Оглавление

Иные судьбы

Предисловие

В разные периоды развития человечества авторы в своем литературном творчестве пытались разобраться в сущности проблемы одиночества. В широком понимании слова — это социально-психологическое явление, которое, прежде всего, связано с отсутствием близких и тесных контактов с другими людьми. Казалось бы, все просто и понятно, но какая палитра чувств скрывается в нем: боль, трагичность, пустота, отчужденность, опустошенность, отрешенность, равнодушие, страдание, а может, следование моде, аристократическое позерство, уединение, умиротворение, романтичность, служение высокому. Именно в силу этого разнообразия и полярности много жизненно важных вопросов до сих пор не нашли своего однозначного ответа: можно ли одинокому человеку быть счастливым; можно ли быть одиноким, если рядом много людей; как победить одиночество; как понять одиночество; как принять одиночество? Рассказы, представленные в сборнике, дают возможность читателю поразмышлять о них, задуматься о современной действительности, в которой цифровизация обрекает человечество на утрату потребности в душевном общении, изменить взгляд на тех, кто рядом, научиться ценить и любить жизнь во всем ее многообразии. И если прочтение книги позволит впустить в свое сердце немного тепла, добра и искренности, может быть, душевная гармония и всеобъемлющее счастье станет намного ближе.

Одинокость

Глава первая

Анне Кашкиной, выдающемуся поэту…

Отец умер неделю назад… Я никак не мог смириться с этой мыслью. За три дня до этого навещая его в больнице, я видел перед собой крепкого мужчину, случайно лежащего на койке и говорящего всем своим жизнеутверждающим видом: «Протяну минимум сто лет — на меньшее не согласен!» — но утренний звонок лечащего врача подвёл черту под шестидесятилетней жизнью отца. Он так и не успел подержать на руках внучку…

В связи с этим печальным событием мы были вынуждены приехать из Петербурга в родной Челябинск, и, пока жена с дочерью пытались успокоить мать, я, чтобы излишне не тревожить и так измученное тоской сердце, решил посетить знакомый сквер, завсегдатаем которого был отец.

Шагая, мне казалось, что он, как в детстве, окликнет меня: «Мишка, холодно уже, надень шапку!» — и я, не без возмущения повиновавшись приказу, пойду на зов бархатного баритона, в котором нежность, победившая строгость, ложилась бальзамом на душу… Но ничего подобного не было: ветер сотрясал воздух, отнимая у деревьев последние пожелтевшие листья; да какой-то мужчина звал непослушного сына, который, как и я тридцать лет назад, искал острые ощущения.

Ещё мне показалось, что оставленные на тротуаре следы отображают протектор отцовской подошвы. Но я не мог удостовериться в этом до конца, потому что откуда ни возьмись пошёл колющий каплями дождь, смывая грязь в одно большое месиво и морозя мои и без того онемевшие пальцы, — я был вынужден направиться в сторону избегаемого мной дома.

Я шёл быстро, глядя под ноги, и опасался зацепить взглядом деревья, напоминавшие мне кладбищенские, с располагающимися между ними крестами, которые наряду с похоронной процессией наводили ужас даже на самое чёрствое и бессердечное существо… Я до дрожи боялся, что, забывшись, случайно подниму голову и вновь увижу ту самую картину. Но вдали уже виднелся дом. Я стал сильнее размахивать руками, пытаясь как будто бы взлететь, чтобы скорее выйти за границы ранящего меня мира…

Наконец я подошёл к дому. Это был многоквартирный пятиэтажный дом со шлакоблочными стенами, именуемый в народе «матрасиком». Немного постояв около подъезда, я подумал, что в квартире мне станет легче; открыв дверь, я неохотно взобрался по ступенькам, с каждым шагом оттягивая роковую минуту объяснения с матерью, и, заставив себя подняться на лестничную площадку четвёртого этажа, позвонил в звонок.

Дверь открыла жена, две недели не отходившая от моей матери. Я был поражён тем, насколько скорбь исказила её милые черты лица.

— Как мама? — спросил я, прорезывая голос сквозь образовавшийся в горле комок.

Но за глупостью вопроса ответа не последовало. И я был безмерно благодарен ей за это! Действительно, как может чувствовать себя человек, привыкший на протяжении сорока лет совместной жизни опираться на плечо близкого, поверяя ему даже такие секреты, о которых можно было бы рассказать только Богу, — а сейчас всё это рухнуло в одночасье.

