Оглавление

Пока город спит: страшные «сказки»
Пролог

Когда город спит, никто не знает, о чём шепчутся стены. Трещины на потолке, звук воды в батарее, чей-то кашель за стеной — всё это вплетается в чужие истории, которые никто не записывает. Здесь не рассказывают сказок детям — здесь взрослые учатся выживать в темноте. И боятся не чудовищ, а звонка среди ночи: «Вас вызывают…», «Ваш долг…», «У нас нет…»

Ты живёшь и думаешь, что всё просто: утром — работа, вечером — усталость, ночью — мысли о завтрашнем дне. Но однажды тень в коридоре становится чуть длиннее, а чужой голос — слишком знакомым. Здесь страх не выглядит как дикий волк — он пахнет дешевым спиртом, коммунальной кухней, невыплаченной зарплатой, невозвращённым долгом. И никто уже не верит, что сказка может закончиться хорошо — потому что страшное стало привычным.

Эти истории не рассказывают специально — их слышишь между делом: в очереди за хлебом, на скамейке у подъезда, в общественном транспорте. Люди не любят делиться болью — но всегда найдётся тот, кто сорвётся, засмеётся не в тему, выложит всю подноготную или просто посмотрит в сторону так, что всё станет ясно без слов.

Кто-то скажет: «Не было этого, выдумал!» Пусть так. Кто-то узнает себя — и отвернётся. Или дочитав до конца — и поймёт: чужая беда всегда рядом.

В этих «сказках» нет ни одной настоящей сказки — только люди, забывшие мечтать, и дворы, где днём играют дети, а ночью доживают взрослые. Окна, в которых так долго не горел свет, что кажется — и не загорится больше никогда.

Герои вымышлены, совпадения случайны. Но если вдруг узнаешь себя — значит, эта история уже давно стучится к тебе в окно.

Когда город спит, страшные «сказки» шепчут друг другу взрослые. Послушай — возможно, одна из них уже твоя.

1. Тихий уголок

Каждое утро начиналось одинаково: за окном — белый, нескончаемый снег, воздух в подъезде холодный, ступени, на которых остались следы чьих-то ботинок, и тяжёлое молчание взрослых. Марина шла, держа за руку сына, придерживала шарф, чтобы не развязался узел. Пальцы немели, ботинки скользили по утрамбованному льду, а за каждым углом — только ветер да редкий свет фонаря.

Город просыпался нехотя: редкие автобусы, окна с жёлтым светом, чёрные силуэты у подъездов. По утрам, когда мороз хрустел на лестнице, все как будто шли в садик по привычке, потому что так надо — чтобы потом можно было хоть немного выдохнуть, оставить ребёнка за дверью, а самому исчезнуть в суете большого города.

Детский сад встречал привычным запахом — влажный воздух, сладковатая манная каша, хлорка и сырость зимних курток. В раздевалке было тесно — у скамеек толклись малыши, путали шарфы и варежки, а взрослые спешили — на работу или домой, лишь бы уйти от снега и чужих глаз.

Иногда двери приоткрывались, и в раздевалку задувало ледяным сквозняком, тогда дети начинали жаловаться хором: кто на тесноту, кто на чужие рукавицы, кто на то, что мама не поцеловала на прощанье. В такие минуты нянечка только хмурилась, а родители, спеша уйти, не замечали, как малыши остаются с этим хором неудобств и обид.

— Снимай куртку, — устало сказала Марина, помогая сыну расстегнуть молнию. — Варежки не забудь положить в рукав, чтобы не потерять.

В углу, где всегда тянуло холодом, сидела нянечка. Она листала газету и иногда бросала взгляд на детей, чтобы никто не устроил драку в раздевалке. Над дверью висели пожелтевшие поделки: солнце из ватных дисков, снеговики с кривыми улыбками. За ними — плесень в трещинах побелки.

