть, мы живём и продолжаем верить и любить, видеть солнце там, где раньше видели облака, быть по-царски щедрыми, великодушными и верными».

Ее стихи гибкие, эластичные, в меру нарративны, но при этом насыщены образностью, создающей пульсирующую чувствительность, как полет цветной бабочки по весне. А главное, что в строках живёт «Божественное предназначение» и осеняет их подлинной, не заёмной силой. И всё это, повторюсь, в рамках чудодейственной эстетики русского классицизма, ставшего авангардом поэтического таланта Ольги Киевской. И пусть Киевская — поэт проявляется во множестве личин, но ходит она только в одном облике — в категорически ригористской позиции Достоевского, утверждавшего, что ничего не стоят наши познания, если они причина одной слезинки ребенка:

Мне жаль того, кто с хладной кровью

Бредет по жизни коридорам,

Кто не изранен был любовью

И не отравлен милым взором.

Мне жаль того, кто сердце предал,

Прожил без трепетного чувства,

Кто мед победы не изведал

И яд смертельного искусства. — «Виват — романтикам!»

«Поэзия Ольги тяготеет к метафорической образности и притчевости, красочности и живописности» (А. В. Горшенин), самоироничности. В ее поэзии — соль и мед, горе и ликование, она радуется, что «может простить // смеяться беде в лицо// упасть в нелегком бою и смело встать». Ее духовный ориентир, моральная инструкция бытия — жест молитвенный, подобием секир, точный, нацеленный в сердце православного.

Графически и зрительно четкий образ этот хорошо подчеркивает сакральную ценность поэтического дара Киевской, аллегорически выведенный издавна: «Великий изощренный поработитель человечества — Ум — играет свой шедевр на судьбах слепого стада…»

Образ цветистый, живописный, четкий. И, вроде, краткий сюжет, всего — лишь капля масла с лампадки Психеи, но какой матерый кусок нашего существования отколот — содрогание по телу проходит, словно апокалипсические молнии пронзили, будто «небо по жилам протекло»:

..Сухо выжата, в узел скручена,

Зло отчитана и приручена,

Залпом выпита, обезвожена,

Влюблена, пленена и низложена…

«Влюблена, пленена и низложена»

Жесткая конструкция мыслительных процессов, ее предельная консервативная форма, выстроенная на иерархизации, подчинении принципам и правилам, для Киевской универсальный социум, где можно быть одновременно глубоко лиричным и философичным, и пребывать в неге фольклорной стилизации, и в романтических мечтаниях: «Сентиментальные мотивы//Звучат под звездами Вселенной//Гусары будут вечно живы//Поэты будут незабвенны». Почти два столетия назад об этом написал русский классик И. Тургенев: «Когда на земле переведутся Дон-Жуаны, закройте книгу истории, ее будет неинтересно читать».

Своей поэтической строчкой Киевская легко передает аромат любой эпохи, любой вещи. Как бы подтверждая, что ее таланту под силу всякая стихия — одушевленная и застывшая, живая и камнем–валуном придавленная —

«Вечности взамен // Бог дал Любовь для продолженья рода».

Здесь ей помогает обостренное чутье новизны, способность в хорошо знакомом видеть необычайное и неиссякаемый кладезь феерического воображения, исполинской фантазии, что помогает ей выгонять сор из неприхотливой жизненной избы, превращать его в жемчуг с блистательным перламутром. Здесь ей подвластен тот особый талант, и состояние души, и нечасто встречающаяся способность взрослого человека быть ребенком со скатившейся с глаз «милой слезинкой»:

Порою я смешна, порой велика.

Люби, какая есть. Я — многолика.

«Пейзажи Киевской наполнены сочными образами, красками, запахами, звуками. Она умеет видеть, слышать, осязать природу в тончайших оттенках ее бытия. Поэту хватает нескольких образных запоминающихся мазков, чтобы нарисовать выразительную картину дня и багряного вечера, россыпь красивых оригинальных образов — Добротной вязью византийской //Вязали по рукам». Очень живописны здесь и «арабески танцующих стрекоз», которые «изящно висли» «над букетом роз», и «в глазах фиалковых» которых «метался потусторонний свет». — А. В. Горшенин.

В поэзии Киевская — «божественная» капелька подлуного мира, великолепное творение Божьего мира, конспект мудрости и сердца и, как ребенок, искренний и чистый, а потому природная самость проливается в ней «вальтасаровским пиром», «лукулловой роскошью», потрясающим великолепием, роскошью и обворожительностью поэтического литого слога, в котором комфортно чувствуют себя и ноктюрн страданий, и сюита покаяния, и окисленный банальностью ум, и полет орлиной души; в котором крышей дома выступает свод небесный и в его хрустальный сосуд Киевская наливает напиток прозрений, искушений и воспоминаний своего века, больного неверием:

Кто мой избранник — скрою между строк.

Я свой сонет закрыла на замок. —

«Когда на сердце страстный непокой…»

Слово для О. Киевской, как «мощный фактор пораженья» «обладать должно ударной силой». В слове — «Я жажду самовыраженья//На грани самовозгоранья» — «О, как порывисты движенья…»

Накал страстей, полных душевного огня — этого пьяняще шипящего словесного изобилия, — поневоле сам читатель начинает думать образами и выражаться стихами — Есть звезда под названием «Я» // Есть звезда под названием «Ты», но «нет звезды под названием «Мы». («В диадеме земной бытия…»).

Киевскую невозможно повторить, «как невозможно поймать шапкой ветер или откусить зубами кусочек от весны». (Д. Померанцев) Это нужно принимать целиком. Или же не принимать вовсе — «Не встретимся. Мы — разные планеты, // С безжалостных орбит нам не сойти…»

Контрастная, ироничная. Сильная, победительная поэтическая речь, как безудержный галопирующий клинч, на всём скаку врезающийся в постную унылую явь, ярмарку человеческого тщеславия, сбивающий её с ног и топчущий копытами своей «божественной» радости, проникновенной и трогательной — «Скользнуло счастье кусочком масла//В чужую чашу, в чужую кашу». — «Сопернице»

Вновь взвинтивший накал страстей до страшного нерва и поставивший ребром проклятые вопросы принца датского: быть или не быть, любить или убить, простить и отпустить или же покорно умереть–уснуть: «Мы счастливы делить — чужие горести,//а радости и достиженья — нет».

Цокающее стаккато каблучков — слов порождает нервную дрожь, такую тонкую и грустную, местами — до горечи.

Весёлый — напоказ — стоицизм и сдержанная мужественная грусть и деликатная рассудительность, признающая константу бытия — «голые амбиции лучше пышных одежд уныния и богатой глупости» (лат.):

Что теперь мне прокуроров созвездие?

Ни в одной своей строке не раскаиваюсь я.

Даже если согрешила поэзией,

Лишь поэзией своей оправдаюсь я.

Возвышенный романтизм и бездна падений — все вместе и рядом, способы поэтического оформления пороков и добродетелей современности под личным, киевским, бинокулярным присмотром, обнимающие целые области жизни во всех ее поразительных и предельных контрастах. И, утверждающей, в отличие от мизантропа З. Фрейда и иудейских заклинателей, что задача сделать человека счастливым все-таки входила в план сотворения мира:

Сегодня в беготне своей сердечной

Душа босая смотрит сиротело…

Вчера с нее, столь резвой и беспечной,

Любовь — хрустальной туфелькой слетела. — «Любовь, как обувь…»

В таком блистательном поэтическом пафосе Киевской нет места черно — магическим неврастеническим ритуалам, сластолюбию умалишенного, индюшиного хвастовства и отсутствует напрочь некий конспирологический комплот. Ее душа представляет собой поле битвы, где непреодолимая тяга к языческой обнаженности, нескромной наготе вещей купируется евангельским целомудрием:

Мысли — еще не зрелы, а сердце уже — поспело.

Выгнулось на изломе ив молодое тело,

Тонко поникли руки, листьям велели плакать…

Вечность сосет со вкусом звезд молодую мякоть.

Девственность ночи будто выдана на закланье,

Я наблюдаю в страхе выросшее желанье…

На таком распятом ристалище протуберанец ее мистической, колдовской воли купажирует карамельку Солнца в радугу с разноцветными камнями и каждый обращенный ею адепт видит в ней свой камень — индивидуальный проект под названием «Ты» — в облике «леди Зимы», что «с улыбкой идет ледяною», а за ней спешит ею же «вскормленный клан: // Гончие вьюги, цепные метели, // Борзый буран» («Мерзнут березы студеной порою…»). В зарисовке «Зимний воздух хрупок, звонок…» морозное утро «жжет острее перца чили», а люди похожи на «зябкие моллюски», которые «прячут в раковины шуб // Тел напрягшиеся сгустки // И сирень замерзших губ».