Я, взяв Наташу легонько за руку, притянул её к себе и поцеловал в лоб, после чего она, постояв немного, ушла к матери. Меня словно током ударило — в памяти всплыл эпизод, как я теми же губами целую отца, лежащего в гробу. Оторопев от внезапного сравнения, я мигом направился в ванную, умылся, стремясь отогнать сильно терзавшие кладбищенские мысли, и вышел оттуда.

Из зала показалось лицо матери, скрывшееся обратно со звуком моих шагов. Мне хотелось верить, что никакого лица не было и всё это продукт моего расстроенного воображения, или, даже если лицо и было, то спряталось оно совершенно по другой причине, — но я слишком хорошо знал, что и лицо было, и причина его исчезновения — я.

Как мне объяснить матери, почему мы все эти годы обещали приехать к ним, но между ними и отдыхом в Турции выбирали последний? Сказать, что всё это Наташа, а я, мол, ни при чём, заложник ситуации?.. Но разве не я бронировал номера в отеле, а по приезде первым делом не отправлялся на пляж плескаться в солёной воде и дышать одурманивающим морским воздухом?.. Каждый вопрос ложился на совесть непосильным грузом.

Из зала выбежала дочка. Маша была единственной из нас, сохраняющей радостную улыбку в силу четырёхлетнего возраста, оберегающего её психику от понимания происходящего. Она стояла и немного смущалась белоснежного локона, непокорно выбивающегося из-за уха и не желающего подчиняться движениям пухленькой ручки, тщетно пытающейся обратно его завести. Я взял Машу на руки и поцеловал — она словно и ждала этого. Дочь крепко обхватила мою шею и беспомощно повисла, находясь в таком положении около нескольких минут, — до того момента, пока мой взгляд не остановился на двери отцовского кабинета. Я поставил Машу на пол, а сам подошёл к двери.

Не хотелось заходить в кабинет отца… Изначально я был твёрдо уверен, что отец вылечится и опять сутки напролёт будет сидеть в кабинете, а теперь у меня сжималось сердце, — но я понимал, что рано или поздно это придётся сделать, и, проявив волевое усилие, открыл дверь.

Те же обои, не выдерживающие критики, ещё не осознав утраты хозяина, продолжали безмятежно висеть. Зеркала деревянного шкафа отражали солнечные лучи, а на большом массивном столе лежали учебники по физике, вызывавшие интерес у отца до последних дней жизни.

Я сел за стол и вытащил из ящиков папки, среди которых попалась ветхая тетрадь, недовольно выругавшаяся шелестом истрепанных листов, после того как я случайно уронил её на пол.

Разложив всё бумажное наследие по стопкам и решив про себя, что на сегодня хватит волокиты, я увидел всё ещё смиренно лежащую на паркете тетрадь, взял её, неторопливо открыв, и начал читать… пытаясь понять: откуда взялась здесь эта тетрадь?.. чья она?.. и кто эти люди, о которых в ней повествуется?..

Мартиролог

Посвящается Леночке Воронцовой,

которую, надеюсь (знаю — не переубедите), увижу!

С почтением, уважением и признательностью,

С.Е.

2 сентября.

Здравствуй, Елена! В будущем — дорогая. Нужно, чтобы время прошло (для приличия). Предупреждаю сейчас, а то потом забуду и окажусь в неловком положении! Решил писать эту тетрадь для тебя (точнее — к тебе). Это не дневник и не исповедь. Не дневник, — отсутствие перечислений бытовых забот. Не исповедь — недостаток предельно сентиментальных формулировок. Назову это — мартиролог (то есть, повествование о пережитых страданиях). Краткость — сестра таланта, а сокращение — брат речевой бедности. Поэтому — то есть, а не т.е.! Я — поэт, страдание — второе имя. Всегда будет, о чём рассказать! Клянусь — использую всю мощь словарного запаса, очищу все резервы и погреба! Без крика — поэзии нет. Нет силы, способной вырвать талант наружу. Всё творчество — от боли! Посему считаю — название удачное. Хочу писать тебе в форме писем, не требующих ответа. Я сам — письмо, потерявшееся… Жанр — эпистолярный (для истории — как знать…).

Не знаю, был ли это рок судьбы, или я выбрал тебя, движимый душевными терзаниями, но очень надеюсь на твоё понимание данного фатального выбора…

Наша первая встреча до сих пор стоит у меня перед глазами…

Прости мне «Вы». Стихотворение написано, когда мы ещё были на «Вы». Переделывать не стал — ты поймёшь меня как поэт.

Жалко, что ты не смогла дать мне свой адрес (причина уважительная — не обижаюсь). Зато у тебя от меня — тетрадь, вложенная в сборник Роальда Мандельштама. Это здорово!