Всё здесь держалось на скотче и привычке: облупленная краска, заклеенные окна, батареи, что едва тёплые зимой и текут весной. Про ремонт говорили годами, но к этим разговорам привыкли, словно к сквознякам. И воспитатели, и родители уже не ждали перемен — просто старались дожить до весны, до отпуска, до очередной отсрочки.

Один из малышей капризничал, не желая расставаться с шарфом, другой зарыдал: его снова обманули с обещанием забрать пораньше — всё это сливалось в привычный фон, на который никто не обращал внимания.

Когда дверь за спиной захлопнулась, Марина на секунду замирала в коридоре: становилось вдруг особенно тихо, будто весь садик затаил дыхание — и в этой тишине что-то было не так, как в детстве. Что-то, незаметное, пока не посмотришь очень внимательно.

Две мамы переговаривались шёпотом, уже на пороге, пока собирались уходить:

— Опять синяки на ногах… Я думала, дома, а она говорит — в садике бегала.

— А у моего вчера губа разбита — никто не объяснил, как…

Когда последние взрослые вышли за дверь, в раздевалке повисла глухая, вязкая тишина. Только в дальнем углу сопел в кулак самый маленький.

Воспитательница на мгновение задержала взгляд на закрытой двери, словно что-то собиралась сказать, но тут же опустила глаза в тетрадь.

Внутри группы началась своя жизнь.

Дети шлёпали по линолеуму, взрослые расходились по делам, а в коридоре, среди скомканных шарфиков, оставалась только неуловимая, тягучая тишина.

В группе с утра стоял полумрак — солнечный свет почти не попадал сквозь занавески, а под батареей валялись засохшие листья и чей-то носок. На стене — старые рисунки, многие потемнели, некоторые — порваны.

Воспитательница ловила взглядом только самых шумных, остальным — привычное равнодушие. В углу один мальчик размазывал слёзы по лицу, пока мама махала из дверей: «Я скоро, играй, не плачь». Девочка пыталась снять с себя шарф, который зацепился за пуговицу, другой ребёнок уже успел поскользнуться и упасть, тихо всхлипнув, но никто не обернулся.

— Что опять случилось? — лениво спросила воспитательница, не поднимая глаз от бумаг.

— Ничего… — протянул мальчик, быстро вытирая лицо рукавом.

Постепенно группа наполнялась шумом: крик, стук, шуршание одежды, капли снега на полу. Воспитательница вытерла руки о халат, бросила взгляд в сторону двери, где только что исчез последний родитель. Плечи у неё были сутулые, а под глазами темнели круги — будто ночь опять была беспокойной.

Постояв у окна, она перевела взгляд на детей, которые уже толпились в углу, ковыряясь в коробке с игрушками, и с каким-то утомлённым равнодушием хлопнула в ладоши:

— Всё, кто готов — идём играть, — голос её был натренирован звучать громко, но за этим слышалась усталость. — Остальные не мешайте.

Воспитательница оглядела группу — взгляд задерживался лишь на самых беспокойных, остальных будто не замечала. Она тяжело опустилась на стул у стены, взяла в руки тетрадь и принялась листать страницы, изредка поднимая глаза на детей.

В полумраке малыши разбредались по углам: одни шли к конструктору, другие — к окну, а двое забрались под стол, чтобы шептаться.

Воспитательница листала тетрадь, иногда бросая через плечо замечание:

— Артём, не шуми. Лена, не трогай чужие карандаши, свои есть.

— А можно пить?

— Вон там, кружку возьми. Только не разлей, а то потом опять я убирать буду.

Мальчик сник, неловко сжал в руках кружку — она была ещё тёплая от утреннего чая.

Под столом поскрипывал старый конструктор, в углу щёлкал выключатель — снова моргнула лампа, на стене задрожали тени.

В коридоре слышался голос нянечки:

— Все на горшки! Быстро, потом гулять пойдём.

Дети нехотя выстраивались вдоль стены. Воспитательница смахнула рукой крошки со стола:

— Кто не успеет, гулять не пойдёт.

