II

Жертвоприношение

Рынок, как и каждый день, кроме сциллицы, «от полудня и до тех пор, пока солнце не истончится, не сузится до толщины волоса», кишел продавцами и покупателями, гудел множеством голосов. Здесь выставлялось на продажу и на обмен все, что ни породят поля и сады Вирона: и ямс, и маранта, и картофель со взгорья; лук, лук-шалот, лук-порей; тыквы желтые, оранжевые, красные, белые; соскучившаяся по солнцу спаржа; бобы, черные, будто ночь, и крапчатые, точно гончие псы; и блестящая влагой жеруха из мелеющих ручейков, впадающих в озеро Лимна; салат-латук и мясистая зелень еще сотни разных сортов; огненно-острые перцы; пшеница, и просо, и рис, и ячмень, и маис – маис желтее собственного названия, и белый, и синий, не говоря уж о красном; и все это сыпалось, текло, торчало из корзин, мешков и глиняных корчаг… однако патера Шелк с тревогой отметил, что цены взлетели до невиданных прежде высот, а во многих из чахлых колосьев с початками недостает зерен.

Впрочем, в продаже, невзирая на затяжную засуху, имелись финики и виноград, цитроны и апельсины, персики, папайя, гранаты и крохотные бананы в красной кожуре; дудник, иссоп, лакричник, кервель, кардамон, анис, базилик, мандрагора, бурачник, майоран, коровяк, петрушка, саксифрага и дюжины, дюжины прочих трав.

Вот парфюмеры, размахивая пышными, яркими пучками пампасной травы, кортадерии, насыщают сухой жаркий воздух бесчисленными ароматами духов, подходящих к любому из мыслимых женских имен, и все эти ароматы вступают в отчаянный бой с пряными, аппетитными запахами жарящегося мяса и кипящих подлив, с вонью скота и людей, не говоря уж об испражнениях тех и других. Вот с устрашающих на вид крюков из кованого железа свисают бычьи бока и цельные свиные туши… а стоило Шелку свернуть налево в поисках тех, кто продает птиц и зверей живьем, взору его открылось все изобилие озера: груды сребробокой, пучеглазой, судорожно разевающей пасти рыбы, мидий-беззубок, змееподобных угрей, рассерженных черных раков (клешни – что клещи, глаза – что рубины, толстые хвосты длиннее мужской ладони). Рядом расположились чопорно-серые гуси и утки в роскошных нарядах, отливающих бурым, зеленым, глянцево-черным и странным, столь редко встречающимся в природе бирюзовым оттенком синего. Чуть дальше, на складных столиках и толстых разноцветных одеялах, разостланных прямо поверх неровной, утоптанной до каменной твердости земли, красовались браслеты, декоративные рыбки, гроздья блестящих колец и каскады ожерелий; изящные сабли и прямые обоюдоострые кинжалы с рукоятями, выточенными из редких, дорогих пород дерева либо оплетенными разноцветной кожей; молотки, топоры, драчи, трепала…

Проворно проталкиваясь сквозь толпу (чему изрядно способствовал духовный сан, а также высокий рост с недюжинной силой), Шелк задержался возле беспокойной зеленой мартышки, поглядеть, как та за долю карточки вытаскивает из ящика билетики с предсказаниями судеб для всех желающих, а после приостановился полюбоваться ткачихой лет восьми или девяти, ввязывающей в узор ковра десятитысячный узелок: удивительно, но работа ее ловких пальцев совершенно никак не отражалась на безучастном, неподвижном девчоночьем личике.

И все это время, останавливаясь ли поглазеть, пробиваясь ли сквозь толпу, Шелк пристально вглядывался в глаза тех, кто явился сюда с товаром либо за покупками, старался заглянуть каждому в самую душу, и всякий раз, как потребуется, напоминал себе, сколь всякий из встречных дорог Всевеликому Пасу. Несомненно, проникающий мыслью куда дальше, глубже простого смертного, Владыка Пас ценит вот эту поблекшую домохозяюшку с корзиной на плече много, много дороже любой статуэтки из драгоценной слоновой кости, а этот насупленный, рябой от оспин мальчишка (так уж подумалось о нем Шелку, хотя встречный юнец уступал ему в возрасте разве что на год-другой), нацелившийся стянуть с лотка бронзовую серьгу либо яйцо, стоит в его глазах гораздо больше всех товаров, какие только способны стянуть все юные пройдохи подобного сорта на свете. В конце концов, это круговорот сотворен Пасом для Рода Людского, а вовсе не люди – мужчины, женщины, дети – для круговорота!

– Только нынче изловлены! – волею ли Сладкогласой Мольпы или обычного совпадения, порожденного бесчисленными повторами, практически в лад завопили с полдюжины голосов.

Свернув на сей крик, Шелк в скором времени оказался среди тех самых торговцев, которых искал. Стреноженные олени вздымались на дыбы, пригибали книзу рога, поблескивая нежно-карими, потемневшими от страха глазами; огромная змея, хищно, зловеще приподняв плоскую голову, шипела, словно чайник на плите; живые лососи, задыхаясь, били хвостами, плескались в мутной воде за стеклом аквариумов; хрюканье поросят сливалось с жалобным блеяньем агнцев и заполошным кудахтаньем кур, а сгрудившиеся в кучку козы взирали на проходящих мимо с любопытством, но и с нешуточным подозрением. Кто же из них подойдет, кто может стать подобающим благодарственным даром для Иносущего? Кого принести в жертву одинокому, таинственному, милосердному и суровому богу, спутником коего Шелку довелось стать на время, казавшееся то мимолетней мгновения, то продолжительнее нескольких сотен лет? Замерев у кромки бурлящей толпы, прижавшись бедром к неошкуренным жердям, ограждавшим козий загон, Шелк перерыл весь запас запылившихся знаний, с великим трудом обретенных за восемь лет учения в схоле, снизу доверху, но не нашел ничего подходящего.

На противоположном краю загона с козами забавлял зевак весьма приметный, совсем юный ослик, рысивший по кругу, меняя направление по хлопку хозяина, а на хозяйский свист кланявшийся зрителям, вытягивая вперед переднюю ногу и погружая в пыль широкий мохнатый лоб.

«Такой ученый ослик, – подумал Шелк, – стал бы великолепной жертвой для всякого бога… одна беда: запросят за него скорее тридцать карточек, чем три».

Тучный вол живо напомнил ему преуспевающего с виду толстяка по имени Кровь, и трех карточек Крови для его приобретения, если поторговаться как следует, хватило бы вполне. Многие из авгуров выбирают подобные жертвы при всяком удобном случае, а остатков от жертвоприношения, отправленных на кухню палестры, хватит и майтере Розе с майтерой Мятой, и ему самому, угощайся все они хоть по-комиссарски, минимум на неделю… вот только Шелку не верилось, что изувеченный, откормленный в стойле вол, сколь он ни тучен, придется богу по вкусу, да и сам он нечасто баловал себя чем-либо мясным.

Агнцы – беспросветно-черные для Стигийского Тартара, Смертоносного Иеракса и Беспощадной Фэа и безукоризненно белые для прочих из Девятерых… именно они чаще всего упоминаются в качестве жертвенных животных на страницах Хресмологического Писания, но ни один из нескольких агнцев, принесенных Шелком в жертву богам, еще не привлек к Священному Окну ни единого божества. Какой же благодарностью станет подобный агнец – пусть даже не один, ведь карточек Крови хватит на целую отару – для таинственного бога, безо всяких даров явившего ему сегодня величайшее благоволение?

Так-так… нет, этот собакоголовый бабуин, обученный освещать хозяину путь фонарем либо факелом, а также (если верить коряво начертанной пояснительной афишке) оборонять его от грабителей и убийц, наверняка стоит ничуть не дешевле ученого ослика.

Покачав головой, Шелк двинулся дальше.

В небе над рынком показался, безмятежно описал круг летун – возможно, тот самый, пронесшийся вдоль Солнечной несколько раньше. Теперь его распростертые полупрозрачные крылья были видны куда явственнее, тело перечеркнуло черным крестом сузившуюся полоску солнца. Коренастый бородач рядом с Шелком погрозил летуну кулаком, еще несколько человек вполголоса выругались.

– Ну да, как же, – философски заметил ближайший торговец живностью, – под дождем мокнуть никому неохота, а жрать небось всякому каждый день подавай.

Шелк, повернувшись к нему, согласно кивнул.

– Недаром же, сын мой, в Писании говорится, что боги улыбаются, взирая на нас… удивительно, что не хохочут в голос!

– А как по-твоему, патера, эти-то вправду шпионят за нами сверху или Аюнтамьенто нас баснями кормит? Или, скажем, про дождь: вправду они к нам дожди приносят? Дожди, грозы… так говорил мой старик-отец, и его отец тоже. И сам я замечал, что это нередко сбывается. Кто-кто, а Владыка Пас должен бы понимать: дождик нам сейчас ох как не помешает!

– Честно говоря, не знаю, – признался Шелк. – Я видел одного нынче, около полудня, и что же? До сих пор никакого дождя. Ну а насчет шпионажа за Вироном: что летуны разглядят с небес такого, чего не увидит любой заезжий иноземец?

