Оглавление

Книга вторая. Тиберий (продолжение)

§ I. Раскрытие заговора Друза

Консулы: Т. Статилий Тавр Сизиний и Л. Скрибоний Либо. Год Рима 767. От Р. Х. 16.

Пока Германик воевал на Рейне, в Риме тайно зрел заговор, долгое время тревоживший Тиберия и в конце концов раскрытый, что привело к гибели виновного — молодого человека знатного происхождения и с громким именем.

Друз Либо, из рода Скрибониев, правнук великого Помпея, внучатый племянник Скрибонии, первой жены Августа, а следовательно, двоюродный брат Цезарей, обладал легкомысленным нравом [1], и юношеская незрелость в нём сочеталась с природной ветреностью. Сенатор Фирмий Кат, с которым он был тесно связан, склонил его к честолюбивым замыслам, выходившим далеко за рамки возможного при тогдашних обстоятельствах и совершенно не соответствовавшим его способностям. Фирмий неустанно превозносил знатность его рода, показывал ему портреты великих предков и родственников, украшавшие залы его дома, и легко убедил его, что нет ничего столь блистательного, чего он не мог бы достичь. Он подтолкнул его к обращению за предсказаниями к магам и астрологам, чтобы узнать свою высокую судьбу и найти способ её осуществить. В ожидании неминуемого, как ему казалось, успеха он втянул его в роскошь и безумные траты, сопровождал во всех кутежах, сам влез в долги и оказался в таких же затруднениях, как Либо, чтобы ещё больше заслужить его доверие. А когда собрал против него доказательства и свидетелей, предатель сменил роль и стал доносчиком на того, кого не только вовлёк в преступление, но и сам развратил. Он попросил аудиенции у императора и через римского всадника Флакка Вескулария, имевшего доступ во дворец, донёс ему о преступлении и преступнике.

Тиберий благосклонно принял донос, но не пожелал видеть Фирмия лично, приказав ему продолжать действовать через того же Вескулария. Его целью было скрыть свои намерения и не дать Либо ни малейшего повода для подозрений. Чтобы лучше этого добиться, он предоставил ему должность претора, часто приглашал к своему столу, не проявляя ни малейших изменений в обращении или выражении лица, не проронив ни слова, выдающего гнев. И хотя он мог пресечь козни Либо, предпочитал выжидать. Эта скрытность длилась, должно быть, более года: Светоний связывает заговор Либо с мятежами в Паннонии и Германии как вторую угрозу, усилившую тревогу Тиберия.

Всё это время коварный принцепс ограничивался тайными мерами для своей безопасности. Так, когда ему предстояло совершить жертвоприношение вместе с Либо, который был жрецом, вместо стального ножа, которым обычно закалывали жертву, ему подали свинцовый. А когда Либо попросил у него частной беседы, он настоял на присутствии своего сына Друза в качестве третьего лица и, пока длился разговор, держал Либо за правую руку, будто нуждался в опоре.

Наконец дело было передано в сенат, но не по прямому указанию или приказу императора. Некто Юний, к которому Либо обращался с просьбой вызвать адских духов, сообщил об этом Фульцинию Триону. Тот был профессиональным обвинителем и, по словам Тацита, жаждал дурной славы. Тотчас он возбудил дело: явился к консулам и потребовал, чтобы сенат рассмотрел его; консулы издали указ о созыве чрезвычайного заседания, указав, что речь идёт о деле чрезвычайной важности.

Тем временем Либо, в траурной одежде, в сопровождении знатных римлянок — своих родственниц, ходил из дома в дом, умоляя близких и друзей вступиться за него и поддержать его защиту в сенате. Все отказали, ссылаясь на разные предлоги, но движимые одним страхом.

В день заседания Либо, сломленный страхом и мучительной тревогой или, как утверждают некоторые, притворяясь больным, велел нести себя в носилках до входа в сенат; войдя в зал, опираясь на брата [2], он простёр руки к Тиберию, умоляя его с величайшим смирением. Тиберий слушал его холодно, без малейшего волнения. В ответ он велел зачитать подписанные обвинителями документы, стараясь сохранить видимость беспристрастия — не смягчая обвинений, но и не усугубляя их.

У Либо было четверо обвинителей: ибо всегда находятся желающие пнуть лежачего. Помимо Фульциния и Ката (первый выступил открыто, второй долго поставлял Тиберию тайные донесения), к делу присоединились Фонтей Агриппа и Г. Вибий. Они спорили между собой, кому выступать первым и вести обвинение. Поскольку у Либо не было защитника, Вибий предложил кратко изложить суть дела, и потому его выбрали. Он представил документы, из которых следовало, что Либо дошёл до такого безумия, что спрашивал у магов, будет ли он настолько богат, чтобы замостить серебром всю Аппиеву дорогу от Рима до Брундизия. Там обнаружились и другие подобные записи, полные алчности и нелепости, скорее достойные жалости, чем наказания, если бы их не стали толковать со всей строгостью.

Но главным доказательством вины обвиняемого был список имён Цезарей и некоторых сенаторов, под которыми стояли зашифрованные пометки. Обвинитель утверждал, что они написаны рукой Либо и являются магическими знаками, начертанными с дурными намерениями. Либо отрицал это, но надеялись выяснить правду через допрос его рабов под пыткой. Было решено применить к ним дыбу. Хотя такой порядок противоречил древнему сенатскому постановлению, путь к нему открыл, как мы уже говорили, Август, придумавший лазейку для обхода закона.

Либо́н, видя свои дела в таком плачевном состоянии, просил лишь об одной милости — отсрочке на один день. Вернувшись домой, он предпринял последнюю попытку смягчить Тиберия через посредничество своего союзника П. Квириния. Однако ответ был таков: он должен обратиться к сенату.

Тем временем отряд солдат окружил его дом. Они ворвались даже в переднюю, так что можно было слышать производимый ими шум и видеть их самих. Либо́н совещался с оставшимися у него друзьями: ждать ли суда или предупредить его добровольной смертью. Его тётка Скрибония советовала ему не спешить. «Зачем вмешиваться в то, что стало делом других? — говорила она. — Решение твоей судьбы больше не зависит от тебя». Эта женщина, чью рассудительность хвалил Сенека, не одобряла поспешного отчаяния и справедливо полагала, что для её племянника нет худшей участи, чем смерть. Но в те времена самоубийство считалось героическим поступком, и Либо́н решился на него.