У Лёши — самого младшего — опять были синяки на руках, но никто не спрашивал почему.

Воспитательница скользнула взглядом по рукам Лёши — взгляд короткий, острый, но тут же отвернулась, будто не заметила ничего особенного.

Когда пришло время гулять, воспитательница торопливо помогала завязывать шарфы:

— Узлы не развязывайте! Варежки наденьте! Не бегите в коридор!

Весь этот ритуал — натянуть штаны, застегнуть куртки, найти свой шарф — повторялся каждый день, как заклинание против скуки и холода. В раздевалке было душно, дети толкались, кто-то капризничал:

— Я не хочу гулять!

— Замолчи, все идут!

Дежурная нянечка раздражённо откинула тряпку:

— Опять снег натопчете!

За окном двор был белый и ослепительный. Город словно замер в тишине, только редкий автобус глухо проносился по улице, оставляя за собой синий шлейф дыма.

На площадке дети сразу разбились на группы: бросались снегом, пытались кататься с ледяной горки, самые маленькие копались у деревянного домика, ловя капли с крыши.

Воспитательница стояла чуть в стороне, сжав руки в карманах, изредка окликая самых шумных:

— Только не лезьте за забор! На горку не толкаться!

Няня пошла курить за угол — все об этом знали, но делали вид, что не замечают.

В этот день снег был особенно липким. Дети лепили комки, смеялись, один из малышей визжал — ему попал снег за шиворот.

— Не кидайся снегом! — крикнула воспитательница, не отрываясь от телефона.

Вдоль забора валялись забытые ведёрки, лопатка с облупленной краской.

За верандой, где всегда было чуть темнее, девочка копалась в сугробе.

Солнце медленно выходило из-за облаков, свет ложился на снег, слепил глаза.

А взрослые обсуждали что-то у входа, дети кричали — всё, как всегда.

После прогулки раздевалка наполнялась влажным запахом снега и голосами. Варежки валялись под скамейками, застёжки на куртках упорно не слушались — всё повторялось изо дня в день.

Девочка с косичками упала прямо на пол и, не поднимаясь, зарыдала:

— Я опять упала! Снова больно…!

Воспитательница устало смотрела на детей, в коридоре толкались остальные, кто-то тянул руку к батарее — «горячо!».

— Осторожнее! — прикрикнула она, — сейчас набьёте себе шишек!

В этот момент няня, третий раз помогая снять кому-то комбинезон, вдруг зло выдохнула:

— Да тут хоть ангела поставь, всё равно кто-нибудь да упадёт!

— Ты бы лучше за детьми смотрела, — не выдержала воспитательница, — у меня одной глаза, что ли?

— Сама смотри, я тут и так за двоих работаю! — буркнула няня, не оборачиваясь.

На секунду в раздевалке стало чуть тише: кто-то испугался резких голосов взрослых, кто-то наоборот, только сильнее заплакал.

Воспитательница, уставившись в окно, повторяла механически:

— Быстрее, быстрее, сейчас обед! Не копайтесь, всем мыть руки!

За дверью слышался глухой спор: нянечка бурчала, что дети опять натоптали, а в кладовке закончились тряпки.

Кто-то из детей с тоской заглядывал на кухню, где уже разливали суп.

Всё, как всегда: одни потеряли варежку, другие жалуются на холод, третьи запутались в своей одежде.

Но никто из взрослых не приглядывался: воспитательница устало гнала всех к столу, няня ругалась из коридора за грязь, а на детские жалобы и вопросы просто не хватало ни сил, ни желания отвечать.

— Я не буду есть! — возмущалась Лена, но воспитательница устало отвечала:

— Все будут, потом мультик включу.

В группе, пока взрослые спорили у двери, дети переговаривались шёпотом:

— Мама сказала, если ещё раз приду с синяком, в другой садик переведёт.

