2

Я открыла дверь своим ключом, вошла в прихожую и вдохнула привычные с детства запахи. Пахло пылью, нафталином и полиролью для мебели, и над всем этим витал флер туалетной воды отца, которую ему привозил из-за границы его друг, работавший в торгпредстве.

Темный коридор, заставленный громоздкой мебелью, уходил влево, тянулся мимо комнат соседей и возле туалета заворачивал к кухне. Справа коридор был коротким и вскоре упирался в нашу дверь; я по привычке говорила «нашу», хотя формально это было давно не так.

Я взялась за ручку двери, когда она неожиданно распахнулась. Отец, явно спешивший, едва на меня не налетел.

– Зоя! – воскликнул он. – Разве уже шесть?

– Без четверти. Я принесла эклеры.

– А я шел на кухню ставить чайник. Здравствуй.

Отец обнял меня, поцеловал и вгляделся в мое лицо:

– Выглядишь усталой. Много работаешь?

– Приходится. Коллега ушла в декрет, ее нагрузку распределили между врачами отделения.

– Но ты хотя бы высыпаешься?

– Конечно, пап, не переживай. Давай я поставлю чайник?

– Нет-нет, я сам. Проходи, располагайся.

Гостиная – просторная, с эркерным окном и лепниной на потолке – больше не служила отцу ни кабинетом, ни спальней. Он теперь работал и отдыхал в смежной комнате, которая раньше была моей. Туда перекочевали его письменный стол, кресло и японская печатная машинка Brother deluxe, которой отец очень дорожил. Окно той комнаты выходило не на шумный двор-колодец, а на глухую стену соседнего дома, поэтому там одинаково хорошо и работалось, и спалось, хотя вид из окна оставлял желать лучшего.

В 1944-м осколок немецкой гранаты раздробил отцу правую кисть; два пальца – большой и указательный – пришлось ампутировать. Вернувшись после войны на последний курс института, с которого его призвали на фронт, отец обучился слепой машинописи, чтобы не переучиваться на левшу. С тех пор он печатал не только все свои лекции, статьи и официальную корреспонденцию, но и личные письма, которые подписывал не без самоиронии: впечатывал фамилию и инициалы и рядом ставил чернильный крестик, делая его намеренно искривленным, хотя умел неплохо управляться с ручкой при помощи двух средних пальцев.

Я поставила коробку с эклерами на стол, где уже стояли чашки, заварочный чайник и вазочка с печеньем, прошлась по комнате, выглянула в окно, села на диван и попыталась успокоиться. Сердце колотилось, ладони вспотели. Меня тяготил предстоящий разговор, я боялась реакции отца, не хотела, чтобы он меня жалел. Если б можно было этого избежать, я бы с радостью ухватилась за любую возможность. Но мой измученный мозг так ничего и не придумал. Ко всему прочему мне предстояло уложиться в определенные временные рамки, поскольку через два часа я заступала на суточное дежурство.

Отец принес чайник. Я разлила чай, выложила пирожные, спросила, как отец планирует провести предстоящий отпуск, как продвигается его монография, есть ли новости о переиздании учебника. Он отвечал рассеянно, его мысли были заняты чем-то другим.

Наконец беседа себя исчерпала. Повисла пауза. Я машинально ела эклер, не чувствуя вкуса, собираясь с силами словно перед прыжком в ледяную воду, мысленно репетируя первую фразу, после которой пути назад уже не будет.

Мы заговорили одновременно.

– Пап, я хотела тебе сказать…

– Солнышко, у меня для тебя новость…

Отец улыбнулся и поощрительно кивнул:

– Говори.

– Мы с Матвеем разводимся.

– Что? – Он недоуменно нахмурился. – То есть как – разводитесь?

– Ну как люди разводятся? Подают заявление, потом являются в назначенное им время и…

– Я не это имел в виду! – Отец яростно взъерошил свою густую шевелюру, вскочил и принялся быстро ходить по комнате, бросая на меня растерянные и сердитые взгляды.

В свои пятьдесят семь он был по-прежнему красив и выглядел на несколько лет моложе. Высокий, с внушительной фигурой, посеребренными сединой темными волосами и такой же бородкой, всегда аккуратно подстриженной, он походил на Хемингуэя: не хватало только свитера с грубым воротом и трубки во рту. Студентки и аспирантки ходили за ним табунами, что вызывало у сослуживцев отца завистливые насмешки и не всегда приличные комментарии. Изуродованная кисть нисколько его не портила, наоборот – придавала мужественности и напоминала о героическом прошлом, особенно в День Победы, когда он надевал китель со всеми орденами.

Сдержанный и немногословный, отец, тем не менее, был душой компании. Он не переносил недалеких, пошлых, ограниченных людей и не желал иметь с ними ничего общего. Он дружил с поэтами, переводчиками, филологами, журналистами-международниками… Литература и русский язык были его страстью – страстью сдержанной, как он сам, но не проходящей, с годами становившейся только крепче.

Я знала, что причиню отцу боль, но не ожидала, что он настолько рассердится. Остановившись посреди комнаты, он скрестил руки на груди и, раздувая ноздри, свирепо спросил:

– Это что еще за глупости?

Я растерялась и не сразу нашлась с ответом.

– Ты ведь не всерьез это сказала, признайся? – Отец наклонился и заглянул мне в глаза.

Я отвернулась, не в силах выносить его пытливого взгляда, и пробормотала:

– Мы больше не живем вместе. Уже неделю. Матвей временно перебрался к родителям.

– Не драматизируй. Вы просто поссорились. – Отец придвинул свой стул к моему, сел и успокаивающе положил руку мне на плечо. – Мы с твоей мамой тоже ссорились. Но потом всегда мирились. Вы тоже помиритесь. Вам просто нужно остыть, и…

– Ты ей изменял?

– Что? – Отец не сразу понял суть вопроса и возмутился: – Как ты могла такое подумать? Я никогда даже не… – Он осекся, пораженный догадкой. – Ты хочешь сказать, Матвей…

Я кивнула и стиснула зубы, пытаясь удержать слезы. Я была уверена, что уже все их выплакала; перед тем, как выйти из дома, я выпила столько валерьянки, что за мной должны были увязаться все бродячие коты Ленинграда. Но стоило мне заговорить о предательстве Матвея, как хрупкая защитная стена, возведенная мною в попытке убедить себя, что ничего страшного не произошло, моментально рухнула.

– Ты точно знаешь? Или предполагаешь? Потому что если это только подозрения…

– Он сам сказал.

– Матвей? – изумился отец. – Сам признался?

Я кивнула и все-таки расплакалась.

Отец протянул мне носовой платок и подождал, пока я высморкаюсь и приведу лицо в порядок. Потом налил воды в стакан и заставил выпить.

– Теперь рассказывай. Только без эмоций. Я совершенно теряюсь, когда женщина плачет.

– У Матвея роман с коллегой. Это не просто интрижка на стороне… Все гораздо серьезней.

– Он хочет уйти к ней?

– Он должен уйти. – Я выдержала паузу в надежде, что отец сам поймет, но он недоуменно смотрел на меня, и я выложила последний козырь: – Она ждет ребенка.

– От Матвея?

– Ну а от кого еще, пап!

– Так, – отец снова принялся расхаживать по комнате, – а она, эта коллега, не замужем?

– Не только не замужем, но еще и дочь замдиректора НИИ радиоаппаратуры.

– Тогда у Матвея действительно нет выхода. Он – кандидат в члены партии, пишет диссертацию и его карьера зависит…

– Ты что, его оправдываешь? – возмущенно перебила я.

– Ни в коей мере. Я просто констатирую, что он должен развестись и жениться на этой девушке. Дело даже не в том, что она – дочь замдиректора. Ребенку следует родиться в полной семье. И раз уж так сложилось, что у вас нет детей…

– Вот именно! – Я задохнулась от нового приступа слез. – Он меня предал! Мы договорились, что я не стану беременеть, пока не определюсь с ординатурой. Он уверял, что и сам не спешит становиться отцом, поддерживал мое стремление стать опытным специалистом. Я верила ему. Я верила ему! – истерически выкрикнула я, позабыв о том, что отец терпеть не может мелодрам.

В другое время он, несомненно, осадил бы меня, заставил взять другой тон, но сейчас просто отошел к окну и повернулся ко мне спиной, ожидая, пока я успокоюсь.

В такие минуты я ненавидела его холодность, граничащую с нравственной жестокостью.

В такие минуты я жалела, что погибла мама, а не он.

Мне, как никогда, нужна была его поддержка. Пусть он ничем не мог помочь фактически – достаточно было теплых слов, объятий, участливого взгляда; но даже на это я рассчитывать не могла. Отец и раньше не был склонен к сантиментам, а после смерти мамы совсем закрылся эмоционально. Мои слезы действовали на него как красная тряпка на быка: вместо того, чтобы посочувствовать, он, наоборот, злился. Я могла сколько угодно на него обижаться, но это ни к чему бы не привело. Проще было не лить слезы по пустякам, однако измена мужа и грядущий развод к пустякам не относились.

– А чего хочет сам Матвей? – неожиданно спросил отец. – Он твердо намерен развестись и жениться на той девушке? Или надеется как-то исправить ситуацию – конечно, при условии, что ты его простишь?

– Я не собираюсь его прощать и не понимаю, как это можно исправить.

– Зоя, ты врач, и прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Прямолинейность отца меня покоробила, но разговор был такого рода, что не предполагал иносказаний или завуалированности.

– Матвей хочет жениться на этой Гале, – сухо сказала я. – И ребенка он тоже хочет. Действительно хочет, а не потому, что в противном случае получит неприятности на работе или не сможет вступить в партию. Он надеется, что я не стану жаловаться в профком или пытаться как-то еще ему навредить. Вначале у меня была такая мысль, я очень на него разозлилась, но сейчас… – я покачала головой. – Сейчас я уже ничего не хочу. Только чтобы все поскорее закончилось.