Пишу и вижу, как ты уже читаешь следующим летом. Сегодня — вступительная часть. Далее — от возможности до возможности. Надеюсь, мой почерк читабелен. Это не будут отписки — всё развёрнуто, без купюр и обиняков. Надеюсь, тебе понравится и этот труд станет настольной роскошью!

Здравствуй, Елена! Прогуливался по парку навстречу сентябрьскому ветру. Смутил его любознательностью. Заметил — осень наступает сверху вниз. Взгляни: макушки деревьев уже одеты в жёлтый цвет, а растущая под ними трава ещё пышет зеленью в неведении. Все это напоминает наступление человеческой старости: седина благородно покрывает голову, а тело ещё не думало дряхлеть и отдаваться минорным мотивам возраста! Знаю, в будущем стану таким же. Единственное — пусть душу никогда не покидает весна, а всё остальное может смело поглощать осень!

Год умирает в ноябре, чтобы воскреснуть первым декабрьским снегом! Прошу, сидя за очередным новогодним столом, слыша, как кто-то прощается со старым годом, — если не поправь его, то сама не поддайся нелепости. Ещё лучше — предварительно, 30 ноября, пройдись по улице, поскорби у каждого дерева, кустика. Раздели их жалкую участь!.. Это верный способ провода старого года!

—

Впрочем, осень только наступила — давай же думать о ней! Это время года, когда выживает исключительно верующий в Бога. В такие минуты остро понимаешь собственную уязвимость перед природной силой. Большинство — отпустили восвояси улыбки, сделали «кислые лица» и, кажется, слезами помогают дождю размывать дороги. На их фоне особенно ярко видны немногие сохраняющие бодрость духа — их расправленные спины возвышаются в толпе согнувшихся и осунувшихся, их решимость завораживает — они близки к истине!.. Понимаю, что я в большинстве… Меня эта очевидность расстраивает — захожу домой, избегая зеркал, падаю в подушку и… плачу. Не могу жить в осени и не чувствовать осень! Хотя — всё оправдание…

—

Извечное состояние сна. Весна — против сна. А осень — за! Засмотришься на её величие — моментально усыпит. Поэтому держу руку на пульсе, пощипывая запястье. Но осеннее убаюкивание ничто в сравнении с монотонным голосом педагога.

Я — поэт по природе своей. Рядом со мной — совершенно далекие от творчества люди. Зовут их — одноклассники, одногруппники, коллеги… Где бы мне было комфортно? В твоём обществе и в обществе таких же, как ты… Но, к сожалению, на нас не учатся — нами становятся!..

Вспомнилось… Учебный материал знаю хорошо. Но это знание никогда не шло мне на пользу в глазах окружающих…

Например: биология, учитель: — Как переводится «Homo Habilis»?

Я: — Человек умелый.

Результат — она в ступоре, двадцать семь человек, находящихся в классе, — в оторопи.

Не отчаялась, спросила: — Где находится самое старое захоронение человеческих останков?

Я: — В Кении.

А тут — поникла! Сняла маску интервьюера — надела чтеца. Раскрыла учебник, начала бурчать себе под нос что-то про древнего человека, беззастенчиво удивляясь прочитанному. Подождёшь чуть-чуть — и день прошёл.

Сидишь на уроке, не знаешь чем себя занять. Может, у кого-то что-то занять? Хоть какое-то разнообразие! Кто-то бесцеремонно спит на парте, а кто-то, положив голову на руки, имитирует ученическое прилежание… Но, по факту, бдящих нет!

Висящие как дамоклов меч неотложные дела заставляют закончить сегодняшнее повествование.

Здравствуй, Елена! Тоскую ли я от наступления осени? Нет! Мне кажется, тоскуют от того, чего нет, а когда что-то есть — унывают… Я же тоскую от отсутствия тебя перед глазами! Тебя — букв, строчек, стихов, предложений. Тебя — голоса, фотографий. Тебя — поэта, человека. Последнее — болезненно и абсурдно, за ещё нескорым наступлением!

А осень — люблю! Есть некоторые эстеты, рассуждающие об осенней красоте. Ложь! Красуются! Осень лишена красоты! Весну — любят за красоту, а осень — за то, что осталось вместо (в месте?)!.. Я люблю природную неряшливость: слякоть, холод, обездоленность, каскад падающих листьев, пронизывающий ветер, потрескивающий будущим морозом дождь, — вроде бы всё описал, ничего не забыл!.. И, созерцая осенний московский вечер, наблюдая, как помутневший, возгордившийся небесный океан монотонным бесконечным потоком, не стремительно, а медленно, заунывно растянув удовольствие на дни, часы, минуты, нещадно заливает обнаженную землю, — невозможно не вдохновиться: