Jeanette Lynes
THE APOTHECARY'S GARDEN
Copyright © Jeanette Lynes, 2002
All rights reserved

Издательство выражает благодарность HarperCollins Publishers Ltd.
и литературному агентству Synopsis Literary Agency
за содействие в приобретении прав.

Перевод с английского Натальи Буравовой

Серийное оформление и оформление обложки Татьяны Гамзиной-Бахтий

Лайнс Дж.

Сад чудес и волшебная арфа : роман / Джанетт Лайнс ; пер. с англ. Н. Буравовой. — М. : Иностранка, Издательство АЗБУКА, 2025. — (Дары Пандоры).

ISBN 978-5-389-31060-5

18+

Двадцативосьмилетняя Лаванда Фитч живет в маленьком канадском городке и после смерти родителей едва сводит концы с концами. Девушка зарабатывает на жизнь, выращивая цветы и продавая букеты и бутоньерки на железнодорожной станции. Но вот однажды с поезда сходит странная пара — знаменитый медиум Аллегра Траут прибыла на публичную демонстрацию своих спиритических способностей в сопровождении помощника Роберта. Прорицательница одаривает всех знаками внимания, но на Лаванду смотрит неприветливо, хотя ее спутник, наоборот, активно ухаживает за девушкой. Как новые знакомые повлияют на судьбу Лаванды? Удастся ли девушке обрести личное счастье? И какую роль в этой истории сыграет арфа ее покойной матери, до сих пор стоящая у Лаванды в гостиной?

© Н. Б. Буравова, перевод, 2025
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательство Азбука», 2025
Издательство Иностранка®

 

 

 

Майку

 

 

 

 

 

Не столь уж и давно, хоть и до того, как была построена Великая железнодорожная магистраль, матушка, одаренная арфистка, известная всему Онтарио, часто устраивала импровизированные концерты, играя в большом саду за нашим домом на Пиннакл-стрит. И так сладкозвучно пела ее арфа, звеня струнами, словно колокольчиками, что песня эта манила к себе жителей городка, летним вечером выходивших на прогулку, и они шли по мощеной дорожке к нам в сад и там застывали среди осиянных фонарями деревьев, зачарованные и дивной музыкой, окутывающей пышные цветочные клумбы, и острыми, пряными ароматами, разносящимися от множества душистых грядок с целебными травами, которые в изобилии выращивал мой отец для своих аптекарских трудов. Наш сад в те ночи служил успокоительным бальзамом. Отец тоже наслаждался этими концертами, расположившись на скамейке у большого замшелого камня. Я устраивалась рядом с ним, и мы оба преисполнялись гордости.

Родителей знали и почитали в нашем Бельвиле, правда, по-иному, нежели, например, Корби, Свитов, Моуди, Нозуорти или Флинтов, а просто за талантливость: мать как даровитую музыкантшу, а отца — как выдающегося аптекаря.

Иногда они словно обменивались некоторыми чертами характера, поскольку обширные познания матери в области лекарственных растений служили неоценимым подспорьем в фармацевтическом бизнесе всей нашей семьи. Отец гордился мамой и всегда отдавал должное ее знаниям и участию. Да и люди нередко называли «аптекарями» обоих моих родителей. Мать подробно записывала всё связанное с лекарственными травами, с разными видами коры, ягод, грибов, семян и даже ползучих лиан, а также рецепты всевозможных мазей, примочек, припарок, отваров и настоек. Имелись в ее блокнотах и средства народной медицины, великодушно переданные одной сведущей местной жительницей, с которой она зналась.

Какое счастье, что мама это записывала, ведь иначе все ее знания о природных лекарствах, и особенно о рецептах их приготовления, оказались бы утеряны, когда в 1842 году пневмония — а вовсе не холера — украла ее у нас.

По сей день сад моей матери, а теперь уже мой, славится превосходными цветами и лекарственными растениями. Со временем из разговоров о некоем «утешительном оазисе на Пиннакл-стрит», словно из семенных коробочек, выросли пышные фантазии: люди утверждают, будто из зеленой беседки за нашим домом ночами до сих пор иногда слышна музыка. Некий потусторонний аспект, свойственный моему саду, теперь служит мне еще и основным источником дохода. Останавливаясь на вокзале у моей тележки с цветами и букетами, люди угощают меня воспоминаниями о том, как волшебно матушка играла на арфе в цветущем саду.

Отец после смерти матери редко заходил в сад, поэтому вся эта растительная роскошь осталась на моем попечении и сделалась для меня и радостью, и пропитанием. Я повесила на ворота табличку: «Частное владение — вход воспрещен». Так рано потеряв мать, да и позже, после несчастья, случившегося в Кобурге, я укрывалась в зеленом святилище сада, словно в шали, сотканной из цветов и мелиссы. И после того как в прошлом году скоропостижно скончался отец, а я оказалась на грани финансового краха, этот цветочный приют снова понадобился мне. Теперь же обстоятельства вынуждают стебель за стеблем рубить священное убежище, превращая его в монеты, дабы оплачивать еду и другие насущные нужды.

По мнению здешних обитателей, я могу вырастить что угодно. «Ах, эта девушка с цветами… да у нее и сухая палка зазеленеет». Как мне бы хотелось, чтобы они ограничились словом «девушка» и заморозили меня во времени. Сейчас мне двадцать восемь, и да, я хорошо разбираюсь в садоводстве. Вот только не знаю, как вырастить еще хоть кусочек жизни.

Я разорена и одинока, если не считать хромого мальчика-сироты, живущего под моей крышей. Которая к тому же еще и протекает.

Я такая легкая, что меня может унести ветром, словно пушистый шарик одуванчика. Состояние, вызванное голодом. Глядя на себя со стороны, как в стереоскоп, что я вижу?

Женщина в траурной юбке, свободно болтающейся на костлявых бедрах, толкает по дороге тележку.

Часть I

Тысячелистник

Глава 1

На берегах залива Квинте. 1860 год

Когда Лаванда Фитч катила свою уставленную цветами тележку к железнодорожной станции, воздух наполнялся благоуханием, которого она не замечала с тех пор, как в их деревне останавливался цирк. Пахло поздним летом: соломой, сушеным клевером, птичьим кормом, перемолотой крупой, с ближайшей винокурни доносился спиртовой дух. К этим ароматам примешивались табак, помада, одеколон, щелочное мыло, нафталиновые шарики, зловоние взрослых организмов, очень давно не знавших воды. Свой шлейф запахов оставили и разношерстные существа, проносившиеся мимо и тоже направлявшиеся к поезду.