Однако, будучи человеком изнеженным, он пожелал перед смертью ещё раз насладиться удовольствиями роскошного пира и велел приготовить обильное угощение, что лишь усилило его сожаления и мучения. По окончании трапезы он умолял своих рабов помочь ему уйти из жизни. Но когда те отказались от этого жестокого дела, он хватал их за руки, вкладывая в них обнажённый меч. Все разбежались в ужасе, опрокинув в спешке светильники на столе. Оставшись один, Либо́н во мраке исполнил свой роковой замысел, нанеся себе два удара мечом в живот. Услышав его стоны при падении, прибежали вольноотпущенники, а солдаты, видя его смертельно раненным, удалились. Тем не менее суд над ним был завершён, как если бы он был жив, и Тиберий торжественно заявил под присягой, что, каким бы преступником ни был Либо́н, он сам ходатайствовал бы перед сенатом о сохранении ему жизни — пустая демонстрация милосердия после того, как он вынудил его умереть. Имущество Либо́на было конфисковано в пользу его обвинителей, а те из них, кто принадлежал к сенаторскому сословию, были дополнительно вознаграждены преторскими должностями.

Затем сенат опозорил память Либо́на особым постановлением, статьи которого становились всё суровее. Было решено, что его изображение не будет участвовать в погребальных процессиях его рода; что ни один из Скрибониев не сможет носить прозвище Друз; что следует вознести торжественные благодарения богам и принести дары Юпитеру, Марсу и Согласию; наконец, что день сентябрьских ид, в который Либо́н покончил с собой, будет отмечаться как праздник. Все эти пункты были предложены первыми лицами сената, наперебой старавшимися обрушить на несчастного самые жестокие и позорные обвинения, дабы доказать принцепсу своё рвение. Однако Тиберий был слишком проницателен, чтобы не понять, чем на самом деле были вызваны эти показные заявления.

Дело Либо́на, в котором оказались замешаны несколько гадателей и астрологов, послужило поводом для возобновления старых указов против этих общественных зол. Двое были казнены, остальные изгнаны из Италии. Однако Тиберий, сам веривший в астрологию и широко её использовавший, не слишком строго следил за исполнением этого постановления. Те, кто обещал отказаться от своего искусства, получили разрешение остаться в Риме.

По этому поводу Дион отметил любопытную деталь, показывающую, в какой степени Тиберий оставлял сенату свободу в некоторых решениях, а магистратам — право действовать в рамках их полномочий. При обсуждении вопроса об астрологах мнения разделились: Тиберий и его сын Друз поддержали одну сторону, а большинство сенаторов — другую. Постановление вот-вот должно было быть принято в соответствии с мнением большинства, но один трибун наложил вето, и решение не состоялось. Таким образом, сенат одержал верх над Тиберием, а трибун — над сенатом.

К безумным замыслам Либо́на я добавлю, вслед за Светонием, дерзкую выходку одного раба Агриппы Постума. Задумав спасти своего господина, но не успев опередить посланного убить его офицера, он решил выдать себя за принцепса, с которым его сходство в возрасте, росте и чертах лица было довольно велико. Сначала он похитил его прах, затем отправился на этрусский мыс Коза, где скрывался некоторое время в неизвестном месте, отращивая бороду и волосы.

Между тем сообщники самозванца исподтишка распространяли слухи, будто Агриппа жив. Сначала это был лишь шёпот, передаваемый на ухо, как обычно бывает с тем, что может не понравиться властям. Но вскоре молва разрослась — то ли из-за доверчивости невежественной толпы, то ли из-за злого умысла тех, кто искал повода для смуты. Тогда лже-Агриппа начал показываться, но с осторожностью, входя в города лишь с наступлением темноты. Зная, что истина утверждается в спокойном и обстоятельном обсуждении, тогда как ложь требует спешки и неопределённых намёков, он появлялся лишь мельком, приходил неожиданно и исчезал прежде, чем иллюзия могла рассеяться. Вся Италия наполнилась радостной вестью, что Агриппа жив и спасён особым покровительством богов. В Риме этому верили, и обманщик, ободрённый успехом, прибыл в Остию, где открыто показывался в окружении многочисленной свиты, затем вошёл в столицу, где устраивал тайные ночные сборища.

Тиберий был смущен тем, как ему поступить в подобных обстоятельствах. Применить военную силу против своего раба — значило почти что выставить себя на посмешище; позволить грубой лжи разрушиться самой собой — казалось ему решением небезопасным. Метаясь между стыдом и страхом, то он говорил себе, что ничем нельзя пренебрегать, то склонялся к мысли, что не следует всего бояться. Наконец, он приказал Саллюстию испытать пути хитрости и обмана.

Этот министр выбрал двух своих клиентов (по другим сведениям — двух солдат), поручив им втереться в доверие к лже-Агриппе, предложив ему деньги, выказав готовность служить ему и делить с ним все опасности. Они ловко выполнили поручение и, выбрав ночь, когда самозванец был не настороже, взяли с собой подкрепление, схватили его, заковали в цепи и доставили во дворец с кляпом во рту.

Император лично допросил его и, спросив, как он стал Агриппой, получил дерзкий ответ: «Так же, как ты стал Цезарем». Узнать имена его сообщников не удалось. Тиберий не осмелился казнить его публично. Его убили в укромном месте дворца, а тело тайно вынесли. Дело не имело последствий. Тиберий мудро решил его замять, и хотя считалось достоверным, что некоторые придворные чины, всадники и сенаторы помогали обманщику деньгами и советами, расследования не проводилось.