– Значит, ты вот так просто сдашься? Не станешь бороться, не попытаешься его удержать? Неужели ты совсем его не любишь?

– Именно потому что люблю, я не стану этого делать. Если Матвей предал один раз, он может предать снова. Я не хочу жить в постоянном страхе, контролировать его, пытаться подловить на лжи… – Я остановилась, чувствуя, что закипаю, и добавила более спокойно: – В общем, я подаю на развод.

– Матвей оставляет тебе квартиру, а сам будет жить у родителей?

– Нет, он перебрался к ним временно, пока мы не решим квартирный вопрос. Ты ведь знаешь, у его родителей всего одна комната.

– Но ваша квартира совсем крошечная. При размене вам в лучшем случае достанется по комнате в коммуналке на самой окраине города. И то с доплатой.

– Мы не будем ее разменивать. Я хочу вернуться сюда. Если, конечно, ты не против.

Последняя фраза была своего рода вежливым реверансом, уступкой условности. Я знала, что отец не станет возражать – более того, он сам бы мне это предложил, просто я его опередила.

Я ждала, что отец скажет: «Конечно, переезжай хоть завтра», но он молчал, по-прежнему стоя ко мне спиной, словно ему было неприятно на меня смотреть.

Пауза затягивалась. Меня охватило беспокойство.

– Пап, ты ведь не против?

– Солнышко, видишь ли… В другое время я бы, конечно… Но обстоятельства таковы…

– Какие обстоятельства?

Отец наконец повернулся. Его лицо было растерянным. Виноватым.

Мое беспокойство переросло в опасение, что сейчас я услышу нечто такое, что вряд ли поднимет мне настроение. Я неуверенно спросила:

– Ты не хочешь, чтобы мы снова жили вместе?

– Дело не в этом. А в том, о чем я собирался тебе рассказать.

– Да, ты упоминал какую-то новость…

– Она может тебе не понравиться.

Я была готова ко всему: что отец решил произвести обмен или фиктивно продать обе комнаты и переехать в другой город, или узнал неутешительный диагноз и сейчас сообщит, что жить ему осталось несколько месяцев…

Однако о самом очевидном я не подумала. Наверно, просто привыкла к тому, что, кроме меня, ему никто нужен.

– Я женюсь, Зоя.

– Женишься? – изумленно повторила я. – На ком?

– Ее зовут Ирина Сергеевна. Мы познакомились в январе и вчера подали заявление в загс. Регистрация через месяц, двадцатого июля.

Я ошеломленно молчала. Новость не укладывалась в голове.

Отец встретил женщину, влюбился в нее, позвал замуж. А я ни о чем не знала. За последние пять месяцев я приходила к нему много раз, одна или с Матвеем. Мы пили чай, говорили на разные темы, обсуждали летний отпуск, и все это время за спиной отца маячила некая Ирина Сергеевна, о которой он ни разу не упомянул.

– Почему ты говоришь об этом только сейчас? – наконец спросила я.

– Не знаю! – Отец развел руками. – Наверное, не хотел спугнуть свое счастье. Я не суеверен, но…

– Сколько ей лет? – перебила я, меньше всего желая выслушивать его оправдания.

– Сорок пять. Она вдова. Живет в Гатчине, работает в школе учительницей истории. Ира очень славная женщина. Я вас непременно познакомлю, когда Света вернется из пионерлагеря.

– Какая Света?

– Ирина дочь. Ей тринадцать. Она будет жить в той, маленькой комнате.

– А как же я?

Я вела себя словно растерянный ребенок, но эмоции – обида, растерянность, страх – были так сильны, что затмили голос разума и уничтожили остатки гордости. Я добавила почти жалобно:

– Когда я выходила замуж, ты обещал, что этот дом навсегда останется моим, и если что-то пойдет не так…

– Но ты же не думала, что я всю оставшуюся жизнь проведу один?

– Наверное, именно так я и думала. Во всяком случае, надеялась, что всегда буду занимать в твоей жизни первое место.

– В тебе говорит эгоизм.

– Возможно. Но ты должен был сказать! Я бы тогда не рассчитывала на этот вариант.

– В тот день, когда я сделал Ире предложение, вы с Матвеем уже разъехались и, насколько я понимаю, решили, что ты вернешься сюда, не поинтересовавшись моим мнением на этот счет. Ты тоже должна была сразу сказать, но предпочла поставить меня перед фактом, точно так же, как это сделал я. Так почему я должен оправдываться, а ты – нет?

Я молчала, прижав пальцы к вискам, в которых начинала пульсировать боль. Положение казалось безвыходным. Мы с Матвеем действительно не смогли бы разменять однокомнатную малогабаритку на две отдельные комнаты, если только не согласились бы переехать в жуткие клоповники с соседями-алкашами. Но у Матвея и не было желания разменивать квартиру, он собирался привести туда новую жену, свить новое любовное гнездышко. По большому счету, я не имела на эту квартиру никаких прав и не могла ничего требовать от Матвея. Тот факт, что это он решил от меня уйти, а не наоборот, ничего не менял. Официально на развод подавала я.

Словно прочитав мои мысли, отец сказал:

– Пусть Матвей что-нибудь придумает. Ведь это он виноват. Не выставит же он тебя на улицу! В конце концов, ты там прописана. Если будет упрямиться, пригрози, что обратишься в партком и профком.

– Я не привыкла действовать такими методами.

– А какими методами ты привыкла действовать, Зоя? Слезами, давлением на жалость, упреками? Ты уже взрослая, я не могу бесконечно тебя опекать. Не обижайся, но ты должна сама о себе позаботиться.

Отец помолчал и добавил более мягким тоном:

– Я всегда буду тебя любить, но не в ущерб своей личной жизни.

– Ты прав. – Я встала и направилась к двери. – Мне пора на работу.

– Да, насчет свадьбы… Мы не планируем торжество, отметим дома, по-семейному. Ты ведь придешь?

– Я еще не знаю, что буду делать двадцатого июля, – ответила я и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

3

Спрятавшись под зонтом, я шла по огромной, похожей на лабиринт-муравейник, территории alma mater, состоявшей из нескольких десятков корпусов, соединенных между собой асфальтированными тротуарами и протоптанными через газоны тропинками. Я ходила по ним тысячи раз и могла найти любой корпус с закрытыми глазами. Вокруг сновали люди – был разгар летней сессии. Зонт мешал обзору, приходилось постоянно отводить его в сторону, чтобы не налететь на очередного студента, одуревшего от ночных бдений и умственного перенапряжения, поэтому к концу пути я основательно вымокла.

Кафедра неврологии располагалась на первом этаже десятого корпуса, примыкавшего к соседнему одиннадцатому и соединенного с ним крытым переходом.

В коридоре с истертым линолеумом пахло хлоркой и лизолом, как в больнице. За четыре года ничего не изменилось, даже доска объявлений висела на прежнем месте, хотя ее еще при мне хотели перевесить; облупившиеся подоконники и рамы многостворчатых окон, тянущихся вдоль коридора и выходящих во внутренний двор, так и не покрасили.

Кабинет заведующего кафедрой располагался в самом конце коридора, напротив лестницы, ведущей на верхние этажи.

На двери висела табличка: «Кривонос А. В. Д. м. н., профессор. Завкафедрой неврологии».

Я постучала, услышала: «Войдите!», толкнула дверь и с порога погрузилась в воспоминания, нахлынувшие с неожиданной силой и пробудившие во мне ощущение невосполнимой утраты тех дней, когда я была полна радужных надежд, влюблена и счастлива. Ровно четыре года назад я вышла из этого кабинета, сжимая в руке направление в Куйбышевскую больницу и думая, что больше никогда сюда не вернусь. За эти четыре года Александр Вениаминович, талантливый диагност-клиницист и не менее талантливый преподаватель, успел отметить шестидесятилетний юбилей, занять место прежнего заведующего кафедрой и должность руководителя распределительной комиссии, хотя обычно эта функция возлагалась на декана факультета.

Александр Вениаминович по причине, известной ему одному, прочил мне блестящее будущее на поприще неврологии. Именно он, пользуясь своими связями, обеспечил мне место интерна в Куйбышевской больнице, куда хотели попасть многие студенты с моего курса; если бы я не справилась, профессиональная репутация Александра Вениаминовича, несомненно, пострадала бы, но он не сомневался в моих способностях, что придало мне уверенности в собственных силах. От общих знакомых я знала, что в прошлом году у него умерла жена и он перенес сердечный приступ, но благодаря неистощимой энергии и самодисциплине полностью восстановился и вернулся к работе.

И вот теперь я снова нуждалась в его помощи. Решение далось мне нелегко, но я понимала, что если кто и сможет помочь в реализации моего плана, то только он.

– Доктор Демьянова! – воскликнул Александр Вениаминович, поднимаясь из-за стола, заваленного бумагами и справочниками. – Вот неожиданность. Рад вас видеть!

– Взаимно, Александр Вениаминович, – я улыбнулась и протянула ему руку, которую он энергично пожал. – Только я больше не Демьянова. Я – Завьялова.

– Да, да, конечно, по мужу… Пожалуйста, садитесь, товарищ Завьялова.

– Зовите меня по имени.

Теперь при упоминании фамилии Матвея меня внутренне передергивало. Но и поменять фамилию обратно на девичью (то есть на отцовскую) я не могла. Это был тупик, из которого я пока не видела выхода.

– Сейчас налью вам горячего чаю. Я как раз собирался чаевничать.

– Не нужно, спасибо.

– Я настаиваю! Вы промокли, так и заболеть недолго.

– На улице плюс двадцать, и с моим иммунитетом всё в порядке. Как вы себя чувствуете, Александр Вениаминович? Мне говорили, что…

– Я здоров, и не будем об этом! – решительно перебил завкафедрой. – Лучше расскажите о себе. Вы по-прежнему в больнице на Литейном?

– Да, в должности штатного врача неврологического отделения.

– Не сомневался, что вы добьетесь успеха! – Он тепло улыбнулся, отчего его некрасивое, в сеточке морщин лицо удивительным образом преобразилось. – Нравится работа?