Людей по дороге шло больше обычного; кругом царила суета, кутерьма, суматоха. Должно быть, на поезде прибывает кто-то особенный, подумала Лаванда, высокопоставленный сановник или знаменитая певица, звезда театральной сцены или герой нашумевшей любовной истории. Кто-то из королевской семьи? Нет, вряд ли — принцу Уэльскому еще неделю добираться до их берегов.

Несколько дам, торопливо вышагивающих рядом с Лавандой, оживленно бормотали, но прошли мимо так быстро, что смысл их речей от нее ускользнул, унесенный хриплым дыханием, судорожно вырывавшимся из ее напряженного рта, когда она из последних сил лавировала своей тяжелой тележкой. Лаванда вовсе не завидовала их изящным шляпкам, красивым платьям. Хоть они и составляли разительный контраст ее собственному уныло-траурному наряду: темным юбке и блузке да серо-черному капору. Эти болтливые дамы оставили Лаванду далеко позади, недоумевая, почему она не слышала о знаменитой особе, которая должна прибыть на поезде.

Впрочем, удивляться тут было нечему, учитывая, что девушка почти неделю не выбиралась из своего сада и дома на Пиннакл-стрит. Она собирала травы, а затем заметно опустошила клумбы, нарезая цветы, которые собиралась продать в тот день на привокзальном рынке. И старательно избегала магазинов с их искушениями: все ее и без того скудные средства шли на суповые кости для ужинов и ленты для венков и букетов. Лаванда и так сильно задолжала Холтону и будет держаться подальше от его галантерейно-бакалейной лавки, пока не расплатится. А ведь еще и гробовщик уже больше года все ждет платы за похороны отца.

На дороге Лаванду словно захлестнули волны людского моря. Правда, в отличие от нее, многочисленное человеческое стадо не тащило с собой букетов, бутоньерок, венков и прочего груза, поэтому даже едва бредущие деревенские старики, которых время пригнуло к земле, словно буря с Онтарио — сосны, казались попрыгунчиками рядом с нею, через силу толкающей тележку, доверху заполненную цветами.

К тому же Лаванда, похоже, единственная ковыляла в высоких веллингтонах  [2] на три размера больше. По крайней мере, если судить по тому, как проворно большинство проскакивало мимо, не обронив ни слова приветствия. В другие дни то джентльмены приподнимали шляпу: «Прекрасное утро для продажи букетов, мисс», то дамы окликали из открытых колясок: «Прибереги для меня самый красивый тусси-мусси!  [3] И только с добрым значением». Лаванда понимала, о чем речь: о крохотных букетиках, маленьких композициях из ярких цветов вперемешку с травами, перевязанных ленточками. О сердечных посланиях, зашифрованных на языке цветов. Цветы и травы говорили о многом, очаровывали, предвещали, исцеляли.

— Для вас, красавица, никаких печалей! — откликалась Лаванда. — Только радостные вести!

Но сегодня ни элегантно приподнятых шляп, ни кокетливых просьб о тусси-мусси.

Минувшей ночью шел проливной дождь. Потом налетел сильный ветер, который в мгновение ока высушил сад Лаванды. А затем накатила сильная жара. На дороге, однако, по-прежнему виднелись лужи жидкой грязи, местами покрытые рябью. По этим вязким лужам, разбрызгивая грязь в разные стороны, с трудом влачились запряженные лошадьми повозки и фургоны. Впрочем, для этой дороги грязь была обычным состоянием.

Очертя голову, вперед неслись собаки. Одна дворняга, должно быть, только что извалялась в луже, поскольку на бегу энергично отряхивалась, обрызгивая Лаванду грязью. Девушка сомневалась, что даже цветочные ароматы тележки смогут перекрыть грязный, болотный запах животного, который теперь осел на ее юбке, а следы грязи на фоне мрачной одежды были еще заметнее.

Встречать поезд люди выходили всегда. Его прибытие извечно вызывало волнение, придавая всему событию ощущение праздника. Расставленные вдоль перрона прилавки, среди которых пристраивала свою тележку и Лаванда, привносили еще и некую красочную ярмарочность, особенно приятную и смакуемую в силу их временного характера, мимолетного, как радуга. Поезд приносил запах большого мира. Из-за своей непреходящей страсти к локомотиву местные жители даже прозвали его Самсоном. Что касается вокзала, то этому поразительному зданию исполнилось уже два года, но оно не утратило свежести и волшебной притягательности, а стояло вроде даже как обновленным, словно кто-то потер лампу Аладдина, и джинн, материализовавшись из вылетевшего из нее облачка, вычистил и отполировал эти известняковые стены.

Так прекрасный вокзал и маячил вдалеке, облитый голубым светом позднего лета, словно сооружение из какого-то сна об Италии. Художники и в самом деле часто зарисовывали здание, чьи линии и симметрия ласкали взгляд. Это место было популярным среди влюбленных и записных сплетников: здесь назначали свидания, делали предложения руки и сердца, обменивались деревенскими новостями. Романтическая архитектура здания навевала желание поиграть в Италию. Но Лаванда не могла позволить себе предаваться подобным фантазиям, ведь они не помогли бы ей прокормить себя и Арло Снука, мальчика-сироту, которого она приютила.

Это была последняя летняя ярмарка, расцвет цветочной торговли. Теперь оставалось только две возможности заработать: сегодня на привокзальном рынке и в день приезда в Бельвиль принца Уэльского. После этого Лаванде пришлось бы лишь сводить концы с концами, пока не придет пора продавать хвойные рождественские венки. А после наступит самый унылый для садовода сезон — зима. Сухие, бесцветные месяцы. Она даже думать об этом боялась.

И предпочла пристально всматриваться в вокзал впереди.

Тяжелая тележка с цветами гнула ее к земле. Как же хочется есть. Живот, куда на рассвете упало одно-единственное крутое яйцо, уже крутит от голода. Курица снесла два. Второе Лаванда оставила Арло, который скитается по улицам в поисках работы и тоже отчаянно нуждается в пище. Причем работа ему подходит не всякая, а только легкая: расклеить объявления, помочь наборщику, сходить по какому-то поручению и тому подобное. Ничто требующее большого напряжения не подходило этому пятнадцатилетнему парню из-за несчастного случая на охоте, который сделал его хромым и менее крепким, чем большинство ровесников. Однако немощь не помешала росту: недавно он вымахал так, что скоро, похоже, перерастет подсолнухи в саду. Когда он уходил, девушка начинала скучать по нему. Обычно Арло вставал, как и она, на рассвете и помогал срезать цветы, собирать их в бутоньерки и букеты, перевязывать лентами, а затем аккуратно, как учила Лаванда, укладывать в тележку, чтобы не повредить нежную, хрупкую красоту. Он безропотно собирал хворост и дрова в лесу и помогал в саду. Но в последнее время его юный взор замечал, как исхудала Лаванда, а сам он и вовсе превратился в бобовый стебель. Глаза цвета горечавки  [4] видели, что они оба нуждаются в большем.