В том проекте клокочет буйный призыв Ольги к «слабым детям рода человеческого» сбросить с себя ярмо корысти, обузу тщеславия, вырваться из аркана зла и обид: «Ведь все равно в тот мир предстанешь неимущим» (О. Хайям); с толком истратить наличность — вашу жизнь, чтобы радость свою не потушить и горю вас не сокрушить: …ибо в черную глину превращает людей небесный свод (он же): ваша жизнь должна быть слаще славы и прекрасней молитвы ханжей: «Счастье редко снисходит до того, чтобы стать ступенькой жизни»: и не в постах и молитвах, бабских заговорах и приворотах вы ищите спасенья, а в любви, возбуждая очень основательную зависть: «Словно птица небесного рая — любовь» (О. Хайям); пусть другие строят себе хрупкие жилища из глины, а вы должны жить в замке, и ваша задача — добыть для него камни: столько стоишь, сколько сделал, действуйте без промедления и избавитесь от страха:

Ты не любима. Только и всего?

Люби сама. Будь несказанно рада.

Почувствуй меру счастья своего.

Быть нелюбимой — высшая награда.

Немалое место в творчестве Киевской занимают поэтические размышления о явлениях высоких и вечных — Боге, вере, душе, противостоянии Добра и Зла, сущности и смысле бытия, добродетели и греховности, о существовании за гранью бренного мира… Многие из таких стихотворений несут на себе печать ее самобытности и дарования:

Я поклянусь, чем хочешь: Буддой, Христом, Аллахом,

Что я у ног кумира пала бы звездным прахом,

Чтоб он не знал покоя, вечный озноб кляня.

Стать бы его глазами, ищущими меня.

Это происходит потому, что она вынашивает и растит их в себе, как моллюск жемчуг: «своих границ не ведает поэт». Неожиданные, пронзительные своей парадоксальностью выражения, обволакивающие ее стихи в воздушный искрометный мираж — и я, читатель, вылетаю, как ошпаренный, из демонической кипящей лавы гротесков и контуров левиафанского сюрреалистического измерения, — словно побывал в колоссальной воронке Дантова ада из картины Боттичелли:

Есть смертных семь грехов. Какое искушенье

Прицениваться к ним, бросая на весы!

Но может быть его Отцово прегрешенье

Искупит вес одной отеческой слезы?

Кто смеет осудить его за преступленье?

Он — сам себе судья. И сам — себе упрек.

Он всем нам ниспослал великое спасенье.

А сына своего не спас. Не уберег.

«В малиновых лучах воскресного светила…»

«Стихи Киевской отличает невероятная внутренняя энергия. Они взрывные. Они рождаются на пределе». (Г. М. Прашкевич).

Сама же она — натура горячо страстная, пылкая, чувственная, словно сошла с временного пространства — картины «Рождение Афродиты» — в наш век, чтобы подарить ему удивление, нежность и ласку, полную душевного огня искр Гефестова огня: «…Шепот любовный, томный вдруг различают уши// Гордо восстал в тумане грозный рассвет набухший».

Поэтесса всецело держатель гармонии формы и содержания. Благодаря чему и достигает выразительного художественного эффекта «очарования пластикой душевных переживаний» — …растворение многовековых иллюзий в пламени вечности: //Тишина Всепоглощающего Одиночества// …закат, который растекается по небесам алыми тонами» (авторское…).

Она, в образном прочтении автора — «честно льстит//ласково манит//растит и лепит в себе Бога и дьявола// потаенно плачет о венке лавровом. И, главное для ее душевной устойчивости и эстетической самодостаточности — «я хотела бы, чтоб осозналось и ушло все ложное» (авторское…)

Таким способом поэтической рифмовки, глагольным моноримом, поэтесса усиливает и подчеркивает проходящую духовную нить, связывающую все стихи — «а я хочу… тихо сесть у вечерней реки рядом с костром и не дергаться в своей амбициозной иллюзии» (авторское…)

Под тростникову дудку пляшет души раздолье,

Где-то в медовом улье дремлет брюзжание пчёлье,

Застрекотал кузнечик, славя свое правленье,

Очи стрекоз под утро стали еще вселенней…

Родина милая, отечество, рождение и смерть, высокое и вечное, любовь и непреходящие человеческие ценности, свет — как друг человека и богов, звездный интерьер ночной атмосферы, полное бытие природы… — для поэзии Киевской вопросы стержневые, архаичные и традиционные, как свойственные русской лирике в целом. В их окружении поэтесса чувствует себя комфортно и уверенно, пропитывая этот громадный пласт русской словесности великолепным вальсированием редкой индивидуальности мыслей, слов, мифологем:

Еретичкой на суд попала…

И Всевышний меня не спас.

Вероломно меня пытала

Инквизиция ваших глаз.

А. Н. Толстой отлил корпус русской словесности литым выражением:

«Русский народ создал язык, яркий, как радуга после весеннего ливня, меткий, как стрелы, певучий и богатый, задушевный, как песня над колыбельной».

Да! А О. Киевская, словно Ганимед, вылила на головы современников полный ковш этот магического напитка, «амброзии» — под названием «русская словесность» — с его мифологической функцией давать вечную молодость и бессмертие, тем самым превращая русский язык в исповедь народа.

Она пишет изысканно, как Бальмонт и автор «шабли во льду…» М. Кузмин, с глубиной мысли, как Достоевский, накалом страстей и идеалов «оссианских», как у Лермонтова; драматизм жизни берет от Толстого, покаяние — от Ахматовой, у нее — простота строф от Цветаевой, сложность чувств — от Блока.

И, конечно, звенящие небесным хрусталем лирические строки Киевская впитала от Пушкина.

Я знаю: век уж мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я… «Е. Онегин»

Все, что выходит из-под пера Киевской, становится сияющим зерном, перлом. Она — дочь гармонии. Она никогда не находится на поводке у Провидения: ни у умалишенных сановников и помешанных на интригах бомонда, мейнстрима, ни у хвастливых собратьев по промыслу, ни у льстивых медиа–князей.

Киевскую создала сама Киевская. Та ее часть, которая получила право называться божественной Индивидуальностью:

В диадеме земного бытия,

В ореоле крутой высоты

Есть звезда под названием — «Я»…

Средневековый таинственный алхимик, преобразующий с помощью философского камня неблагородные металлы в золото — именно так, соединяя казалось бы обычные слова, поэт получает нечто необычно прекрасное. По существу она превращает материю обыденности в золото высшей пробы под названием Красота. Высветляет все, к чему прикасается ее перо, и блаженство этого прикосновения люди хранят с благодарностью и передают друг другу: «Я осторожно села рядом,//Когда в звенящей тишине//Вы чиркнули небрежным взглядом//Неосмотрительно по мне –//И загорелись…» «Игра с огнём»

Словно прекрасный и юный бог сна Гипнос, она неслышно летит над землей на своих крыльях с поэтическим жезлом — головкой мака — в руках и льет из рога чарующий лирический напиток. Нежно касается Гипнос, воплощенный в О. Киевской, своим чудесным словесным жезлом души человека, и она наполняется карамельной сладостью, расцветает как молодой тюльпан, ярко и красочно.

В ней вызрела «великая душа», она ее постоянно растит и пестует, ибо в жизни только великодушие души «упавших простит».

С личного амвона своей загадочной души она словно призывает:

«– Побывайте в местах святых, намоленных и древних, там, где нет мирских сует и глупости людских; храните самую простую и понятную веру — в любовь и доброту; будьте самими собой и грим не одевайте; особенно помните — очень важно прощать; спотыкаться не грех, если ты по жизни идешь, а не плывешь как трус и лентяй; — никогда не забывайте:

Жизнь заканчивается, когда ты перестаешь мечтать.

Надежда умирает, когда ты перестаешь верить.

Любовь заканчивается, когда ты перестаешь заботиться.

А потому — Мечтайте. Надейтесь и Любите!»

Она словно вгоняет себя — в литературу, в политику, в жизнь. У нее получается, она фигура знаковая, важная: и лишь потому она вызывает споры, восхищает многих и раздражает отдельных — одни признают Киевскую ветхозаветным Авелем, духовным маяком в вопросе о смысле бытия, другие — архетипом Каином, первым библейским клятвопреступником. Мощное символическое наполнение ее души — «житницы двух миров» на этой райской планете под названием «Земля»: звездного, идеального, и земляного, пыльного, в болотцах, дебрях:

Все долги кровушкой оплачены.

Вот он — я. Вот — и место лобное,

Кулаки болью раскулачены,

Шаг один… И душа — свободная.

Конь понес дикий, неподкованный

Всадника с полустанка Родина.

Шесть небес кем–то разворованы

Дочиста. А седьмое — продано… — «Шесть небес кем-то разворованы…»

Поэтические суждения Киевской о таинствах поэзии, болезнью рифмой, являют собой приличный пример духовных поисков. Свои стихи она уподобляет «полету орла», единственной птице, летящей к солнцу и не слепнущей.