– Очень.

– Есть мысли насчет кандидатской?

– Я собираю материал.

– На какую тему?

– Наследственно-дегенеративные заболевания нервной системы.

– Весьма интересная и многообещающая тема! Могу помочь с выбором научного руководителя и с ординатурой.

– Спасибо. Но я сейчас… – Горло неожиданно сдавил спазм. – Я не совсем…

– Что случилось, Зоя? – Александр Вениаминович подался вперед. – У вас неприятности?

Я кивнула. Заранее заготовленная фраза застряла на уровне голосовых связок. Глупо, но мне казалось, что пока я не произнесла ее вслух, можно оставить всё как есть, хотя решение было принято и отступать я не собиралась.

Глубоко вздохнув, я спросила:

– Скажите, списки на распределение уже составлены?

– Не только составлены, но и утверждены деканом.

– Какое самое отдаленное место, где требуется невропатолог?

Завкафедрой, не выказав удивления, словно этот вопрос ему задавали по несколько раз на дню, взял со стола список и пробежал по нему глазами.

– Анадырь. Новоалтайск. Ходжамбаз, это в Туркмении. Зардоб в Азербайджане. Поселок Таёжный в Красноярском крае… Но зачем вам это, Зоя?

– Я хочу уехать из Ленинграда и начать всё сначала.

– Для такого решения нужны серьезные основания. И мне кажется, вы еще слишком молоды для того, чтобы начинать сначала.

– Наверное, со стороны это выглядит глупо. Но можно я не буду ничего объяснять? Просто помогите мне осуществить задуманное.

– Сделаю все, что в моих силах.

В данном случае это вовсе не было оборотом речи. Я не сомневалась, что Александр Вениаминович действительно постарается помочь.

– Я хочу перевестись из Куйбышевской больницы в одно из наиболее отдаленных мест, вместо распределенного туда студента. Выиграют обе стороны: выпускник останется в Ленинграде, а больница на периферии получит квалифицированного невропатолога.

Александр Вениаминович снял очки, протер их носовым платком, вернул на место и задумчиво произнес:

– Я могу лишь догадываться о причинах такого решения, Зоя, но, что бы ни было, боюсь, вы совершаете ошибку.

– Я совершила ее четыре года назад.

– Когда устроились в больницу на Литейном?

– Нет. Когда вышла замуж.

– Понятно. – Завкафедрой помолчал, и в его молчании мне почудилось осуждение; вероятно, он ожидал услышать более серьезный повод. – Если я правильно помню, вас должны были распределить в Абакан. Не так-то легко было договориться о вашем трудоустройстве в Куйбышевскую больницу, учитывая, что на то место претендовали несколько человек.

– Знаю, и я очень вам благодарна…

– Работая штатным невропатологом в многопрофильной больнице, вы имеете неплохие шансы подняться по служебной лестнице и защитить кандидатскую. Такими возможностями не разбрасываются. Ваше право – не рассказывать о семейных обстоятельствах, и, наверное, идя сюда, вы всё тщательно обдумали, однако ваша просьба – не обижайтесь – выглядит ребячеством.

– Тогда давайте считать, что мой переезд на периферию восстановит справедливость. Фактически я сделаю то, что должна была сделать сразу после выпуска. Тогда я воспользовалась своим правом остаться в Ленинграде, но это был поступок, недостойный комсомолки. Возможно, сейчас я не совершаю ошибку, а, наоборот, исправляю ее.

– Несомненно, любая ЦРБ будет рада заполучить грамотного специалиста. Но…

Я знала, что стоит за этим «но»: жизнь на периферии сильно отличается от ленинградской, семейные неурядицы бывают у всех, но это не повод – вот так срываться с места и, когда я наконец одумаюсь, мне придется очень постараться, чтобы вернуться на прежнюю должность и восстановить ленинградскую прописку.

Я прекрасно это понимала, но оставаться в Ленинграде не могла.

Дело было не только – и не столько – в предательстве Матвея. Дело было в отце.

Каждый день я вынужденно ходила по той же улице, по которой ходил и он. Я боялась случайно с ним столкнуться, поэтому выбирала окольные пути, но так не могло продолжаться вечно, рано или поздно мы должны были встретиться, и ожидание этой неизбежности отравляло радость, которую прежде приносила мне работа. Я могла бы, конечно, перевестись в какую-нибудь больницу на другом конце города, но Ленинград, как известно, город маленький. Да я и не хотела полумер.

Должно быть, по выражению моего лица Александр Вениаминович понял, что отговаривать меня бесполезно, и спросил:

– У вас есть пожелания по географическому расположению? Горы или тайга? Север или юг?

– Не люблю высоту и жару.

– Тогда или Анадырь, или Таёжный.

Чукотка или Восточная Сибирь. Я задумалась.

Анадырь находится гораздо дальше от Ленинграда, чем Красноярск, поэтому лететь предстояло на несколько часов дольше. В самолетах у меня сильно закладывало уши и болела голова, поэтому любой, даже не слишком дальний перелет давался мне мучительно.

– Расскажите про Таёжный, – попросила я.

– Поселок был основан около двадцати лет назад на базе леспромхоза. С тех пор он сильно разросся. Появились школа, больница, магазины, многоквартирные дома вместо бараков. Там по-прежнему занимаются лесозаготовками, только уже в более крупных масштабах.

Лес сплавляют по реке Ангаре и далее товарными поездами развозят по всему Союзу.

– А от Красноярска далеко?

– Больше пятисот километров. От Таёжного до ближайшего села, которое называется Богучаны, километров пятьдесят через тайгу по бездорожью.

– Что? – Я опешила.

– Красноярский край – большой, Зоя. – Александр Вениаминович улыбнулся, словно мои познания в географии его позабавили.

– И как до этого Таёжного добираться?

– В Богучанах есть аэропорт, но он уже несколько лет не принимает пассажирские самолеты. Остается только один путь: поездом из Красноярска. Подробного маршрута я не знаю. Из Таёжного впервые пришел запрос на невропатолога. Наверное, раньше главврач удовлетворялся кадрами из Красноярска. Да, и вот еще что. У них там не многопрофильная больница, а стационар.

– А разве больница и стационар – не одно и то же?

– Не совсем. Стационар обслуживает пациентов, нуждающихся в постоянном врачебном наблюдении и терапевтическом лечении либо в реабилитации после операций и перенесенных болезней. Иными словами, тех, кто по различным причинам не может получать лечение на дому.

– Но вы сказали, им нужен штатный невропатолог…

– Да, в амбулаторию при стационаре. С обязатель-ным ежедневным консультированием стационарных пациентов. Работать придется на полторы, а то и на две ставки. Второго невропатолога в стационаре нет.

– А где проводятся операции?

– Плановые – в больнице Богучан.

– А экстренные?

Александр Вениаминович замялся и ответил не сразу.

– Формально Таёжинский стационар не предназначен для проведения оперативных вмешательств. Но Таёжный – это не просто поселок, а леспромхоз, в котором регулярно происходят несчастные случаи. Поэтому районный здравотдел санкционировал оперативное вмешательство в случаях, когда транспортировка в Богучанскую больницу может стоить пациенту жизни. При стационаре есть ургентная[2] операционная, приемный покой, травматология и две кареты скорой помощи. Фактически Таёжинское медучреждение представляет собой симбиоз больницы, дневного стационара и амбулатории, но с более скромным объемом работы, нежели в многопрофильной ЦРБ. Поэтому карьеру вы там вряд ли построите. Впрочем, другие места, куда в этом году уезжают по распределению выпускники, имеют схожие условия. Сейчас не послевоенное время, никто не поставит вчерашнего студента проводить операции или руководить отделением. Поэтому для выпускников подбирают такие места, где они, если можно так выразиться, не наломают дров, прежде чем наработают достаточный опыт и смогут обходиться без наставников.

– А в больнице соседнего села… Богучанах, если я правильно запомнила… случайно нет вакансии невропатолога?

– Оттуда запросы не поступали.

Чем больше подробностей я узнавала, тем менее привлекательным казался Таёжный. Может, выбрать Анадырь? Там хотя бы есть аэропорт, не придется ехать сотни километров на поезде через тайгу ради того, чтобы вести прием в сельской амбулатории.

Нет. Нельзя поддаваться слабости. Моя цель – не только оказаться как можно дальше от Ленинграда, но и забраться в такую глушь, куда даже письма с трудом доходят.

Таёжный в этом смысле подходил идеально.

Я почувствовала внезапный азарт при мысли о преодолении трудностей, которые сулило это безрассудное, но увлекательное приключение. И решительно сказала, что выбираю Таёжный.

– Вы уверены, Зоя? Обратного пути не будет.

– Я не собираюсь возвращаться.

– И возиться с вами там тоже никто не будет. Самое большее, что вам предоставят – комнату в общежитии с удобствами на этаже.

– Я не ребенок, Александр Вениаминович! Бытовые трудности меня не пугают. – Я улыбнулась, чтобы смягчить свою запальчивость, и добавила: – Когда я была студенткой третьего курса, меня не взяли в летний стройотряд, который уезжал на БАМ. Я тогда очень расстроилась. Теперь хотя бы наверстаю упущенную возможность.

– Что ж, стационару нужны опытные специалисты. Сегодня же займусь вашим переводом.

– Спасибо! Александр Вениаминович, у меня еще одна просьба… Если после моего отъезда меня станут разыскивать…

– Кто?

– Неважно. Я к вам не приходила, и этого разговора не было.

– Вы можете на меня положиться, Зоя. Ваше новое местожительство я никому не выдам.

4

Из-за усталости и переизбытка впечатлений я не могла уснуть даже под размеренный перестук колес и, лежа на жесткой койке, смотрела в окно, за которым мелькали ели, кедры, лиственницы и сосны бесконечной тайги, подсвеченной заходящим солнцем.

Мое путешествие, начавшееся поздним вечером 26 июля, продолжалось уже больше восемнадцати часов.