Чтобы успокоить дыхание, девушка на мгновение опустила тележку. Капельку передохнуть от ковыляния в этих веллингтонах: они так велики ей, что можно споткнуться о собственные ноги. Сапоги принадлежали отцу, который был тщеславен и всегда одевался по последней моде. И хоть такая обувь с ее явно мужской принадлежностью отнюдь не украшала Лаванду, зато отлично годилась для работы на открытом воздухе. Три пары толстых шерстяных носков, которые Лаванда надела, чтобы не выпадать из сапог, помогли, но это было все равно что запихнуть в каждый половину овцы. Честно говоря, это отцу, аптекарю, нужно было выглядеть щегольски: разве можно выглядеть убого, когда предлагаешь лекарства.

Лаванда двинулась дальше, постепенно приближаясь к вокзалу. Причудливый образ овцы в ногах бодрил. Как и мысль о грузе в тележке, который должен обернуться хлебом насущным, об этих многочисленных цветах, лозах и побегах. О травах, что исцеляли и успокаивали. Тем летом условия для выращивания были великолепны. Идеальны. Шпили дельфиниума красивейшего барвинково-синего оттенка взлетали ввысь, паря на фоне голубого неба; беседку пылко обнимали розы; пышные плети плюща свисали, томно перешептываясь, словно стайки праздных дам. Восковые листочки мирта, блистая, были подобны маленьким зеркальцам, в которых Лаванда видела крохотные отражения своего лица. Папоротник разрастался густым лесом. Мальвы радостно разевали алые и розовые ротики. Исходили ароматом груши с любимого дерева матери. Даже пылкий мох дерзко и честолюбиво стлался под ноги. Бурно разрослась огуречная трава. И тысячелистник, кругом множество тысячелистника. А еще фиолетовая лаванда, ее тезка. Хотя по некоторым цветочным словарям лаванда означала осторожность и сомнения, матушка всегда утверждала, что у нее этот цветок ассоциируется со спокойствием, безмятежностью, душевным равновесием.

Однако в дороге Лаванда не чувствовала себя ни спокойной, ни безмятежной. А все потому, что цветы она срезала с глубоким огорчением. Эти сочные зеленые стебли начали умирать в тот самый момент, когда в них вонзался секатор. И палачом была она. И слышала крики несчастных растений, когда выкрадывала их из земляного дома.

Убийство. Похищение. Лаванда хотела быть не палачом, а поборницей красоты. Но надо было есть. Надо было жить. А для этого приходится продавать любимые цветы.

Девушка добралась до вокзала. Пора надевать маску веселья. Никто ведь не захочет покупать букеты из рук воплощенного горя и несчастья. Людям нравится жизнерадостная «деревенская девушка с цветами». Такое вот неправильное название. Потому что, во-первых, Бельвиль считается уже городом, хотя большинство местных жителей по-прежнему называют его деревней, а местного глашатая — деревенским. А во-вторых, сама Лаванда уже вышла из возраста девичества. За пределами цветочной торговли ее прозывали «двадцативосьмилетней старой девой», «девчонкой нашей славной арфистки». Или «дочерью аптекаря» — те, кто знал ее отца; а в его магазин приезжали отовсюду.

Тележка Лаванды влетела в выбоину. Бессмертники, мята, физалис и поздние розы почти утонули в грязи. Саше с тысячелистником выпало на дорогу. Лаванда выругалась под нос: «Вот же черт!» Надо было положить его на дно тележки. Девушка встряхнула льняной мешочек. На нем осталось пятнышко засохшей грязи. Одна надежда — что потенциальный покупатель не заметит.

Выправив тележку, Лаванда снова задумалась, кто сегодня может прибыть по Великой железнодорожной магистрали. Ее захлестывали волны мытых и немытых людей. Вот проскользнул мужчина в широкополой шляпе. Англиканский священник, наверное? Может, стоило попросить у него благословения?

Лаванда обратилась к шествующей мимо даме и спросила, почему все так спешат добраться до станции? Поезд ведь еще не пришел. Не замедляя шагов, женщина в чепце повернулась и уставилась на нее, будто Лаванда была не известной всем цветочницей, а городской сумасшедшей.

— Как почему? Чтобы найти место, откуда будет хорошо видно, как из поезда выходит знаменитая духовидица, пророчица. Она мистик и эзотерик широкого профиля. Одна из тех, кто разговаривает с мертвыми. Отлично гадает и на кофейной гуще, но со сверхъестественным умением читает именно по чайным листочкам. А еще по Таро. Все говорят, что она способна на многое. Настоящий мастер на все руки по сокровенным знаниям. А вы, мисс, верно, в медвежьем углу обитаете, раз не слыхали о той, кого называют Прорицательницей.

И женщина поспешила вперед, словно пытаясь наверстать время, потраченное на эту проникновенную речь.

Деревенский глашатай уже, несомненно, прогавкал новости об этом знаменитом многопрофильном мистике-медиуме.

У вокзала сгрудились экипажи, готовые доставить путешественников в «Эмпайр-отель», «Фермерс-отель», «Мэншн-хаус» или какую-нибудь другую гостиницу. Неуклюже лавируя тележкой и с трудом объехав большую кучу переваренного лошадиного завтрака, Лаванда пробралась сквозь толпу.

Устроившись на своем обычном торговом месте, она повесила на борт тележки плакатик: «Красота растений Л. Фитч — для вас». Другие продавцы приветствовали ее с дружеской теплотой, вполне искренней, пока не пришел поезд и они не начали соперничать за кошельки путешественников. До Лаванды доносился сладкий аромат засахаренных яблок. Как же хочется съесть, жадно сгрызть хоть одно, да только на что его выменять? Торговец яблоками, сморщенный мужичок в латаной-перелатаной жилетке, не показался ей любителем цветов. Рядом мастерица-ткачиха размахивала изумительной красоты накидками. Как же хочется купить самую яркую и вместо унылых оттенков траура с непередаваемым наслаждением закутаться в броские тона.

Вся эта накатывающая волнами толпа шумела и гудела, пропитываясь последним теплом уходящего лета. Из этого гула, ввинчивавшегося Лаванде в уши, время от времени вылетали восклицания «Прорицательница!», «Путешествующая визионерка!» и еще какие-то отрывистые слова, в одном из которых, прощелкавшем над ухом Лаванды, подобно кукурузному зерну на сковородке, ей послышалось «форелька».

Рыбы тоже умеют прорицать?

Но тут до Лаванды долетели новые слова. Оказывается, Прорицательницу зовут Аллегра Траут  [5]. Теперь понятно, откуда рыба.