— А меня вчера наказали — не дали на горку пойти, только потому что носки промокли.

На стене — криво повешенный термометр: ртуть едва поднималась до «двадцати», а окно опять промерзло так, что на стекле выросли снежные узоры. На батарее сушились варежки, над батареей висел рисунок с порванным уголком.

После обеда дети ложились на дневной сон.

Перед сном малыши часто тянули время — кто-то просил попить, кто-то требовал рассказать сказку или просто держать за руку, пока не уснёт. Но руки у взрослых были заняты: одна меняла простыни, другая вытирала стол. Поэтому дети учились засыпать сами — слушая, как тихо шуршит под подушкой «домовой», о котором рассказывали старшие.

Воспитательница и нянечка шептались в коридоре — одна жаловалась на зарплату, вторая ворчала, что опять пришлось брать смену вместо заболевшего.

— Надо бы лампу новую, — говорила няня, — уже третий день моргает, да всем всё равно.

— Да тут всем всё равно, — тихо смеялась воспитательница, — пока совсем что-нибудь не случится…

Из-под кровати выглядывал мячик, кто-то сопел в углу, кто-то тихонько плакал в подушку, но взрослые не оборачивались.

После дневного сна в группе снова начиналась привычная суета: дети капризничали, не хотели одеваться. Воспитательница, устало глядя на часы, напоминала — «Поторопитесь, родители ждут!»

Вечерний свет пробивался через мутные окна, стены тянулись синими тенями. Мальчик, у которого утром были синяки на руках, теперь сидел в углу, ковыряя носком старый ковёр. Девочка из-под стола прятала порванную куклу — «Мама ругать не будет, если не заметит».

Родители приходили постепенно, будто неохотно возвращаясь в этот микромир тягучей усталости. В раздевалке — запах мокрого снега, приглушённые голоса. Варежки, шарфы, игрушки — здесь всегда что-то забывают.

Воспитательница медленно закрыла дневник, натянула пуховик, на секунду прислушалась к детским голосам — и, как всегда, устало выдохнула: «Всё, до завтра».

Когда последние дети и взрослые покинули садик, в группе осталось только жёлтое пятно лампы на стене, да тень старого шкафа, похожая на огромного, сутулого домового.

Так проходил ещё один обычный день в «тихом уголке». И никто не знал, что тревога внутри каждого — и у детей, и у взрослых — уже стала частью здешней жизни.

На следующий день всё повторялось почти дословно: утро, раздевалка, скучные разговоры, затхлый воздух. Но теперь Марина уже не останавливалась в коридоре — она, как и другие, спешила уйти, чтобы не слышать, как кто-то снова плачет в раздевалке, прося маму забрать пораньше.

В группе с утра стояла привычная полутень, только сегодня воздух был тяжелее обычного. Дети, притихшие и смурные, возились с игрушками, спорили из-за конструктора, кто-то тихо скулил в углу, уткнувшись в подушку.

Воспитательница зашла позже — с покрасневшими глазами, с привычной усталостью во всём теле, будто ночь была без сна. На столе осталась вчерашняя крошка, на окне — свежий иней.

— Игрушки на место! — её голос с утра был резким, но больше в нём слышалась не злость, а пустота.

В группе никто особо не слушал — одни строили башню из кубиков, другие тихо дёргали друг друга за рукава, третьи просто сидели у батареи и смотрели, как по стеклу ползут капли. Лена, та самая тихая, сегодня сидела отдельно, прижимая к себе куклу без руки.

— Можно домой?.. — спросила она едва слышно.

— Все домой захотели! — буркнула воспитательница, даже не посмотрев.

В коридоре мялась няня, жаловалась сменщице, что опять «наследили» в прихожей, а уборка — «только на мне одной, как всегда». Через стену доносились ленивые голоса про «зарплаты, которые не платят вовремя», и «болеющих детей».

Когда пришло время на горшки, воспитательница выдохнула:

— Не шумим, быстро строимся, кто не успеет — на улицу не выйдет!