Я вылетела из Ленинграда накануне незадолго до полуночи и за пять часов полета не сомкнула глаз, мучаясь от боли в заложенных ушах и от храпа соседа – могучего сибиряка под два метра ростом, с трудом уместившегося в своем кресле.

После приземления в Красноярске я долго ждала свой багаж; один из чемоданов, в котором была теплая одежда, потерялся, пришлось подключать к поискам начальника багажной службы; к счастью, чемодан в конце концов нашелся.

Когда я вышла из здания аэровокзала, начался ливень, и в такси я села абсолютно промокшая, выслушав от хмурого, издерганного шофера все, что он думает об испорченной мною тканевой обивке сиденья. Железнодорожный вокзал находился на другом конце города, и в пути я немного подремала, но облегчения этот кратковременный сон не принес.

На вокзале я сдала чемоданы в камеру хранения и заняла очередь в кассу, чтобы купить билет до станции Решоты, а оттуда – до Карабулы[3], конечной точки моего путешествия. Мне повезло, билеты были, в противном случае пришлось бы задержаться в Красноярске минимум на сутки, а это означало бы поиски свободного места в гостинице и лишние расходы.

Ежедневный поезд до станции Решоты отправлялся в 15:00 по местному времени, а на часах, когда я отошла от окошка кассы, было всего десять (то есть шесть утра по Ленинграду).

Мне казалось, что с того момента, когда я захлопнула дверь квартиры на Замшиной улице, прошло несколько суток. В самолете я ничего не ела, и теперь от голода меня подташнивало. В привокзальном буфете продавались только холодные беляши и бутерброды с колбасой сомнительного вида, поэтому мне пришлось снова взять такси и отправиться в центр города, чтобы найти приличную столовую. Заодно я решила посмотреть Красноярск, благо дождь кончился и хмурое промозглое утро неожиданно превратилось в теплое и солнечное.

Город, расположенный на двух берегах Енисея, был зеленым, чистым и ухоженным. Мои представления о Сибири изрядно пошатнулись. Я ожидала чуть ли не снега в июле, но на безоблачном небе, умытом недавним ливнем, сияло солнце; день обещал быть жарким, и я пожалела, что надела вязаный свитер, вместо того чтобы оставить его в чемодане.

Узнав, откуда я приехала, шофер – симпатичный разговорчивый парень, представившийся Пашей, – оживился и сказал, что в Ленинграде живет его старшая сестра, он гостил у нее пару раз и не прочь поехать снова, когда ему дадут отпуск.

– Как у вас со временем? – поинтересовался он, лихо выруливая на набережную.

Я ответила, что должна вернуться на вокзал к двум часам.

– Тогда отвезу вас в торговый центр «Красноярье», он недавно открылся. Гостинцев прикупите для домашних и позавтракаете не в столовой, а в приличном кафетерии.

Мы проехали по Коммунальному мосту, с которого полноводный Енисей был виден как на ладони, и оказались на правом берегу, застроенном жилыми домами сталинской архитектуры. Шофер специально сделал крюк, чтобы поехать мимо местной достопримечательности – кинотеатра «Родина», украшенного большим мозаичным панно «Родина-мать». Я попросила остановиться, чтобы выйти и получше рассмотреть панно, но шофер кивнул на работающий счетчик и сказал, что остановка влетит мне в копеечку.

– Вы лучше потом сюда вернетесь, «Красноярье» совсем рядом.

Остановив машину у входа в торговый комплекс, Паша сказал, что осенью непременно приедет в Ленинград, разыщет меня и познакомит с сестрой.

– Телефончик не дадите? – с надеждой спросил он.

Я покачала головой.

– Понятно… Замужем?

– Нет. Просто не знаю, когда вернусь в Ленинград, и вернусь ли вообще. Я ведь в Красноярске проездом.

– Понятно, – разочарованно повторил шофер и, отсчитав сдачу, уехал.

Кафетерий располагался на первом этаже торгового комплекса. Я с аппетитом позавтракала пшенной кашей и оладьями с яблочным повидлом, а потом прошлась по отделам, разглядывая витрины. Покупать я ничего не собиралась, у меня и без того был такой багаж, что я успела не раз пожалеть, что не послушала свою подругу Ингу и не оставила ей на сохранение добрую половину вещей, без которых вполне могла обойтись на новом месте.

Прогулявшись по набережной, я вернулась на вокзал, забрала чемоданы из камеры хранения и прошла в зал ожидания – многолюдный и шумный. Разыскав свободное место, села и закрыла глаза, постаравшись отгородиться от гула голосов, плача детей, объявлений диспетчера по хрипящему громкоговорителю и раздражающей вокзальной суеты.

Объявили посадку на поезд до станции Решоты, и пассажиры хлынули на платформу.

Майор средних лет, по всей видимости ожидавший тот же поезд, вызвался помочь с багажом. Я с облегчением согласилась, но в толкотне едва не потеряла его из виду, потом по моей ноге больно проехалась сумка-тележка, а ее владелец, вместо того чтобы извиниться, обругал меня за нерасторопность. Оказавшись наконец в вагоне, я была близка к тому, чтобы расплакаться от усталости, переживаний и боли в отдавленной ноге.

До станции Решоты было шесть часов пути. Брать постельное белье не имело смысла, поэтому я растянулась на жесткой полке как была, в свитере и брюках, подложив под голову сумку, и попыталась заснуть. Но сон не шел, и тогда я стала смотреть в окно, периодически смаргивая слезы и стараясь не шмыгать носом, чтобы не привлекать внимания соседей.

Я не любила кочевую жизнь: все эти школьные походы, студенческие выезды на картошку, туристические марш-броски с палатками и консервами. Узнав, что я намерена поселиться в сибирской тайге, Инга заявила, что я сошла с ума и ни один развод, даже самый неприятный, не стоит таких жертв. По сути, она высказала мнение Александра Вениаминовича, только другими словами – более откровенными и доходчивыми.

Я убедила себя, что готова к предстоящим трудностям, к тому, что придется привыкать не только к бытовым неудобствам, но и к гораздо более скромным, чем прежде, условиям работы. Меня, словно мощная волна, влекла вперед неведомая сила, и на гребне этой волны я держалась, не позволяя унынию и сомнениям взять верх.

Как я уже знала, лечебное учреждение, в которое я направлялась, имело статус терапевтического стационара. Полноценная районная больница находилась в селе Богучаны, расположенном на берегу Ангары в 45 километрах от Таёжного. Открытый в 1970 году стационар состоял из взрослого и детского отделений и обслуживал пять тысяч жителей поселка.

Я, как врач, могла рассчитывать на отдельную комнату в общежитии. Младшему и среднему медперсоналу полагались койко-места.

Весь штат, включая медсестер, не превышал тридцати пяти человек. Мне предстояло влиться в коллектив, по численности едва ли больший, чем штат неврологического отделения больницы, откуда я «позорно дезертировала ради сомнительной таежной романтики», как язвительно выразился завотделением, подписывая мой обходной лист.

Главврач стационара предупредила по телефону, что я буду работать на две ставки, совмещая амбулаторный прием с работой на отделении. Я не возражала, наоборот – хотела, чтобы меня максимально загрузили работой. Только так можно было избавиться от навязчивых мыслей о предательстве двух самых близких людей, забыть ту боль, которую они мне причинили.

Июль прошел в круговороте дел, которые я должна была успеть завершить до отъезда.

Поскольку у нас с Матвеем не было детей и взаимных претензий, нас развели очень быстро. Я попросила бывшего мужа не выписывать меня из квартиры до конца месяца, и Матвей, ощущавший свою вину, согласился, не задавая лишних вопросов. Убедившись, что я не собираюсь чинить ему препятствий в создании новой семьи и выносить его поведение на суд общественности, он вел себя со мной как ни в чем не бывало, даже пытался шутить. Я делала вид, что мне всё нипочем, но по вечерам, ложась в холодную постель, плакала навзрыд, давая соседям почву для пересудов (слышимость в квартире, в отличие от метража, была отличная).

С отцом я больше не виделась. Он звонил несколько раз, но, услышав его голос, я сразу вешала трубку, а обе его телеграммы разорвала, не прочитав. На свадьбу я, разумеется, не пошла.

Двадцать второго июля позвонила тетя Поля с вопросом, что я думаю о новой женитьбе отца, на что я ответила (почти искренне), что меня это не касается. Если бы тетя Поля знала, что моя прежняя жизнь кардинальным образом изменилась, что я развелась и собираюсь поселиться на другом конце страны, она, несомненно, не завершила бы разговор так быстро, но мне не хватило духу признаться, что через четыре дня я буду уже далеко от Ленинграда; мы попрощались как обычно, у меня даже голос не дрогнул, к этому времени я поднаторела изображать оптимизм и жизнерадостность, которых не испытывала.

Возможно, дело было еще и в том, что я не планировала исчезать насовсем. Мне просто требовалось время, чтобы прийти в себя, переосмыслить случившееся и понять, как жить дальше. Никаких четких планов на будущее я не строила, но одно важное правило для себя вывела: никаких близких знакомств и никакого доверия, особенно к незнакомым людям. Только так можно уберечься от предательства, когда ты меньше всего его ждешь.

Инга знала только название поселка, иных подробностей я ей не сообщила, пообещав написать, как только устроюсь на новом месте, а она, в свою очередь, обещала не выдавать мое местожительство. Такая предосторожность отнюдь не была излишней. Узнав о моей добровольной ссылке, отец мог испытать запоздалые угрызения совести и вознамериться вернуть домой свою единственную дочь, а этого я допустить никак не могла.

Поезд прибыл на станцию Решоты в десять часов вечера, с опозданием на полчаса. Майор, ехавший в соседнем купе, вынес мои чемоданы на платформу и предложил подбросить на служебной машине до Нижней Поймы[4], но я сказала, что еду дальше, в Карабулу. Тогда и выяснилось, что поезд до Карабулы курсирует по отдельной ветке, что отворот на эту ветку находится в двух километрах от вокзала, а до отправления поезда осталось всего ничего. Я совершенно растерялась, не понимая, как успеть на пересадку: ни автобусной станции, ни стоянки такси поблизости не наблюдалось.