В толпе Лаванда заметила госпожу Дот Тикелл, эксцентричную художницу, которая размазывала краску по холсту на мольберте. Без сомнения, усугубляя уныние. На ней, как обычно, была мужская шляпа наподобие той, что носят машинисты, а седые волосы тщательно убраны под нее. Дот предпочитала изображать угрюмые сцены жизни их городка, да еще делала это гротескно, отчего ее картины становились сродни ночным кошмарам. Сейчас она была слишком поглощена собственным творческим процессом, чтобы привычно подшучивать над тем, как Лаванда, продавая цветы, торговала «эфемерным», в то время как она сама, нанося краски на холст, создавала долговечные вещи. По этому поводу Лаванда никогда не возражала госпоже Тикелл, потому что здесь спорить бессмысленно. Нарисованные изображения и в самом деле переживут живые цветы. А художница дружила с матушкой и до сих пор время от времени навещает дом на Пиннакл-стрит, так что Лаванда спокойно относилась к ее выкрутасам, чтя материнскую привязанность и родство творцов: тех, кто создавал вещи своими руками, будь то тусси-мусси или картины.

Среди толпы двигался шарманщик с обезьянкой на плече. Пот выступил у него на лбу, придавая его музыкальным шедеврам влажное волнение. Лаванда уже много раз приходила к вокзалу со своей тележкой и продавала цветы, но до сих пор не видела ни шарманщиков, ни обезьянок. Впрочем, это и неудивительно: со времен открытия Великой железнодорожной магистрали на берегах залива Квинте появилось великое множество разношерстных типажей.

Жонглер по соседству ухмыльнулся. К тележке Лаванды суетливо подбежали две хихикающие девушки и, купив по коралловой розе, прикололи к волосам (для этого в тележке имелось несколько одиночных цветков). Девушки, нарядные, миловидные и пухленькие, разительно отличались от изможденной Лаванды с ее неуклюжими сапожищами и траурной юбкой в пятнах грязи.

Чтобы как-то скрасить унылую одежду и оживить свою наружность, Лаванда полезла в тележку. Помимо роз, у нее там было припрятано несколько стеблей тысячелистника — тысячелистника Фитча, тысячелистника арфистки, как называли его местные жители. Растение покупали как оберег, как лекарство, но чаще для приворотного заклинания на траву. Лаванде были известны и другие, более мистические названия тысячелистника: хвост оборотня, ведьмин сорняк, игрушка злодея. Но такие определения вряд ли способствовали бы продажам, поэтому она предпочитала держать эти сведения при себе. Да и при таком невинно голубом небе об этом не стоило беспокоиться. Девушка засунула стебель тысячелистника под черную ленту капора. Несмотря на мрачный наряд самой Лаванды, ее цветы были праздником лета. А теперь, оторванные от родной почвы, лишенные корней, их оставалось только продать. Пути назад просто не было.

Больше всего цветов уходило в суматохе минут за десять до остановки поезда. Затем следовал еще один короткий заход после того, как прибывшие пассажиры выкатывались на платформу. За минувшие годы Лаванда научилась уже за несколько миль улавливать движение железных мышц локомотива, его дымное дыхание и биение сдвоенных колес о стыки. Она и сейчас носом ощутила дуновение пара, а ступнями — через подошвы сапог и три пары толстых носков — вибрацию рельсов. Ее ноги пульсировали в унисон с ходом Самсона, и вот-вот наступит момент, когда все увидят, как величественно приближается огромная махина. А кто-то примется заранее вопить не переставая: «Вот он!»

— Вот он!

Самсон мчался на них, словно огнедышащий великан из сказки, крутя шатунами, как мощными руками, и грохоча механическим сердцебиением: «стойте в шляпах!..», «стойте в шляпах!..», «в шляпах!..», «в шляпах!..». Потом взвизг тормозов, тройной оглушительный гудок с клубами дыма из трубы — и вот исполин замедлился и остановился. Лошади заржали, шарахнулись, затарахтели сбруей. Обезьянка на спине шарманщика испуганно забулькала горлом.

Лаванда размахивала двумя самыми роскошными букетами. Особенно шикарны в этом году поздние розы. Подняв их повыше, она вдохнула.

— А вот свежие цветы! Только что срезаны! — пропела девушка. — Букеты! Тусси-мусси! Целебные травы!

Несколько джентльменов на бегу купили цветы. Лаванда надеялась на большее. Ее тележка все еще была загружена доверху, а толпа — все еще многолюдна. Даже жонглер изо всех сил пытался привлечь внимание. Но весь интерес толпы был направлен только на одно: на вагон, из которого должна появиться Прорицательница.

Лаванда зашла с другой стороны.

— Цветы для известной пророчицы! Порадуйте духовидицу!

Невзрачный мужчина в гетрах купил одну розу и прикрепил к лацкану.

И все? Если из поезда не высыплются новые покупатели, придется везти цветы обратно в деревню и торговать ими вразнос на улицах. А если и вовсе не удастся продать свои любимые цветы? Ведь тогда получится, что она понапрасну оборвала их жизни, и без того короткие.

Вскоре Лаванда присоединилась к недолговечному празднику, борясь за внимание с другими продавцами. Пассажиры потоком пошли с поезда, таща, неся и волоча ранцы, чемоданы и узлы. У кого-то был даже попугай в клетке. Лаванда размахивала над головой великолепными букетами.

— Изумительные цветы! Изысканные ароматы! Тусси-мусси! Травяные обереги!

Ее оживленные призывы вливались в общий хор:

— Жареные каштаны! Засахаренные тыквы! Тканые платки! Сальные свечи! Помадка с патокой!

Если бы только ее тележка стояла поближе к путям… но торговцы каштанами, тыквами, платками, свечами и помадкой опередили Лаванду, заняв более выгодные места.

— Вот они! — крикнул кто-то. — Трауты!

Из поезда выплыла дама. Это могла быть только Прорицательница. Рядом с ней горделиво вышагивал мужчина.

Поразительная пара поднялась на перрон, своим блеском затмив всех остальных, затуманив весь мир. Эти двое просто лучились обаянием. Необыкновенно красивые, стройные, они источали сияние и гипнотизировали. Дама, высокая, статная, с безупречной осанкой наездницы, отличалась сокровенной красотой. Среди цветов она была бы цереусом, цветущим ночью. Бесподобная, словно леди сонетов. Как будто сошла со страниц журнала Годи «Для дам»  [6].

Не будь Аллегра Траут провидицей, наверняка стала бы модницей или жрицей.