– Понятия не имею, – сплюнув наземь, согласился торговец. – Однако, патера, они ж вроде как и дождь к нам должны приносить. Будем надеяться, этот не подведет. А ты, надо думать, достойную жертву подыскиваешь?

Должно быть, удивление отразилось на лице Шелка чересчур явственно: торговец довольно осклабился, выставив на всеобщее обозрение щербину в передних зубах.

– Я же знаю тебя, патера, и твой старый мантейон на Солнечной знаю прекрасно. Только сегодня ты возле кошары с ягнятками даже не задержался. Видно, ягнятки для дела не подошли.

– Вот увижу подходящую жертву, так сразу ее и узнаю, – туманно ответил Шелк, изо всех сил постаравшись изобразить на лице равнодушие.

– Ну, ясное дело, узнаешь! Тогда изволь и мой товар поглядеть… хотя нет, стоп, – спохватился торговец и многозначительно поднял кверху грязный палец. – Разреши, я прежде спрошу кой о чем. Я, патера, человек простой, неученый, но… разве ребенок – не лучшая жертва на свете? Не лучший дар, какой человек и даже целый город может богам поднести? Не величайший, не наивысший?

Шелк, хмыкнув, пожал плечами:

– Да, так гласят тексты, однако на памяти ныне живущих подобной жертвы богам не приносил никто. Полагаю, мне сие также не под силу… да и законом человеческие жертвы, знаешь ли, запрещены.

– В точности к этому я и веду! – Торговец опасливо огляделся по сторонам, заговорщически понизил голос. – Ну а кто из живых тварей у нас ближе всего к детишкам, но под законы не подпадает? Кто, патера, ответь – мы ж с тобой люди взрослые, не мелюзга, которую куча высокородных дамочек с Палатина кормит грудью на стороне? Катахресты! Правильно я говорю?

Картинно, будто фокусник, сунув руку под грязное алое полотнище, покрывавшее его столик, торговец извлек на свет небольшую проволочную клетку с рыже-белым катахрестом внутри. На взгляд не слишком-то разбиравшегося в подобных зверушках Шелка, катахрест мало чем отличался от обычного котенка.

– Краденый, патера, – хрипло зашептал торговец, подавшись вперед, склонившись к самому уху Шелка. – Краденый, не то разве я смог бы продать его, пусть даже тебе, всего за…

Облизнув губы, он окинул быстрым, беспокойным взглядом линялые черные ризы Шелка и вновь поднял глаза.

– Всего за каких-то шесть карточек! Он разговаривает. Разговаривает, порой ходит на задних лапках, а передними еду тянет в пасть… точь-в-точь настоящий ребенок, вот увидишь!

При виде трогательных, нежно-голубых глаз зверька (на солнце продолговатые темные зрачки вмиг сузились) Шелк едва не поверил всем этим речам.

Торговец опробовал пальцем острие устрашающе длинного ножа.

– Помнишь эту штуковину, Клещ, а? Ну так давай, говори, коли велено, да гляди не вздумай удрать, когда из клетки выпущу!

Шелк отрицательно покачал головой, однако торговец то ли ничего не заметил, то ли сделал вид, будто не замечает его жеста.

– Скажи: «Купи меня». Поговори с его преподобием, достопочтенным авгуром, Клещ. Скажи: «Купи меня»! – велел он, кольнув злосчастного крохотного катахреста острием ножа. – Ну? «Купи меня», слышишь? «Купи меня»! Повтори, живо!

– Брось, – устало вздохнув, вмешался Шелк. – Я не намерен его покупать.

– Так ведь жертва-то выйдет – первый класс! Лучше не сыщешь, патера, и все по закону! Сколько там я за него запрашивал? Семь карточек, верно? Ладно, вот что: до шести сбавлю, но только сегодня. Всего шесть карточек. Поскольку слыхал о тебе немало хорошего, да и впредь ты, надеюсь, меня не забудешь.

Однако Шелк вновь отрицательно покачал головой.

– Я ж говорил, что Клещ краденый, да? Так вот, патера, на этом-то я стянувшего его парня за глотку и прихватил. Сказал, что лягвам на него накачу и все такое… не то за Клеща вдвое больше пришлось бы выложить.

– Вздор, вздор. Не важно, – отмахнулся Шелк.

– Вот по такому случаю – ладно, чего уж там, грабь теперь ты меня. Пять карточек, патера. Хочешь… да говори ж ты, плут мелкий, – ишь, кочевряжится! Хочешь, обойди хоть весь рынок, и если найдешь второго такого же замечательного катахреста дешевле, меня туда отведи, и я уравняю цену! Пять карточек, а? За пять карточек тебе даже вдвое худшего товара никто не предложит, словом ручаюсь, а я – человек слова, кого угодно спроси! Согласен?

– Нет, сын мой.

– Мне, патера, просто деньги сейчас срочно требуются. Пожалуй, не следовало бы в том признаваться, однако… Любому торговцу живностью надо на что-то ее закупать, понимаешь? – забормотал торговец, на сей раз вовсе понизив голос до еле слышного шепота. – Я все гельтухи вложил в парочку верняков – в ледышки, понимаешь, патера? Вложил, а сбагрить вовремя не успел: стухли верняки-то у меня на руках. Вот потому и говорю: пять карточек, причем одну из них я в долг поверить готов. Как оно, а, патера? Четыре сейчас, на месте, и еще карточка в следующий раз, как увидимся… послезавтра у нас сциллица, день не торговый, так, стало быть, в мольпицу, а? По рукам?

– Нет, – повторил Шелк.

– Псиц, – отчетливо выговорил крохотный катахрест. – Кажь псиц, грянь!

– Ты кого это дрянью назвал, паразит блохастый?! – Просунув узкий клинок меж прутьев клетки, торговец кольнул зверька острием ножа прямо в крохотный розовый носик. – Его преподобие, достопочтенный авгур, к нам пришел не затем, чтоб на дурацких птиц любоваться… или как, патера? – с надеждой оглянувшись на Шелка, уточнил он. – Птица, если уж на то пошло, тоже говорящая. Ясное дело, на ребенка ничем не похожа, однако разговаривает бойко… одним словом, тоже ценная тварь!

Шелк призадумался.

– Грянь псиц. Сосед грянь псиц. Глуб, – мстительно предостерег его катахрест, вцепившись передними лапками в прутья клетки и встряхнув решетку что было сил. Кончики белых мохнатых пальцев зверька венчали черные, крохотные, игольно-острые коготки. – Грянь псиц, – повторил он. – Грянь клюх.

В последний раз хоть кто-либо из богов обращался к людям сквозь Священное Окно старого мантейона на Солнечной улице задолго до рождения Шелка, и слова торговца, несомненно, следовало считать знамением – одной из тех пророческих фраз, которые боги путями неведомыми, недоступными пониманию простых смертных вставляют порой в банальнейший разговор.

– Что ж, ладно, – как можно спокойнее согласился Шелк, – давай, показывай свою говорящую птицу. Раз уж я здесь, отчего бы не поглядеть… вот только мне вскоре пора идти.

С этими словами он поднял взгляд к солнцу, словно намереваясь уйти сию же минуту.

– Взгляни, взгляни! Ночная клушица, патера, – пояснил торговец. – Единственная, подвернувшаяся мне в нынешнем году.

Клетка с птицей появилась на свет из-под того же столика, накрытого алым полотнищем. Нахохлившаяся за решеткой птица оказалась довольно крупной, угольно-черной, с ярко-красными лапами, с пучком малиновых перьев у горла, а ее угрожающе длинный, острый «грянь клюх», как выразился катахрест, отливал зловещим багрянцем.

– И, стало быть, говорящая? – осведомился Шелк, хотя уже решил купить птицу, умеет она разговаривать или нет.

– А они все, все говорящие, патера, – заверил его торговец. – Все ночные клушицы до одной, разве не знаешь? Учатся друг у дружки там, в болотах вокруг Палюстрии. У меня их перебывало несколько штук, и эта, на мой взгляд, говорит лучше многих.

Шелк пригляделся к птице внимательнее. В устах катахреста человеческая речь отнюдь не казалась противоестественной: несмотря на шерстку, крохотный рыжий с белым зверек действительно очень походил на ребенка. Унылая черная птица, не отличавшаяся ни малейшим человекоподобием, смахивала разве что на обычного, пусть даже довольно большого, ворона.

– Первую кто-то выучил говорить еще во времена короткого солнца, патера, – пояснил торговец. – По крайней мере, так про них люди рассказывают. А после, надо думать, надоела ему ее трескотня, и выпустил он ее на волю, а может, она сама от хозяина упорхнула – это за ними не заржавеет, вернулась домой и обучила говорить всех прочих. Эту мне продал один мимохожий птицелов с юга, как раз в прошлую фэалицу, всего неделю назад. В целую карточку обошлась!

Шелк глумливо осклабился.

– Складно врешь, сын мой, художественно… да только нужда в капиталах тебя с головой выдает. Обошлась она тебе от силы в десяток долек, а то и дешевле, не так ли ты хотел сказать?

Торговец просиял, сверкнул глазами, почуяв поживу.

– Как хочешь, патера, а дешевле полной карточки я ее отдать не могу. Себе ж, понимаешь, убыток выйдет, и это в такое время, когда монета нужна позарез. Ты погляди, птица-то какова! Молодая, здоровая, сильная, на воле выращена… и вдобавок доставлена к нам из самой Палюстрии. На тамошнем большущем рынке к такому товару без целой карточки не подступишься, а то и доплатить придется. Одна клетка обошлась бы долек так в двадцать, если не в тридцать!

– А-а, – потерев руки, воскликнул Шелк, – так в твою цену входит и клетка!

Щелчок клюва ночной клушицы оказался куда громче ее бормотания:

– Нет… нет…

– Вот, патера! – Казалось, торговец готов запрыгать от радости. – Вот! Слыхал? Все понимает, что ни скажи! Знает, чего ради тебе потребовалась! Карточка, патера. Полновесная карточка. Ни единой дольки не уступлю: и так остаюсь без прибытка. Ладно, чего уж там, верни то, что я уплатил бродячему птицелову, и птица твоя. Роскошная жертва! Такую сам Пролокутор не постеснялся б богам поднести… а цена ей – всего-то карточка.

Шелк, приняв нарочито задумчивый вид, снова взглянул на солнце, обвел взглядом пыльный, переполненный рынок. Сквозь толпу – несомненно, в погоне за праздношатающимся юнцом, попавшимся ему на глаза чуть раньше, – пробивался, расчищая дорогу прикладами ружей, патруль стражников в зеленых рубашках.

– А ведь птица тоже ворованная, не так ли? – многозначительно осведомился Шелк. – Должно быть, так, иначе ты не прятал бы ее под столом вместе с катахрестом. Чем ты там пригрозил несчастному, у которого ее приобрел? «Лягвам на него накатить»… так ты, сын мой, выразился?

Торговец отвел взгляд в сторону.

– Я, разумеется, не из записных шпанюков, но, служа в мантейоне, со шпанской музыкой чуточку познакомился. Это ведь означает угрозу донести на него страже, если не ошибаюсь? Ну а представь, что сейчас я пригрожу тебе тем же самым. Согласись, справедливо ведь выйдет?

Торговец снова придвинулся к Шелку вплотную, слегка повернул голову вбок, словно сам сделался птицей (хотя, скорее уж, просто вспомнил об осквернявшем его дыхание чесноке).

– Клянусь, патера, это просто хитрость такая. Чтоб люди думали, будто товар достается им по дешевке… но тебе-то он и так обойдется – дешевле некуда.

Вернувшись с ночной клушицей в палестру незадолго до часа собрания, Шелк рассудил, что жертва, принесенная в спешке, может навредить куда сильней, чем вообще никакой, а живая птица отвлечет на себя внимание учеников самым душевредным образом. Входы в обитель авгура имелись и с Солнечной, и с Серебристой, однако он, по примеру патеры Щуки, держал обе двери на запоре. Воспользовавшись садовой калиткой, Шелк скорым шагом миновал усыпанную щебнем дорожку между западной стеной мантейона и чахнущей смоковницей, свернул влево, на тропинку, отделявшую грядки с зеленью (хозяйство майтеры Мрамор) от беседки, увитой виноградными лозами, и, прыгая через ступеньку, взбежал на обветшавшее крылечко обители. Здесь он отпер дверь кухни, водрузил клетку с птицей на шаткий дощатый стол и принялся энергично качать рукоять помпы, а как только из носика крана струей хлынула прохладная, чистая вода, оставил полную чашку у самой решетки – там, куда птица без труда дотянется жутковатым багровым клювом. Из мантейона уже доносились голоса и шаги учеников. Пригладив влажной ладонью волосы, Шелк поспешил к ним: день надлежало завершить напутствием. Невысокая задняя дверь мантейона, как всегда, оказалась распахнута настежь – для проветривания. Миновав ее, Шелк вмиг одолел десяток ступеней, стесанных, сглаженных под уклон стопами множества поколений спешащих авгуров, и вошел в полутемное святилище позади Священного Окна. Все еще размышляя о рынке, о мрачной птице, оставленной в кухне обители, мысленно подыскивая, что бы такого действительно важного сказать семидесяти трем ученикам в возрасте от восьми до почти шестнадцати лет, он проверил питание и заглянул в регистры Священного Окна. Увы, все они оказались пусты. Неужели вот к этому Окну вправду подходил сам Всевеликий Пас или еще кто-либо из богов? Вправду ли Всевеликий Пас, о чем столь часто рассказывал патера Щука, однажды поздравил его, ободрил, призвал собраться с силами, подготовиться к часу (а ждать сего часа, как намекнул Пас, осталось недолго), когда этот, нынешний круговорот, завершившись, останется в прошлом?

Подобное представлялось невероятным. Проверяя контакты изогнутым кончиком пустотелого наперсного креста, Шелк помолился об укреплении веры, а после, с осторожностью переступив через змеящийся по полу магистральный кабель (полагаться на его изоляцию более не стоило), перевел дух, выступил из-за Окна и занял место на выщербленном амбионе, в течение множества подобных собраний принадлежавшее патере Щуке.

Где-то спит ныне Щука, добрейший старик, старый верный служитель богов, прежде спавший из рук вон плохо, задремывая лишь на минутку-другую – всего на минутку-другую – за каждой совместной трапезой? Где-то он, нередко гневавшийся на рослого юного аколуфа, свалившегося на его голову после стольких лет, стольких десятилетий одиночества, и в то же время любивший преемника, как никто другой, кроме родной матери?

Где же он ныне, старый патера Щука? Где спит? Спит ли наконец-то крепко и безмятежно или то и дело пробуждается ото сна, как пробуждался всякую ночь, ворочался, скрипел, скрипел ложем за стеной, в узкой и длинной спальне по соседству со спальней Шелка? Пробуждался, молился и в полночь, и за полночь, и на ро́стени, в то время как вышние, небесные земли меркли высоко над головой; молился, когда Вирон гасил костры, фонари и канделябры о множестве лап, когда огни города отступали перед вновь явленным круговороту солнцем; молился, в то время как вокруг пробуждались, занимали положенные места зыбкие дневные тени, в то время как всюду вспыхивали пурпуром вестники утра, вьюнки, а цветы лилий, трубы ночи, безмолвно смыкали длинные, безукоризненно белые лепестки…

Неужто патера Щука, почивающий подле богов, более не просыпается, дабы напомнить богам об их божьих обязанностях?

Поднявшись на амбион патеры Щуки, встав вровень с мерцающей серой пустотой Священного Окна, Шелк выпрямился, расправил плечи, обвел взглядом учеников. Все они (это он знал точно) росли в бедных семьях, для многих полуденная трапеза, приготовленная полудюжиной матерей в кухне палестры, была первой за день, однако большинство ребятишек выглядели вполне опрятно, а уж о шалостях под бдительным присмотром майтеры Розы, майтеры Мрамор и майтеры Мяты никто даже не помышлял.

В начале нового года Шелк забрал старших мальчишек у майтеры Мяты и передал майтере Розе, изменив таким образом порядок, заведенный патерой Щукой, но сейчас, глядя на них, решил, что поступил неразумно. Старшие в большинстве своем слушались робкую майтеру Мяту из своеобразного, не слишком осознанного рыцарства, в случае надобности насаждаемого силами вожаков наподобие Бивня, однако к майтере Розе подобных чувств не питали, да и сама она держала класс в безжалостной, непоколебимой строгости, а что может быть худшим примером для мальчишек старшего возраста, юных мужчин – тех, кому скоро (ох, слишком уж, слишком уж скоро) предстоит блюсти порядок в собственных семьях?

Отвернувшись от учеников, Шелк перевел взгляд на образы Паса и его царственной супруги Эхидны – Двоеглавого Паса с молниями в руках, Эхидны в окружении змей. Прием подействовал безотказно: ропот множества детских голосов разом смолк, уступив место выжидающей тишине. В задних рядах поблескивали из-под куколя лиловыми искорками глаза майтеры Мрамор, и Шелк понимал, что взгляд ее устремлен на него, что при всем своем расположении к молодому авгуру майтера Мрамор пока не верит в его способность, говоря с амбиона, не ляпнуть какой-нибудь глупости.

– Сегодня, на сем нашем собрании, – начал он, – жертвоприношения не состоится, хотя все его и ожидали.

Отметив, что сумел заинтересовать всех, Шелк невольно улыбнулся.

– С этого месяца для одиннадцати из вас начался первый год обучения, – продолжал он, – однако и они, следует полагать, уже знают, что раздобыть жертву для собрания нам удается нечасто. Возможно, некоторые из вас удивляются: отчего я вдруг завел об этом речь? А оттого, что сегодня, именно в этот день, положение складывается несколько по-иному. Жертвоприношению здесь, в нашем мантейоне, быть, однако лишь после того, как все вы разойдетесь по домам. Уверен, об агнцах помнит каждый.

Около половины учеников закивали.

– Их я, как вам, наверное, тоже известно, приобрел на деньги, отложенные еще в схоле из тех, что присылала мать, прибавив к ним и часть жалованья, получаемого от Капитула. Все ли вы понимаете, что наш мантейон существует себе в убыток?

Старшие, судя по выражениям лиц, понимали это прекрасно.

– Увы, – продолжал Шелк, – дары, получаемые нами по сциллицам и в прочих случаях, не покрывают даже скудного жалованья, полагающегося нашим сибиллам и мне. По этой причине просрочили мы и уплату налогов – то есть остались в долгу перед Хузгадо, не говоря уж о различных иных задолженностях. Порой жертвенных животных предоставляют нам благотворители – люди, надеющиеся снискать благосклонность милосердных богов. Возможно, среди таковых имеются ваши родители, и если так, мы весьма им признательны. Когда же благотворителей не находится, мы с сибиллами покупаем жертву ко дню сциллицы – как правило, голубя – в складчину, из собственного жалованья… однако агнцев я, как уже говорил, приобрел сам. Для чего? Как по-твоему, Аддакс?

Аддакс – ровесник Бивня, почти столь же светлый лицом и волосом, как Шелк, – поднялся на ноги.

– Для предсказания судеб, патера.

Шелк кивнул, и Аддакс уселся на место.

– Именно, а точнее – судьбы нашего мантейона. Как всем вам известно, внутренности жертвенных агнцев предрекли ему блестящее будущее… но в основном потому, что я искал благосклонности различных богов и надеялся снискать ее подношениями, – прибавил Шелк и оглянулся на Священное Окно за спиной. – Первого агнца принес в жертву Пасу, а второго – Сцилле, покровительнице нашего города. Только на это – так мне подумалось – у меня и хватит средств: на одного белоснежного агнца для Всемогущего Паса и на другого, для Сциллы. Ну а испрашивал я у них, должен признаться, особой милости. Молил их снова явиться нам, как в прежние времена. Жаждал заверений, наглядных свидетельств их любви, даже не подозревая, насколько бессмысленны подобные заверения, когда ими изобилуют все до единой книги Хресмологического Писания!

С этими словами он постучал кончиком пальца по обложке истрепанной книги, лежавшей перед ним на амбионе.

– Как-то раз, поздним вечером, читая Писание, я вдруг понял, что читал его с детства, но по сию пору не сознавал, как крепко любим богами, хотя они твердили мне об этом снова и снова… а если так, что проку мне в собственном экземпляре? Посему книгу я продал, однако двадцати долей карточки, вырученных за нее, не хватило ни на еще одного белого агнца, ни даже на черного агнца для Фэа – в ее-то день все это и произошло. Пришлось мне удовольствоваться серым агнцем, пожертвовав его всем богам сразу, и внутренности серого агнца предрекли то же самое, что прочел я по внутренностям белых. Тут-то мне и следовало понять, что посредством агнцев к нам обращается вовсе не кто-либо из Девятерых, но… Увы, узнать этого бога мне удалось лишь сегодня, однако имени его я вам пока не открою, поскольку прежде должен разобраться в великом множестве вещей, оставшихся непонятными.

Взяв в руки Писание, Шелк сделал паузу, устремил взгляд на потертый переплет.

– Этот экземпляр, – продолжил он, – принадлежит мантейону. Его я и читаю с тех пор, как продал собственный, дабы принести жертву всем богам. Он много лучше моего прежнего во всех отношениях, начиная с печати и заканчивая пространностью комментариев. Еще в нем заключено немало уроков. Надеюсь, из вас их осилит каждый. Повоюйте, поборитесь с ними, если поначалу они покажутся чересчур трудными, и ни на миг не забывайте, что наша палестра была основана в давние-давние времена именно для того, чтоб обучить вас искусству борьбы во всех ее видах. Да, Лисенок? В чем дело?

– Патера, а бог к нам правда придет?

Некоторые из старших учеников рассмеялись, а Шелк, подождав, пока они не угомонятся, ответил:

– Да, Лисенок. Один из богов непременно придет к нашему Священному Окну, хотя, возможно, этого придется ждать долгое, очень долгое время. Однако ждать нам совсем ни к чему: вся их любовь, вся мудрость – здесь, у нас под рукой. Открой Писание в любом месте, и тут же увидишь стих, описывающий твои насущные затруднения – сегодняшние либо те, с которыми предстоит разбираться назавтра. В чем же причина сего чуда? Кто мне ответит?

Оглядев непроницаемые, пустые лица учеников, Шелк остановил взгляд на одной из девчонок, смеявшейся громче других.

– Отвечай ты, Цингибер.

Цингибер, неохотно поднявшись, одернула юбку.

– В том, что все тесно связано со всем прочим, патера?

Ответ оказался одним из любимых речений самого Шелка.

– Не знаешь, Цингибер?

– В том, что все тесно связано со всем прочим.

Шелк покачал головой:

– Разумеется, что все в нашем круговороте зависит от всего остального есть бесспорная истина. Но будь сей факт ответом на мой вопрос, любым строкам из любой книги следовало бы описывать наши насущные затруднения ничуть не хуже стихов Хресмологического Писания. Загляни наугад в любую другую книгу, и убедишься: это вовсе не так. Однако…

Вновь сделав паузу, Шелк еще раз постучал кончиком пальца по истертому переплету.

– Однако что мы увидим, стоит только открыть эту книгу?

Картинно раскрыв Писание наугад, он прочел вслух самую первую, верхнюю строку:

– «Льзя ль отдавать за песню десяток птиц?»

Явная отсылка к сделке, совсем недавно провернутой им на рынке, ошеломила его, вспугнула мысли, словно помянутый десяток птиц. Сглотнув, Шелк продолжил:

– «Как ни раскрась ты Орева, ворона, сумеешь ли выучить его пению?»

Ученики слушали, затаив дух, но, очевидно, мало что понимали.

– К истолкованиям мы перейдем несколько позже, – пообещал Шелк. – Вначале мне хотелось бы объяснить вот что: авторы сего Писания знали все не только о современном им состоянии круговорота – не только о настоящем, но и о грядущем, сиречь…

Сделав паузу, он обвел взглядом лица учеников.

– Сиречь постигли Замысел Паса. Всякий постигший Замысел Паса постигает будущее, понимаете? Замысел Паса и есть будущее, а его постижение и следование ему – главная обязанность в жизни каждого, будь то мужчина, женщина или дитя. Так вот, постигшие, как я уже говорил, Замысел Паса, хресмоды, безусловно, знали заранее, что может послужить нам наилучшим подспорьем, когда бы, в каком бы месте ни раскрыли бы мы сию книгу, что вернее всего выведет вас – нас с вами – на Златую Стезю.

Умолкнув, Шелк снова обвел учеников пристальным, испытующим взглядом и испустил вдох. Проблески интереса то тут, то там… проблески, но не более.

– Теперь вернемся к самим стихам. В первом из оных, «Льзя ль отдавать за песню десяток птиц?», заключено по меньшей мере три различных значения. Вот подрастете, научитесь вдумываться в прочитанное глубже, сами увидите: в каждый стих, в каждую строчку Писания вложено минимум два значения, а то и более. Одно из значений этого стиха относится лично ко мне. Его я объясню вам чуть погодя. Вначале давайте разберемся с двумя другими, касающимися всех нас. Прежде всего нам следует принять во внимание, что упомянутые десять птиц явно принадлежат к птицам певчим. Отметьте: в следующем стихе, где идет речь о птицах, петь не способных, на это указано прямо. Что же тогда означают сии десять певчих птиц? Детишек в классе – то есть вас же самих. Согласитесь, толкование вполне очевидно. Добрые сибиллы, ваши наставницы, призывают вас отвечать урок, когда поодиночке, а когда хором, и голоса ваши высоки, тонки, словно птичий щебет. Далее. Приобрести что-либо «за песню» означает «приобрести по дешевке». Общий смысл, как все мы видим, таков: льзя ль отдавать сие множество юных учеников задешево? Ответ: ясное дело, нет! Помните, дети, сколь дорого ценит – и сколь часто уверяет нас в этом – Всевеликий Пас каждое живое создание в нашем круговороте, вплоть до любой ягодки, до любого мотылька любого цвета и величины… а превыше всего – нас с вами, людей! Нет, отдавать птиц за песню нельзя, ибо птицы дороги Пасу! Ведь не приносим же мы в жертву бессмертным богам птиц и прочую живность, поскольку они ничего не стоят? Подобная жертва стала бы оскорблением для богов. Итак, «льзя ль отдавать за песню десяток птиц»? Нет. Нет, вас, дети мои, нельзя отдавать за бесценок!

Вот теперь ученики заинтересовались проповедью искренне, слушали в оба уха, многие наклонились, подались вперед.

– Далее нам надлежит принять во внимание и второй из стихов. Заметьте: десяток певчих птиц без труда породит на свет не десяток – десятки тысяч песен.

