Писать жизнь: Варлам Шаламов. Биография и поэтика
В лагере Варлам Шаламов был низведен до уровня человече
ского материала, которым распоряжались другие и уничтожение
которого заранее принималось в расчет. Выживший как в жиз
ни, так и в творчестве сопротивлялся тому, чтобы кто-нибудь
посягал на его «Я». Свободно распоряжаться своей жизнью
и сохранять за собой в полной мере высшее право истолкования
своей судьбы в слове было для него таким же сокровищем, как и подлинность чувства, из которого рождалось каждое напи
санное слово. Его стихи и проза основывались на том, что он сам видел и узнал. Говоря о своем творчестве, он как-то сказал:
«Я — летописец собственной души. Не более». Во всех своих
текстах он теснейшим образом сопрягал собственную жизнь
с новейшей русской историей. Его стратегия воспоминания
требует исторического знания. Она рассчитана на читателя,
который готов снова и снова ставить под вопрос собственные
мысли и действия.
Франциска Тун-Хоэнштайн — литерату ровед, старший науч
ный сотрудник (Senior Fellow) Центра исследований литературы
и культуры, Берлин.
ского материала, которым распоряжались другие и уничтожение
которого заранее принималось в расчет. Выживший как в жиз
ни, так и в творчестве сопротивлялся тому, чтобы кто-нибудь
посягал на его «Я». Свободно распоряжаться своей жизнью
и сохранять за собой в полной мере высшее право истолкования
своей судьбы в слове было для него таким же сокровищем, как и подлинность чувства, из которого рождалось каждое напи
санное слово. Его стихи и проза основывались на том, что он сам видел и узнал. Говоря о своем творчестве, он как-то сказал:
«Я — летописец собственной души. Не более». Во всех своих
текстах он теснейшим образом сопрягал собственную жизнь
с новейшей русской историей. Его стратегия воспоминания
требует исторического знания. Она рассчитана на читателя,
который готов снова и снова ставить под вопрос собственные
мысли и действия.
Франциска Тун-Хоэнштайн — литерату ровед, старший науч
ный сотрудник (Senior Fellow) Центра исследований литературы
и культуры, Берлин.
Дәйексөздер36
а торможение внешнего мира и есть процесс писания, —
Не напоминал ли созданный Цвейгом яркий образ молодого Достоевского Шаламову годы в Вологде, так что он — возможно, бессознательно — приписал эти черты и себе? В «Четвертой Вологде» Шаламов подчеркивал ощущение тесноты, которое мучало его в детстве. Вспоминая о своей ненасытной тяге к книгам, он говорит о «запойном чтении» [19]. Быть может, образ Достоевского, созданный Цвейгом, пробудил в нем воспоминания о собственном бегстве из тесной повседневности священнической семьи в «фантастический мир» литературы? Быть может, Шаламов обнаружил у Цвейга конфигурацию жизни писателя, которая показалась ему подходящей для описания собственного жизненного пути?
Задача скрупулезного текстологического обследования всего творческого наследия Шаламова ставит перед исследователем множество вопросов. Для того, чтобы соотнести все материалы между собой должным образом, требуется почти криминалистическое чутье, виртуозное владение методами расшифровки и острый взгляд на текст с критической точки зрения. Одна из проблем — отсутствие датировок большинства рукописей. В первые годы после Колымы Шаламов заносил свои прозаические наброски, написанные карандашом, в основном в тонкие школьные тетради. В более поздние годы он часто использовал для первых черновых вариантов отдельные листы формата А4, которые он складывал в подписанные папки. Стихи он записывал, тоже карандашом, в более толстые тетради, куда попадали и отдельные мысли, наблюдения и цитаты. Речь идет скорее о рабочих тетрадях. На некоторых из них, в отличие от школьных тетрадок, написан год. Немало, судя по всему, пропало. Если речь шла о текстах из школьных тетрадей, Ирина Сиротинская датировала их годом печати тетради, обозначенным на задней обложке. Дополнительной подсказкой для нее служил почерк Шаламова. Из-за усугубляющихся проблем с моторикой он очень изменился за период от 1950-х до 1970-х годов и под конец стал почти нечитаемым. Многие рукописи с трудом поддаются расшифровке, а кое-что и вовсе невозможно расшифровать. Кроме того, Шаламов не ставил знаков препинаний — в первою очередь в стихах, но и в прозе тоже. Ошибки в прочтении и пропуски были и остаются неизбежными, особенно если отсутствует машинопись.