Лаванда, как и все остальные, восторженно таращила глаза. Святые угодники, какое божественное зрелище! Аллегра Траут была из тех женщин, при виде которых хочется немедленно бежать к парикмахеру или в модный магазин. А тут Лаванда в своей сиротской блузке, унылой, заляпанной юбке и гигантских веллингтонах и с руками, загрубевшими от работы в саду.

Люди на перроне аплодировали, выкрикивали приветствия, стараясь держаться поближе к притягательным гостям.

Затем наступила тишина. Даже обезьянка перестала бормотать и только таращилась. Тишина, казалось, демонстрировала общее желание собравшихся, чтобы это новоявленное чудо женственности и ее спутник не считали их неотесанным, провинциальным сбродом. Зрители отступили, освобождая модной паре больше места. А это почтительное действие было, скорее всего, продиктовано ощущением необычного: далеко не каждый день городок навещали личности, прославившиеся общением с мертвыми. Впрочем, какова бы ни была причина такого поведения, но произошло что-то вроде библейского разделения моря  [7], так что Аллегра Траут могла двигаться дальше, ни на гран не уронив достоинства, снисканного репутацией и собственным великолепием. В графстве Гастингс хватало и хорошеньких невинных девушек, и привлекательных опытных дам, но ни одной было не сравниться с Прорицательницей. Все хоть сколько-нибудь приближавшиеся к ней по красоте обитали только в журналах или на картинках из пачек табака (которые отец Лаванды имел обыкновение разбрасывать по дому). Или в стихах.

Аллегра Траут шла, высоко держа голову, лишь наполовину кокетливо прикрытую темно-бордовой бархатной шляпкой с пучком перьев и вуалеткой, не доходящей до точеного породистого подбородка. Маленькая шляпка — несомненно, новый писк моды, еще не дошедший до Бельвиля.

Тишину разорвал девичий вопль:

— Мисс Траут! Я восхищена вашей шляпкой! Где можно купить такую же?

И еще женские возгласы:

— А мне нравится ваш красный плащ!

Духовидица не реагировала на эти восторги, а только величественно продвигалась дальше сквозь толпу. Продолжая держать всех под гипнозом своего обаяния.

Волосы черные как ночь, блестящие, словно мокрые, кожа гладкая, как лепесток. Глаз за вуалью не видно, но, судя по осанке, Лаванда не сомневалась, что в них сверкает острый ум. Путешественница была в черных кружевных перчатках и без зонтика. На вид постарше Лаванды, возможно, чуть ближе к тридцати пяти. Плыла по перрону, словно бригантина, элегантно раздвигая восхищение толпы, которая заманивала ее, призывала, требовала частных аудиенций, сеансов гадания на Таро, чаинках и кофейной гуще, общения с загробным миром. Роскошная бархатная накидка густо-алого, пунцового цвета развевалась у гостьи за спиной, держась на шнурке с серебряной кисточкой, обвязанном вокруг шеи. Очень необычный оттенок у этой накидки, словно составленный из экзотической смеси красителей. Для накидки было слишком тепло, но дама казалась такой восковой, потусторонней, что, возможно, не реагировала на погоду, в отличие от остальных.

Благодаря росту Лаванда, встав в тяжелых сапогах чуть ли не на кончики пальцев и вглядываясь в толпу, могла лучше видеть все происходившее. От движения накидка у Аллегры Траут распахнулась, словно театральный занавес, демонстрируя элегантное платье новомодного розового оттенка сольферино  [8], скорее всего, из переливающейся тафты.

При виде этого платья местные женщины захлебнулись от восторга.

Изумительное платье обтягивало осиную талию пророчицы, чья фигура была тоньше, чем у Лаванды (в те дни, когда девушка питалась не так скудно и не была мощами, а на ее костях имелось чуть больше плоти). На поясе путешественницы висел небольшой кошелек, усыпанный блестками, вероятно, для каких-то предметов ее ремесла вроде карт Таро или носовых платков (хотя Лаванда сомневалась, что такая знаменитость может нуждаться в банальных вещах наподобие носового платка).

Взгляд Лаванды скользнул вниз. На ногах у пророчицы были умопомрачительно, почти ужасающе роскошные сапожки. Носы вытянутые, заостренные, похожие на писчее перо: наверно, их можно погрузить в чернильницу и написать витиеватые заклинания. Сапожки настолько необычные, экстравагантные, что на земле могла существовать лишь одна такая пара. Их наверняка сделали на заказ.

Лаванда взглянула на ужасные неуклюжие колодки на своих ногах. Она ни разу не видела, чтобы кто-то держался с таким царственным достоинством, с такой уверенностью. Впрочем, никто в ее окружении ничем подобным и не обладал. Сапожки Аллегры вызвали вздохи и исступленные возгласы зрительниц.

— Просто тысяча чертей, а не сапожки! — воскликнул кто-то дрожащим голосом.

Чистое величие, провозвестница стиля, пророчица, духовидица. Ее коллегу, джентльмена в цилиндре, Лаванда видела только сбоку, но то, как близко к Прорицательнице он шел, говорило, что на него возложена почетная миссия защиты. Он соответствовал ее высокому росту, изо всех сил старался не наступить на ее накидку и преуспевал в этом.

Косые лучи цвета золотарника заливали перрон медовым светом.

Две фигуры медленно плыли золотыми рыбками, лавируя в человеческой массе. Если бы Лаванда не знала, что это гастролирующие спиритисты, то приняла бы их за танцоров из какого-нибудь известного балета. Они были слишком утонченными для цирка, этого рассадника хулиганов. Нет, то были совершенно не цирковые типы, эти привыкли к куда более изысканной атмосфере.

Люди на вокзале, замерев от восторга, зажав ладонями рты, внимательно наблюдали за парочкой. Лаванда тоже не сводила с них глаз. Мужчина, которого она видела только в профиль, показался ей ангельски прекрасным. Он был в долгополом черном рединготе и выглядел на несколько лет старше своей коллеги-прорицательницы, хотя ему наверняка еще не исполнилось сорока. Возможно, они были американцами. Граждане этой страны часто обладали сверхъестественными способностями и воспаряли до невиданных высот.

Отбросив прежнее почтение, толпа стала подбираться ближе, мешая величественной паре, так что они могли продвигаться только маленькими шажками. Какой-то мужчина, бешено орудуя карандашом, торопливо набрасывал их портреты. Другой парень из газеты задавал им вопросы, но, несмотря на превосходный слух, Лаванда не разбирала его слов среди шума. Багажа у пары не было, хотя, учитывая значимость и пышность их приезда, они вполне могли воспользоваться носильщиками.