Дион дает нам повод добавить здесь еще один штрих к умеренности Тиберия, но в гораздо менее серьезном деле. Вибий Руф, тщеславный человек, чрезмерно гордился тем, что владел курульным креслом, на котором сидел диктатор Цезарь и на котором он был убит, а также тем, что был мужем Теренции, некогда супруги Цицерона. Эта дама, должно быть, была тогда уже крайне стара, так как со смерти Цицерона прошло пятьдесят восемь лет. Однако это не невозможно, ибо мы знаем от Плиния и Валерия Максима, что она перешагнула обычные пределы человеческой жизни и дожила до ста трех лет. Вибий Руф считал себя вторым Цезарем, потому что сидел на его кресле, и вторым Цицероном, потому что женился на его вдове. Столь тщеславные фантазии показались Тиберию достойными лишь смеха, и, далекий от того, чтобы бояться нового Цезаря или считать его преступником, он сделал его консулом. Имя Вибия не встречается среди ординарных консулов, так что, видимо, он был в числе заместителей.

Сенаторы по-прежнему имели право предлагать то, что считали полезным для государства. Когда наступала их очередь говорить, они могли, как во времена республики, не ограничиваться мнением по обсуждаемым вопросам, но выдвигать свои замечания и идеи — как для полезных установлений, так и для исправления злоупотреблений. Квинт Гатерий, консулярий, и Октавий Фронтон, бывший претор, воспользовавшись этим правом, обрушились с критикой на царившую в городе роскошь, и по их требованию был издан указ, запрещающий золотую посуду и предписывающий мужчинам не позорить себя и не изнеживаться (выражение Тацита) шелковыми одеждами.

Фронтон пошел дальше и потребовал регулирования касательно серебряной утвари, мебели и количества рабов. Но Азиний Галл воспротивился этому и выступил апологетом роскоши. Он заявил, что по мере роста империи увеличивались и частные богатства, и так было с древнейших времен. У Фабрициев было одно состояние, у Сципионов — другое. Положение республики определяло состояние частных лиц: когда она была стеснена, они жили скромно, а когда расширялась — богатели. В расходах на серебряную посуду, мебель и рабов не было ничего чрезмерного или скромного — все соответствовало положению владельца. Между сенаторами, всадниками и простым народом было установлено различие в богатстве и достатке не потому, что природа сделала их разными, а потому, что те, кто превосходит других рангом, должностями и достоинством своего сословия, должны также в изобилии пользоваться средствами, полезными для отдыха духа или здоровья тела. Неужели первые граждане республики должны быть обременены большими заботами, подвергаться большим опасностям и при этом лишаться облегчений, помогающих им нести бремя величия?

Эти доводы, похожие на те, что ежедневно приводятся у нас в защиту того же самого, не заслужили одобрения Тацита. «Оратор порока, — говорит этот строгий историк, — был выслушан с одобрением слушателями, которые находили в его речах оправдание своим нравам». Сам Тиберий, хотя и склонный к строгости, заявил, что сейчас не время для цензуры, и если какие-то исправления окажутся нужны, он возьмет их на себя. Действительно, он не поощрял роскошь своим примером, как мы еще заметим в другом месте.

В том же заседании сената, где происходило только что описанное, Луций Пизон, знатный сенатор, человек горячего и порывистого нрава, устроил необычную сцену. После страстной речи против интриг среди кандидатов, против продажности судей и жестокой наглости ораторов, грозивших обвинениями даже самым достойным людям, он заключил, что больше не может жить в городе, полном несправедливостей, и удалится в далекое поместье, где не будет больше слышать о человеческом роде. И тут же он собрался покинуть сенат. Тиберий был взволнован и, не довольствуясь тем, чтобы самому успокоить гнев Пизона, поручил его родным удержать его уговорами или мольбами.

Тот же Пизон вскоре вновь доказал свою бесстрашную свободу, привлекая к суду Ургуланию, любимицу Ливии, считавшую себя выше закона. Она так нагло злоупотребляла своим влиянием, что, будучи вызвана свидетельницей по делу, рассматриваемому в сенате, пренебрегла явкой. К ней отправили претора для принятия показаний, тогда как даже весталки, пользовавшиеся величайшими привилегиями, обязаны были, если им приходилось свидетельствовать в суде, являться на форум перед судьями. Ургулания презрела вызов Пизона и вместо ответа отправилась прямо во дворец императора. Пизон, будучи прав, не уступил в гордости и, хотя Ливия жаловалась на неуважение к себе, продолжал настаивать на своем с прежней твердостью.

Тиберий, разрываясь между угождением матери и необходимостью соблюдать установленные правила, решил, что удовлетворит всем требованиям, если явится в преторский суд и своим присутствием поддержит Ургуланию. Итак, он покинул дворец, приказав страже следовать за ним на почтительном расстоянии, и с важным видом, беседуя с сопровождавшими его, шел сквозь толпу народа, устремившего на него взоры. Тем временем все родственники Пизона уговаривали его отказаться от иска, но тщетно. Ливии пришлось уплатить ему требуемую сумму. Так закончилось это дело, принесшее честь Пизону и еще большую — императору.

Слишком поспешно стали восхвалять Тиберия. Впоследствии выяснилось, что он затаил глубокую обиду на Пизона, выжидая лишь случая, чтобы дать ей выход.

Тацит рассказывает здесь о споре, возникшем между Гнеем Пизоном (которого не следует путать с упомянутым ранее Пизоном) и Азинием Галлом. Речь шла о том, следует ли сенату объявлять перерыв в заседаниях, несмотря на то что Тиберий объявил о своем отсутствии на некоторое время. Пизон, напротив, утверждал, что это повод для более активной работы и что республике подобает, чтобы сенаторы и магистраты исполняли свои обязанности одинаково усердно как в присутствии, так и в отсутствие императора. Это мнение, проникнутое духом свободы, могло понравиться многим. Поскольку Пизон уже присвоил себе заслугу такого рода, Галлу оставалось лишь снискать расположение угодливостью — что он и сделал. Он доказывал, что заседания сената обретают свое главное достоинство лишь в присутствии принцепса и что следует оставить за ним право рассматривать дела, привлекающие в Рим и Италию, а также из провинций, — будь то судебные разбирательства или обсуждения в сенате. Спор разгорелся жаркий, страсти накалились с обеих сторон, но Тиберий не проявлял к этому ни малейшего интереса и не проронил ни слова. В итоге возобладало мнение о необходимости перерыва.