На миг перед его мысленным взором возникла та же картина, что, вероятно, когда-то овладела умом давным-давно усопшего хресмода, начертавшего эти строки: сад во внутреннем дворике, фонтан, всюду цветы, сверху растянута тонкая сеть, а под сетью той множество птиц – бюльбюлей, дроздов, щеглов, жаворонков – плетут роскошную, узорчатую ткань песни, тянущейся без умолку сквозь десятилетия, а может, и сквозь сотни лет, пока сеть не истлеет и освобожденные птицы не улетят на волю…

Но пусть даже так – отчего бы им время от времени не возвращаться в тот сад? Отчего бы не возвращаться туда, слетая с небес сквозь прорехи в истлевшей сети, дабы напиться воды из журчащего фонтана, а то и свить гнездо в покойном внутреннем дворике древнего дома? Да, долгий концерт их окончен, однако продолжится и по завершении, подобно тому, как оркестр продолжает играть, пока публика покидает театр, продолжает играть, наслаждаясь собственной музыкой, и велика ли важность, что последний из театралов ушел восвояси, домой; что зевающие капельдинеры гасят оплывшие свечи и огни рампы; что актеры с актрисами давно смыли грим, сменили костюмы на обычное, повседневное платье, переодевшись в неприметные темно-коричневые юбки и брюки с бесцветно-серыми блузами и рубашками, а сверху накинув бурые пальто, в которых явились к началу спектакля, на службу, такие же, в каких ходят на службу многие, многие из горожан, столь же простые, невзрачные, как оперенье бюльбюля?

– Но если птицы проданы, – продолжал Шелк, изгнав из головы актеров с актрисами, театр, и публику, и укрытый тончайшей сетью сад с фонтаном и сонмами певчих птиц, – откуда возьмутся песни? Мы, обладавшие несметным богатством, бессчетным множеством песен, останемся нищими, и тут ничего уже не поделать: ведь, как справедливо указывают провидцы-хресмоды, сколько ни крась перья черного ворона, сколько ни придавай ему деликатную красоту жаворонка или строгость и простоту наряда бюльбюля… да хоть вызолоти его под щегла – не поможет. Ворон останется вороном, несмотря ни на что.

Завершив пассаж, он перевел дух.

– К чему это все? Видите ли, дети мои, почитаемое, подразумевающее немалую власть положение может занять любой невежда. Допустим, к примеру, что некто, не получивший образования, пусть даже он – человек честный, благонамеренный… допустим, один из вас, учеников майтеры Мрамор, вдруг отлучен от ее уроков и так, недоучкой, волею случая вознесен на самый верх, в кресло Его Высокомудрия, Пролокутора. Вот он – ты или ты – трапезует и почивает в огромном дворце Его Высокомудрия, венчающем Палатин. В руках его посох, на плечах украшенные самоцветами ризы, все мы преклоняем перед ним колени, испрашивая благословения, но… но сможет ли он, согласно обязанностям, обеспечить нам должную мудрость? Нет. Уподобится тому самому ворону, безголосому ворону, размалеванному яркими красками.

Подняв взгляд к пыльным стропилам мантейона, Шелк мысленно сосчитал до трех, чтоб созданный им образ успел как следует закрепиться в головах слушателей.

– Надеюсь, из всего мною сказанного вам ясно, отчего учение следует продолжать. Надеюсь также, что вы понимаете: о главе Капитула я заговорил лишь для примера, но с той же легкостью мог бы привести в пример любого обычного человека, заменив Его Высокомудрие ремесленником, купцом, старшим делопроизводителем либо комиссаром. Вам надлежит учиться, дети мои, поскольку однажды вы непременно понадобитесь, пригодитесь нашему круговороту.

Вновь сделав паузу, Шелк оперся ладонями о древний, растрескавшийся камень амбиона. К этому времени неяркий солнечный свет, струившийся внутрь сквозь окно в вышине, над двустворчатыми дверьми, выходящими на Солнечную улицу, успел изрядно потускнеть.

– Таким образом, в Писании ясно сказано: ваша палестра не будет продана на сторону ни за недоимки, ни по какой-либо из прочих причин. Ходят слухи, будто она выставлена на торги, и многие из вас им верят… но совершенно напрасно.

Обращенные к нему лица засияли, озарились улыбками.

– Ну а сейчас я поведаю вам о третьем значении этих стихов, касающемся лично меня. Видите ли, это ведь я открыл Писание наугад, посему в нем и обнаружилось кое-что не только для всех, но и для меня одного. Сегодня, когда вы взялись за учебу, я отправился на рынок и приобрел там прекрасную говорящую птицу, ночную клушицу, для личного жертвоприношения… того самого, к коему приступлю, отпустив вас по домам. О том, как я, покупая тех агнцев, доставивших вам столько радости, надеялся, что один из богов, довольный нами, подойдет к сему Окну, как делали боги в прошлом, вы уже знаете и, думаю, поняли, сколь глупы были мои надежды. Вместо этого я получил иной, куда больший дар – дар, какого не выменять даже за всех агнцев с рынка. Да, сегодня я не стану рассказывать о нем вам, но скажу вот что: ниспослан он мне не за жертвы, не за молитвы, не за другие труды… однако ж ниспослан.

Старая майтера Роза сухо кашлянула. Казалось, механизм, заменивший ей дыхательное горло еще до того, как Шелк вымолвил первое в жизни слово, вполне разделяет скепсис хозяйки.

– Осознав это, я сразу же понял: принести благодарственную жертву надлежит мне, мне одному, хотя все мои сбережения уже истрачены на агнцев. И, как ни хотелось бы мне сейчас поведать вам, будто у меня имелся некий хитроумный план решения сей дилеммы, поисков выхода из положения… увы, никаких планов мне в голову не пришло. Зная лишь, что без жертвы не обойтись, уповая единственно на милосердие богов, поспешил я к рынку и по пути встретил незнакомца, снабдившего меня суммой, достаточной для приобретения прекрасной жертвы – говорящей ночной клушицы, о которой я уже упоминал, птицы, очень похожей на ворона. Так, дети мои, я и выяснил, что птиц нельзя отдавать за песню. Мало этого, еще мне – вот как щедры боги к возносящим молитвы – ниспослано было знамение, благая весть о том, что один из богов в самом деле придет к сему Священному Окну, откликнувшись на принесенную мною жертву. Возможно, как я и сказал Лисенку, не сразу, но лишь спустя долгое, долгое время, а посему нам следует набраться терпения. Набраться терпения, не терять веры и ни на минуту не забывать, что у богов есть иные способы говорить с нами, а если так, пусть даже наши Окна умолкнут навек, боги нас не оставят. Прежде всего они говорят с нами посредством знамений, видений и грез, как говорили с людьми во времена юности наших отцов, наших дедов и прадедов. Всякий раз, стоит нам расщедриться на жертву, они говорят с нами устами авгуров, а уж Писание у нас всегда под рукой, к нему можно обратиться за советом, когда б в таковом ни возникла нужда. Стыдно, стыдно нам, дети мои, повторять вслед за некоторыми, будто в наш век мы – что лодки без руля и ветрил!

Громовые раскаты за окнами заглушили даже вопли попрошаек и лоточников, оглашавшие Солнечную. Ребятишки беспокойно заерзали на скамьях, и Шелк после краткой заключительной молитвы распустил учеников по домам.

За дверьми мантейона забарабанили оземь, превращая в грязь желтую пыль, горячие, крупные капли дождя. Высыпавшие наружу ребятишки помчались вдоль Солнечной кто влево, кто вправо: задерживаться ради игр или болтовни, как бывало порой, сегодня не захотелось никому.

Сибиллы остались в мантейоне, помогать с жертвоприношением. Рысцой добежав до обители авгура, Шелк натянул церемониальные перчатки из плотной кожи и вынул из клетки ночную клушицу. Птица тотчас же, словно гадюка, клюнула его, целя в лицо. На палец левее, и длинный, зловеще багровый клюв угодил бы прямиком в глаз.

Крепко сжав голову птицы в обтянутой кожей ладони, Шелк посерьезнел, напомнил себе, сколько авгуров погублено животными, предназначавшимися в жертву богам: редкий год обходился без того, чтоб кого-либо из его злосчастных собратьев где-либо в городе не стоптал, не поднял на рога жертвенный лось или бык.

– Не смей клеваться, скверная птица, – пробормотал он себе под нос. – Или не знаешь, что, изувечив меня, будешь навеки проклята? Что за такое тебя забьют насмерть камнями и дух твой отдадут демонам?

Однако ночная клушица щелкала клювом, без толку била крыльями, пока Шелк не прижал сопротивлявшуюся птицу локтем к левому боку.

Тем временем сибиллы разожгли на алтаре, в жаркой, душной полутьме мантейона, жертвенный огонь. Стоило Шелку войти внутрь и торжественно, словно возглавляя процессию, направиться к алтарю, они закружились в неторопливом танце, хлопая подолами складчатых черных юбок, глуховато, нестройно затянув на три голоса зловещий, древний, как сам круговорот, ритуальный напев.

Костерок оказался совсем невелик, и лучинки благоуханного кедрового дерева уже пылали вовсю.