Видя мое отчаяние, майор попросил водителя довезти меня до места посадки, благо военная часть, откуда за ним прислали машину, находилась неподалеку. Я испытала такое облегчение, что даже не догадалась спросить, как его зовут; не то чтобы меня это действительно интересовало, однако, когда тебе помогают, вежливость диктует свои законы, даже если с этим человеком ты никогда больше не увидишься.

Я едва успела заскочить в тамбур, как тепловоз, издав протяжный гудок, тронулся.

На этот раз я уснула как убитая, едва успев коснуться головой подушки. Проводник должен был разбудить пассажиров в пять утра, за пятнадцать минут до прибытия в Карабулу – конечную точку моего путешествия.

5

На платформе меня встречал пожилой коренастый мужчина в тужурке, припадающий на левую ногу. Последствие фронтового ранения, машинально отметила я.

– Зоя Евгеньевна? Я Бровкин, шофер скорой помощи. Велено доставить вас в общежитие медиков. Это ваши вещи?

Я кивнула, толком не успев проснуться.

Было раннее утро, но солнце уже взошло. В прозрачном воздухе, насыщенном ароматами хвои и креозота, разливалась прохлада, особенно приятная после духоты поезда. По ту сторону железнодорожной ветки плотной стеной высился лес. На запасном пути стояли, бесконечной вереницей уходя вдаль, грузовые вагоны, груженные древесиной.

Шофер, не слушая моих возражений (не очень, впрочем, убедительных), подхватил чемоданы и, хромая, направился к выкрашенному в бледно-голубой цвет деревянному строению с вывеской «КАРАБУЛА». Обогнув станцию, мы оказались на привокзальной площади, пустынной в этот час, если не считать припаркованного у обочины медицинского рафика.

Мне казалось невежливым называть пожилого человека по фамилии, поэтому я спросила:

– Товарищ Бровкин, как ваше имя-отчество?

– Мое-то? – весело сказал шофер, словно я спросила что-то смешное. – Иваном Афанасьевичем кличут. А вы что же, из самой Москвы?

– Из Ленинграда.

– Далековато! Молодая специалистка, значит? Только институт кончили?

– Нет, у меня уже есть стаж.

– Это хорошо. А вот и наша «ласточка».

– Ласточка? – удивленно переспросила я, разглядывая потрепанный рафик.

– Быстро летает! – Иван Афанасьевич любовно погладил дверцу с красным крестом. – Садитесь в кабину, Зоя Евгеньевна. А вещи в салоне поедут.

Я забралась на сиденье рядом с водительским, где обычно сидел фельдшер. Мне еще не доводилось ездить на скорой, и я представила, что еду на вызов, на производственную травму. У пострадавшего поврежден позвоночник, и необходимо срочно доставить его в больницу, зафиксировав таким образом, чтобы свести к минимуму последствия транспортировки в условиях бездорожья. Такие мысли возникли у меня не на пустом месте. Большинство трудоспособного населения Таёжного работало на лесозаготовках. Хотя техника безопасности строго соблюдалась, периодически имели место несчастные случаи с неприятными последствиями в виде сложных переломов, повреждений позвоночника и сотрясений мозга. Такими случаями занимались не только травматолог с хирургом, но и невропатолог.

Пока я об этом размышляла, шофер завел мотор и спросил:

– Ну что, Зоя Евгеньевна, готовы к экскурсии по Таёжному?

Я мечтала о том, чтобы поскорее принять душ, выпить чаю и поспать час-другой, но бодро ответила, что готова.

– По всему поселку не повезу, это уж вы потом сами прогуляетесь, но первое представление для себя обозначите.

– Поселок большой?

– Да как вам сказать… – Иван Афанасьевич почесал затылок, крутя баранку другой рукой. – По вашим, ленинградским меркам, наверное, маловат. С десяток улиц наберется, не считая переулков. И то сказать, лет пятнадцать назад тут ничего не было, кроме химлесхоза. Когда первый двухэтажный дом возвели – вот было событие! Раньше в бараках жили, ни тебе магазина, ни больницы, ни детского саду. А теперь у нас даже Дом культуры есть. Сам-то я из Богучан, после войны шофером там работал, а как Таёжный отстроили, сюда перевелся. Но в Богучанах все равно каждый день бываю, когда пациентов и анализы в тамошнюю больницу вожу. Там ведь и аппаратура всякая, и специалисты какие хочешь. Опять же лаборатория, которой у нас нету.

– А что у вас с ногой, Иван Афанасьевич?

– Каждый новый доктор о моей ноге спрашивает. Врачебное любопытство, так сказать.

Я покраснела: вопрос и в самом деле мог показаться бестактным.

– Балкой меня придавило при строительстве собственного дома, восемь лет назад. Леспромхоз нам с супругой участок выделил, стройку затеяли, а я возьми да залезь на стропила без страховки, не удержал равновесие и полетел вниз, а следом – балка незакрепленная, аккурат мне на ногу. Двойной перелом получился, вот как меня угораздило.

Я снова покраснела, на этот раз от досады. Поскольку отец вернулся с войны покалеченным, мне всюду мерещились последствия фронтовых ранений, хотя с тех пор прошло без малого сорок лет и мужчины давно приобретали обычные бытовые травмы.

Мы проехали по улице Вокзальной, которая тянулась параллельно железнодорожным путям и шла сначала прямо, а потом свернула налево и перешла в улицу Чапаева. Дома в основном были частные, сложенные из добротного бруса и окруженные палисадниками, но попадались и многоквартирные. На пустыре активно застраивался целый микрорайон.

– А стационар далеко?

– Близко, на Суворова. И общежитие там же, через дорогу.

Это была хорошая новость. Местные зимы длительны и суровы, а врача могли вызвать в больницу и посреди ночи, и в снежный буран, и в сорокаградусный мороз. Тот факт, что мне предстояло работать в амбулатории, вовсе не исключал экстренных вызовов.

– А вот школа-интернат, – сказал шофер, указав на одноэтажное деревянное строение с большими окнами, стоявшее в глубине обсаженного соснами просторного двора и обнесенное невысоким заборчиком.

– Для сирот?

– Не только. Тут дефективные дети живут.

– Дефективные? – Я нахмурилась. – Что вы имеете в виду, Иван Афанасьевич?

– Известно – что! – Шофер выразительно покрутил пальцем у виска. – Когда интернат пять лет назад открыли, этих детей сюда со всех соседних районов свезли. В основном, конечно, из Богучанского и Кежемского. Они тут и учатся, и лечатся, и трудовыми навыками овладевают. Как говорится, на полном государственном обеспечении. Хотя по мне, зря с ними так возятся. Вылечить их все равно не вылечишь, полноценными членами общества они не станут. Правильно я говорю, Зоя Евгеньевна?

Я промолчала, не желая вступать в полемику с пожилым человеком. По роду своей работы я часто сталкивалась с подобным отношением к инвалидам, которые многими воспринимались как бесполезные члены общества, не достойные заботы и внимания. Меня это всегда возмущало, а тут к тому же речь шла о детях, которые не были виноваты ни в своем сиротстве, ни в своих отклонениях. Но навязывать свою точку зрения я никому не собиралась.

Свернув с проулка на очередную улицу, машина остановилась.

Я вышла и осмотрелась. Передо мной высилось трехэтажное бревенчатое здание, окруженное пристройками. Табличка над входом гласила: «Таёжинский стационар». Чуть ниже висела еще одна: «Вход в амбулаторию – с торца здания». Пандуса – неотъемлемой составляющей любой городской больницы – не было, его заменяло обычное деревянное крыльцо.

На противоположной стороне улицы стояло здание более скромное, двухэтажное, обшитое вагонкой и выкрашенное в коричневый цвет.

– Это общежитие медиков? – зачем-то уточнила я, хотя ответ был очевиден.

– Оно самое! Пойдемте, провожу вас. Время раннее, комендантша, поди, дрыхнет без задних ног. Да вы не волнуйтесь, я ей в окошко постучу, она и откроет.

– Может, мне лучше сразу в стационар?

– В такую рань? – удивился Иван Афанасьевич. – Фаина Кузьминична только к восьми приходит. Да и комната для вас уже приготовлена. Отдохнете с дороги, в порядок себя приведете. Главврач к внешнему виду сотрудников очень строга, репутацию стационара блюдет как свою собственную.

Поставив чемоданы у входа, шофер прошел вдоль фасада и постучал в одно из окошек, расположенных низко над землей. В окне шевельнулась занавеска, мелькнуло чье-то лицо.

– Порядок! – возвестил Иван Афанасьевич. – Сейчас откроет.

Послышался звук отодвигаемого засова. Дверь распахнулась. На крыльце появилась заспанная женщина лет пятидесяти пяти, в застиранном фланелевом халате и тапочках на босу ногу, с собранными в небрежный узел тускло-рыжими волосами.

– Вот, Клавдия Прокопьевна, нового доктора привез! Как говорится, прошу любить и жаловать. Ну и ключики от комнатки неплохо бы Зое Евгеньевне вручить.

– Проходите, – буркнула комендантша и посторонилась.

В плохо освещенном вестибюле пахло пригоревшей едой. Слева от входа стояла конторка с телефоном и бюро с ящичками для ключей. Коридор, застланный истертой ковровой дорожкой, расходился на две стороны. В глубине вестибюля виднелась лестница.

Комендантша уселась за конторку, зевнула и включила лампу.

– Документы.

Я достала из сумочки паспорт и положила на конторку. Клавдия Прокопьевна внимательно его изучила и вернула вместе с ключом и ордером на заселение.

– Комната десять. Второй этаж. За утерю ключа штраф два рубля. Распишитесь в ордере.

Я расписалась и с тоской посмотрела на крутую деревянную лестницу, по которой мне предстояло тащить чемоданы. На этот раз рассчитывать на чью-либо помощь не приходилось, и я начала свое трудное восхождение, чувствуя спиной неприветливый взгляд комендантши.

– Простите, – я обернулась, вспомнив нечто важное. – Душевая ведь работает?

Клавдия Прокопьевна выдержала паузу и неприязненно ответила:

– Работает. Только горячей воды нет, из-за аварии. И неизвестно, когда будет.

– А как же тогда…

– Кипятильниками пользоваться запрещено! Курить тоже нельзя. Нарушителей выселяем.

– Я не курю. И кипятильника у меня нет.

Я возобновила подъем, таща чемоданы волоком и проклиная свое скопидомство. Зачем было брать с собой книги, если в поселке есть библиотека? Может, там и нет «Джейн Эйр», но «Анна Каренина» и «Евгений Онегин» наверняка найдутся. Мамина настольная лампа с зеленым абажуром хотя и не заняла много места, но весила прилично и чем дальше, тем больше казалась ненужной роскошью. Белые босоножки на платформе, в которых я становилась выше на целых шесть сантиметров, уместно смотрелись в Летнем саду, но вряд ли годились для прогулок по местным грунтовым дорогам и лесным тропинкам.

Изводя себя таким образом, я наконец втащила свою ношу на площадку второго этажа и остановилась, чтобы отдышаться и осмотреться.

Я наугад пошла налево по коридору с голым дощатым полом, выкрашенным такой же коричневой краской, что и фасад, вглядываясь в номера на дверях. Искомая комната обнаружилась почти сразу – она была второй от лестницы. Вставив ключ в замочную скважину, я помедлила, оттягивая момент столкновения с неизведанным, которое, судя по тому, что я успела увидеть, вряд ли могло мне понравиться.

Но выбора не было.

Я распахнула дверь и вошла в свое новое жилище.

Комнатка была небольшая, скромно (если не сказать – скудно) обставленная. Панцирная кровать со свернутым матрацем, внутри которого виднелась подушка без наволочки; шифоньер, тумбочка, две настенные полки, у окна – стол и два стула. В углу – раковина, над ней зеркало. На полу линолеум, на стенах – выцветшие полосатые обои. Убранство комнаты довершал торшер с расколотым пластиковым абажуром, вероятно, оставшийся от прежней хозяйки комнаты.

Я раздернула штапельные занавески и приоткрыла раму, чтобы впустить свежий воздух. Из окна хорошо просматривался вход в стационар. Мне вновь предстояло жить в непосредственной близости от места работы. Я увидела в этом злую иронию судьбы.

– К вам можно?

Не дожидаясь ответа, вошла молодая женщина в ситцевом халатике – пышнотелая, светловолосая. Полнота ее не портила, наоборот, придавала завершенность ее уютному, домашнему облику. Она улыбалась так искренне, что я невольно улыбнулась в ответ. После холодного приема, оказанного комендантшей, контраст был особенно приятным.

– Здравствуйте! – Женщина протянула руку. – Нина Гулько. А вы наш новый невропатолог?

– Да. Очень приятно. Зоя Завьялова.

– Слышала, как вы поднимались по лестнице. – Нина посмотрела на чемоданы и покачала головой. – Это вы волокли такую тяжесть? Разве нам, женщинам, можно?

– Так всегда бывает при переезде.

– И там, конечно, все самое необходимое, вроде выходных туфель и любимых романов, – рассмеялась Нина.

Она настолько попала в точку, что я не выдержала и тоже рассмеялась. Но спохватилась и виновато спросила:

– Я, наверное, вас разбудила этим грохотом?

– Что вы! – Нина махнула рукой. – На работу к восьми, нужно еще воды вскипятить, пока кухня свободна, завтрак приготовить и помыться. Не люблю собираться второпях.

– Вы кем работаете?

– Акушером-гинекологом. Ну, не буду мешать. Вы наверняка устали, из Ленинграда путь неблизкий.

– Я смотрю, про меня уже всё знают: кто я, откуда…

– Еще бы! У нас каждый врач на вес золота. Стационар второй месяц без невропатолога.

– А с прежним что случилось?

– В Богучаны сбежал. Условия, видите ли, там лучше. – Нина скорчила гримаску. – Вы вот что: переодевайтесь и приходите завтракать, моя комната напротив вашей.

Запершись на ключ (мало ли кто еще мог пожаловать с приветственным визитом) и задернув занавески, я достала из чемодана спортивный костюм и переоделась. Халаты я не любила, не надевала их даже после ванны, поэтому в моем гардеробе не было ни одного.

Мне очень хотелось принять душ и вымыть голову, но я не была готова к испытанию ледяной водой, поэтому решила попросить у Нины помощи в таком малоприятном деле, как кипячение воды на общей кухне и мытье в тазике в душевой.

Горячую воду периодически отключали и в Ленинграде, но там в моем распоряжении была собственная ванна. Общей душевой я пользовалась только в пионерском лагере, и не сказала бы, что опыт был приятным.

Комната Нины оказалась гораздо более обжитой. Окно, заставленное горшками с геранью и бегонией, выходило во внутренний двор. На полу лежал ковер, еще один висел на стене, над кроватью с горой подушек в белоснежных наволочках. У противоположной стены выстроились в ряд трюмо, шкаф и низенький холодильник. Пахло духами «Ландыш», свежезаваренным чаем и копченой колбасой.

Круглый стол в центре комнаты был накрыт к завтраку, при виде которого мой желудок сжался от голодного спазма: с того момента, как я завтракала в кафетерии «Красноярья», прошли почти сутки. На тарелках лежали бутерброды с сыром и колбасой, в маслёнке таял кусок желтого сливочного масла. Завершала картину аппетитная плюшка, обсыпанная сахарной пудрой.

Хозяйка комнаты хлопотала у стола, разливая чай.

– Садитесь, Зоя. Будем завтракать.

– Мне как-то неловко… – пробормотала я. – У меня с собой ничего нет.

– Ну что за глупости вы говорите? Помню себя два года назад в такой же ситуации: приехала с одним чемоданом, ни посуды, ни еды, где магазин, где кухня – ничего не знала. Вот точно так же соседки пришли на выручку. В свое время вы тоже кому-нибудь поможете.

Чай был крепкий и ароматный, булка – свежая, словно только что выпеченная, масло – из настоящих коровьих сливок. Нина, судя по всему, любила вкусно поесть, не заботясь о фигуре. Я почувствовала к ней интуитивную симпатию и подумала, что мы станем подругами.

– Где вы покупаете такие вкусные продукты?

– Давай сразу на «ты», – предложила Нина, словно прочитав мои мысли. – Разница в возрасте у нас, судя по всему, незначительная.

– Давай! – согласилась я. – Мне двадцать семь. А тебе?

– Двадцать девять. Закупаемся мы в продмаге на Строителей, это улица в центре поселка. Одна из продавщиц – моя бывшая пациентка, я в том году у нее стремительные осложненные роды принимала. Монохориальная моноамниотическая двойня[5]. Обоих мальчиков удалось спасти, поэтому Катя мне теперь разные дефициты оставляет. Сперва неловко было, а потом я свою гордость под шкаф ногой задвинула. – Нина рассмеялась. – Могу вас познакомить. Тоже будешь с черного хода затовариваться. Это проще, чем дефициты караулить, тем более с нашим графиком особо в очередях не постоишь. Вечерний прием в семь заканчивается, раньше половины восьмого из стационара редко когда уйдешь, а к этому времени магазины уже закрыты.

– Посмотрим, – уклончиво ответила я. – Сначала надо освоиться, понять, что к чему. Я словно на другой планете оказалась. Мне кажется, все это происходит не со мной.

– Мне это знакомо! Первую неделю постоянно задавала себе вопрос: что я тут делаю?

– Откуда ты приехала?

– Из Ставрополя.

– И не побоялась из такой теплыни – в Сибирь?

– Ой, на Ставрополье морозы бывают – почище сибирских! С мая по сентябрь здесь отличная погода. Дожди бывают, но нечасто. Всю последнюю неделю жара стоит под тридцать градусов, чем не юг? Тут речка недалеко, вода, правда, даже сейчас холодная, но местные привыкли, купаются. Ягод видимо-невидимо, только за поселок выйдешь – обеими руками можно собирать. Земляника, черника, смородина, в августе малина поспеет, в сентябре – брусника. Мы с девчонками такие пироги на нашей кухне печем – пальчики оближешь. Грибов тоже навалом, но я их не очень уважаю.

– А почему ты сюда переехала?

– Долгая история. Не для утреннего чаепития. Ну а тебя каким ветром из Ленинграда занесло? Вряд ли ты здесь по комсомольской линии. Несчастливая любовь?

Я кивнула, не испытывая желания обсуждать свою личную жизнь с незнакомым человеком.

– Ладно, не кисни. Тут мужчин навалом. И не дохлики вроде городских избалованных мальчиков, а нормальные мужики с правильными понятиями.

– Лесорубы? – скептически уточнила я.

– Не только. По субботам в Доме культуры танцы, можем вместе сходить. Увидишь, какой тут контингент. Есть из кого выбрать.

– Меня это не интересует.

– Что именно? Танцы или мужчины?

– И то и другое.

– Значит, это случилось недавно.

– Что – недавно?

– Ваш разрыв… Всё, молчу, молчу, не смотри так! В душу лезть не собираюсь, захочешь – расскажешь. Налить еще чаю?

– Нет, спасибо. Мне бы помыться с дороги.

– На кухне на плите бак греется. Мыло и шампунь у меня возьмешь, тазы в душевой общие. Мне перед сменой тоже надо ополоснуться. С утра два плановых аборта, после обеда – прием в амбулатории. До вечера буду крутиться как белка в колесе.

– А где взять полотенце?

– Полотенца и постельное белье выдаются при заселении и меняются раз в неделю. Разве тебе Клава комплект не выдала?

– Кто?

– Комендантша наша. Мы ее Клавой зовем. За глаза, конечно.

