Оглавление

Пролог

— Бабушка, а ты жила в землянке?

Стёпка спросил просто, без удивления. Словно речь шла о палатке или шалаше — он сам недавно пытался строить такой во дворе. С царапиной на коленке, с озорными глазами он воспринимал всё как приключение. Даже землянку.

Клава мягко улыбнулась и кивнула.

— Жила.

Она сидела у окна и штопала старую наволочку. На столе внуки пили чай с только что испечённым хлебом и малиновым вареньем. В квартире пахло капустой — на плите томились голубцы. Всё было обыденно и уютно: льняные занавески, цветастая скатерть, летний свет на подоконнике. И на этом фоне вопрос звучал особенно остро, как тонкий звонок из другого времени.

— А почему вы туда попали? — спросила Анюта, устроившись на табуретке, так что ноги не доставали до пола.

Клава положила иглу, посмотрела в окно, будто видела не зеленый двор за домом, а совсем другое — далёкое.

— Потому что тем, кто тогда правил, не нравилось, когда крестьяне жили на своей земле и могли сами себя кормить. У нас было своё поле, масло, мука… — Она вздохнула. — Сказали ночью: «Собирайтесь. Завтра в полдень — выезд».

— И вы поехали? Все? — удивился Стёпа.

— Почти. Я была младшей. Сестру Степаниду не взяли — она фамилию сменила, замуж вышла. Да братья Алексей и Фима уже учились в техникуме. Остальные — все.

Она говорила спокойно, но в голосе проступала натянутая тишина.

— Вагон был длинный, с решётками на окнах. Двенадцать суток пути. На станциях — под конвоем в туалет. Ели то, что успели взять: хлеб да свинину, которую отец успел засолить.

Анюта прижалась к её плечу:

— Бабушка, страшно было?

— Было. Но иногда выбора нет.

Вечер оседал в комнате, будто сам хотел слушать. Наволочка была готова, Клава откусила нитку. И в этот момент на часах с кукушкой раздалось сухое «ку-ку, ку-ку». Она вздрогнула и улыбнулась:

— Скоро дедушка придёт.

Дети оживились, а Клава достала из буфета выцветшую фотографию.

— Вот она, наша семья. Когда мы уже были там, за Уралом.

Дети молча наклонились над снимком. Вглядывались в лица, в глаза и платки, будто слышали дыхание людей с фотографии.

— Ты её всегда убираешь обратно, — прошептала Анюта. — А ты не боишься забыть?

Клава провела пальцем по лицу матери.

— Нет, Анютонька. Забывается лишнее. А то, что по-настоящему твоё, живёт тихо. Здесь, — она коснулась груди. — И жжёт иногда, будто вчера было.

За дверью послышались шаги и в коридоре звонко зазвенел колокольчик.

— Дедушка! — закричали дети и бросились в прихожую.

Клава сложила фотографию в ящик, поправила скатерть и, улыбнувшись им вслед, сказала почти шёпотом:

— Ну вот… можно и ужинать.

Она оглядела кухню: тёплый хлеб, дымок от голубцов, любимые кружки. И вдруг ясно поняла — вот он, ответ. История не в землянках и не в судах. История — в том, что остался дом, где тебя ждут. Где слышат. Где помнят.

А значит — история ещё продолжается.

Глава 1 «Пахнет пшеницей, пахнет бедой»

Вечером пахло пшеницей. Золотистое поле дрожало от жара, будто дышало вместе с землёй. Тося шла по узкой межи, держа в руках сноп, и всё время оглядывалась — не потому что кто-то звал, а просто потому что душа была тревожна.

Мать осталась дома. Лежала уже третий день. Сначала думали — утомление: жара, покосы, сено. Потом пришла слабость, кашель, жар. Отец Тоси умер ещё зимой, с тех пор всё держалось на матери.

Тосе было четырнадцать. Полное имя — Антонида, но с малых лет все звали её Тосей — и в семье, и в селе. За плечами — церковно-приходская школа, две зимы, и одна весна, когда её, малую, поставили пасти утят, а она уснула в траве и потеряла двух. Теперь уже никто не ставил — теперь она сама знала, что и как надо делать.

Жатва была в разгаре. Брат Алексей с утра на верхнем участке. Тосю оставили на подхвате — собрать снопы, перенести в сарай, принести воды. Работы было много, взрослых — нет. И осталась она одна — как будто взрослая, как будто не страшно.

Сноп она опустила у крыльца. В доме было душно. Комары, запах укропа, треснувшее зеркало. В сенях висел платок матери, тот самый, с красной каймой, подаренный ещё до свадьбы. Тося осторожно сняла его, провела пальцами по складке.

Мать лежала на спине, глаза закрыты. Лицо впало, губы шептали что-то — будто пела во сне. Рядом сидела Саша, старшая сестра. Она держала мать за руку и не плакала.

— Иди, — тихо сказала она, не оборачиваясь. — Тебе не надо это видеть.

Тося постояла у порога. Потом вышла, прикрыла дверь и села на скамейку. Тени от сарая легли на двор. Было тихо — так бывает только в те вечера, когда ничего уже нельзя изменить.

Она не знала, сколько сидела. В какой-то момент ветер сорвал с крыльца сухой лопушок. Где-то в саду вскрикнула курица. В доме стало совсем тихо.

Дверь скрипнула. Вышла Саша, глаза красные. Она не сказала ничего — просто села рядом и прислонилась плечом.

Обе смотрели на поле, где с утра гудели серпы.

Тося впервые почувствовала: теперь всё по-другому. Не будет пирогов с тыквой. Не будет сказок перед сном. Не будет того взгляда — строгого, но тёплого. Теперь надо самой. Не за себя — за всех.

В животе сжалось, будто от пустоты. На небе появился первый вечерний луч, мягкий, как руки матери, когда та в последний раз поправляла ей косу. Стало страшно — по-детски, когда в доме темно, а взрослый вдруг замолчал навсегда.

И тут она вспомнила, как однажды вечером они с Сашей испугались грома и не хотели ложиться. Мама улыбнулась, погладила обеих по головам: «Возьмите котёночка. С ним вам не страшно будет». Они завернули самого маленького, полосатого, в мягкий платочек и положили между собой — тёплого, сонного, как живая грелка. С тех пор, когда было особенно страшно, Тося держалась за это воспоминание — мамин голос и тёплый бок котёнка под ладонью.

***

С того лета в ней что-то переломилось. Она перестала ждать, что кто-то сделает за неё; не спрашивала — можно ли, нужно ли. Просто бралась — и делала. В доме, в поле, рядом с братом и сестрой. Так начинала взрослеть: не с ласки, а с долга.

Тося стала сильной. Не быстрой, не крикливой — сильной по-настоящему. Не жаловалась, не просила, не показывала слёз. Только губы сжимались тонко, когда было трудно. Она никого не обнимала и не говорила «люблю» — будто всё тёплое ушло вместе с матерью. Но отвечала за всех — и её слушались.

Без матери работали сами — жали пш