Отправляет Ольга орла в поиски «Зерна истины, смысла бытия». Но чувствует поэт мир иначе, отражает и перевоплощает своими, несхожими с людскими, поэтическими мыслями, поскольку душа поэта «всмотревшись в мглы бушующего потока//Вдруг прикоснется к тихим Откровениям//свободы Истинной почувствует глоток» (авторское…)

Умение и желание рифмовать и мыслить образами — самая интересная и увлекательная игра в жизни Киевской. Ее поэтический дух. Она перед ним, как часовой на посту перед культовым явлением.

…Звезда упала. Ей вдогонку

Другая катится звезда —

Трясёт небесную солонку

Наш хлебосольный тамада.

Сейчас задумаю желанье,

Но как полёт звезды продлить?

Умеет всё же в наказанье

Всевышний людям насолить! — «Тамада»

Умение видеть красоту, восхищаться ею, передать ее из мира своего в мир людей, писать и говорить личным продуктом — умом, это как раз присутствие личной готовности быть царицей поэтических троп, переходить от явного сравнения, через эпитет к метафоре, сравнению скрытому, подсознательному.

Это все взятое и есть поэт Ольга Киевская, гиперборейка, нашедшая волшебный рог Оберона — свое внутреннее солнце, внутренний свет, сотворившая Свой Отличительный Масштабный Проект под названием «Я»:

Сегодня я не буду вздорною,

К тебе попала на резцы.

Мою (такую непокорную!)

Ведёшь ты душу под уздцы.

Сверлом свирели, горькой лютнею

В свои хоромы заманил….

…Чтоб объясняться мне в поэзии,

Чтоб объясняться мне в любви!

Отсюда, масштаб собственного творческого накала, жаждущего самовыражения. Внутреннее озарение, самовозгоранье, уподобляемое символической «лаборатории Мефистофеля», которое — «Прорвет извечных сумраков холсты,//Душа голодная насытится,//И мрак подарит свои первые цветы» — (авторское).

Для Киевской поэзия — род красоты нетленной, стыда и совести, мощных оберегов души человека от порчи, скверны, всех недугов и пороков общества: «Совесть — высшее мерило.//Что же в грудь вонзились прутья? //Мрёт крылатый у бескрылых//На игле правосудья».

Поэтика, время и пространство вороша, вызывает и чувственные перенагрузки, рвя жилы и нервы, и спасает от скуки и депрессии, и ведет дорогой познания, и вытаскивает из водопада экзистенциональных дрязг, рефлексий, неверия — «боль вечных капканов//бездонной бездны» в жанровом определении Киевской.

От поэтического внутреннего взора Киевской не ускользает та «красота неземная», которую зрячие не видят, «неземная вера» в божественную проистекаемость вещей и их порядка:

В малиновых лучах воскресного светила

Крапива да репей петляют вдоль дорог.

Дивись, христианин, как бережно и мило

По капелькам росы босой ступает Бог.

Радикальный лейтмотив воззрений Киевской, ажурное переплетение и дуалистическое прочтение — выражение «Я не верю…» Парафраз, словесная инверсия стихотворения Гейне:

Я не верю ни в Бога, ни в Черта,

Ни Новый, Ни Ветхий Завет.

Я только в глаза твои верю–

В них мой небесный свет.

Гротеск, мощная аллегория парадокса, но с бездонным символическим наполнением: поэт не верит в мнимую святость, льстивое ханжество, она там, где антропофил, человек возводит свой «Храм Соломонов» не в болотцах и дебрях, а на чистоте помыслов, в юдоли земной шеи не гнет, не раболепствует, на затворе держит амбары души от вожделений «демонического зла» и жизнь не превращает в «мышиную беготню» (Пушкин).

Это так органично с душой и сердцем поэта, ее собственной сутью. В этом — главный смысл и основная задача творческого горения Киевской.

Держателю «лиры лукавой» всегда интересен Человек, духовная сущность в видимом телесном саркофаге, его внутренний мир, его переживания — «Незримая Истина века//Сверкающая точка в темном мире Вселенной» (авторское).:

Мне по сердцу опасная игра,

В которой нет — ни завтра, ни вчера.

Конъюктурный и конкурентый феномен действительности, поставленный волей Творца в центр мироздания, космоса. Тема Любви к человеку у Киевской вне конкуренции, вне низких стилистических заквасок. Вера в светлое предназначение человека — концептуальный Светильник в творчестве поэтессы, ее Катехизис, Авангард позитивного мышления:

Как ароматен у галлюцинаций смех!

Но отчего так зло кусаются искусы?

О невозможном я мечтаю, как на грех,

О вето и табу мои все бредят вкусы.

И все-таки одно мне утешенье есть —

Отлично видеть то, что остальным незримо:

Что в жизни этой все возможно перенесть,

Что телу и душе так — непереносимо.

А что касается признания, время все покажет, оно расставит все по порядку: кто и что значит. Ясно одно — кто умеет ждать и работать, к тому все приходит вовремя. У Киевской впереди вершины, подъемы, из мира дольнего в мир горний, «божественно чистый». И труд у поэта Киевской — не недомогание души тоскливой, а по-настоящему труд чернорабочей — напряженный, кропотливый и неустанный.

Творческим детонатором для Киевской в труде поэтическом является предвосхищение, что в бесприютной обители души тревожной прорастет семя брошенного ею зернистого слова обильным цветением живого первозданного чувства — жить со всем жаром солнца.

Художник слова, создавая свое произведение, стремится всеми возможными лексическими, синтаксическими и стилевыми средствами создать яркую образную картину, воздействовать на аудиторию читателей и вызвать определенный отклик. Для этого используются различные фигуры художественной речи.

Понятие фигуры включает в себя синтаксические и стилистические конструкции, несущих основную смысловую нагрузку в художественном тексте, усиливающих его образность и создающих яркое впечатление у читателя от нарисованной поэтической картины — так называемый «эффект неожиданного ослепления» — «…Былым урокам вопреки, // Рвя жилы и ломая перья,//Опять поэты–бурлаки //Россию тянут из неверья». — «Давайте время ворошить…»

О чём младенцы в ужасе кричат,

Увидев вместо города — руины?

Пока Донецк безжалостно бомбят,

Играют в прятки дети Украины.

Кровавой мове учатся сполна,

В другие игры больше не играют.

Как пишется — «война» они не знают,

Но ведают, как слышится — война. — «Кто крайний?»

Переставляя своих богов, слова и образы, по усмотрению недремлющего поэтического внутреннего взора, вверив себя чуткой подсознательной душевности, Киевская воспроизводит вовне фонтан чудодейственных строк, коктейль великолепных речевых оборотов, названных автором стать с очаровательной иронией» мое эгоистическое милое сумасшествие» —

Шли сестры, плача и смеясь,

Сквозь тернии и розы.

Одна — Поэзией звалась,

Ну, а другая — Прозой.

В стихах, обращенных к вечным темам и проблемам человеческого бытия, просматривается явное тяготение Киевской к аллегоричности и притчевости, которые становятся одной из характерных черт ее поэзии — лирической и трогательной, звонкой и пронзительной.

Автор в деталях, в подробностях воссоздаёт многоликое, всесильное Зло: равнодушие, безжалостность, чёрствость. В этом расчеловеченном мире людей уже нет, лишь тени, свора псов голодных, циклопы, супостаты, комья грязи. Бесконечен ряд негативных образов, создающих тягостную атмосферу: смрад, чернота, нечистоты, вонь, пустота, тлен, мрачная бездна, обоз смерти и завершающие его, грозные — неотступная старуха–смерть и царство Аида — с диким трехглавым псом Кербером:

Когда бы под ногами у поэтов

Покров земли на треть остекленел,

Мы увидали б лежбище скелетов

И кладбище усопших душ и тел.

Встречая мертвецов столпотворенье,

Мы наблюдали б в царствии теней

И скорбный тлен, и пышное гниенье,

И трапезу роскошную червей…

Читатель буквально, физически ощущает «хлад осенний… до костей»; и как метафорически: как постоянное ощущение одиночества, беззащитности в мире, враждебном человеку:

Зачем вы семя бросили в навоз?

Отборное зерно сточили черви.

Распада запах чует чуткий нос —

И от потери вздрагивают нервы,

За что зерно вы бросили в навоз? — «Неблагодарное зерно»

Этот мотив переходит у Киевской из физического мира в нравственное пространство, в котором она, Поэт, летописец пороков века, продуваемый гоголевскими ветрами» со всех четырех сторон», познавший убийственную силу Зла, чудовища Ахеронта, на себе, считает его разрушительным средством, растленным для души!

Над всеми образами Аида как символа униженной Души, обвинения Упырю, злу возвышается образ Печальника, фигура Поэта, просящего милостыню для людей: — Если всемогущ ты и всесилен,//Почему же дьявол побеждает?»

Образ обобщённый, многозначный. Сильный. Колоритный.