– Нет. Она была… гм… не очень-то приветлива. Наверно, из-за того, что я ее разбудила.

– Дело не в тебе. Клава всегда такая, ни разу ее довольной не видела. Ты только в конфликты с ней не вступай, она баба стервозная. Но все, что полагается, затребуй, ты не из милости здесь поселилась. А полотенце я тебе одолжу. Ты, наверно, раньше в общежитиях не жила?

Я покачала головой. Мое настроение стремительно падало.

Разом навалились и усталость, и ответственность, и осознание тоскливого одиночества, на которое я себя сознательно обрекала, и необходимость налаживать контакты с новыми людьми…

– Вот и я была домашней девочкой, пока сюда не приехала. Пришлось привыкать к суровой правде жизни. – Нина перегнулась через стол и ободряюще сжала мою руку. – Поверь, это на пользу. Сейчас я ни о чем не жалею. Идем, покажу тебе удобства на этаже. Надо торопиться, пока не набежала очередь.

К моему удивлению, общежитие оказалось совместным, что вообще-то было против правил. Мужчины-врачи (хирург, два травматолога и анестезиолог) жили в левом крыле первого этажа, располагая собственной душевой и туалетом: очевидная привилегия для четверых человек. В правом крыле находились общая кухня, красный уголок и хозяйственные помещения.

Второй этаж был «женским». В той части, где находились наши с Ниной комнаты, проживали врачи: два терапевта, педиатр, физиотерапевт, окулист и отоларинголог. По другую сторону от лестницы располагались комнаты среднего медперсонала, туалеты и душевая.

Самым неприятным оказалось то, что нагретую на кухне воду пришлось таскать в эмалированных ведрах по той самой лестнице, которую я, едва заселившись, успела возненавидеть. Нам с Ниной пришлось сделать две ходки, чтобы заполнить три больших цинковых таза, какие обычно использовались в общественных банях.

Душевая оказалась комнатой с четырьмя отсеками, разделенными перегородками без дверей, кафельным полом и закрашенным белой краской окном. Воздух был спертый и влажный, пахло застоялой водой и дешевым мылом. На крючках висели мочалки и проштемпелеванные казенные полотенца.

Не успела я намылиться, пришли три медсестры терапевтического отделения. Они стали раздеваться, смеясь и обсуждая подробности своей и чужой личной жизни. Нина попыталась их урезонить, но, поняв, что это бесполезно, красноречиво закатила глаза, как бы говоря: «Ничего с ними не поделаешь!». Отсутствие горячей воды девушек не смутило, они встали под лейки, повизгивая от холода и энергично растираясь мочалками.

Я впервые мылась в такой тесноте и настолько на виду, поэтому постаралась свести процесс к минимуму, тем более воду приходилось расходовать очень экономно, зачерпывая ковшиком по чуть-чуть. Казенное полотенце, одолженное Ниной, оказалось настолько застиранным, что по тонкости напоминало марлю.

Глядя, как я пытаюсь натянуть на влажное тело спортивный костюм, Нина заметила:

– В следующий раз возьми халат. Ты не в гостях, щеголять тут не перед кем.

– Ну почему же? – вмешалась одна из медсестер. – А наши доктора с первого этажа?

Ее товарки прыснули со смеху, а я, покраснев от досады, наспех оделась, обернула мокрые волосы таким же мокрым полотенцем и сказала Нине, что подожду ее в коридоре.

– Не жди, иди к себе. Я тут пока приберу за нами и тазы вымою.

– Ой, – я снова покраснела. – Прости… Сейчас помогу.

– Оставь, я сама. Уже восьмой час, а тебе еще волосы сушить. Фаина Кузьминична не любит, когда опаздывают. Особенно в первый рабочий день.

– Это точно, не любит! – снова встряла самая бойкая из девушек, которую звали Люсей.

Никакого уважения к старшему персоналу, сердито подумала я, выходя из душевой. Оставалось надеяться, что в стационаре условности всё же соблюдаются и там Люся не будет столь беззастенчиво меня разглядывать и отпускать ненужные комментарии.

Тем временем этаж проснулся и пришел в движение. По коридору сновали женщины, сталкиваясь на бегу, извиняясь, смеясь и желая друг другу доброго утра. Кто-то спросил, не дали ли горячую воду, кто-то поздравил с приездом, а одна женщина, придержав меня за руку, сказала, что ее пациентке, девочке-подростку, срочно требуется неврологическая консультация и чтобы я, как только оформлюсь на работу, незамедлительно зашла в педиатрию.

Это была привычная жизнь маленького общежития, где все друг друга знают и продолжают общаться вне работы, однако для меня это оказалось настолько же внове, насколько и неприятно.

Я привыкла, выходя из больницы, забывать о работе до следующего дежурства. Мое личное время было только моим, это позволяло полноценно отдохнуть в промежутке между сменами (разумеется, за исключением непредвиденных ситуаций вроде массовых дорожных аварий или осложнений после операций, когда меня могли экстренно вызвать в больницу в любое время суток, но такое, к счастью, случалось редко).

Оказавшись в своей комнате, я заперла дверь и перевела дух. Здесь, по крайней мере, меня никто не побеспокоит. Какое счастье, что мне дали отдельную комнату, а не койко-место!

До восьми оставалось всего полчаса. Чемоданы стояли не разобранные, платье, которое я планировала надеть, нуждалось в основательной глажке, но время поджимало, к тому же я понятия не имела, где взять утюг. Когда я стянула с головы полотенце, волосы рассыпались мокрыми сосульками, и я запоздало осознала, что не смогу их высушить. Югославский фен – подарок Матвея на прошлый Новый год – был слишком громоздким и не поместился в чемодан. Лучше бы я взяла его вместо маминой лампы!

Вывалив одежду на кровать, я убедилась, что бежевое льняное платье, в котором я собиралась пойти на работу, безобразно измято. В таком же состоянии оказались юбки и блузки. Оставались еще твидовые брюки свободного кроя, которые никогда не мялись, и нарядное крепдешиновое платье с рюшами – сочно-бордовое, в розовых и сиреневых разводах.

О том, чтобы появиться в брюках перед главврачом, нечего было и думать. Пришлось надеть крепдешиновое платье, которое сейчас, в свете раннего утра, выглядело вызывающе и нелепо. Тщательно расчесав влажные волосы, я скрутила их узлом и закрепила шпильками.

Надев чулки и черные туфли-лодочки, я взяла сумочку и вышла в коридор, где меня ждала Нина. На ней был коричневый «учительский» костюм, волосы уложены в старомодную халу.

– Ох, ничего себе! – воскликнула она, окинув меня изумленным взглядом.

– Всё в порядке? – Я неуверенно улыбнулась.

Нина ответила не сразу, и по ее молчанию я поняла, что дело далеко не в порядке.

– Я говорила, что танцы в субботу, а сейчас только вторник, – наконец произнесла она.

– Да, платье не совсем подходящее, но только оно одно и не помялось…

– Ты правда хочешь появиться в таком виде перед Фаиной Кузьминичной?

– Я объясню ей, что приехала всего три часа назад.

– Ладно, пойдем. Нет. – Нина остановилась. – Ты уверена, что нет более скромного платья? Пусть даже мятого. Это не так страшно, как…

– Как опоздать, – решительно перебила я. – Уже без пяти восемь. Пойдем скорей.

6

Таёжинский стационар открылся в 1970 году. За одиннадцать лет Фаиной Кузьминичной Тобольской, фронтовым хирургом и заслуженным врачом РСФСР, была проведена огромная работа. Штат, вначале состоявший из семи человек, за эти годы увеличился в пять раз. Фаина Кузьминична выбила в районном здравотделе все необходимое: рентген-аппарат, оборудование для амбулаторной и ургентной операционных, автоклав для стерилизации инструментов и сами инструменты, которые не так-то просто было достать, учитывая более скромный, по сравнению с Богучанской больницей, статус лечебного заведения. Несколько лет назад на базе стационара открылось педиатрическое отделение – пусть небольшое, зато в отдельной пристройке, что предотвращало циркуляцию взрослых и детских инфекций между пациентами. Единственный минус, и минус весьма существенный, – у стационара до сих пор не было своей лаборатории, поэтому анализы приходилось ежедневно отправлять в Богучаны.

Сестра-хозяйка тщательно следила за порядком на вверенной ей территории. Кухня и прачечная работали безукоризненно, медикаменты, белье и хозинвентарь выдавались в строго отведенные для этого часы, младший персонал не пренебрегал своими обязанностями.

Фаина Кузьминична обладала непререкаемым авторитетом, ее уважали и побаивались не только медработники, но и пациенты. Всю войну она провела в полевых госпиталях, была дважды ранена, удостоилась наград и почетного звания, однако оставалась скромной до аскетизма, непритязательной в быту, непреклонной в суждениях, но при этом объективной. Семьи у нее не было, она жила при стационаре, хотя ей давно предлагали переселиться в отдельную квартиру.

Коллектив стационара слыл дружным и сплоченным. Врачи и медсестры участвовали в субботниках, вместе отмечали Первомай и Седьмое ноября, ходили в походы, сдавали нормы ГТО. Не было склок, сплетен, подковерной возни. Главврач пресекала любые нарушения трудовой дисциплины, не делая скидок на возраст или регалии провинившегося. Она не терпела лодырей и дилетантов, особенно тех, кто не желал совершенствоваться в своей профессии, кто не был готов целиком посвятить себя медицине. Таким людям Фаина Кузьминична прямо говорила: «Нам не по пути».

Она вырастила не одно поколение врачей, превратив вчерашних интернов в опытных специалистов. Ей писали благодарственные письма со всех уголков Советского Союза, из больших городов и затерянных на карте деревушек, а один ее бывший ученик присылал весточки с арктической станции, где работал хирургом.

Разумеется, все это я узнала о Фаине Кузьминичне не в тот день, когда впервые вошла в стационар, а гораздо позже.

