«Шабатон. Субботний год» Алекса Тарна — захватывающий и авантюрный детективный роман, который начинается с одной странной семейной тайны.
Надвигается шабатон — год творческого отпуска, свободный от академической рутины. Доктор Игаль Островски решает на это время включиться в авиастроительный проект огромного уровня секретности, обещающий невероятно заманчивый практический опыт. Конечно, сперва личное дело доктора Островски проходит строжайшую проверку. Тут-то и выясняются неправдоподобные и абсолютно загадочные факты о его любимом дедушке — самом важном человеке в жизни, заменившем отца, герое Гражданской войны в Испании, многолетнем узнике колымских трудовых лагерей.
Оказывается, за четыре года до смерти дедушки в Москве, в Израиле умер точно такой же человек. Как это точно такой же? Биографические подробности идентичны до поразительных мелочей. Совпадение исключается… Значит, один из двоих — фейк, поддельная личность, укравшая чужое имя и чужую жизнь. Но кто?
Игаль решает во что бы то ни стало узнать, что произошло на самом деле, и начинает расследование. Путь к правде поведет его крутыми поворотами через запутанные тайны истории, на которые богат бурный и жестокий XX век, и заставит его мир перевернуться.
«Это потрясающий писатель, всем его смело рекомендую. Он пишет приключенческие романы, но он и мыслитель, и философ, и всё что угодно… Думаю, что это — имя, которое будет на слуху и на языке просто у всех в ближайшем времени». — Игорь Губерман
— Автокатастрофа? — продолжала давить я. — Знаете, мой отец тоже погиб в автокатастрофе шесть лет назад.
— Примите мои соболезнования, — сказала она. — Я и сама потеряла отца примерно в таком же возрасте. Но нет, моя травма никак не связана с автокатастрофой. Вы слышали что-нибудь о «Сезоне»?
Я не сразу поняла, о чем речь, и даже едва не спросила, какой сезон имеется в виду, но вовремя остановилась. Наверно, ее интонация, выражение лица, тень в глазах и другие мелкие признаки подсказали, что речь идет не о времени года и не о сезоне мод. Я всегда лучше других замечала такие характерные движения интервьюируемой души – видимо, так отец и угадал во мне если не шпионку, то журналистку. Об операции «Сезон» — с большой буквы С – нам рассказывали в школе, правда, очень коротко и не вдаваясь в детали. Говорили, что осенью 1944 года безрассудные теракты раскольников из организации ЭЦЕЛ – некоторые учителя даже называли их фашистами – поставили еврейское население Палестины на грань катастрофы. Что поэтому Бен-Гурион и руководство ишува были вынуждены приказать Хагане и ПАЛМАХу призвать фашистов к порядку. И все, не более того.
Уже потом, разобравшись в тогдашних событиях, я поняла, что произошло ужасное братоубийственное злодеяние. Поводом к началу «Сезона» послужила ликвидация в Каире британского министра лорда Мойна, прямого виновника гибели сотен спасавшихся от Гитлера евреев, пассажиров судна «Струма». Мойна ликвидировали двое ребят из ЛЕХИ, но как раз их группу не тронули. По простой причине: Бен-Гурион не видел в ЛЕХИ политических соперников – в отличие от ЭЦЕЛа. На них-то и набросились со всей силой: похищали, пытали, выдавали британской полиции. Но тогда, сидя напротив инвалидного кресла Геулы Сегаль, я еще не знала ничего, а потому просто кивнула, не имея ни малейшего понятия, что может последовать дальше.
— Зачем ты так, Нина? — повторил он, охотно принимая новые правила. — Ну какой же ты ублюдок? Поздних детей обычно любят куда больше старших. Это мне надо бы жаловаться на ублюдочность: я ведь внебрачный. Отец бросил маму, едва узнав, что она забеременела.
— Значит, мы еще и родственные души, — улыбнулась она. — А что касается любви к позднему ребенку, то мне ее не досталось вовсе. Мать считала, что дети должны с грудного возраста воспитываться по-коммунистически. Ты, наверно, слышал о кибуцных домах детей. Меня запихнули туда почти сразу, причем не там, в Рамат-Гане, а далеко, в Долине, в одном из крайне левых кибуцев Хашомер Хацаир. Отец хотя бы навещал меня время от времени, а мамаше и вовсе было плевать. Они друг друга стоили – упертые сталинисты, оба. Ты ведь видел наш дом? Давид дважды перестраивал его, пока не получился дворец. Но вначале-то они жили в будке на полторы комнаты. И эти полторы комнаты до сих пор есть в недрах виллы, которую ты видел. Остались точно такими же, как при папаше. С четырьмя портретами на четырех стенах: Маркс, Энгельс…
Приседая, пенсионеры не забывали задорно поглядывать по сторонам, что со временем привело к тому, без чего не обходится ни один уважающий себя курорт, а именно к обилию курортных романов. На благосклонность Нины Наумовны претендовали сразу три достойных ухажера: архитектор из Киева, питерский литератор и отставной подполковник артиллерии. Сначала она закономерно склонялась к последнему варианту, ибо какое женское сердце не дрогнет при виде парадного армейского мундира и военной выправки? Увы, подполковника подвела профессиональная глухота – следствие неумеренно частого употребления в прошлом команды «пли!» и технического спирта. Если б он только помалкивал, то, возможно, сошел бы и в таком виде, но бедняга еще и норовил встревать невпопад…
Союзу с питерским интеллектуалом помешали непримиримые эстетические разногласия: он непрестанно цитировал наизусть стихи поэта Бориса Слуцкого, что казалось Нине Наумовне, воспитанной на совсем другом Борисе, признаком крайне дурного вкуса. Оставался третий, Давид Михайлович Гольдфарб – сутулый, большеносый, с глазами навыкате архитектор, больше похожий на еврейского банкира-плутократа с карикатуры нацистской газеты «Дер Штюрмер» или советского журнала «Крокодил». В отличие от невпопад выскакивающего подполковника и брызжущего Слуцким литератора, архитектор молчал, как сломанная пушка, внимательно выслушивал все, что рассказывала Нина Наумовна, и с неизменной готовностью кивал, когда она обращалась к нему за одобрением и поддержкой.