Мотив неумирающего Человека — «В тебе есть все… В тебе — извечные пути» соотносится с «Демоном» Лермонтова:

«Давно отверженный блуждал

В пустыне мира без приюта:

Вослед за веком век бежал,

Как за минутою минута,

Однообразной чередой.

Ничтожной властвуя землей,

Он сеял зло без наслажденья,

Нигде искусству своему

Он не встречал сопротивленья…»

Трагизм судьбы человеческой переходит у Поэта границу тления, чтобы вернутся живым финалом, киевской «Истинным Нектаром: Присутствие Смерти//Дарит присутствие жизни» (авторское…).

История мученичества, ветхой Старухи у пепелища человека, облагороженная величием строк Киевской, симптоматически переходит в историю подъема человеческой жизни:

Не знаю… Может стих в неволе,

Как жемчуг, бережно растить?

И он однажды ранним утром,

Ты только створки сердца тронь,

Блеснёт стыдливо перламутром

И скатится в твою ладонь.

Мировоззренческая установка Киевской проста и незатейлива: кто не верит в себя, тот останавливается на подступах к раю: «Жизнь есть лишь то, что ты думаешь о ней» (император Рима и философ по совместительству М. Аврелий). У нее своя судьба, своя доля и своя мечта — смотреть на мир глазами счастливых людей, потому что у них соблазны и вожделения не подавляют увлеченность, страстность и развитие, и во всякой неудаче они видят новый опыт, новую мораль, новое поученье: «Величайшая слава не в том, чтобы никогда не ошибаться, но в том, чтобы уметь подняться всякий раз, когда падаешь».

Важно у Киевской — ощущение движения, она, как Демон Лермонтова, постоянно двигается, стремится к действию, летает в небе между облаками, светилом, наслаждаясь пеной рек и шумом лесов, дубрав.

Ее трон, осмелившейся отказаться от бессмертия, находится среди сердец людских. Дух мятежности, подверженный страстям, сочетается у Киевской с тотальным добром и всесильем любви. Читателю импонирует способность поэтессы передать всю емкость настроения, величие силы духа, умение управлять собственными страстями при помощи высокой лексики и завораживающих слов:

Не страшен мне ни черт, ни Бог, ни венценосный царь,

Есть у молодки за семь верст любимый господарь.

Его коня расслышала победоносный бег,

Он в ореоле брызг летит по мелководью рек.

«Прошу тебя, буланого коня поторопи:

Прислуга вся распушена, и свора — на цепи.

Спеши в покои барские, любви запретной раб,

Супруга ненавистного безжалостно ограбь».

Творит огненно и остро, живет азартно, проявлением эмоций, настроений — не цепенеет, внося в мир свои неповторимые киевские стили — воспевание незримой связи звезд, пространства и человека. Да таким проникновенным и чувствительным словом, когда хочется ей душу отворить, чтобы растворилась печаль, вернулась ласточкой молниевидной изъятая из жизни весна и почувствовать как светла жизнь и так красива, будто на белый снег упали янтарные грозди рябины:

Покуда стрелы Феба

Не пали с вышины,

Спит в раковине неба

Жемчужина луны…

…Её изымут всё же

К заутрене тайком

Из царственного ложа

Божественным клинком. — «Покуда стрелы Феба…»

Словно вкушаешь молодильные яблоки Гесперидова сада и ощущаешь, что опрокидывается на тебя полный ковш живой воды, берущей начало в новозаветных преданиях. А память вытаскивает из своих дальних сусеков высказывание Ф. Ларошфуко, точно выражающих суть описываемого состояния: «Ветер задувает свечу, но раздувает костер».

Высвечивая мифопоэтическую изнанку обыденного мира, изгоняя из него буквализм — это театральное гетто — она диагностирует надежду человека не с филологически трепетными изысканиями, а с болью, слепящим светом и гальваническим прорывом в потаенные уголки души, поднимает на высоты запредельные мысль (авторское осмысление):

«…каков дух времени и каковы люди стали. На крапиве не родится виноград, изо лжи не выведешь правду; из смешения лени, равнодушия, невежества с безумием и развратом не возникает сам собою порядок. Что мы посеяли, то и должны пожинать. Всем неравнодушным к правде людям очень темно и тяжело, ибо, сравнивая настоящее с прожитым, давно прошедшим, видим, что живем в каком-то ином мире, где все точно идет вспять к первобытному хаосу, и мы посреди всего этого брожения чувствуем себя бессильными».

В стихах Киевской переплелись мотивы античных мифов и ветхозаветные сюжеты, в них звучат легенды Средневековья, пульсируют идеи эпохи Возрождения и мысли античных философов. Киевская отыскивает в этом историческом безмерном океане те житейские вещи, ту силу светлого смирения, которого праведники ищут в вере. Она создает и делает это триумфально, ярко, захватывая капитально всесилье Добра, пришедшее из древнего, далекого: «…домом молитвы наречется; а вы сделали его вертепом разбойников». Еще древние подметили, что порою полезно принадлежать другим, дабы другие принадлежали тебе. Некая старуха-провидица, согласно легенде, сказала римскому императору Адриану: «…иногда складывай с себя сан».

Яркая образность и лаконичность изложения, приближение художественного мира подчас к языку и обычаям того времени, придают стилистике Киевской привкус вечного — живая античность, сочная мифологическая и библейская колоритность смотрят на нас первозданной свежестью:

В моем саду вечерняя заря

За свой уход стыдливо розовеет.

В лучах закатных всполохов горя,

Нефритовое небо глянцевеет.

Еще чуть-чуть, и рухнет солнце вниз.

Погаснет свет небесного софита.

Деревьев заштрихованный эскиз

Густеет цветом серого графита.

Я вглядываюсь в бархатную тьму.

И собственной невидимости рада.

Благословляю мрачную тюрьму,

Где мне счастливой выглядеть — не надо.

У О. Киевской неиссякаемая человеческая энергия идет вулканическими выбросами: упрямо, жестко, уверенно, страстными ослеплениями. Она волнорезом, широко и емко, до оцепенения, как от некого магического полюса, входит — в литературу, в историю, в политику, в жизнь.

У нее все получается — она творчеством своим, а не славословием и буквализмом восхищает и покоряет — своей солнечной эмоциональностью, своими вопросами миру, своими ответами миру. Обыденный мир она осветляет мифопоэтической оболочкой, вспахивает в житейских землях ту борозду светлого смирения, которого люди ищут в вере, свободе и просвещении.

Ее нельзя заподозрить в неискренности, в добывании славы наигрыванием на худших струнах человеческого сердца. История ее тревожной души и судьбы есть история падений и восстаний — веры и отрицания, добродетелей и пороков, любви и разочарования, легкомысленной игры и глубокой серьезности, что и отразилось в сочинениях поэта в глубоких и ярких красках:

Теченья разрушительный извив

Меня терзает жадно, на разрыв,

Я ж на плаву до нынешнего срока

Занозисто держусь и одиноко.

Я — щепка, я — щебечущая плоть,

Я — пальцы, совмещенные в щепоть.

Я слышу Бога в шепоте младенца.

Я доросла до чуда отщепенства. — «Я — щепка»

Ведь сама Киевская и ее поэзия не имеют ничего общего ни с шаманским гнозисом, ни с экстатическим рассольным «эго», меняющих наизнанку слово и мысль, делающих их нагими, бесцветными, «земными низинами» а наоборот, и прежде всего, это — чарующая своей необыкновенностью и несхожестью ни с каким явлением обыденного мира мифоэпическая магия звука, слова и смысла.

Она сумела выразить все насущные вопросы человеческого жития, ибо и сегодня они остро волнуют нашу веру, культуру и государственность. Впаяла мощно и навсегда в земной удел импульс и рационального — человеческое, и иррационального — божественное, тем самым приобщила к высокому культу красоты жизни и многообразии ее выражения: «Друзья в моем доме гостили,//Своей подруге честно льстили,//О дружбе искренно твердили,//А я хотела — чтоб любили».

Считает, что ярко жить — это самое главное для человека, и тогда все, что укрепляет корни жизни — свято, благословенно.

Легче согреть камень, чем разбудить сердце человека. Камни остаются камнями, что бы с ними ни произошло, а вот люди могут потерять свое человеческое начало, их сердца могут закаменеть… Самый холодный камень может быть согрет солнцем, и, если к нему прикоснуться, он отдаст свое тепло: «Напрасно не ропщи, Смиренье очищает,//Ты исполняй свой долг без страха и вражды…//…Великодушный — всё убогому прощает».

А вот сердце человека замерзает до такой степени, что вернуть ему былое тепло не в состоянии даже самое жаркое солнце и, чтобы отогреть его, надо иметь огромное терпение, потому, что иногда на это уходит вся жизнь. Это явление Достоевский обозначил, как умиление своей мерзостью.