Этим утром я не могла думать ни о чем, кроме злополучного крепдешинового платья, предательски шуршавшего при каждом шаге. Пока мы с Ниной поднимались по лестнице, встречные врачи и медсестры останавливались и провожали меня удивленными взглядами; некоторые почтительно здоровались.

– Наверное думают, что ты новая инспекторша из Богучанского здравотдела, – хихикнула Нина. – То-то удивятся, когда им тебя на утренней летучке представят!

Ей было весело, а мне – едва ли. Чем ближе мы подходили к кабинету Фаины Кузьминичны, расположенному на третьем этаже, тем больше я нервничала.

– Ну, ни пуха, – сказала Нина. – Увидимся через час на летучке.

Она ретировалась с подозрительной быстротой, оставив меня в одиночестве перед дверью с табличкой «Тобольская Ф. К. Главный врач».

Внутренне собравшись, я постучала и, услышав приглушенное: «Войдите!», открыла дверь, сделала шаг и споткнулась о высокий порожек, едва не полетев головой вперед, но в последний момент ухватилась за косяк, чтобы удержать равновесие.

– Мало того что на ногах не стоит, так еще и глухая! – шепелявя, желчно прокомментировала мое появление иссохшая старушка в халате со старомодными завязками на шее и спине и в надвинутом по самые брови колпаке, который был ей велик. – Сказано ведь: подождите!

Перед ней на столе стояла пепельница, в которой тлела притушенная папироса; рядом лежала бело-голубая пачка «Беломорканала». По кабинету расстилался вонючий дым, хотя окно было распахнуто настежь.

– Простите, – пробормотала я, вспыхнув от стыда и досады. – Мне послышалось…

– Ей послышалось! – передразнила старушка, вытряхивая пепельницу за окно. – Раз уж вошли, отцепитесь от косяка и подойдите ближе. Я не кусаюсь.

Я сделала несколько шагов и остановилась, пригвожденная к полу насмешливым взглядом черных, похожих на бусинки глаз. Вообще старушка удивительным образом походила на птицу. Тонкий нос с горбинкой напоминал птичий клюв, скрюченные артритом пальцы были словно лапки, и эта привычка склонять набок голову, разглядывая собеседника с бесцеремонным интересом… Я словно смотрела на говорящую галку или ворону и едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться, такой забавной, при всей ее злобности, казалась эта старушка.

Она не может быть главврачом, подумала я. Ей уже за восемьдесят, и, судя по поведению, у нее начальная стадия деменции. А эти артритные руки? Она наверняка даже бланк заполнить не может, не говоря уже о более серьезных вещах.

– Вы кто?

– Завьялова Зоя Евгеньевна. Невропатолог из Ленинграда. Приехала утренним поездом…

– Сразу видно, что из Ленинграда! Вы бы еще в норковое манто разоделись.

– Прошу прощения за свой вид. Поезд прибыл в пять утра, я только недавно заселилась в общежитие и не успела…

– Кому нужны ваши оправдания? – снова перебила старушка. – И во сколько прибывает поезд в Карабулу, я прекрасно осведомлена. Немедленно снимите это безобразие. Даю вам пять минут, не успеете – можете убираться обратно в свой Ленинград.

Последнее слово было выплюнуто с таким презрением, что я едва удержалась от возмущенного замечания, но вовремя прикусила губу.

От желания рассмеяться не осталось и следа. Фаина Кузьминична явно не бросала слов на ветер. Я интуитивно поняла, что отпущенное мне время вовсе не является оборотом речи, и, если я собираюсь работать под руководством этого монстра в птичьем обличье, лучше мне поторопиться.

Выскочив за дверь, я лихорадочно осмотрелась. На третьем этаже располагаются административные и хозяйственные помещения, всплыл в памяти Нинин недавний ликбез по ориентированию на местности. Напротив был кабинет завхоза, дальше – бельевая, левее наискосок – кабинет сестры-хозяйки, еще дальше…

Бельевая!

Дверь, к счастью, оказалась не заперта. Под потолком горела лампочка, скупо освещавшая деревянные стеллажи с аккуратными стопками простыней, наволочек, полотенец, медицинских халатов и колпаков. Пахло стиральным порошком, крахмалом, свежевыглаженным бельем. Схватив из стопки халатов самый верхний, я развернула его и облегченно выдохнула: халат, на пуговицах и с кушаком, был длинным и просторным. Как раз то, что нужно.

Облачившись, я посмотрела на ноги. Халат достигал середины икры, с запасом прикрывая платье.

Закрепив шпильками колпак, я попыталась успокоиться. Сердце колотилось, ладони вспотели, от переизбытка адреналина меня трясло. Пять минут стремительно истекали, если уже не истекли. Подняв с пола брошенную впопыхах сумочку, я кинулась обратно.

На этот раз, прежде чем открыть дверь, я убедилась, что разрешение войти действительно прозвучало. Мне показалось, что голос изменился, стал менее шепелявым, но я не придала этому значения. Высоко, с запасом, переступила коварный порожек и вошла в кабинет со всем достоинством, как подобает врачу.

Главврач сидела на том же месте, куря очередную папиросу и выпуская дым в сторону окна. У стеллажа с документами, спиной к двери, стояла высокая худощавая женщина с собранными в тяжелый узел волнистыми седыми волосами. Она перебирала папки-скоросшиватели, недоумевая:

– Куда подевалось личное дело доктора Савельева? Не знаешь, Глаша?

– Откуда мне знать? На место надо документы класть, тогда и пропадать не будут.

«Глаша? – удивилась я. – Она же Фаина!»

– Да положила я вчера на место, в том-то и дело… Ладно, потом найду.

Женщина обернулась, стремительно приблизилась ко мне и протянула руку:

– Вы доктор Завьялова? Здравствуйте!

– Здравствуйте… – Я пожала ее ладонь – сухую, крепкую, с коротко остриженными ногтями.

– Добрались благополучно? В общежитие заселились? Ты посмотри, Глаша, вот что значит врач из Ленинграда: одета по всей форме, хоть сейчас на амбулаторный прием! Молодец.

Ей было явно не меньше семидесяти, но выглядела она лет на десять моложе благодаря подтянутой фигуре, гладкому, почти без морщин лицу, ясному взгляду голубых глаз и неукротимой энергии, которая ощущалась в каждом движении. Если бы она красила волосы и пользовалась косметикой, никто не дал бы ей больше пятидесяти лет.

Но кто эта женщина? И почему она назвала Фаину Кузьминичну Глашей?..

Мои размышления прервал дребезжащий смех. Это смеялась, подвизгивая и тряся птичьей головой, грозная старушка, без устали смолящая «беломор».

– Ой, не могу, ой, умора. Врач из Ленинграда… одета как подобает… Ой, не могу!

– Что с тобой, Глаша? – недоуменно нахмурилась женщина. – Ты чего зашлась?

– Да ведь это я ее переодеться заставила, новую докторшу-то! – задыхаясь от смеха и папиросного дыма, прошепелявила старушка. – Видела бы ты, в каком виде она трудоустраиваться явилась. Разодетая, словно актриса, в кружевах да рюшах. А верно ты, Фая, подметила: молодец, быстро соображает! Халатом срам прикрыла. Замаскировалась, стало быть. Да только кто вам позволил казенные халаты без спросу брать? Это я к вам обращаюсь, доктор Завьялова! Или в Ленинграде кастелянш и сестер-хозяек упразднили? Верните халат на место!

– Успокойся, Глаша, этак ты всех новых докторов распугаешь, а мы на днях пульмонолога ждем, я его с таким трудом в здравотделе выбила! И иди уже к себе, надымила как паровоз, – женщина взглянула на меня и улыбнулась. – Покажите уже ваши кружева, товарищ Завьялова.

– Кружев нет, – сухо ответила я. – Только рюши.

– Ну покажите хоть рюши.

Я развязала кушак, расстегнула пуговицы и продемонстрировала злосчастное платье.

– Красиво! Да только Глафира Петровна права: мы заняты серьезным делом, а не демонстрацией мод. И халат действительно следует вернуть, он вам на два размера велик. Глафира Петровна, наша сестра-хозяйка, вам другой выдаст. Ну, а я – Тобольская Фаина Кузьминична. Давайте оформляться. После утренней летучки познакомитесь со стационаром и заступите на смену. До часу дня работаете на отделении, после обеда – вечерний прием в амбулатории. Документы принесли?

Я кивнула, сохраняя бесстрастное выражение лица. Ловко старая грымза меня провела! Судя по тому, что она, будучи всего только сестрой-хозяйкой, вела себя в кабинете главврача как в своем собственном, ей многое позволялось. Ни в коем случае нельзя наживать в ее лице врага, решила я.

Зазвонил телефон. Фаина Кузьминична сняла трубку.

– Да, она здесь. Сейчас придет. Тебя, Глаша, завхоз разыскивает. Освободи мое место.

Глафира Петровна забрала папиросную пачку и, припадая на одну ногу, совсем как шофер Бровкин, удалилась.

– Присаживайтесь, доктор Завьялова.

Я села, вынула из сумочки паспорт, диплом, трудовую книжку, комсомольский билет и характеристику с предыдущего места работы и от комсорга. Надев очки в массивной оправе, Фаина Кузьминична углубилась в изучение документов.

Несмотря на неприятный осадок от недавнего инцидента, я испытывала облегчение от того, что главврач – не злобная фурия, а дружелюбно настроенная женщина. Все, с кем я успела пообщаться, описывали Фаину Кузьминичну как человека в высшей степени требовательного и нетерпимого к чужим недостаткам и слабостям, однако меня это не пугало. Главное, чтобы она была справедлива. В этом случае мы сработаемся.

Даже при своем небольшом опыте я могла принести стационару немалую пользу. Невропатолог, пусть и с маленьким стажем, куда эффективней вчерашнего студента, особенно если речь идет об обслуживании поселка с пятитысячным населением. Фаина Кузьминична прекрасно это понимала, как и то, что среди врачей немного найдется желающих перебраться из крупного города в таежную глушь.

– У вас отличная характеристика, доктор Завьялова. Впрочем,