И тут высокий джентльмен в сюртуке повернулся и пристально посмотрел на Лаванду. Их глаза встретились. Она замерла, потрясенная: его лицо — наполовину ангельское, наполовину демонское! Демонская половина была цвета печеной свеклы. Ожог. Багровые шрамы. Ужас. Впечатление весьма неприятное и зловещее. Люди рядом с Лавандой, заметив это уродство, грубо указывали на него пальцем. Несколько детей, углядев издали, завизжали от страха и отвращения и бросились наутек. Но Лаванда не сводила глаз с этого мужского лица, исполненного ума, доброты и печали, завороженная его глубоким, напряженным выражением. Такого сложного лица она никогда прежде не видела. Оно напоминало книгу, вытащенную из огня, наполовину обгоревшую, и, чтобы понять, ее требовалось тщательно изучить. Какое бедствие принесло такие разрушения? Человек, казалось, был не от мира сего, а, скорее, упал с какой-то далекой звезды.

Они все еще смотрели друг другу в глаза, и мужчина сделал самую обычную вещь: приподнял шляпу.

— Подожди здесь, — обратился он к спутнице в остроносых сапожках. Затем, с трудом обходя группки перешептывающихся людей, направился к цветочной тележке Лаванды. Сомнений не было: он шел именно к ней. Девушка встряхнула юбку руками, пытаясь хоть немного отчистить ее от грязных брызг, оставленных собакой.

Грубость зрителей раздражала Лаванду. Как быстро улетучилась видимость почтительности и воспитания. Видя этого человека, они вели себя так, словно разглядывали экспонат в цирке уродов. Какой бы ужасной ни была изуродованная сторона его лица, уцелевшая, уравновешивая ее, была просто богоподобна.

Мужчина остановился перед ее тележкой с цветами. Толпа зевак растаяла, словно какой-то невидимый волшебник смахнул ее волшебной палочкой, оставив только тишину и полное уединение, как будто их двоих накрыл стеклянный купол, продуваемый свежим, ароматным ветерком, и они остались в этом мире одни.

— От ваших цветов у меня дух захватывает, — он и в самом деле хотел что-то купить.

— Сколько букетов или тусси-мусси, сэр?

— Всё, — сказал мужчина и указал на пакетик, который давеча падал в грязь: — А это что?

— Ароматическое саше.

— Полагаю, сделано собственноручно? — уточнил мужчина.

Лаванда кивнула.

— А что внутри?

— Achillea millefolium. Тысячелистник. Он исцеляет. Защищает. Известен также как приворотное зелье.

— Исцеляет, говоришь? — Мужчина вздохнул. — Если б это было возможно. — Затем осведомился о стоимости всего.

Обычно Лаванда считала со скоростью ветра, но тут у нее в голове образовалась невероятная пустота.

Она назвала сумму… первую, что влетела в опустевшую голову… какое-то невероятное число выскочило из непослушных губ.

Мужчина заплатил. Деньги едва поместились в руки. Лаванда переложила их в кошелек.

— Я молиться готов на вашу тележку, — заявил мужчина. — А завтра, что бы ни случилось, вы услышите божественные слова мистера Уитмена.

В его словах заключалась любопытная нелогичность. Лаванда принялась размышлять об этом, но тут купол распахнулся, и в уши вновь хлынул мирской шум: хрипы шарманки, звон бубна и вечный, непреходящий людской гомон.

Но весь этот шум кинжалом пронзил вопль — зов высокой дамы под вуалью, спутницы человека с трагическим лицом. Голос оказался визгливым, раздраженным.

— Роберт! Иди же сюда!

Значит, он Роберт.

Лаванда по собственному методу аккуратно складывала букеты и бутоньерки в его протянутые руки, поскольку знала, как наилучшим образом сохранить цветы, располагая маленькие букетики среди больших. Саше с тысячелистником она сунула ему в карман пальто.

Джентльмен по имени Роберт мог бы показаться комичным за этой цветочной башней, если бы не величавое облачение и осанистая походка, которой он двигался, с серьезным видом неся этот ароматный багаж Прорицательнице, застывшей в своих ужасающих сапожках. Люди расступались, давая ему возможность пройти. Мужчина уже несколько отдалился от Лаванды, но благодаря росту она по-прежнему яснее других видела все, что там происходило: и каким жестом он преподносил букеты призвавшей его знатной даме, и как та откинула вуаль с лица, открыв проницательные глаза, блистающие пытливым умом (как Лаванда и предполагала). Дама даже не взглянула на цветы, что вызвало недоумение, поскольку щедрое цветочное подношение явно предназначалось ей. Чтобы подчеркнуть это, Роберт полностью вытянул руки, словно передавая ей всю эту красоту, разделенную на изящные букеты.

Тишина воцарилась над толпой.

— Вот сам их и понесешь, Роберт, — брюзгливо заявила пророчица.

А затем снова опустила вуаль на лицо.

Некоторые дамы годами ждали, чтобы получить хотя бы один цветок, как сами признавались Лаванде. С деревенскими цветочницами часто делятся подобными вещами.

Момент пророс шипами неловкости. Вероятно, чтобы спасти положение, Роберт, все еще заваленный дарами сада Лаванды, повернулся к притихшей толпе. И поблагодарил жителей Бельвиля за радушный прием. Его звонкий, журчащий голос обволакивал толпу:

— Мы долго ехали, и Аллегра устала, но еще до того, как закружит снег, вы увидите все ее чудеса.

Затем Роберт поднял букеты, словно желая ими похвастаться, и сказал, что хочет поблагодарить создательницу «этого цветочного рая».

Он явно не прочел ее имя, напечатанное на плакатике на борту тележки.

Хриплый голос, который Лаванда не узнала, но который, очевидно, знал ее, каркнул в сторону тележки с цветами:

— Он же вас имеет в виду, мисс Фитч.

Аллегра дернула Роберта за руку, поторапливая. Темная вуаль закрывала ей глаза, так что их выражение было не различить. Впрочем, это было и ни к чему: нетерпеливый рывок рукой говорил сам за себя.

— От ваших цветов у меня дух захватывает, мисс Фитч! — крикнул Роберт Лаванде, пока Аллегра едва ли не тащила за собой его, заваленного цветочной массой.

Лицо Лаванды вспыхнуло. Слух, обострившийся до предела, уловил, как дама по имени Аллегра ровным тоном произнесла:

— Роберт, пошли уже, предстоит работа, — и еще сильнее потянула за рукав великолепного редингота.

Сопровождаемые любопытными поклонниками, они двинулись к вокзалу.

— Дух захватывает! — успел еще раз крикнуть Лаванде Роберт до того, как, нагруженный цветочной поклажей, двигаясь в шаге от раздраженной коллеги, скрылся в здании вокзала.

Роберт. Наполовину бог, наполовину горелая свекла.