И здесь Киевская острым плугом входит в обветшалое и пресное сознание современников, уверяя, что наша жизнь — это море, по которому мы должны идти бесстрашно, как по земле, и осознавать, что все в жизни происходит по необходимости, через борьбу и преодоление; проводить день без тревоги, трусости и притворства; а для этого быть теми, кто помнит и знает, о чем помнить, чему молиться и не «собирать себе сокровищ на земле»:

Спасибо говори и взлёту и паденью.

Попробуй и сравни вкус перца и халвы.

Твои дела — ответ неправедному мненью.

А выбор есть всегда у жаждущей толпы:

Разумный — своему лишь следует сужденью,

Глупец же — подчинён суждению толпы.

«Достоинства порой нам жизнь отягощают…»

И как сложится судьба, никто не знает… Но жить надо свободно и не бояться перемен. Когда Бог что-то забирает, не упусти того, что он даёт взамен… Как говорил дедушка Фрейд: «Масштаб вашей личности определяется величиной проблемы, которая способна вас вывести из себя».

Словом, быть в жизни похожим на светлячка, который светит только в полете и не зависит от милости цветов. И помнить о словах Экзюпери, что все мы — дети одного корабля, уносимого течением времени.

Сама закваска из философской, православной и поэтической ноты поэтессы имеет емкое определение «Жизнь задыхается без цели». Смотрят на читателя всепонимающие глаза Киевской и говорят ему:

— Вы пришли в этот мир не для того, чтобы быть неудачником. В вас течет кровь победителя, а не жертвы. Прометея, а не Терсита. Вы пришли для мысли и деяния, чтобы совершить «Подвиг, стяжавший в потомках больше славы, чем веры». — Вергилий.

Вы не овца, терпеливо ожидающая кнута пастуха. Откажитесь ходить в овечьей отаре, стоять в хлеву и быть мясом для бойни. Откажитесь слушать стоны и жалобы. Станьте Панургом, под флейту которого пляшет и слабый, и сильный мира сего.

Зачем Вам плясать под чужую дудку, лучше танцевать под собственную музыку!»

Выбор только за Нами, чтобы земная жизнь была как амброзия — напиток бессмертных богов. И была названа: «Прекрасное и яркое создание»:

«Нам дано, как святое причастие,

Как знаменье, как яблочный Спас,

Ощущение праздника, счастья.

Каждый день для любого из нас»

Нам дана природой одна великая способность — творить жизнь по собственному вкусу и желанию, исполненную счастья, радости, достатка и любви. Помните: «Самое худшее безумие — видеть жизнь только такой, какова она есть, не замечая того, какой она может быть» (Сервантес).

Наполняйте жизнью свои годы, а не прибавляйте их к своей жизни: по количеству прожитых лет никто вам не скажет, что вы прожили достойно: «Завтра, завтра, всегда завтра — так проходят годы» (лат.).

Мыслите для собственного удовольствия! Поступайте для собственного удовольствия. Если вы пытаетесь доставить удовольствие каждому, это разрушение вашей целостности: «И будет судить не по взгляду очей своих, и не послуху ушей своих будет решать дела» — Библ. Ветхий Завет.

Каждый создает то, что он из себя представляет — либо Вы искра Гефестова огня, прометеевская гордость и дерзость, либо Печальник и Тосковальник.

В жизни всегда нужно что-нибудь любить, что-нибудь делать, на что-нибудь надеяться: «Жизнь бездельников не терпит, даже Земля — и та вращается!»…

Она мощно и так глубоко захватывает, прибегая к мысли философа Соловьева «темный корень мирового бытия».

Она — поэт «двойного» мироощущения, на пороге между днем и ночью, а, точнее, на ступеньках лестницы, ведущей от сумерек дня к тайне звезд, притягательной и мятежной тайне вечности. Её душа — это «жилица двух миров»: внутреннего мира поэта и мира природы, вселенной.

Я восторженно дышу

Прелым духом тины,

Молочу по камышу

С гиком сарацина.

День для нее — дар богов людям, ночь — вся в загадке, вся в мерцании вопроса, ответа на который нет и …не будет: «Глянь, к тебе под птичье пенье//С ярким солнцем набекрень//Весь дрожа от нетерпенья//Новый сватается день!»

Она смела, своевольна и своенравна в сравнениях, образах, метафорах, они зачастую аллегоричны — тем, что поэтесса вселяет в нас ощущение безмерности мира, его величия и его таинственности, «неразгаданных законов Мироздания» — «мгновенно неба скорлупа //Покрылась трещинами молний» («Гроза»), и грохот грома похож на выстрел из гигантского ружья, дуло которого упирается в «серебряный висок» луны («Горит закат зловеще…»).

Поэтическая субстанция О. Киевской наполнена двумя питательными стратами: в первом измерении — она сама трепещет и чудно воспевает незримую и непостижимую мандельштамскую связь звездного неба, пространства и человека, — и читателя она заставляет трепетать; во втором — она проникает вглубь человека, заставляет читателя прислушиваться к голосу внутри самого себя. Она учит понять мир и понять самого себя — радостная картина весеннего утра в «Птичьем базаре» — в образе вечных кусочков счастья — птиц: («Пернатые купцы не поскупились — //Хвалу воздали чуду мирозданья; //И высотой полета расплатились, //И звонкою монетой щебетанья»); ошеломляющие поликрасочные ассоциации («морось катится курсивом // По страничной полосе», или «мальчик — ласковый апрель // Легкой свежести весенней набивает нонпарель»).

В кантовском моральном императиве — вся сущность Киевской, все содержание и вся форма: «Звездное небо над головой и моральный закон внутри нас».

Поэт «космического чувства», способный удивляться и замирать в священном трепете перед тайной мира и тайной человека, предупреждая — «…в ловушку нас влечет греховность суеты».

Своим поэтическим осветлением Киевская, как вавилонский халдей — прорицатель, превращает тутовое дерево в шелк, глину — в грозный замок, кипарисовое дерево — в святыню, а прядь овечьей шерсти — в царские одежды.

«Поэтессе достаточно нескольких строф, чтобы нарисовать выразительную картину летнего дня — «отстучали морзянку» дятлы, «жаворонки… все ванильное суфле облаков склевали», а «забияка–небосвод // Бьет в мое оконце // И мечтательно сосет // Карамельку солнца» («Позабыла я о сне…»), либо ветреного дождливого вечера — «Весь вечер ветер клены гнул, // Низвергнув клевер на лопатки, // И одуванчиков задул // Светлоголовые лампадки» («Пора дождливая полна»)…» — А. В. Горшенин.

В каждом дюйме ее поэтических сюжетов присутствует королева мыслей, царствующая по-римски: щедро и великодушно. Киевскую имел ввиду Рабиндранат Тагор, когда-то писавший: «В день, когда смерть постучится в твою дверь, что ты предложишь ей? О, я поставлю пред моей гостьей полную чашу моей жизни. Нет, я не отпущу ее с пустыми руками».

Апофатичные талант и энергия, корпус энтропии, обрушивающий свод примитивно устроенных, амебных мыслительных каркасов и конструкций. А потому О. Киевская рельефна, монументальна, как древняя колдунья и волхв, служащая одновременно и языческому богу Перуну и новозаветному Христу, но никогда, ни в каких тенетах рая и кругах ада — Мамону, змию золотому, обвивающему души.

Киевская возвышается приметно, она не истертый камушек, она камень на поэтическом небосклоне Новосибирска — уделе императрице, властительнице и держателе спроецированного, как лазером, метаисторического и надвременного, надтленного чертежа под названием» Я и Жизнь — вместе мы сила!».

С ним, подобием сияющему жемчужному перлу, она вошла в поэтический мир Новосибирска и за пределы его, как однажды как сама Россия вошла с императором Петром Великим, императрицей Екатериной Второй и властителем дум Пушкиным в число великих держав:

Погляжу на диво я

С тайным обожанием,

Не сестра ль ты, милая,

Северным сияниям? — «Радуга»

Планктон окаменевший, реликтовая сомнамбула, дремлющая под толщей массы инертной — это не о ней и не про нее. Свободный черт ей дороже повязанного ангела, она — по пути с теми, кто не превращает мечту в пытку, жизнь в святость, не мыслит о насилии судьбы — не воет, не ноет и не скорбит — и исторгает из жизни чудо и загадку:

«Я знаю, легко простонать, что ты разбит, легко сказать, что ты проиграл, и сдаться. Но я приучила себя сопротивляться всем невзгодам, смело идти вперед навстречу и горю, и радости. Никогда не сдаваться. Безнадежно, но драться. Все, что нас не убивает, нас укрепляет. Проиграть, но не потерять честь и совесть и не пасть духом. Не отказываться от мечты, не предавать ее, и не оставлять надежду начинать все заново… Отступать не просто „еще рано“, а „всегда рано“…Не отступать и не сдаваться. Никогда и никому…»

Ее не влекут богатство «копий царя Соломона», редкие вина из папского подвала, а на биологическом уровне ненавидящий род человеческий бог Молох для нее, как упырь — гадкий и отвратительный. Однажды, в мистическом водопаде ситуаций, ее взяли под покровительство и с тех пор ведут по земной юдоли два божества Средиземноморья — египетский бог мудрости и владыка всех чар Тот и греческий бог Гермес, знаток и хранитель всех путей и исканий. Ее увлекают пергаменты Библии, Троя Шлимана и образ загадочной рабыни Фрины, подарившей миру дивное очарование Афродитой:

О, как мгновенья эти любы!

Мне брызг пронзительный огонь

Целует бледную ладонь,

Как чьи- то ласковые руки. — «Над влажным веером фонтана»

Сильный печник в своей творческой топке, приличный пласт русской не табуированной словесности, неистовый строитель самой красивой «Вавилонской башни " — яркой жизни своей мечты:

«Я живу честно, густо и смело. Делаю то, что просит душа. Не потакаю слабостям и не оспариваю глупца. В любви и дружбе иду до конца. Разрешаю себе полной рукой то, что не обижает и не оскорбляет других. Не Сожалею. Не Раскаиваюсь. Не Обвиняю… Помню, что умный всегда уступает, как в той притче о двух мудрецах…»

Творчество Ольги Киевской всеми своими корнями оттуда, из времён классических од и предельного философского поэтического сосредоточения. При этом, запечатлевающее глубокое эмоциональное и духовное измерение современного человека — здесь Киевскую никак не заподозришь в подражательстве, угодливости или намеренной стилизации:

…Он с друзьями шел по свету,

Но уходит в одиночку.

А палач все вносит лепту.

По гвоздочку! По гвоздочку!

Весь в испарине всевластья

Забивает гвозди злости

Прямо в хрупкие запястья!

Прямо в пяточные кости!

Неуловимая и тонкая лирика, похожая на аромат дорогих духов и дорогих сигар. Очередная попытка поймать ускользающее, остановить мгновенье. Непередаваемо взволновал момент, когда я, автор данных строк, вдруг «почувствовал «кончиками пальцев всю красоту мира. Киевская будто изящно закольцевала стихию времени, создав эффект неожиданного ослепления — не визуальное, тактильное восприятие окружающего:

О, время! Мой надежный часовой,

Храни меня в своем сосуде тонком,

Пробьют часы — и в улей неземной

Психею призовешь ты лунным гонгом…

Притормози движенье, не спеши…

Она из тех поэтов, кто очень органично, без жеманства и надуманных поисков выражает себя в творчестве. И от этого его художественный почерк — прост и прекрасен. В очень нормированной структуре стиха, в чеканности рифм и словоформ она умудряется найти синтаксическую гибкость и придать правильное ритмическое тяготение: «Когда меня всевидящий Господь//Бесцеремонно вытряхнет из тела//На кладбище бесчувственная плоть//Зерном уснувшим выскользнет несмело».

Как волшебник и чародей, она буквально исторгает у современников одновременно и радость, и смех, и слезы; берет самые высокие аккорды чувств, очищая от зависти, алчности и уныния; звуки ее стихов нежданно одухотворенные, а потому благодарный слушатель жадно прислушивается и ощущает, как наполняются все нервы жизни благоуханием чудесного, всех цветов и деревьев колдовского Армидина сада, вызывая едва ли не «плач сладострастный… на рубеже земли обетованной».

Киевская словно задает вопрос со своей потаенной лирической деликатностью: «Ты веришь в чудо? — Нет. — Это ты зря… В себя нужно верить…!»

И дает свой «божественный» совет: Не забывай благодарить Бога. Он же не забывает будить тебя по утрам… Куда бы ты ни шел, иди со всей душой.

Поэт, дай Бог тебе удачи!

В пылу божественной игры

Не просто видишь мир иначе,

Ты создаёшь свои миры.

Творец, взирая благосклонно,

Даёт возможность со-Творить.

Когда ж со-Автора с поклоном

Поэт придёт благодарить?

«Быть без слез, без жизни, без любви» — не для нее. Жизнь, очищенная от слепых низменных чувств, бьющая огненным фонтаном — это ее полнота Бытия, полнота Напряжения, полнота Наслаждения. И благодаря этой жертве она считает каждого человека — богом:

Здесь появился ты — природное творенье,

Как пассажир дождя, рукоплескатель рек,

Как высшая ступень на лестнице рожденья.

Не зря же ведь тебя назвали — ЧелоВек…

…Столетия Чело! О, представитель Века!…

Она воспринимает жизнь как невольное сожительство Веры и Знания, дуалистическим сбором всеядных Иерусалима и Афин, а потому наполняет емкость жизни пушкинской страстью, драмой и трагедией:

Я тайности свои и небеса отверзу,

Свидения Ума Священного открою.

Она переносит на свои страницы куски этого ристалища, как их преподносит жизнь, ничего не смазывая, не причесывая и не сглаживая. Не стесняясь, тут же на страницах, плачет и восхищается, бичует и весело хохочет, любит и негодует, клянется и отрекается, чтобы — «увидеть, как в душах людских прорастет//Живое, ржаное, зернистое слово!»

То поляна, вся в цветах и солнце, и вдруг лунный свет сгустился и вместо росы упал на траву и листья…

…Посмотрите, как в азарте яром

Шеи тянут ёлочки-погодки,

Чтоб увидеть, как светлы за яром

Праздничных берёз косоворотки…. « Вот и лето к делу приступило…»

И одновременно несет светлую стихию веры в нетленную мощь русского уклада и русского характера, связывая свой диагноз исцеления страны с надеждой на ее гальванический прорыв, чтобы не допустить высыхания мозгов до размеров в горошину, а примитивное, пресное и безразличное не залило темными чернилами душу. Делом всей ее жизни стала битва на душевном поле русского человека, где языческое чистое начало покрывалось роковыми трещинами и язвами нового века, помутненного аспидными разрушительными парами клятвоотступничества, оборотничества, алчности.

«…На святой Руси не было, нет и не будет ренегатов, то есть этаких выходцев, бродяг, пройдох, этих расстриг и патриотических предателей…»

В. Белинский

На взгляд автора, Киевская подсознательно адресовала нам, современникам, следующее послание: «Сам Бог карает не дубиной, а кручиной».

Шестерки не становятся королями, в какой бы парик они не рядились. Вновь и вновь поднимается бич страданий, гонит ряженых, но не на пьедестал, а в темницу или на плаху. И крутится без остановки знаменитое колесо Будды — колесо сансары, колесо жизни, в каждой спице которого — истина, а она в том, что вся жизнь — это лишь страдание.

О, как непрочны жизненные струны!

Их оборвёт премьерою звонок,

Под тяжким колесом слепой Фортуны

Надломно хрустнет шейный позвонок.

Кто следующий, милые трибуны? — «Зачем Клио, раздумывая хмуро…»

Но для Киевской страдание не есть цель жизни, это для нее «жизни мышья беготня». Заветная мечта поэта — следовать установке, а не обстановке, не поддаваться влиянию и не кручиниться, «сидя на пне».

Киевская не верит — в проклятия, суеверия, «драконовые зубы» человеческой души, в «звериный оскал лика человеческого» (Шопенгауэр). Она идет своей дорогой — без страха и сомнений, никому не завидует и не подражает, не сожалеет, не обвиняет и не оправдывается, ни нужда, ни бедствия, ни раздоры не мешают ей:

Взлетаю духом дерзко, высоко,

Прохожие, мне льстят улыбки ваши,

Я шествую свободно и легко

В немом кортеже тополиной стражи. — «Разжаловано лето»

Ее нравственный камертон извлекает основной простой тон, незатейливый узор нехитрых слов: «Хоть плохо мне, но это не причина, чтоб доставлять страдания другим». Она верит в себя, верит тотально, вера в смысл бытия для неё — шелковый путь, ведущий от сердца к уму, победы добывает собственноручно, как рудокоп руду в копях.

Когда-то именно такая «внеземная» вера вела фигуру загадочного и величественного пророка Моисея к оазису — земле благодати, обещанной Богом в качестве награды за выпавшие испытания.

Авторское отступление:

— «И не было более у Израиля пророка такого, как Моисей, которого Бог знал лицом к лицу… и по руке сильной, и по великим чудесам, которые Моисей совершил пред глазами всего Израиля» — Библ. (Второзаконие)

Киевская словно приобщает нас к счастливой истории, освещает нашу судьбу и открывает ее глубокие тайны, неземную веру — видеть во всем «божественное истечение» Доброты, Любви, Веры.

Это Урок Киевской и Открытие — для нас: новых фактов, новых мыслей, новых красок жизни, новых сторон нашей души — неординарных и многогранных, сверкающих, как Полярная звезда и Южный Крест на темном небе: «Я глянец верноподанных витрин//По — царски награждаю отраженьем».