Однако Тиберий не сохранил того же молчания в отношении предложения Азиния Галла, которое показалось ему направленным на ослабление императорской власти. Это предложение состояло из двух основных пунктов: во-первых, Галл предлагал назначать магистратов не на один год, как было принято, а сразу на пять лет, как это делал диктатор Цезарь, а после него — триумвиры; во-вторых, он настаивал на предоставлении претуры командирам легионов, еще не занимавшим эту должность.

Нетрудно понять, почему второй пункт задел Тиберия. Все, что касалось военных, относилось к ведению императора, и хотя Тиберий в одном случае проявил столь почтительное отношение к сенату, что даже заставил высокопоставленного офицера отвечать перед этим собранием по обвинению в грабежах и насилиях, он, безусловно, не одобрял, когда первые лица сената присваивали себе право раздавать милости тем, кто состоял на службе. В ответе, который Тацит вкладывает в его уста, об этом втором пункте не сказано ни слова. Тиберий не любил раскрывать государственные тайны. Что касается первого пункта, он притворился, будто видит в этом чрезмерное усиление власти, оскорбительное для его скромности:

«Как можно возлагать на меня столь многочисленные назначения, которые повлекут за собой еще большее число отказов? Едва ли возможно ежегодно избегать недовольных, хотя бы близкая надежда на удачу в следующем году и служила утешением для тех, кто потерпел неудачу. Но как утешатся соискатели, отвергнутые на целых пять лет, и какое негодование их охватит? К тому же кто может предвидеть перемены, которые за столь долгий срок произойдут в настроениях, семейных обстоятельствах, имущественном положении подданных? Гордость овладевает теми, кто получает назначение всего за несколько месяцев до вступления в должность, — что же будет, если они в течение пяти лет будут как бы обладать магистратурой? Это значит — впятеро умножить число магистратов и ниспровергнуть законы, мудро установившие сроки, подходящие для соискания и отправления должностей».

Этой искусной речью, казалось бы направленной лишь на общее благо, он отклонил нововведение, которое могло повредить его власти, усиливая дерзость честолюбцев, обостряя жалобы недовольных и лишая его самого на пять лет средств вознаграждать тех, кто оказал ему услуги. Он знал, что надежда на будущую милость действует на людей гораздо сильнее, чем благодарность за уже полученное благодеяние.

Тогда же Тиберий раздал денежные пособия нескольким неимущим сенаторам, и это, без сомнения, побудило Марка Гортала, внука оратора Гортензия, просить у него помощи для облегчения своей нужды. Гортал мало заслуживал милости принцепса своим поведением, если он тот самый, кого Валерий Максим приводит среди примеров недостойных наследников великого имени, которое они позорят. Впрочем, его случай был весьма благоприятен. Его отец, человек дурного нрава, убитый по приказу Антония после битвы при Филиппах, разорил его. Август, считавший за честь не дать погибнуть древним родам республики, подарил ему миллион сестерциев, побуждая его жениться. Гортал повиновался, и от этого брака у него было четверо детей, еще совсем маленьких, которых он привел в преддверие сената. Когда настала его очередь высказаться, он произнес следующее:

«Отцы сенаторы! Эти дети, чей возраст и число вы видите, — плод брака, который я заключил лишь в повиновении принцепсу. Мои предки, конечно, заслужили, чтобы у них были потомки. Но поскольку обстоятельства времени мне не благоприятствовали и я не мог ни унаследовать, ни собственными трудами добыть обычные источники благосостояния знати — богатство, народную любовь, даже красноречие, которое как бы является patrimonium нашего дома, — я довольствовался скромной жизнью, не позоря своего имени и не обременя никого. По велению императора я женился. Перед вами — потомство стольких консулов, стольких диктаторов. Оно не в таком положении, чтобы вызывать зависть, и я напоминаю здесь о славе их предков лишь для того, чтобы пробудить в вас сострадание к этим детям. Под вашим покровительством, Цезарь, они достигнут тех почестей, которых вы сочтете их достойными. А пока не дайте впасть в нищету правнуков Гортензия и питомцев божественного Августа».

Тиберий отказал. Он принадлежал к числу тех, кого просьбы раздражают и кто, творя щедроты, желает, чтобы за ними признавали инициативу. Более того, готовность сената поддержать Гортала, по словам Тацита, лишь укрепила его в решимости проявить суровость. И потому он ответил с величайшей жесткостью:

«Если все бедняки станут приходить сюда просить денег для своих детей, республика истощится, не удовлетворив алчности частных лиц. И конечно, когда сенаторам дозволялось иногда отклоняться от обсуждаемого вопроса и высказывать то, что они считают полезным для государства, это делалось не для того, чтобы они пользовались этой свободой, дабы говорить о своих личных делах и умножать свое состояние, ставя сенат и принцепса перед необходимостью навлечь на себя ненависть — независимо от того, удовлетворят они просьбу или откажут. Это не просьбы, а неуместная назойливость — являться, когда сенат занят совсем другими делами, выставлять напоказ возраст и число своих детей, утомлять собрание, оказывать на него давление и чуть ли не опустошать государственную казну, которую нельзя истощать необдуманными подачками, если не пополнять ее тираническими способами. Гортал, божественный Август сделал тебе подарок, но не по твоей просьбе, и его намерением не было обязывать нас постоянно тебя одаривать. Если раз пойти по этому пути, если никто не будет больше ничего бояться или надеяться на себя и свое поведение, исчезнет соревнование, его место займет лень, и все, погрузившись в праздность, будут искать средства к существованию у других, оставаясь бесполезными для самих себя и обременительными для республики».

Этот речь одобрили лишь те, кто, по словам Тацита, привык хвалить всё, что исходит из уст принцепса, будь то хорошее или дурное, справедливое или несправедливое. Молчание или даже сдержанный ропот большей части сената дали Тиберию понять, что присутствующие недовольны. Тогда он снова взял слово и сказал, что уже ответил Горталу, но если сенат того пожелает, он выделит по двести тысяч сестерциев каждому из сыновей этого сенатора. Остальные выразили благодарность; Гортал же промолчал — то ли из страха, то ли потому, что даже в бедности сохранял некую гордость, унаследованную от знатного рода. Тиберий не смягчился по отношению к нему и равнодушно наблюдал, как дом Гортенсия скатывается к нищете.