Дети волоклись по коридору цепочкой. С одной стороны, хныкали, с другой — толкались в дверях. Мальчик с разбитой губой сидел в углу и молчал.

На прогулке малыши разбрелись по двору: снежки летят в спины и лица, шарфы всё время сползают с плеч, варежки теряются уже через пять минут. Воспитательница стояла у крыльца, уткнувшись в телефон, изредка бросая:

— Не бегайте! Не лезьте за домик!

Няня пошла курить за угол — все об этом знали, только никто не удивлялся.

Сегодня ветер был особенно злющий, снег лип к рукавам. За верандой опять копалась Лена, в другой стороне мальчишки спорили из-за лопатки.

— Опять подерутся, — пробурчала воспитательница себе под нос, не отрываясь от экрана.

Когда на улице стало совсем холодно, воспитательница позвала всех обратно. В раздевалке началась привычная суматоха. Шапки валялись под скамейками, куртки путались в рукавах, у батареи крутился малыш, пытаясь согреть ладони.

— Быстрее! Сейчас обед остынет! — подгоняла няня.

Тишину за столом нарушали только цоканье ложек и вялые движения рук — казалось, даже еда уставала вместе с детьми.

Когда солнце садилось, а в группе становилось особенно тихо, дети почему-то начинали шептаться не только о садике, но и о том, что ждёт их дома.

— А у тебя домовой игрушки забирал? — спросила вдруг Лена у мальчика постарше, пока они собирали разбросанные кубики.

— Нет… Но бабушка говорит, если не прибирать, он может не только в садике забрать, но и домой прийти.

— Прямо домой?

— Ага. Даже ночью. У Кати однажды слоник пропал — она плакала, а бабушка сказала: сама виновата, не убрала игрушки.

— А если спрятать игрушку под подушку, он не найдёт? — спросил малыш помладше.

— Всё равно найдёт. Он такой — если решит забрать, заберёт. Только лучше порядок держать, тогда не тронет.

— А у меня одна кукла сама потерялась. Мама сказала — это домовой забрал, потому что я ругалась и не хотела убирать в комнате, — тихо добавила девочка, прижимая к себе мишку.

— Надо всё складывать, — твёрдо сказал мальчик. — Иначе потом ни одной игрушки не останется.

Дети смотрели в сторону окна, где вечерние тени уже начали сливаться с углами комнаты. И никто не знал, что страшнее — домовой в садике или тот, что может прийти домой, если забыть навести порядок и перестать слушаться взрослых.

Вечером родители забирали детей почти молча — усталость была во всех жестах, никто не спрашивал ни про синяки, ни про ссадины. Марина, забирая сына, кивнула воспитательнице и ничего не сказала.

В группе к вечеру остались только жёлтый свет лампы, забытая игрушка под шкафом и мокрые варежки на батарее.

Кто-то из малышей, собирая свои вещи, прошептал:

— Домовой опять ночью придёт…

Но никто не слушал.

Всё той же вязкой зимой за окном медленно гас свет в окнах, с улицы доносился глухой лай, на стекле медленно намерзал очередной узор. В этом садике дни тянулись один за другим — похожие друг на друга, будто их нарочно кто-то складывал в длинную, бесконечную ленту.

Утро снова встречало холодом и запахом манной каши. Всё те же очереди у скамеек, тот же сумбур — день не отличался от вчерашнего.

После дневного сна дети, ещё не проснувшись до конца, нехотя тянулись к вешалкам. Все вяло суетились, ища одежду, а в раздевалке становилось всё теснее и жарче. Няня ворчала про мокрые шапки, воспитательница устало подгоняла:

— Быстрее, быстрее, сейчас опоздаем на улицу! Кто не успеет — останется в группе!