Своим поэтическим и философским даром, коктейлем речевых смыслов Киевская, словно Вергилий в «Божественной комедии» Данте дает каждому из нас общий сценарий, ставший архетипом здравого смысла человечества: наша судьба — это неведомая страна, и каждый из нас плывет туда на своем корабле, и каждый из нас кормчий на этом корабле и ведет корабль своим собственным путем.

Учёный и поэт навстречу шли друг к другу.

Житейский океан меж ними пролегал.

Всяк мудро поучать другого полагал:

Один — лишь чувства взял, другой же — взял науку.

Мчал ветер штормовой их корабли по кругу,

И к тучам поднимал невзгод девятый вал.

Когда же судна их приобрели причал,

Они вкусили всё: и радости, и муку.

Не встретились они в оговорённый срок,

Но сколько перемен с учёным и поэтом

Произошло с тех пор. О, ироничный рок!

Соперники — они, но истина не в этом.

Судьба преподала им нравственный урок:

Поэт — учёным стал, учёный — стал поэтом. — «Ученый и поэт»

И в этом плаванье мы узнаем через поэтессу то, что непостижимо, не доступно и некогда изучать и задумываться в суете и рутине будней — ведь не надо много света, чтобы выбраться из тоннеля, достаточно зажечь свечку в его конце. И слышится нам предупреждающий окрик поэтического сокола: «один из самых обычных и ведущих к самым большим бедствиям соблазнов есть соблазн словами: „Все так делают“… выбивайтесь из общего табуна, покидайте общие овины и стойла, вы не овцы, которых ведут на убой… в каждом есть солнце, зажгите его».

…Ну почему беспрекословно

Честной народ

Бредёт к своей могиле, словно

На бойню скот?

О вечности и не мечтает —

Он так привык…

И лишь поэт подстерегает

Бессмертья миг. — «Молчание ягнят»

Мы очарованы эпикурейской мощью Ольги, мы поддаемся ее апокалипсическим убеждениям и словесной инквизиции, проводящей полную инвентаризацию всех наших внутренних темных подвалов; мы начинаем размышлять, открывать неношеные возможности, творить и воплощать свои мечты, на многие привычные вещи изменять угол зрения и точку отсчета и просто жить в Процветании, назначив жизни собственную цену и создавая собственные ценности: «Если не можешь или не хочешь делать хорошо, лучше совсем не делай»:

Жизнь влюблённостью согрета

И предательством нова.

Оттого душа поэта

То — невеста, то — вдова.

Киевская ведет нас дорогой мудреца и пророка Толстого: «Чтобы жить… надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость».

На этом пути мы узнаем новые вещи о себе и мире: «Даже лучший грим не скроет безобразия сердца».

Мы все скрываемся под масками,

О, сколько фальши в слове косвенном!

Лицо — в ладу с чужими красками,

Но никогда не станет собственным.

Поэтесса исподволь, мягко и ненавязчиво, делает нас последователями, адептами исключительно «божественного» вердикта: «Человек — это великое чудо и вещь священная… Любое ваше творение будет свято и достойно похвалы».

Удовольствие от общения с мыслями Киевской и узнавание Жизни вместе с нею, я уверен, будет длиться долгие-долгие годы для каждого: мы будем развивать самостоятельность, веру в себя и становиться самодостаточными — жизнерадостными, сильными и счастливыми, держа верный курс на Дороги и Путь, осветленный Магом и Волшебницей Киевской: «Подняться к солнцу можно с любого закоулка» (лат.)

Эта психологическая топонимика, этот Урок и Открытие, полученные от Киевской, будут превращать нас в поистине легендарную личность: «Лишь малые дела вершатся страхом, лишь большие — целью» (Ницше):

Качал серебряный туман

Свое кадило.

Подвесив звезды на кукан,

Луна скользила.

Плыла достоинством полна.

С тяжелой ношей.

Торгует звездами луна…

Товар хороший…

…По вкусу выбери звезду…

Купцов — немало.

И я уже себе одну

Облюбовала…

Торгует звёздами луна —

Хватай светила!

Она сегодня, как всегда,

Продешевила. — «Качал серебряный туман…»

Она, по образному выражению И. Ньютона, гипотез не измышляет, Киевская аргументирует смело и решительно, разрубая сложное сплетение узла Гордиева, человеческих мотивов и дерзаний сжатой, как пружина до отказа, формулой бытия по Вольтеру: «Все к лучшему в этом лучшем из миров».

Вот он, высочайшей пробы мировоззренческий меморандум алхимика Киевской:

«Вы всегда найдете способ все изменить и исправить, сотворить мир и любовь, используя свои знания, опыт и силу духа. Как Геракл, вступивший в бой с Аидом, нанесший ему рану и выведший из подземного царства героев, выведите из области лености, уныния и праздности свои психологические и умственные ресурсы.

Тогда вы не утеряете всякое духовное озарение в значении «быть золотым мальком золотой рыбки — Христа». И совершите свой невероятный подъем ввысь: собственный «полет Икара» в значении «смело дерзать».

Решитесь на плаванье к светлым берегам сказочной жизни. Однажды это обрело нетленное звучание, краткое по форме и сущее по содержанию: «Блажен кто верует, тепло ему на свете». А. С. Грибоедов

Это о ней, о Киевской, а, значит, и о нас, сказал Б. Пастернак:

«Во всем мне хочется дойти

До самой сути…

До сущности протекших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины».

И призывает, и просит, и молит Киевская за нас, чтобы никогда мы не привели в исполнение психологическое аутодафе, образ которого чеканно отлит русским писателем Короленко: «Рыцарь, выбитый из седла жизни, и поверженный в прах».

И тревожится философ и поэт души мятежной, и предостерегает нас:

«Входя в жизнь, людям свойственно мечтать, считая, что времени очень много и его хватит на всех! Каждый считает себя существом удивительным и неповторимым и что именно у него будет не так, как у других людей до него…

Но проходят годы, и человек привыкает к тому, как уходит жизнь и многие мечты так и остаются мечтами: «По мере того, как растет тело, все больше съеживается душа».

«Запутавшись давно,

В поисках удачи заплутали».

Вне своей монументальной поэзии и помимо могущественного таланта, приводящих в восхищение одних и вызывающих ненависть других, граничащую с умственной патологией, безумием, Киевская имеет земную судьбу и земную участь.

И возникает неподвластное читателю состояние, что росла поэтесса как ландыш, в лугах и рощах свободных под шелковый шелест музыкального и романтического весеннего ветра, лунный свет, сгущаясь, вместо росы падал на траву и листья. Теплое, нежное и ласковое, как волосы невинной девушки, в душе ее вызревала поэтическая поляна, вся в цвете и солнце, и в росе, которая:

Влажным носиком уткнулась

В бархатистый лепесток,

Задрожала, покачнулась,

Соскользнула на листок,

А потом в траву упала,

И земля впитала сок…

Может, с капли этой малой

Речка свой возьмёт исток. — «В розоватой акварели…»

Киевская рождена в стране контрастов, парадоксов и противоречий — России с ее двумя отталкивающимися полюсами, только в борьбе между собой и находящих смысл существования. Одно начало — этногенетическое пространство с надвременным метафизическим определением «великий русский народ», другое — сама конкретная жизнь этого великого народа, условия народного бытия и частного быта во всех формах мирского, противоречивого. Киевская — наследник всех этих социальных массивных торосов, и ее душевный уклад вибрирует от их натиска:

…И со времен библейского Адама,

Чтоб истину стереть,

Сжигали книги, разрушали храмы.

И все же уничтожить не смогли.

Как часто власть дается самодурам…

И не призвать к ответу подлеца,

Который разбивал лицо скульптурам,

Пытаясь Красоту — лишить лица.

Спектр своих сердечных болевых ощущений автор локализует в следующем видении: «Киевская отнюдь не юродствует над всем, что видит вокруг себя: как хранитель слова, она раздражена его вульгарностью и пошлостью, как человек с честолюбием — презирает низость, как талант — лесть и обновки внешние для нее ничего не значат, но никогда не хотела бы она переменить прошлое, или создать новую историю своей судьбы, кроме такой, какую ей вручил Творец».

Поэзия — ребячество,

Поэзия — игра,

Она стекает начисто

С гусиного пера.

Поэзия — отечество

Хрестоматийных муз.

И хлеб для человечества,

Божественный на вкус.

Она — зерно отрочества,

Что зреет не спеша.

Поэзия — пророчество,

Поэзия — душа.

Поэзия — чудачество,

Что вылилось из уст.

Поэзия — знак качества

На каждом из искусств. — «Поэзия — ребячество»

Искренняя и цельная, глубоко и страстно верующая, говорящая, что волнует нас, притягивает и отталкивает на протяжении всей жизни. Сплав непоколебимой воли и энергии, бьющей фонтаном. Мощный пример предела духа и свободы человека, сильного и независимого от власти, славы и денег.