Мы завершим описание событий этого года рассказом о внимании, которое Тиберий уделил древним государственным архивам. Многие из них были утрачены, а в других тексты настолько выцвели от времени, что их едва можно было прочесть. Он назначил трёх сенаторов, чтобы те организовали перепись сохранившихся документов и разыскали недостающие.

Г. Целий Руф — Л. Помпоний Флакк. 768 год от основания Рима (17 г. н. э.)

26 мая года, когда консулами были Целий и Помпоний, Германик праздновал триумф над херусками, хаттами, ангривариями и другими племенами, жившими между Рейном и Эльбой. Перед колесницей триумфатора шли знатные пленники: Сегимонд, сын Сегеста, его дочь Туснельда, жена Арминия, ведшая за руку или нёсшая на руках трёхлетнего сына; Сеситак, племянник того же Сегеста, и многие другие, чьи имена можно найти у Страбона. Примечательно, что в то время как вся семья Сегеста шла в триумфе как пленники, сам он участвовал в нём с почётом и отличием, как старый и верный союзник римского народа. В процессии несли также трофеи, захваченные у германцев, изображения гор и рек, картины сражений. И хотя война ещё не была завершена, триумф Германика не считали менее заслуженным или менее славным, ибо он сделал всё, чтобы добиться полной победы.

Народ с восхищением взирал на героическую стать этого принца, его приветливый облик и пятерых детей, окружавших его в колеснице. Но тайная тревога омрачала эту радость, когда люди вспоминали о его отце Друзе и дяде Марцелле, оба они были преждевременно унесены смертью, оставив римский народ в скорби и лишив его надежд. Казалось, судьба нации — терять слишком рано тех, кто был её отрадой.

Тиберий раздал народу по триста сестерциев от имени Германика и пожелал стать его коллегой по консулату, который обещал ему на следующий год. Но эти внешние проявления благосклонности никого не обманывали. Все знали, что он не любит своего племянника, и вскоре он подтвердил это, искусно создав повод удалить его из Рима или воспользовавшись представившимся случаем. Парфия, Армения, Каппадокия, даже провинции Сирия и Иудея — весь Восток был охвачен или угрожал волнениями, что послужило Тиберию предлогом, о чём стоит здесь рассказать читателю. Начнём с событий в Парфии.

Известно, что старый Фраат, хотя и одержал значительные победы над римлянами под командованием Антония, тем не менее выказывал всяческое почтение Августу, вернув знамёна, некогда захваченные у Красса, и отправив к нему четырёх своих сыновей почти как заложников. Эти принцы оставались в Риме во время правления их брата Фраатака, а затем Орода, который, будучи из рода Аршакидов, но другой ветви, сменил Фраатака, изгнанного подданными. Когда заговор аналогичным образом сверг и даже погубил Орода, парфяне, оставшись без царя, разделённые и уставшие от междоусобиц, вспомнили о сыновьях Фраата, уже много лет находившихся у римлян. Они отправили в Рим посольство из знатнейших людей с просьбой отпустить к ним старшего в роду Фраата — принца Вонона, которого желали возвести на престол предков. Август, ещё живший тогда, счёл это событие весьма славным для себя и отпустил Вонона, осыпав его дарами.

Варвары с радостью встретили нового царя. Но вскоре они стали стыдиться того, чего так страстно желали. Они говорили друг другу, что парфяне выродились, раз ищут царя в чуждом мире, заражённом искусствами и нравами их врагов; что трон Аршакидов теперь приравняли к римским провинциям, раз его отдают по воле римлян, кому им угодно. «Что останется, — добавляли они, — от нашей славы, добытой убийством Красса и изгнанием Антония, если раб Цезаря, столько лет носивший ярмо рабства, будет повелевать парфянским народом?»

Сам Вонос своими манерами, столь отличными от предков, лишь усиливал презрение гордых подданных. Их раздражало, что он редко охотился, мало заботился о лошадях, передвигался в городах в носилках, презирал простую и обычную для парфян пищу. Его любовь к обществу греческих учёных и привычка, как в Риме, запирать под замок даже самые заурядные и дешёвые вещи, становились поводом для насмешек. Даже его добродетели, неизвестные парфянам, казались им пороками. Ничто так не противоречило обычаям Аршакидов, как доступность царя и предупредительная вежливость; и парфяне, приверженные своим традициям, ненавидели в нём как достойное похвалы, так и порицания.

Вскоре всеобщий ропот перерос в мятеж. Артабан, князь из дома Аршакидов и царь Мидии, был призван и возглавил недовольных. Произошло два сражения: в первом победил Вонос, но во втором потерпел полное поражение и был вынужден бежать в Армению, которая, казалось, ждала его.

Там трон был вакантен. Ариобарзан, назначенный царём армянам Гаем Цезарем, внуком Августа, умер через несколько лет, и его потомки не смогли удержать власть. Армяне попробовали править под властью женщины по имени Эрато, но вскоре, устав от этого, изгнали её, так что теперь у них не было ни свободы, ни господина. В этой ситуации прибытие Воноса было встречено с радостью, и его провозгласили царём. Однако Артабан преследовал соперника и грозил войной. Армения же не могла собственными силами противостоять парфянам, а осторожная и недоверчивая политика Тиберия, взявшего тогда бразды правления Римской империей, не позволяла начать против них войну. Проконсул Сирии Силан Кретик пригласил Вонона к себе и, заполучив его в свои руки, окружил стражами, оставив ему лишь титул и внешние атрибуты царского достоинства. Артабан посадил на армянский трон своего сына Орода. Эти события в Парфии и Армении Тацит относит к предыдущему году.

В этот период Каппадокия также пережила переворот, инициатором которого стал Тиберий. Архелай, потомок древнего Архелая, полководца Митридата, правил там уже пятьдесят лет. Он получил это царство благодаря щедрости Антония и оставался верным своему благодетелю даже после битвы при Акции. Подтверждённый Августом во владении своими землями, он вёл себя так, чтобы не вызывать подозрений у римлян. Однако он оскорбил Тиберия, не оказав ему никаких знаков внимания во время его пребывания на Родосе. Это было сделано из политических соображений, а не из высокомерия: друзья при дворе Августа предупредили его, что внук императора, Гай Цезарь, обладает там огромным влиянием, и в таких обстоятельствах опасно демонстрировать связь с Тиберием.