Все, как всегда, вывалились во двор гурьбой. Ветер гнал по площадке снежную пыль, дети тут же разбежались: одни к ледяной горке, другие в домик, кто-то остался возле крыльца. Лена с подругой лепили комочки из грязного снега, мальчики спорили, кто займёт качели первым.

Воспитательница стоя у входа и кутаясь в пуховик, иногда окликала самых разбегающихся:

— За ворота не ходить! На горке не толкаться! Игрушки не терять!

Няня снова ушла «на минутку» — покурить за угол, как и всегда.

На площадке всё было привычно. Возня, смех, крики — за этим мало кто замечал, что сегодня снег лип сильнее обычного, и ветер пробирал сильнее.

Прошло словно бы очень много времени, когда воспитательница, наконец, скомандовала:

— Всё, заходим! Сейчас холодно, быстро раздеваемся, мыть руки!

Она привычно пересчитывала всех по головам, смотрела, кто уже успел сбросить ботинки и шапку…

— Один, два, три… десять, одиннадцать…

И нахмурилась.

— Где Серёжа? — спросила уже громче.

Дети переглянулись, кто-то пожал плечами, другие даже не услышали — раздавался привычный гул, капли падали с варежек, доносились голоса:

— У меня пуговица оторвалась!

— А у меня варежка пропала!

Воспитательница выглянула в коридор, растерянно оглядела пустые вешалки, потом надела пальто, накинула платок, быстро обулась и вышла на улицу — взгляд цеплялся за детскую площадку, за домик, за сугробы. Серёжи нигде не было.

— Вы не видели Серёжу? — спросила она у нянечки, та, пожав плечами, вышла за ней.

Вместе они обошли площадку, заглянули за сарай, за сугробы, где обычно дети прятались. И только возле деревянного домика, в самом углу, заметили неровный след на снегу и шарф, перекинутый через железный поручень.

— Серёжа… — голос у воспитательницы дрогнул.

Мальчик лежал на боку, лицо его было белое, шарф туго затянут.

В этот момент всё замедлилось: нянечка побежала за телефоном, дети сбились в кучу у окна, некоторые заплакал, остальные замерли — никто не понимал до конца, что случилось, но все уже чувствовали: теперь в этом садике что-то навсегда сломалось.

Воспитательница дрожащими руками сняла шарф, пыталась привести мальчика в чувство, няня звонила в скорую.

В группе воцарилась звенящая тишина. Мальчики и девочки смотрели на взрослую растерянность — и никто не осмеливался нарушить её ни словом, ни движением.

Когда родителей стали вызывать по одному, все молчали.

Вечером, уже дома, Марина впервые за долгое время не смогла ни о чём расспрашивать сына. В голове крутились только два слова: «Не досчитались…».

В подъезде, на лестничной площадке, кто-то вполголоса говорил в телефон, другие обсуждали между собой:

— Да что там говорить, у всех садики такие. Зарплаты копейки, вот и работают абы как.

— Ну да, а дети при чём?

— Все виноваты, но никто не виноват… — шёпотом подытожил кто-то на лестнице. — Вот только дети ни при чём.

Остальные промолчали, и разговор быстро затих.

После того дня детский сад закрыли — на несколько дней, может, на неделю. По коридорам ходили строгие женщины в тёмных пальто, приезжали люди с блокнотами, изредка появлялись чужие, непривычные лица. Дети остались дома, и даже взрослые теперь говорили тише, не обсуждали происшествие в голос, а только шептались между собой на кухнях.

В это же время воспитательница, сидя на кухне в темноте, думала, что теперь её тоже никто не слушает: ни заведующая, ни родители, ни даже собственная совесть. Она перебирала в голове, что можно было сделать иначе — но в этом списке не было конца.

Позже, когда шли разборки, заведующая только кивала: «Никто не виноват лично, все просто устали, не справились, у всех такое случается…».