Киевская — философ поднимает человека над бездумным проживанием — «без доблести, без подвигов, без славы», из ведомого превращает в ведущего, из поденщика на родной пашне — в казначея собственной судьбы, из немоты извлекает живость и беса, и божества. Отторгает его от ошибочных или мнимых ценностей, ориентиров и жизненных отношений, навязываемых тотально извне, в которых человек сначала выставляется на посмешище, а потом его ведут, как немытую овцу, на убой.

«Умный, умный как свет», Киевская создает для человека концепт жизнестойкости, он в том, чтобы целиком опираться на самого себя, свой эстетический и моральный анклав — и лишь в этом у Киевской проявляется истинная свобода: «…освободиться от лишнего и впустить желаемое».

Делать самого себя, из галерного раба превратиться в кормчего, от повязанного ангела стать свободным чертом, вдохнуть ярость Пигмалиона в статую Галатеи и оживить ее — тем самым обретать свою сущность на протяжении всей жизни, выводя ее из «вавилонского пленения» — предпочтения жить, «как заведено в мире», неподлинно, приносить в жертву флеру благополучия свою «онтологическую тоску» по раю.

…Скрутить бы в жёсткой хватке белый свет

И выжать все божественные звуки,

Чтоб брызнул сочной свежестью сонет

И хлынули увесистые фуги!

Хрустящих кружев знаю я секрет.

Что для меня вселенские задачки?

Порою прачка — выше, чем поэт,

Но и поэт — не ниже знатной прачки. — «Прачка»

Под свободой Киевская подразумевает не «свободу духа», а как «свободу выбора», которую никто не может отнять у человека. Как правило, люди избегают осознавать, что они свободны, боясь лишиться привычного, уютного — подобие слона, привязанного за тонкую веревку.

У Киевской свобода без душевного покоя и воли мало что стоит, для нее человеческое существование — это бытие, обращенное в смерть. Но этот трансцендентный феномен у нее звучит трогательно успокоительно, ласкающе-расслабленно: «Моя приятная интимная возможность» — некий безусловно духовный и нравственного фетиш, вводящий ее в пантеон достойных русских «собратьев по перу», артельщиков по цеху слова: –«Да, присутствие Смерти, страха..//.Чувство крайней уязвленности//..Как океан боли, из которого выпрыгивает моя человеческая природа»:

Мы о Вселенной всё когда–то точно знали

В утробе матерей и в качестве плода…

…На смертном же одре к лазоревой эмали

Поднимем мутный взгляд, раскаянья полны.

Дадут нам прочитать небесные скрижали —

Но мы пред вечным сном молчать обречены.

Услышим стройный хор и мирозданья лиру,

Природы высший смысл постигнем: ты и я —

И страстно захотим о том поведать миру,

С восторгом осознав все тайны бытия.

Киевская не «подсаживает» себя на собственный малогабаритный пьедестал «небесного гения», преображенного из земных «низин», Ответ нашла краткий, но философский, содержательный: «Ты сам свой высший суд». Поэтому никогда не ропщет о том, «…что отказали боги…»

Как будем мы горды внезапным озареньем,

Не в силах ни вздохнуть, ни пальцем шевельнуть,

Поскольку в судный час с холодным отрешеньем

Небесный почтальон наступит нам на грудь.

Я знаю, много нас, собрав остатки духа,

Смогли бы рассказать про дивные миры,

Но успевает Смерть — проворная старуха,

Калёным сургучом нам запечатать рты. « ТСС…»

Ольга бережет свою судьбу, относится к ней как сильный человек и стойкий философ, принимая земную жизнь как данную необходимость, наполненную заповедным божественным мотивом — «…мыслить и страдать», понимая под «страданием» не мифическое, инфернальное, печаль и грусть и утешительный обман, а живое и видимое — чувства и страсть, как вечный шанс на обновление мысли и души.

О, время! Мой надежный часовой,

Храни меня в своем сосуде тонком.

Пробьют часы — и в улей неземной

Психею призовешь ты лунным гонгом.

Для Киевской жизнь — это не только и не сколько магия и не сказка. Не случай и не судьба. Это право выбора, о котором она говорит так:" «Человек должен верить, что может сделать больше, чем в его силах».

Иоганн Вольфганг Гете.

У Киевской свой орнитологический символ — ее душа поистине как птица бьется в груди, балансируя на «кончике счастья». Испепеляюще- дионисический, буквально оргазматический приворот всех ангелов и бесов — служа у Христа, при его осенении, она не противится покровительству владыке ада Вельзевулу, а демон Люцифер ходит едва ли не в ее другах и возникает порой алогичное ощущение, что исчезнувший в библейской смуте жемчуг из короны светозарного демона и есть сама Киевская, возвращенная явной и видимой из кругов колдовских, осененных печатями загадок и тайн — равный кандидат на трон и плаху, царскую диадему и остров Святой Елены:

Под фраком черной ночи,

Сверкнув манишкой дня,

Господь опять захочет

Осиротить меня.

Ее культурное пространство раздвигается античными, библейскими, историческими, литературными образами, которыми полнится поэтический мир автора.

Православная, ценящая истинное: «Церковь знала то, что знал Давид: стих славит Бога. Стих способен славить Его в той же мере, и даже лучше, чем вся архитектура и убранство Церкви; это её наилучшее украшение».

Ей удается находить в этой древнейшей теме все новые повороты, коллизии, краски, образы, глубоко лирично и философично, и в фольклорной стилизации, и в романтических балладах….

Поэтические размышления о явлениях высоких и вечных — Боге, вере, душе, противостоянии Добра и Зла, сущности и смысле бытия, добродетели и греховности, о существовании за гранью бренного мира… Многие из таких стихотворений несут на себе печать ее самобытности и дарования. Это происходит потому, что она вынашивает и растит их в себе, как моллюск жемчуг.

Где горло, что рождает ветра всхлипы?

Зачем моллюскам их жемчужный груз?

И почему невзрачные полипы

Рождают фантастических медуз —

Роскошных, студенистых, невесомых,

Увешанных густою бахромой?

Чем сделаны насечки насекомых?

И почему так хочется домой?

Да, «своих границ не ведает поэт». Надо полагать, в том смысле, что горизонты творческого развития безграничны.

Сладкоголосый Арлекино, Ходатай к Аполлону за все классы и чины, изумляющий почитателей прелестью лиры своей, ибо в евангельской простоте ее поэтических лексем изысканный сплав душевности и нежности, потрясающий читателей самобытностью ума первого разбора, превращающий время и жизнь в локальные феномены, у врат которых она, Киевская, на постое ключником, как онтологически укорененный апостол Петр у входа в рай.

Воинствующий монахиня Добра и Любви, не пускающая в свой душевной затвор, поэтическую келью земных пороков и недомоганий. Бунтующий Прометей, объявивший гордую вражду скверне, ненасытному аспиду ханжейской святости и лицемерия, подтачивающему издревле совесть гражданина, как некогда эти черви разрушили древо Ирода.

Она не застегнута в редингтон священника на все пуговицы и крючки, не живет аскетизмом православного клира, из-под платья киевского выглядывают бесенята, а потому ее поэзия приобрела подлинное обаяние и восхищение «меж детей ничтожных мира» — (Достоевский).

Заметное место в сочинениях Киевской занимают поэтические размышления о высоком и вечном. К понятиям этим поэт относится деликатно, осторожно:

Тема Добра и Зла, морального и нравственного выбора — «от праведной жизни иль блуда,//Но жизнь — есть великое чудо» — отличается еще и поистине прожигающим эмоциональным накалом.

Читая стихи Киевской, не перестаешь удивляться богатейшей россыпи ее поэтической фантазии, бьющей огненным фонтаном, вобравшей в себя немыслимое, неисполняемое, несовершаемое. Поэт смешивает небо и землю, сакральное и мирское, витает в космических эмпириях, а может в то же мгновение уподобить проходящее «треском назойливых комаров…» Для передачи любого состояния эмоций и природы у нее всегда палитра своих, не заемных слов и красок — «душа поэта // То невеста, то — вдова» («Не найти в душе ответа…»).

Образы переживаний, настроений у Киевской импрессионистичны, магнетизируют и находятся иной раз на зыбкой грани, в маревой окрасе яви и волшебства, очень точно, впрочем, выделяя у Ольги мистическую способность улавливать и локализовать мельчайшие вибрации души, сюрреалистическую способность тонко воспринимать окружающий мир. Как, например, такое — " Кто я? …Ничто, Пустота, Вечность?…Так близко, под самой кожей, и так недосягаемо“. Или — („Утро — словно беззубый волчонок…»), который утром «ждет рожденья молочного зуба», «станет вечером серым по масти», а в завершение этой ворожбы и перевоплощений «ночь ощерится хищным оскалом».

Эмоциональная, взрывная, яркая Киевская либо сразу очаровывает, либо отталкивает раз и… если не навсегда, то надолго. Перефразируя русского писателя А. Платонов, — народ без Киевской не полный.:

…Повергли в шок хирургов тех

Слова мальца, ей-богу:

Все Богу расскажу! На всех