Тиберий был тем более задет равнодушием и холодностью Архелая, что этот правитель был ему обязан. Когда против Архелая выдвинули обвинение перед Августом, Тиберий выступал в его защиту.

Достигнув верховной власти, он не счёл ниже своего достоинства отомстить за обиды, нанесённые пасынку Августа. Он даже прибег к хитрости против столь слабого врага, и его мать Ливия участвовала в этом заговоре. Она написала царю Каппадокии, приглашая его в Рим просить милости у её сына, не скрывая его недовольства, но обнадёживая надеждой на прощение.

Архелай либо не разгадал обман, либо испугался насилия, если бы проявил недоверие. Он прибыл в Рим, где столкнулся с непреклонностью императора и обвинением в мятежных замыслах, выдвинутым против него в сенате. Ему нетрудно было бы опровергнуть надуманные обвинения, но царям тяжело переносить равенство, не говоря уже о том, чтобы смириться с унизительным положением обвиняемого и просителя. Архелай впал в уныние; к тому же он был уже очень стар, и эти два обстоятельства привели его к смерти — или заставили покончить с собой без особых сожалений.

Тиберий добился сенатского указа о присоединении Каппадокии к Римской империи. Чтобы прикрыть свою несправедливость по отношению к Архелаю благовидным предлогом общественного блага, он заявил, что доходы от новой провинции позволят сократить вдвое налог в один процент, на который народ безуспешно жаловался двумя годами ранее.

Два других небольших царства в тех же краях — Коммагена и Киликия — лишились своих царей, Антиоха и Филопатора, примерно в то же время. Между знатью и народом начались раздоры: аристократия желала римского владычества, надеясь, вероятно, на большее продвижение и богатство, а простой народ предпочитал привычное правление своих царей.

Кроме того, провинции Сирия и Иудея, обременённые налогами, требовали облегчения.

Все эти восточные дела дали Тиберию предлог, который он искал, чтобы удалить Германика от рейнских легионов, преданных ему, и отправить в далёкие земли, где тысячи случайностей могли погубить его, а покушения на его жизнь легче было скрыть.

В сенате он изложил всё вышеописанное и добавил, что только мудрость Германика способна уладить эти зарождающиеся беспорядки. Что же касается его самого, то возраст уже не позволял ему легко отправляться в столь отдалённые страны, а его сын Друз был ещё слишком молод и неопытен. Германику было поручено командование всеми заморскими провинциями с властью, превышающей полномочия проконсулов и пропреторов, управлявших отдельными регионами от имени сената или принцепса.

Это назначение было почётным — подобные должности занимали в своё время Помпей, а затем Брут и Кассий. Но Тиберий подготовил Германику противника в лице Гнея Пизона, которого назначил наместником Сирии. Он отозвал Кретика Силана, который вот-вот должен был породниться с Германиком через брак своей дочери с Нероном, старшим сыном принца. Пизон, сменивший его, был человеком надменным, властным, необузданным и не признававшим чужого авторитета. Эти качества он унаследовал от отца, о котором уже упоминалось, а его гордыня ещё более усилилась благодаря браку с Планциной, чьё высокое происхождение (она была потомком знаменитого Планка) подкреплялось огромным богатством.

Пизон считал, что даже Тиберию он едва ли обязан уступать, а уж сыновья императора и вовсе были, по его мнению, ниже его. Он знал, что поставлен на эту должность, чтобы противостоять Германику и обуздать его стремительное возвышение, казавшееся Тиберию слишком амбициозным. Некоторые полагали, что Пизон получил на этот счёт тайные указания; Тацит утверждает как несомненный факт, что Ливия наставляла Планцину дразнить Агриппину, держаться с ней на равных и не упускать случая унизить её.

Таковы были интриги при дворе, расколотом между сторонниками Германика и Друза. Тиберий, естественно, поддерживал сына. Но Германик, и сам по себе весьма симпатичный, вызывал ещё большее расположение у большинства римлян из-за неприязни к нему дяди. Кроме того, он превосходил Друза знатностью материнской крови, будучи по матери внуком Антония и правнуком Августа, тогда как Друз происходил от простого римского всадника Аттика, чьё имя казалось недостойным рядом с именем Клавдиев. Наконец, Агриппина легко затмевала Ливиллу, жену Друза, славой своей плодовитости и безупречной добродетельностью.

Но что особенно примечательно и делает честь обоим молодым принцам, так это то, что, несмотря на бурлящие вокруг них интриги, они сохраняли спокойствие, жили в полном согласии и не участвовали в распрях и заговорах окружающих.

Их единодушие проявилось в одном деле, которое не имело бы большого значения, если бы не комментарии Тацита. После смерти претора Випсания Галла Гетерий Агриппа выдвинул свою кандидатуру на освободившееся место. За него ходатайствовали Германик, с которым он состоял в родстве, и Друз. Однако закон был против него, предписывая отдавать предпочтение кандидату с наибольшим числом детей. Возник спор, и Тиберий с удовольствием наблюдал, как сенат разрывается между его сыновьями и законом. Закон в конце концов был нарушен, но не без борьбы, и влияние возобладало с минимальным перевесом — как бывало в те времена, когда законы ещё что-то значили.

Германик отправился на Восток лишь в конце года — в путешествие, которое стало для него роковым. Чтобы не прерывать повествование, я здесь изложу все события, совпадающие по времени с этим печальным путешествием, но не связанные с ним.

В Малой Азии произошло ужаснейшее землетрясение, какое только сохранилось в памяти человечества. В одну ночь двенадцать знаменитых городов были разрушены, причем невозможно было предвидеть столь страшного бедствия. Множество жителей, несомненно, оказались погребенными под развалинами, перейдя без промежутка от сна к смерти, а те, кто избежал этой участи, лишились обычного в таких случаях спасения — бегства в открытое поле, ибо земля разверзалась у них под ногами и поглощала их. Высокие горы опускались, долины поднимались и становились горами, и среди этого всеобщего смятения огонь, вырывавшийся из бездны, еще более увеличивал ужас и опасность.