«Придется поторопиться, – подумал Шелк, – иначе жертвоприношение свершится при угасающем пламени, а знамения хуже еще поди поищи».

Взмахнув жертвенной птицей над пламенем, он произнес кратчайшее из обращений к богам и зачастил весьма далекой от размеренности скороговоркой, отдавая наказы:

– Слушай же, птица: твой долг – поговорить с каждым из встреченных богов и богинь, поведать им о твердости нашей веры, о нашей верности и великой любви. Передай также, сколь благодарен я им за безмерное, незаслуженно явленное мне снисхождение, расскажи, как горячо все мы жаждем их появления в сем, нашем Священном Окне. Слова мои непременно передай Всевеликому Пасу, Отцу Богов, и царственной супруге Всевеликого Паса, Змееподобной Эхидне. Перескажи их также Испепеляющей Сцилле, и Предивной Мольпе, и Черному Тартару, и Безгласному Иераксу, и Чарующей Фельксиопе, и Вечнопиршествующей Фэа, и Пустыннице Сфинге, и любому иному богу, кого ни встретишь в Майнфрейме, но особенно – Иносущему, облаготворившему меня сверх всякой меры. Передай ему, что я весь остаток дней посвящу исполнению его воли. Что преклоняюсь перед ним.

– Нет… нет, – глухо, совсем как на рынке, пробормотала птица. – Нет… нет… р-резать – нет…

– И смотри, птица, не веди разговоров с демонами, – завершил наказ Шелк. – Там, где водятся демоны, не задерживайся ни на миг.

Крепко, уверенно сжав защищенной перчаткой ладонью шею всполошившейся ночной клушицы, он протянул правую руку в сторону майтеры Розы. Старшая из сибилл вложила в его пальцы костяную рукоять ритуального ножа, унаследованного патерой Щукой от собственного предшественника. С годами длинный, причудливо изогнутый клинок потускнел, покрылся неистребимыми пятнами крови, но оба лезвия сверкали, отточенные до бритвенной остроты.

Несчастная ночная клушица широко разинула клюв, забилась что было сил, тщась вырваться на свободу, испустила последний, почти человеческий вопль, отдавшийся гулким эхом от мрачных каменных стен мантейона… и вдруг обмякла, повисла в руке без движения. Прервав ритуал, Шелк поднес безвольное, точно ватное птичье тело к уху, поднял большим пальцем веко, заглянул в кроваво-алый глаз…

И на миг онемел.

– Сдохла, – растерянно пробормотал он, повернувшись к поющим сибиллам. – Такого со мной еще не бывало… сдохла, прежде чем я успел принести ее в жертву!

Сибиллы прервали танец. Голоса и шарканье ног стихли.

– Несомненно, она уже поспешает к богам с твоими благодарениями, патера, – дипломатически заверила его майтера Мрамор.

Майтера Роза, громко хмыкнув, выхватила из руки Шелка ритуальный нож.

– Разве ты не сожжешь ее, патера? – робко осведомилась хрупкая, крохотная майтера Мята.

Шелк сокрушенно покачал головой:

– Подобные неудачи описаны в требнике, майтера, хотя я, признаться, не думал, что мне доведется столкнуться с сими запретительными статьями чинопоследования самому. Продолжать жертвоприношение, если только под рукой не окажется другой, новой жертвы, в таком случае недвусмысленно запрещено. Иными словами, просто взять да швырнуть сдохшую птицу в священный огонь нельзя. Увы, теперь она нисколько не лучше падали, подобранной кем-нибудь из ребятишек на улице.

В этот миг Шелку отчаянно захотелось избавиться от дохлой птицы, зашвырнуть ее за скамьи либо бросить в желоб, куда майтера Мрамор с майтерой Мятой вскоре сгребут оставшуюся священной золу с алтаря.

– Все вы видели в жизни куда больше, чем я, – с трудом сдержавшись, продолжал он. – Приходилось ли вам когда-нибудь сталкиваться с осквернением жертвы?

Майтера Роза вновь хмыкнула – хмыкнула с нескрываемым, как и в прошлый раз, осуждением: несомненно, в случившемся был виноват он, патера Шелк, и только патера Шелк. Не кто иной, как он (что ее хмыканье выражало предельно ясно), выбрал для жертвоприношения эту недостойную птицу. Будь он лишь чуточку внимательнее, чуточку искушеннее, а самое главное, гораздо благочестивее – короче говоря, гораздо, гораздо больше похож на несчастного, дорогого ее сердцу патеру Щуку, – его ни за что на свете не постиг бы такой позор.

– Нет, патера, ни разу, – негромко сказала майтера Мрамор. – Однако позволь, когда мы закончим здесь, поговорить с тобой кое о чем другом… скажем, в палестре, в моем классе.

– Хорошо, майтера. Я встречусь с тобою там, как только избавлюсь от этой птицы, – согласно кивнув, откликнулся Шелк, снедаемый неодолимой тягой к самоуничижению. – Как же я не подумал… ведь Писание обо всем меня предупредило, однако предупреждение не прибавило мне ума, оставило в заблуждении, будто жертва моя может оказаться угодной богам, даже если наше Священное Окно останется пусто! Что ж, майтера, урок пойдет мне во благо… по крайней мере, я всей душой на это надеюсь, и лучше б так оно и вышло. Хвала Фэа, всего этого не видели дети!

К этому времени набралась храбрости подать голос и майтера Мята:

– Что на уме у Иносущего, неведомо никому, патера. Он ведь совсем не таков, как прочие боги, советующиеся друг с другом в чертогах Майнфрейма.

– Но когда боги высказываются так ясно… – Осознав, что болтает не по делу, Шелк предпочел оставить мысль незавершенной. – Да, майтера, разумеется, ты права. Свои желания он высказал ясно, и жертвы среди оных не числилось. Впредь постараюсь ограничиться исполнением его повелений… и знаю, что могу положиться в этом на вашу, майтеры, помощь, как и во всем остальном.

На сей раз майтера Роза не стала хмыкать, милосердно удовольствовавшись потиранием кончика носа. Нос, губы да еще правый глаз являли собою самые пристойные части ее лица и, пусть даже отлитые из некоего сверхпрочного полимера, выглядели вполне нормальными. Левый же глаз, доставшийся ей от рождения, напротив, горел безумным огнем и в то же время казался незрячим, нагноившимся, мутным.

Избегая заглядывать в него, всем сердцем (в который уж раз по получении назначения) жалея, что замены ему давным-давно не достать ни за какие деньги, Шелк переложил ночную клушицу из левой руки в правую.

– Благодарю тебя, майтера Роза, и тебя, майтера Мрамор, и тебя, майтера Мята. Благодарю вас. Уверен, в следующий раз мы с вами не оплошаем.

С этими словами он стряхнул с рук ритуальные перчатки. Ненавистная птица во взмокших от пота ладонях оказалась теплой и отчего-то пыльной на ощупь.

– Майтера Мрамор, я буду в палестре минут через пять или около.

III

Сумерки

– Я здесь, патера!

Резко замедливший шаг, Шелк чудом не поскользнулся на мокрой щебенке, раскатившейся из-под подошв.

– Здесь, здесь, в беседке, – пояснила майтера Мрамор, помахав ему рукой.

В полумраке Шелку едва удалось разглядеть за листвой оплетавшего беседку винограда черный рукав ее одеяний и блестящую сталью ладонь.

Изначальное буйство грозы унялось, отгремело довольно быстро, но дождь продолжался, нежно, ласково барабанил по земле и по листьям, кропил благословенной влагой изрядно иссохшие грядки с пряными травами.

«Встречаемся, будто любящая пара», – подумал Шелк, не без труда устояв на ногах, сдвинув в сторону мокрые виноградные плети и на мгновение задавшись вопросом, не думается ли и ей то же самое.

Впрочем, отчего ж «будто»? Именно как любящая пара. Майтеру Мрамор он любил, как любил покойную мать, как любил бы сестру, будь у него сестра, всеми силами старался снискать ее улыбку, выражаемую особым наклоном головы, одобрение, похвалу старой сибиллы, изношенной хемы из тех, на которых, когда сам Шелк был мал, а хемы вокруг имелись во множестве, никто не удосужился бы взглянуть дважды, которые не заинтересовали бы никого, кроме совсем уж малых детишек! Сколь одиноким он чувствовал бы себя посреди шумных скопищ народу, населявшего этот квартал, если бы не она!

Как только Шелк переступил порог беседки, майтера Мрамор поднялась на ноги и вновь села, как только сел он.

– Сиба, к чему эти церемонии, когда мы одни? Я ведь сколько раз говорил о том, – заметил Шелк.

Майтера Мрамор склонила голову так, что на ее неподвижном металлическом лице отразилось раскаяние.

– Забываю порой… прошу прощения, патера.

– А я вечно забываю, что тебя не следует поправлять, поскольку ты всякий раз оказываешься права, только выясняется это чересчур поздно. О чем ты хотела поговорить со мною, майтера?

Майтера Мрамор подняла взгляд к сводчатому сплетению виноградных плетей над головой.

– Дождь тебе не мешает?