Самсон, фыркнув и окружив себя дымом и паром, направился на восток, а Лаванда, пораженная тем, кого он сегодня привез, быстро продала последние несколько роз, единственное, что осталось. Каким-то образом, передавая Роберту содержимое тележки, она их проглядела. Но люди разобрали цветы с воодушевлением, даже с каким-то азартом, словно знаменитость, приблизившись к ее тележке, добавила ей очарования. К ней прикасалась не сама знаменитая провидица, а всего лишь ее помощник, но и этого, по мнению людей, оказалось достаточно.

В глубине тележки завалялись и несколько стеблей тысячелистника. Их Лаванда просто отдала девочкам, слонявшимся поблизости. Неожиданный доход, полученный от Роберта Траута, сделал эту щедрость возможной, хотя обычно она все же брала несколько пенни.

— Возьмите эти волшебные растения, — сказала она девчушкам. — Положите под порог: они вас защитят. Или под подушку: увидите во сне своего настоящего возлюбленного.

Девочки захихикали. При упоминании о любви их щеки вспыхнули. Они были так юны: саженцы, побеги, Лаванда удивлялась, как матери позволяют им бродить без присмотра.

Принимая дар, они вдыхали аромат растений.

Глаза их сияли.

Глава 2

Ее отец, Роско Фитч, был добрым, мягким человеком, обожавшим Лаванду, свою единственную дочь. В Бельвиле его считали истинным джентльменом — всегда вежлив, одет красиво, модно и со вкусом, поскольку долгие часы проводил в своей оживленной аптеке. Никому и в голову не пришло, что, после того как этот образцовый горожанин чуть более года назад скоропостижно скончается от сердечного приступа в возрасте пятидесяти двух лет, его финансы окажутся в столь плачевном состоянии. Но, с другой стороны, никто ведь и не планирует сегодня еще гулять на солнышке, а на следующий день рухнуть бездыханным на пол в гостиной. Лаванда могла только предполагать, что отец, конечно же, намеревался привести свои дела в порядок, но смерть в мгновение ока разрушает самые продуманные наши планы.

У Роско Фитча остались огромные долги перед поставщиками фармацевтической продукции. Лаванда вспомнила, как однажды за ужином он сетовал на большие затраты на оборудование и химикаты, которые должны были прибыть на корабле.

А корабль затонул. Покупки же были оплачены заранее. И такого рода невзгоды, похоже, обрушивались на бедного отца все чаще и чаще. Да еще и эта его экстравагантность, дорогие костюмы, в которые он облачался, и всякие охотничьи принадлежности, которые брал с собой, отправляясь на охоту со своим другом доктором Миньярдом. Аптекари и врачи довольно плохо уживались друг с другом, пребывая в постоянном колючем напряжении, а то и в откровенной ссоре. Но с Роско Фитчем и Варном Миньярдом этого не произошло. Они были давними коллегами и верными друзьями. Доктор часто захаживал на обед в дом на Пиннакл-стрит, и там двое медиков попивали у камина первоклассный виски. А если и придерживались противоположных взглядов на такие животрепещущие темы, как теория миазмов  [9], учение о микробах, умение обращаться с ядами, новые шприцы для подкожных уколов и действительно ли помогает новейшее «верное средство от мозолей» или «препарат для укрепления вялой печени», то обменивались мнениями в манере добродушной перепалки между истинными джентльменами. Юная Лаванда, свернувшись клубочком на обморочной кушетке  [10], какое-то время таращила глаза на взрослое общество, очарованная трубочным дымом, окутывающим их слова лавровыми венками, но очень скоро погружалась в сон. Однако она росла и постепенно научилась допоздна не засыпать и потом вспоминала, что мужчины отнюдь не всегда беседовали только на медицинские темы. Отец, например, убеждал доктора вложить деньги в золотой прииск, который, по слухам, располагался к северу от Бельвиля. Дело еще не развернулось, но было бы неплохо запрыгнуть в вагон вперед всех. Сам он уже вложился. Доктор тогда только рассмеялся в ответ, заметив: «Роско, друг мой, да ты донкихотствующий мечтатель». Но, как обычно, никаких обид между двумя друзьями не возникло.

Отец Лаванды не только любил хороший виски, стильную одежду и импортный трубочный табак, но и часто ездил в Америку на встречи с коллегами-фармацевтами: в Филадельфию, Дейтон и другие города. Причем нередко задерживался там, и в его отсутствие лекарства в аптеке готовила мать. Она много знала о лекарственных растениях, химикатах и рецептуре. И, по правде говоря, некоторые клиентки, особенно страдающие интимными заболеваниями или сугубо женскими недугами, стремились довериться скорее миссис Фитч, нежели ее мужу, и стеснялись меньше. А поскольку Амариллис Фитч была известна еще и своей изумительной игрой на арфе, то лекарства из ее рук воспринимались как снадобья, прописанные ангелом музыки. В аптеке мать помогала охотно, но предпочитала обретаться в саду, ухаживать за цветами и лекарственными растениями, играть на арфе или давать уроки музыки нескольким девочкам из деревни, называя это «подготовкой юной смены».

Дело в том, что жили Фитчи хорошо. Разъезжали в одной из самых роскошных карет. Держали повара и устраивали роскошные обеды.

Затем Роско Фитч умер, и раскрылась весьма печальная картина финансовой несостоятельности. Часть долгов удалось погасить, продав аптеку, часть — за счет торговли цветами весь сезон, но некоторые остались. Лаванда любила отца, но тот жил не по средствам и оказался переменчивым, как барбарис. Однако у всякой медали есть две стороны: свои легкомысленные излишества отец компенсировал разумными, хотя опять же недешевыми деяниями. Например, отправил Лаванду учиться в женскую академию в Кобург. Он верил в женское образование и даже предполагал, что наступит время, когда появятся женщины-врачи и аптекари. Причем об одной женщине-враче — Элизабет Блэкуэлл с ее исследованиями брюшного тифа — Фитч уже знал. А еще слышал о женщине-аптекаре в Ниагаре, возможно, работавшей без лицензии, но, несомненно, компетентной. Как и его дорогая Амариллис. Кроме того, он был убежден, что дочь Лаванда заслуживает образования. Пока она училась в академии, за садом ухаживал нанятый садовник. А до этого отец платил миссис Клемент Роуз за домашнее обучение Лаванды и вообще за женское присутствие в доме. В 1845 году он взял на попечение мальчика-сироту Арло Снука и для ухода за младенцем нанял няню. А потом опять позвал миссис Роуз, на этот раз дать малышу начатки образования. Миссис Роуз не раз говаривала, что, хоть она и не возражает, чтобы ей платили, но «мистеру Фитчу значительно выгоднее будет снова жениться».

Отец больше не женился. Он казался вполне довольным деятельностью аптекаря, путешествиями и периодическими вылазками на оленью охоту.