Несчастные азиаты нашли облегчение своих страданий в щедрости принцепса. Сарды пострадали сильнее других. Тиберий пообещал дать сардийцам десять миллионов сестерциев и освободил их от всех податей на пять лет. Остальные города получили такую же льготу и денежные пособия, соразмерные их потерям. Для обеспечения справедливого распределения помощи и отдачи всех необходимых распоряжений в столь бедственном положении на место был послан сенатский комиссар, причем его выбрали из числа бывших преторов, а не консуляров, так как Азией управлял консулярий, и опасались, что соперничество и зависть, так легко возникающие между людьми одного ранга, могут повредить делу помощи народу. Эта щедрость доставила Тиберию великую славу, и города Азии, желая увековечить память о ней, отчеканили по этому случаю медали, некоторые из которых сохранились до наших дней.

Этот принцепс отлично знал путь к славе и в то же время совершил несколько других щедрых поступков, которые, хотя и не были столь блистательны, поскольку касались частных лиц, тем не менее принесли ему немало чести. Богатая женщина по имени Эмилия Муза, умершая, не оставив определенного наследника и не составив завещания, имела в лице прокураторов фиска, всегда алчных людей, претендентов на свое имущество, как на выморочное. Тиберий прекратил их притязания и передал наследство Эмилию Лепиду, к роду которого, по-видимому, принадлежала эта женщина. Некто Патулей, богатый римский всадник, назначил Тиберия наследником половины своего состояния, но принцепс, узнав, что по более раннему завещанию Патулей оставил все свое имущество Марку Сервилию, велел исполнить первое завещание. Лепид и Сервилий были людьми знатного происхождения, но небогатыми, и Тиберий заявил, что рад помочь им поддержать свою знатность. Вообще он принимал завещанные ему имущества только от тех, с кем его связывала дружба. Что же касается незнакомцев, которые из ненависти к своим близким и с целью лишить их наследства завещали свое имущество принцепсу, то он с негодованием отвергал такие завещания.

В то время как он считал своим долгом помогать выдающимся людям, впавшим в нужду не по своей вине, он сурово обращался с моттами, разорившимися из-за своих пороков: Тацит называет пятерых сенаторов, которых он разжаловал или побудил добровольно выйти в отставку.

Тогда же он освятил несколько храмов, восстановление которых было начато Августом и завершено им самим. Это было еще одним средством угодить римлянам, весьма чувствительным к украшению своей столицы.

Можно приписать всеобщему удовлетворению, вызванному этими похвальными действиями Тиберия, желание сената назвать ноябрь месяцем его имени, так как он родился в этом месяце, подобно тому как два других месяца года уже носили имена Юлия Цезаря и Августа. Тиберий, презиравший лесть, отшутился по поводу этого предложения, сказав метко и остроумно: «Что вы будете делать, сенаторы, если у вас окажется тринадцать Цезарей?»

Среди столь многих поводов для радости возобновился ужас перед обвинениями в оскорблении величества. Апулея Варилла, внучатая племянница Августа, была предана сенату как виновная в этом преступлении за оскорбительные речи против Августа, Тиберия и Ливии, а также за то, что, будучи родственницей Цезарей, она опозорила их дом своим поведением, совершив прелюбодеяние.

Тиберию было достаточно начать такого рода процесс. Впрочем, поначалу он старался выказать большую умеренность. Поэтому он мягко обошелся с делом Вариллы. Он заявил, что если она была настолько нечестива, чтобы нарушить уважение к памяти Августа, то ее следует осудить, но что он не хочет, чтобы принимали во внимание то, что касалось его лично. Когда претор спросил его, как следует поступить относительно Ливии, он ничего не ответил сразу и дождался следующего заседания, на котором от имени своей матери просил сенат не считать преступлением чьи-либо нападки на нее, выраженные в простых словах. Таким образом, Варилла была освобождена от обвинения в оскорблении величества. Что же касается прелюбодеяния, то он потребовал смягчить для нее строгость законов. Ее передали родственникам, которые удалили ее на двести миль от Рима. Манлий, ее соблазнитель, был изгнан из Италии и Африки.

В этом году литература потеряла двух знаменитых писателей — Тита Ливия и Овидия. Историк, столь же серьезный и рассудительный, сколь и красноречивый, умер спокойно и почитаемый в своем родном городе Падуе; распутный поэт погиб в изгнании в Скифии, после того как в течение почти восьми лет истощил все, что ум и чувство могли подсказать ему в виде смиренных и настойчивых просьб, жалобных стенаний, но так и не смог добиться отзыва ни от Августа, ни от Тиберия.

Друз получил такое же поручение, как и Германик, — отправиться командовать в Иллирию. Тиберий желал, чтобы его сын научился военному делу, снискал любовь солдат и, вместо городских удовольствий, которые его развращали, привык к тяготам военной службы, способным укрепить его тело и дух. С этой целью он воспользовался случаем, который представили ему раздоры среди германцев. Свевы, подвластные Марободу, отправили в Рим просить помощи против херусков, и Друзу было приказано отправиться к иллирийским легионам — не для того, чтобы вмешиваться в войны между германскими племенами, но чтобы разжигать их раздоры и тем самым обеспечить спокойствие провинций империи.

Внутренние раздоры начались, как и предвидел Тиберий, с того момента, когда германцы перестали тревожиться римлянами. Неспособные оставаться в покое, жаждущие движения и войны, они, движимые соперничеством за славу, — и вожди, и народы, — обратили оружие друг против друга. Маробод и Арминий видели в себе соперников и ожесточенно стремились уничтожить один другого. Но имя царя делало первого ненавистным; Арминий же, сражаясь за свободу, пользовался всеобщей симпатией. Поэтому не только его соплеменники-херуски и их союзники последовали за ним в этой войне, но к нему перешли также семноны и лангобарды, народы, подвластные его врагу. Это усиление склонило бы чашу весов на его сторону, если бы Ингвиомер не восстановил равновесия, покинув его и присоединившись со всеми своими вассалами и клиентами к Марободу. Единственной причиной этого позорного дезертирства была досада и зависть: дядя, уже в летах, не мог смириться с тем, чтобы принимать приказы от племянника, еще цветущего юностью.