Когда, наконец, садик снова открылся, всё было не так, как прежде. Родители держали детей за руку чуть крепче, воспитательница долго молчала, глядя в окно, а няня стала строже следить за порядком и проверять замки на калитке. Но главное — это ощущение тишины: никто не спорил, не бегал по коридорам, даже самые шумные мальчики играли почти беззвучно.

В группе осталось одно пустое место — никто не предлагал сесть туда, даже игрушки, которые раньше лежали там, дети старались складывать на полку аккуратно, не оставлять лишнего, будто боялись разбудить того, кто мог притаиться в пустом углу. Даже самые шумные теперь играли тише — и когда взрослые смотрели на этот угол, каждый чувствовал внутри пустоту, как от невыносимого, невидимого провала.

Воспитательница почти не подходила к детям — будто её голос мог оборвать хрупкое равновесие. Иногда, вечером, она задерживала взгляд на пустом месте у окна, и казалось: вот там, в этой тени, может исчезнуть любой, если только отвернёшься.

Родители встречались взглядами в коридоре, но никто не решался заговорить первым. Однажды Марина поймала себя на том, что специально не смотрит на воспитательницу — не потому что винит, а потому что боится услышать ответ на свой невысказанный вопрос.

В группе дети сидели по углам, Лена прижимала к себе куклу так крепко, будто только это могло спасти от беды. Марина, забирая сына вечером, смотрела на воспитательницу — та встречала взгляд, но не находила слов, только устало кивала.

А в углу, среди забытых кубиков, кто-то шептал:

— Домовой забрал… Потому что никто не смотрел.

Вечерами этот шёпот возвращался к детям во сне: иным мерещилось, что игрушки двигаются сами, другим — что за шкафом кто-то шуршит. Теперь каждый раз, уходя домой, дети оборачивались — вдруг кто-то остался в углу, в тени, и теперь будет ждать, пока взрослые снова не отвернутся.

Иногда, перед сном, кто-то из детей просил:

— Давай уберём игрушки… Просто на всякий случай.

В каждом углу теперь будто жила тревога: стоило только отвернуться, и она могла забрать любого, попавшего под руку.

2. Множество путей

Лето в Петербург всегда приходит внезапно, как чужое письмо, упавшее в почтовый ящик: ты уже забыл, что вообще ждёшь чего-то хорошего, а тут вдруг — солнце, как на юге, и запах липы, и окно на кухне не закрывается даже ночью, потому что воздух — подарок, не надышишься за год.

В такую редкую неделю в доме Артёма всё меняется: будильник не нужен, потому что свет сам бьёт в веки ещё до семи, и, если бы не Лена, которая дышит рядом так громко и ровно, что кажется — за окном море, он бы мог подумать, что проснулся не в своей жизни, а где-то на каникулах, в чужой юности.

В такие утра воздух кажется плотным, насыщенным чужими голосами: с самого раннего утра во дворе хлопает дверь, соседка с третьего этажа кидает мусорный пакет прямо из окна, кричит что-то мужу. Под окнами уже шумят машины, люди спешат к метро, кто-то выгуливает собаку и уговаривает её не бежать за голубями. На лестнице скрипит тележка — бабка с первого этажа снова едет за хлебом и ворчит на весь подъезд.
Артём слышит всё это сквозь полудрёму, и ему странно спокойно — как будто этот гул и есть доказательство жизни: пока вокруг хлопают двери, сосед ругается за перегородкой и пахнет свежим хлебом снизу — значит, всё идёт правильно, ничего не случилось. В такие дни вспоминаются детали, о которых обычно не думаешь: плитка у лифта тёплая от солнца, на стекле отпечатки детских ладошек, в подъезде пахнет кофе, и даже ржавчина на почтовых ящиках кажется почти уютной.

Он не открывает глаза сразу — слушает, как в квартире гуляет воздух, как Томас, их полосатый кот, стучит хвостом по полу, проверяя, кто первым сдастся и встанет. Иногда Артёму кажется: если он задержится в этой паузе ещё минуту — всё обнулится, и день не начнётся вовсе, и все эти простые вещи, что рядом, исчезнут в каком-то нелепом сне.

Лена спит на спине, чуть разомкнув губы, и во сне держит его за палец, будто боится отпустить. У неё привычка — в самую жару уходить в сон с головой, и Артём всегда удивляется, как она не задыхается под двумя одеялами. Иногда он гладит её по плечу — медленно, чтобы не разбудить, просто чтобы вспомнить: вот она, рядом, жива, не где-то, а здесь.

Однажды он сдается, медленно выбирается из-под её руки и идёт на кухню — босиком, чтобы не скрипеть половицами (впрочем, увы, если половицы скрипят, то им всё равно — босиком ты или в тапках). Томас уже ждёт, прыгает на стул, смотрит обвиняюще — как только коты умеют. — Я понял, понял. Сейчас будет, — шепчет Артём. Старая турка, молотый кофе из мешочка с зажимом, ложка сахара для Лены, соль на кончике ножа, чтобы не убежал. Вода закипает — всё кажется вечным, пока не прозвенит будильник.

Он смотрит в окно: двор ещё сонный, дворник в яркой жилетке поливает дорожку из шланга, у магазина внизу уже очередь — кто-то за хлебом, кто-то просто так, поболтать. Хлеб вчерашний, но если намазать толстым слоем масла, Лена скажет, что ничего не заметила. Пахнет почему-то детством — не летом даже, а тем июнем, где он ещё мальчишка, и никто не знает, что потом всё станет иначе.

Лена появляется на пороге кухни, как во сне, но смотрит сразу строго: — Почему меня не разбудил? — голос хриплый, чуть недовольный, но не по-настоящему. — Ты так спала, что я не рискнул. И вообще, ты полночи что-то листала, слышал, экран светился, — улыбается Артём, не глядя на неё. — Я искала вчерашний заказ… и комментарии читала, — фыркает Лена, садится на табурет. — И всё равно не помню, о чём они. Томас, уловив момент, тут же прыгает ей на колени, довольно урчит. — У тебя он всегда на коленях, — ворчит Артём, — точно любит больше меня. — Нет, он просто знает, кто у нас слабое звено. Я слишком мягкая для него. — Для меня тоже, — чуть тише говорит он, отрезая хлеб.

Лена тянется за кружкой, не попадает, зевает в кулак. — В следующий раз разбуди меня всё-таки… Даже если кофе не готов.

Лена уходит на минуту в ванную, а Артём быстро убирает крошки со стола — знает, что она не любит начинать день с бардака, но всё равно забывает насыпать Томасу корм, и кот смотрит на него с укоризной — прямо как Лена, только молча.

Возвращается Лена, смотрит строго:

— Ты, как всегда, обещаешь, но потом забываешь, — говорит она, но в голосе больше привычного ворчания, чем упрёка.

Артём улыбается, пожимает плечами — он давно сдался в этих мелочах.

— Помнишь, как ты первый раз потерял мои ключи? — вдруг спрашивает Лена, и голос у неё становится мягким, почти тёплым.

Артём сразу вспоминает первый месяц в новой квартире: коробки повсюду, запах свежей краски, неразобранные вещи и постоянная путаница с ключами — то терялись, то вдруг находились в самых неожиданных местах.

— Я тогда всерьёз думал, ты меня выгонишь, — смеётся он, вспоминая, как искал ключи в грязном подъезде и чуть не поругался с соседкой.

— А я боялась, что ты просто уйдёшь и больше не вернёшься, — отвечает Лена, уже не смеясь, а как говорят люди, слишком хорошо знающие друг друга. Они давно не боятся быть смешными.

Между ними на секунду возникает тёплая пауза — какая бывает только у тех, кто многое пережил вместе.

Томас в это время обходит их по кругу, трётся о ноги, словно тоже вспоминает что-то своё — и утро снова становится чуть тише, чуть ближе к тем самым дням, когда всё