Но после смерти матери Лаванда заметила в отце перемены. Он порой вдруг странно затихал, а она сначала в нежном десятилетнем, а затем и в подростковом возрасте пыталась понять, отчего и почему. Отец оставался любящим, мягким, обходительным, но, если бы ей пришлось диагностировать его состояние, Лаванда назвала бы это какой-то хронической подавленностью. Отец не выглядел несчастным, отнюдь, просто притихшим, хоть иногда это было едва заметно. Судя по всему, жена подпитывала в нем огонек, изрядно оживлявший его изнутри, и, когда любимой Амариллис не стало, эта искра потухла.

Активы аптечного бизнеса должны были обеспечить Лаванде вполне комфортную жизнь. Но ей достались только дом, сад, рваные чулки и постоянное чувство голода. Она продала карету, лошадь. Отпустила повара. Тем не менее остались долги, которые девушка постепенно выплачивала, продавая на вокзале цветы, букеты и обереги.

Тем летом она часто бродила среди лекарственных растений в саду, пытаясь вспомнить, какие из них могли бы поднять настроение, успокоить хоть на время, унести заботы, отвлечь от голода. В декоративном зеркальном шаре Лаванда видела собственное грустное, бледное лицо. В довершение ко всему прохудилась крыша, и теперь Лаванда спала беспокойно, боясь дождя. Когда она не была занята садовыми работами, то рылась в старых тетрадях матери, читая о пользе и вреде различных растений и цветов: лаванды, женьшеня, мелиссы, корня пиона. Маковое масло. Ромашка. Шлемник. Из всего этого девушка смешивала укрепляющие средства и чаи. Обнаружила, что чем больше пьешь, тем чаще бегаешь в туалет, но универсальным лекарством оставалась все-таки еда. В то утро, когда поезд доставил в Бельвиль Прорицательницу, деньги ее напарника с изуродованным лицом, купившего у Лаванды все цветы и букеты, заметно поправили положение девушки.

Так что теперь она легко катила опустевшую тележку назад на Пиннакл-стрит. С Робертом Траутом они обменялись всего несколькими словами. За сколько минут? Две? Три? От ее цветов у него захватывало дух. И это краткое общение открыло перед Лавандой океан мечты, в котором она теперь и плыла. Девушка не чувствовала голода, ощущая себя словно бестелесной. Единственное, что привязывало ее к земле, — висевший на кушаке плотный, довольно тяжелый кошелек, который при ходьбе мерно постукивал о бедро. Она целую вечность не грелась в пузыре сладких грез, но сразу же узнала это ощущение, не похожее ни на какое другое, когда спадает пелена повседневности и за нею открывается что-то другое. А потом еще и еще… Чувство, что невзгоды отступают, было таким же чудом, как роза, поднимающаяся из-под снега. Такое же Лаванда испытывала, слыша, как мать играет на арфе. И еще раз, когда они с Куинси Люком катались на катке в Кобурге и юноша мягко поддерживал Лаванду за руку… До того, как предал ее… Случалось, пузырь блаженства накрывал ее и в саду, пока суровая жница по имени «насущная потребность» не напоминала о торговле и необходимости срезать лучшие цветы.

Когда сегодня утром мужчина с изуродованным лицом подошел к цветочной тележке Лаванды, вернулся восторг купола грез, замерли стрелки часов.

Купол просуществовал всего несколько мгновений.

Но осколки его остались.

Лаванда бесчисленное количество раз ступала по этим улицам, но теперь увидела их заново, словно глазами Роберта Траута.

Легкая, как сны божьих коровок, Лаванда шла мимо винокурни, мастерской по изготовлению оконных рам и ставней, паровой лесопилки, кузницы, литейного цеха, водокачки и других огромных деревянных корпусов, где жужжало, стучало и скрипело множество станков, шестерней, прессов, рычагов и колес. Возможно, Роберт и не восхитился бы растущей промышленностью Бельвиля: он ведь упомянул о продолжительных разъездах и, по всей вероятности, много гастролировал с Аллегрой. Возможно, даже плавал морем. Отец Лаванды тоже много путешествовал, но помимо него из числа ее знакомых единственным человеком, который объехал, пожалуй, весь земной шар, была мисс Зилла Корделл, директриса Кобургской женской академии. Сама же Лаванда нигде не бывала дальше Торонто, куда отец однажды возил ее в «Зверинец и цирк звездной труппы С. Б. Хоуза».

Как Арло Снук тогда умолял взять его с собой, но хорошо, что мальчика оставили дома, потому что на улицах там вспыхнули ужасные беспорядки, а клоуны и вовсе оказались очень противными.

Лаванда шмыгнула на Пиннакл-стрит, почти не ощущая в ладонях ручек тележки. Заскочила в бочарню и купила деревянное ведро, чтобы собирать капли из протекающей крыши в спальне наверху, в той скорбной комнате, где мать испустила последний вздох. Отец имел обыкновение храпеть во сне, как береговая сирена, поэтому последнее время спал отдельно.

Роберт Траут и чудо, которое он сотворил, стоя у ее тележки с цветами, так порадовали Лаванду, что даже столь скромное приобретение, как ведро, обрело новый смысл. Ведь из бесполезного, в общем-то, куска дерева бондарь создал сосуд для воды, практически сотворив чудо, сопоставимое с волшебством. А почему бы нет? Это была эпоха, когда то и дело возникало что-то непредставимое прежде: открыли дагерротипию, благодаря которой можно быстро (по сравнению с процессом рисования) получить изображение, изобрели швейную машину, значительно облегчив тяжкий труд портних, разработали метод, давший возможность слепым читать кончиками пальцев. Энергия пара привозила к ним сюда разных одаренных светил, а через таких медиумов, как Аллегра Траут, можно было общаться с мертвыми, словно по телеграфу.

Лаванда скользнула мимо зазывал, продавцов льда и скобяных изделий. Мимо рыбного рынка с его безошибочно узнаваемым запахом. Потом дошла до отцовского магазина. Новый владелец не заменил вывеску, и над дверным проемом все еще сияла большая позолоченная ступка с пестиком и надпись «Л. Роско Фитч, аптекарь». Эта надпись опечалила Лаванду, пузырь грез закачался, пошел трещинами и лопнул. Через несколько дверей от их бывшего магазина висела более отрезвляющая вывеска: «Проктор и компания. Похоронное бюро: гробы, саваны, урны, катафалк, все припасы для погребения». Мистер Проктор постоянно присылал Лаванде напоминания о непогашенной задолженности за похороны ее отца. Поначалу уведомления были достаточно вежливы, источая сдержанно-официальную профессиональную заботу, но в последнее время их тон стал резким. Похоже, в своем сочувствии гробовщик дошел до крайних пределов и