Войска выстроились для битвы, и каждый из полководцев перед схваткой воодушевлял своих воинов красноречивыми речами. Арминий восхвалял свои подвиги — разгром Вара и истребление трех легионов, изгнание римлян, защиту свободы Германии против угнетателей вселенной. В то же время он унижал Маробода, изображая его трусом, который никогда не осмеливался сразиться с римлянами и который своим союзом с ними сам объявил себя предателем общего отечества.

Маробод не уступал противнику ни в дерзости, ни в оскорбительных упреках. Он называл Арминия безумным юнцом, который нагло превозносил единственную победу, достигнутую благодаря внезапности, ставшую источником бедствий для Германии и позора для него самого, ведь его жена и сын теперь томятся в плену в Италии. Всю славу великих деяний херусков против римлян он приписывал Ингвиомеру, своему новому союзнику. Затем, переходя к своим собственным подвигам, он превозносил величайшими похвалами честь, которую стяжал, противостоя двенадцати легионам под командованием Тиберия, так и не сумевшим сломить его. И далеко не стыдясь соглашения с римлянами, он гордился им как актом мудрой политики, оставлявшей ему полную свободу вести с ними войну или мир по своему усмотрению.

Сражение шло не только с мужеством, но и в полном порядке. Германцы, воюя против римлян, научились исправлять беспорядочные порывы варварской храбрости и хаос, царивший прежде в их битвах. Теперь они умели следовать за знаменами, вовремя вводить резервы и повиноваться командирам. После долгого и упорного боя победа осталась нерешенной: у каждой армии одно крыло было разбито, а другое одержало верх. Однако Маробод отступил на возвышенность, и этим робким шагом он как бы признал себя побежденным. Его войска истолковали это именно так: дезертирство стало частым, и царь свевов, опасаясь полного развала, ушел в центр своих владений — в Богемию. Оттуда он отправил просьбу о помощи к Тиберию. Император ответил, что Маробод не вправе призывать римлян против херусков, ведь он ничем не помог им в войне против этих самых народов. Тем не менее, как я уже говорил, он отправил Друза в Иллирию, поручив ему поддерживать мир в этой провинции и не допускать проникновения туда войны.

Молодой принц полностью понял замыслы отца. Он взялся разжигать раздоры среди германцев и действовал так искусно в течение двух лет, что в конце концов добился окончательного падения Маробода, уже ослабленного прежними неудачами. Для этого он использовал молодого вельможу из племени готонов по имени Катуальда, изгнанного из своей страны насилием Маробода и теперь, видя его в беде, стремившегося отомстить. Воодушевленный Друзом, Катуальда собрал войско, вторгся с оружием в землю маркоманов и, привлекши на свою сторону знатнейших людей племени, штурмом взял царский город Маробода и соседнюю крепость, служившую ему цитаделью. Добыча была велика, так как там хранились все богатства, награбленные свевами у соседних народов. Тацит замечает, что там оказалось также немало маркитантов и купцов из провинций Римской империи, которых надежда на прибыль завела в варварские земли и которые привыкли считать своей родиной место, где хорошо торговали.

Марбод, лишенный трона, без войск, без владений, не имел иного выхода, кроме милости римского императора. Он поставил между собой и своими врагами Дунай и из провинции Норик написал Тиберию — не как беглец или проситель, но тоном, напоминавшим о его прежнем величии. Он заявил, что, хотя многие народы приглашали его, спеша предложить убежище некогда могущественному и славному царю, он предпочел дружбу римлян. В ответ ему было сказано, что он найдет безопасное и почетное убежище в Италии, с правом покинуть его, если того потребуют его дела.

Тиберий был в восторге, что уничтожил великого царя, не обнажив меча. Он похвалялся этим в сенате как славным подвигом, превознося могущество Марбода, обширность земель, ему подвластных, и опасность, которой он так долго угрожал Италии, с самодовольством подчеркивая мудрость средств, использованных для его низвержения. Он предоставил этому князю для проживания город Равенну, где его показывали свевам как пугало на случай, если те возгордятся и задумают восстание. Но за восемнадцать лет, которые Марбод еще прожил, он так и не покинул Италию. Он состарился в покое, утратив большую часть своей славы из-за привязанности к жизни, что у древних считалось малодушием.

Катуальда, виновник или орудие его падения, вскоре испытал ту же участь. Изгнанный гермундурами, он также обратился к римлянам и был отправлен в Фрежюс.

Оба они привели с собой множество соплеменников, которых сочли неудобным оставить при них. Опасаясь беспорядков в пределах империи от этих скоплений неукротимых и беспокойных варваров, их переселили за Дунай, между реками Марус и Кусус, поставив над ними царем Ванния из племени квадов.

Арминий в это время достиг вершины славы. Он противостоял всей мощи римлян. Он победил и изгнал Марбода — единственного соперника, которого ему приходилось опасаться в Германии. Триумфатор и кумир, он мог лишь наслаждаться добровольными почестями, которые привлекали к нему восхищение и благодарность. Но ослепленный блеском своего величия, он допустил в сердце несправедливые притязания: после многих лет защиты свободы соплеменников он захотел стать их угнетателем и подчинить их своей власти. Эта перемена поведения изменила отношение к нему германцев. Они взялись за оружие, и между защитниками свободы и сторонниками Арминия произошло несколько сражений. Однако сила была не самым страшным его врагом. К делу примешалась измена: Адгандестрий, князь хаттов, написал в Рим, предлагая умертвить Арминия, если ему пришлют яд. Его письмо было зачитано в сенате, но Тиберий отверг предложение, заявив, что римский народ не прибегает к гнусным методам обмана и отравлений, а побеждает врагов мечом и в честном бою.

Эта великодушная (или показная) позиция Тиберия не спасла Арминия: вскоре он пал жертвой заговора своих близких. «Он, несомненно, заслужил титул освободителя Германии, — пишет Тацит, — и его подвиги выделяются даже на фоне самых знаменитых врагов Рима, ведь он осмелился напасть на римский народ в зените его могущества. Иногда побежденный, иногда побежда