– Разумеется, нет. А вот тебе, пожалуй, мокнуть не стоит. Знаешь, если ты не в настроении идти до палестры, идем в мантейон. Я все равно хотел проверить, не протекает ли кровля.

Старая сиба отрицательно покачала головой:

– Майтера Роза забеспокоится. Да, она понимает, что никакого греха в этом нет, однако не хочет, чтоб мы встречались в палестре, когда поблизости никого. Понимаешь, сплетни по кварталу могут пойти: мало ли вокруг тех, кто не посещает жертвоприношений и ищет себе оправдания… Самой ей идти в палестру не хочется, майтера Мята присматривает за огнем, вот я и решила: уж лучше здесь. С одной стороны, место не столь уж уединенное: ведь нас видно из окон киновии, с другой же – какая-никакая, а крыша над головой.

– Да, понимаю, – кивнув, согласился Шелк.

– Вот ты волнуешься, не неуютно ли мне под дождем… Благодарю за заботу, однако сама я дождя не чувствую, а одежды просохнут. Выстиранное в последнее время сушить нетрудно – гораздо труднее воду для стирки качать. В обители с колодцем как?

– Полный порядок, – отвечал Шелк, но, оценив выражение ее лица, сокрушенно покачал головой. – Нет, нет, и у меня, конечно, с колодцем дела неважны. М-да… как ни приятно, подобно детишкам, верить, что Пас в скором времени снизойдет к мольбам пекущейся о нас дочери и не оставит нас без заботы, поручиться, увы, нельзя ни за что. Остается одно – не терять надежды. Если мантейону не обойтись без новых колодцев, Церкви придется выделить нам ссуду, вот и вся недолга. Как же иначе, если колодцы нужны позарез?

Майтера Мрамор не ответила ни слова, только склонила голову, будто бы пряча глаза.

– Неужели тебя это так тревожит, майтера? Тогда послушай меня, и я открою тебе кое-какой секрет. Сегодня Иносущий ниспослал мне просветление.

Замершая без движения, майтера Мрамор вполне могла бы сойти за отшлифованную временем статую, в память о чем-то экстравагантном облаченную в черные ризы сибиллы.

– Это святая правда, майтера! Неужто ты мне не веришь?

Майтера Мрамор подняла взгляд.

– Верю, патера. Верю, что сам ты в этом не сомневаешься. Насколько я тебя знаю – а знаю я тебя, смею полагать, неплохо, – шутить подобными вещами ты бы не стал.

– Так вот, – сбивчиво, путаясь в словах, продолжал Шелк, – вдобавок он объяснил, для чего… для чего поручил мне спасение нашего мантейона. Поручение от одного из богов! Ты и представить себе не можешь, что это за чудо, майтера! Подумать только: вмиг осознать, для чего ты сотворен, всей душой, всем сердцем устремиться к единственной цели!

Не в силах усидеть на месте, Шелк поднялся со скамьи.

– Ну а если мне вверено спасение мантейона, о чем это, спрашивается, нам говорит?

– Не знаю, патера. А говорит ли?

– Да! Да, и еще как! Ведь логика применима даже к велениям богов, не правда ли? И к деяниям их, и к речениям, а значит, и здесь применима вполне. Все это говорит нам о двух вещах, причем крайне важных. Первое: наш мантейон в опасности, иначе зачем поручать мне его спасение, верно? Итак, нам грозит нечто серьезное, и первым делом следует выяснить что.

Шагнув наружу, под теплый дождь, Шелк устремил взгляд к востоку, в сторону Майнфрейма, обители богов.

– Однако второе, майтера, еще важнее. Выходит, наш мантейон можно спасти. Другими словами, он, конечно, в опасности, но на погибель вовсе не обречен: ведь Иносущий не стал бы поручать мне невыполнимое, правильно?

– Будь добр, патера, вернись внутрь и сядь, – взмолилась майтера Мрамор. – Мне совершенно не хочется, чтоб ты подхватил простуду.

Шелк послушно вернулся в беседку. Майтера Мрамор снова поднялась на ноги.

– К чему эти церемонии, когда… – начал было он, но, тут же спохватившись, смущенно заулыбался: – Прости, майтера. Прости меня, будь добра. Расту, расту, старею, а ничему не учусь.

Майтера Мрамор покачала головой, обозначив безмолвный смех.

– Ты еще вовсе не стар, патера. Я нынче немного понаблюдала за вашей игрой. Ни одному из мальчишек не сравниться с тобою в проворстве.

– Это лишь потому, что у меня опыта больше, – возразил Шелк.

Едва оба сели, майтера Мрамор, к немалому его удивлению, с улыбкой взяла его за руку. Мягкая кожа на кончиках пальцев сибиллы давным-давно изветшала, истерлась, оголив потемневшую от времени подобно ее мыслям, отполированную бесконечными трудами сталь.

– В нашем мантейоне давно состарилось все, кроме тебя да детишек. Не место вам здесь… ни им, ни тебе.

– Ну, отчего же, майтера? Майтера Мята вовсе не так уж стара годами, хотя, конечно, много старше меня.

Негромкий вздох майтеры Мрамор прозвучал словно усталое, неторопливое шарканье швабры о мозаичный пол.

– Боюсь, наша бедная майтера Мята состарилась еще до рождения… либо приучилась к старушечьей жизни, прежде чем выучилась говорить. Как бы там ни было, здесь она на своем месте с младых ногтей. Чего о тебе, патера, не скажешь, сколь бы ты ни состарился.

– То есть ты тоже считаешь, что наш мантейон ожидает снос? Что б ни сказал мне Иносущий?

– Да, – неохотно кивнув, призналась майтера Мрамор. – Вернее сказать, здания, может, и сохранятся, хотя даже это внушает нешуточные сомнения. Однако твой мантейон более не приведет богов к здешним жителям, а наша палестра прекратит обучение их ребятишек.

– Но каковы шансы этой мелюзги на лучшую жизнь без вашей палестры? – зарычал Шелк.

– А каковы шансы на лучшую жизнь у ребятишек из подобных семей сейчас?

В ответ Шелк гневно встряхнул головой, с трудом сдержав желание топнуть как следует оземь.

– Такое случается далеко не впервые, патера. Капитул подберет нам новые мантейоны… и, думаю, куда лучше этого, поскольку хуже еще поди поищи. Я продолжу учительствовать и прислуживать при отправлении треб, ты продолжишь вершить жертвоприношения и принимать исповеди… и все будет в порядке.

– Сегодня мне было ниспослано просветление, – напомнил Шелк. – Об этом я не рассказывал никому, кроме человека, встреченного по пути к рынку, да тебя, и ни ты, ни он мне не поверили.

– Патера…

– Из сего явно следует, что я не слишком убедительно о нем рассказываю, верно? Что ж, попробую исправиться.

Ненадолго умолкнув, он задумчиво почесал щеку.

– Итак, я молился. Молился о помощи. В основном, разумеется, Девятерым, но время от времени обращался ко всем богам и богиням, упомянутым в Писании, и вот сегодня, примерно в полдень, на мои молитвы, как я уже говорил, откликнулся Иносущий. И знаешь, майтера…

Тут голос его задрожал, но справиться с дрожью Шелку не удалось.

– Знаешь, майтера, что он сказал мне? Знаешь, что мне объяснил?

Руки майтеры Мрамор стиснули его пальцы до боли.

– Насколько я поняла, он наказал тебе спасти наш мантейон. Будь добр, расскажи об остальном, если сможешь.

– Да, ты права, майтера, дело это нелегкое. Я всю жизнь считал просветление голосом, звучащим из самого солнца либо в собственной голове… голосом, говорящим отчетливо, ясно, а это совсем не так. Представь: в ушах гудит, ропщет шепот великого множества голосов, а слова – живые создания, явленные тебе воочию! То есть всех их не просто видишь, как собеседников в стеклах, но слышишь, обоняешь, и осязаешь, и чувствуешь боль каждого, и все они связаны, сплетены воедино… составляют то самое, что тебе следует осознать, и ты все понимаешь. Вот это я и имею в виду, говоря, будто он что-либо показал или сказал мне.

Майтера Мрамор ободряюще закивала.

– Так показал он мне все молитвы, когда-либо вознесенные кому-либо из богов за наш мантейон. Видел я и детишек, молившихся здесь с первого дня постройки, и их отцов с матерями, и других людей, просто зашедших помолиться или явившихся к часу жертвоприношения в надежде разжиться кусочком мяса и молившихся, чтоб скоротать время. Видел я и ваши молитвы, молитвы всех сибилл, служивших здесь с самого начала. Не стану просить тебя в это поверить, майтера, однако я видел каждую из молитв, вознесенных тобою за наш мантейон, за майтеру Розу с майтерой Мятой, и за патеру Щуку, и за меня, и… и за всех, проживающих в нашем квартале, тысячи и тысячи молитв! Молитв, произнесенных стоя и преклонив колени, и за стряпней на кухне, и за мытьем полов. Видел я за молитвой когда-то служившую здесь майтеру Истод и майтеру Бетель – рослую, смуглую, с сонным взглядом…

Сделав паузу, Шелк перевел дух.

– А самое главное, я видел патеру Щуку.

– Это же просто чудесно! – воскликнула майтера Мрамор. – Просто прекрасно, патера!

Казалось, глаза ее ожили, замерцали, хотя Шелк и понимал, что этого не может быть, что все дело лишь в солнечных бликах на поверхности хрустальных линз.

– Итак, Иносущий решил исполнить все эти молитвы и поведал о сем патере Щуке. Патера Щука был просто счастлив! Помнишь, майтера, тот день, когда я прибыл сюда из схолы?

Майтера Мрамор снова кивнула.

– В этот-то день все и произошло. Иносущий ниспослал просветление патере Щуке и сказал… сказал: вот помощь, которую я… которую я…

Осекшись, Шелк неудержимо расплакался и сам устыдился собственных слез. В тот же миг дождь, словно подстегнутый струйками, стекавшими с его щек к подбородку, усилился, забарабанил по виноградным листьям куда чаще прежнего.

Майтера Мрамор подала Шелку большой чистый носовой платок белого полотна, извлеченный из рукава риз.

«Практична, как всегда и во всем, – подумал он, утирая глаза и нос. – Вот и носовой платок для малышей у нее припасен. Должно быть, в ее классе кто-нибудь хнычет каждый день. Вся хроника ее жизни писана слезами… а сегодня хнычущим малышом довелось стать мне».

– Полагаю, тебе, майтера, нечасто попадаются такие великовозрастные детишки, как я, – кое-как выдавил он.

– В классе, патера? Нет, таких больших учеников у меня никогда не бывало. А-а, должно быть, речь о взрослых, учившихся у меня в детстве? Многие из них гораздо старше тебя. Самому старшему сейчас лет шестьдесят или около, ну а до того… до того я еще не учительствовала, – ответила майтера Мрамор, вызвав из памяти реестр учеников и мимоходом, как всегда, упрекнув себя в том, что не обращается к нему почаще. – Вот, кстати… знаком ли ты с Чистиком, патера?

Шелк отрицательно покачал головой:

– Где он живет? Здесь, в нашем квартале?

– Да, и порой, по сциллицам, заглядывает к нам. Ты его наверняка видел: рослый, плечистый, грубоват с виду, обычно усаживается в заднем ряду…

– С квадратным подбородком? Одевается чисто, но постоянно небрит… Носит полусаблю, а может, охотничий меч… а приходит всегда в одиночку. Значит, он тоже один из твоих мальчишек?

Майтера Мрамор печально кивнула:

– С тех пор он, патера, преступником стал. Взломщиком и грабителем.

– Прискорбно слышать, – вздохнул Шелк, на миг представив себе дюжего, плечистого парня из задних рядов, застигнутого домохозяином и неуклюже, но на удивление проворно разворачивающегося навстречу противнику, вроде затравленного медведя.

– Мне его тоже жаль, патера. О нем я с тобой и хотела поговорить. Патера Щука исповедовал его в прошлом году. Ты уже служил здесь, но об этом, думаю, не знаешь.

– Если даже знал, позабыл, – откликнулся Шелк, покачав головой, дабы заглушить шипение широкого клинка полусабли, выхваченной из ножен. – Хотя ты права, майтера: скорее всего, даже не знал.

– Я и сама узнала об этом вовсе не от патеры, а от майтеры Мяты. Чистик привязан к ней до сих пор и, бывает, перебрасывается с ней парой слов.

Шелк, высморкавшись в собственный платок, слегка успокоился. Очевидно, об этой исповеди майтера Мрамор и собиралась с ним поговорить.

– Патере удалось вытянуть из Чистика обещание больше не грабить бедных. Тот ведь признался, что грабил бедняков, и грабил нередко, но обещал впредь так не поступать. Дал слово и патере, и майтере Мяте – она рассказывала… Впрочем, сейчас ты, патера, наверняка пожуришь меня: дескать, слову такого человека, преступника, веры нет и быть не может.

– Доверять безоговорочно нельзя никому, – неторопливо поправил ее Шелк, – поскольку ни один из людей не способен, никогда не сумеет полностью очиститься от зла… и я, разумеется, тоже.

Майтера Мрамор спрятала носовой платок в складки рукава.

– По-моему, обещание Чистика, данное без принуждения, стоит не меньше слова любого другого, патера. Не меньше твоего… уж не сочти за обиду. Таким был он в мальчишестве, таким, насколько я могу судить, и остался, сделавшись взрослым. С малолетства рос без отца и без матери, и… впрочем, от продолжения я воздержусь, не то невзначай проболтаюсь о чем-либо из того, что обещала майтере Мяте не пересказывать никому, а признаваться обоим в нарушении слова – это ж стыд-то какой!

– Ты вправду считаешь, что я в силах помочь этому человеку, майтера? Я ведь наверняка не старше его. Скорей, даже младше. Не забывай: я ведь не патера Щука, мне не внушить ему того же почтения.

О юбку майтеры Мрамор забарабанили капли дождя с искрящейся влагой листвы. Старая сиба машинально отряхнула подол.

– Возможно, так оно и есть, патера, однако, сдается мне, ты поймешь его гораздо лучше, чем патера Щука. Ты, как он, молод, силен, а если и уступаешь ему в силе, то ненамного. В конце концов, сан авгура достоин уважения сам по себе, так что тебе ни к чему его опасаться. Просила ли я тебя хоть раз об одолжении, патера? О настоящем, серьезном одолжении?

– Однажды ты попросила вступиться за тебя перед майтерой Розой. Я постарался, но, кажется, мое заступничество принесло больше вреда, чем пользы, а стало быть, этот случай не в счет. Однако ты, если нужно, вполне можешь попросить меня хоть о сотне одолжений, майтера. Ты заслужила их все и даже более.

– Тогда потолкуй с Чистиком, патера, как-нибудь, в сциллицу. Исповедуй, если попросит.

– Ну, это вовсе не одолжение, – заметил Шелк. – Это я сделал бы для кого угодно… но, разумеется, разговор о том, чтоб я отнесся к твоему Чистику с особым вниманием – поговорил, отвел в сторонку и так далее. Хорошо. Будь по-твоему.

– Благодарю, патера. Скажи еще вот что. Ты знаешь меня больше года. Как по-твоему, не слаба ли я в вере?

Вопрос застал Шелка врасплох.

– Ты, майтера? Э-э… нет, я никогда так не думал. Ты… по крайней мере, мне ты неизменно казалась…

– Однако же мне явно недостало веры в тебя и в бога, ниспославшего тебе просветление. Недостало, я это только что поняла. Я слушала тебя, веря лишь человеческой речи да внешности, будто мелочная торговка! Помнится, ты говорил, что бог обещал патере Щуке помощь. Будь добр, расскажи о сем снова, подробнее. Прежде я слушала тебя только с вниманием, теперь же выслушаю… постараюсь выслушать с верой.

Окончательно успокоившийся, Шелк задумчиво почесал щеку.

– Всех подробностей мне попросту не пересказать, сколько ни тужься. Сегодня Иносущий явил мне просветление, снизошедшее на патеру Щуку. Полученная патерой Щукой весть гласила, что в этот день исполнятся все его молитвы о помощи, вознесенные в течение многих лет… что помощь, испрашиваемая им для себя самого, для мантейона, для всего квартала, ему ниспослана.

Обнаружив, что его ногти впились в ладони, Шелк не без труда разжал стиснутые кулаки.

– Узревший все это, увидел я и явление ниспосланной ему помощи во всем ее великолепии, сияющей, будто солнце, будто огнь Всевеликого Паса… а оказался ею я сам, понимаешь? Всего-навсего я, и не более.

– Тогда ты просто не можешь не справиться, – негромко заметила майтера Мрамор.

Шелк покачал головой:

– Ах, если б все было так просто! Могу, майтера, еще как могу. Но не смею.

Майтера Мрамор помрачнела, приняла привычный, предельно серьезный вид.

– Но сам ты, если не ошибаюсь, узнал об этом только сегодня – примерно в полдень, за игрой в мяч?

– Вот именно, только сегодня. И еще он сказал… понимаешь, сказал, что настал час действовать.

Майтера Мрамор испустила глубокий вздох.

– У меня есть для тебя новость, патера. Боюсь, довольно печальная новость. Но прежде мне очень хотелось бы спросить еще кое о чем и, может быть, в свою очередь кое-что сообщить тебе. Стало быть, с тобой говорил Иносущий?

– Да. Однако я не так уж много знаю о нем даже сейчас. Иносущий – один из шестидесяти трех богов, упомянутых в Писании, но с тех пор, как все это произошло, я не имел возможности заглянуть туда, и вдобавок, насколько мне помнится, сказано там о нем не слишком-то много. Он же поведал мне о ряде вещей, в Писание не вошедших… ну, разве что я о них позабыл, однако обдумать их у меня тоже пока не нашлось времени.

– Пребывая вовне, подобно ему, живя в Круговороте Короткого Солнца, прежде чем сей круговорот был завершен и заселен людьми, мы поклонялись ему. Впрочем, это ты, патера, вне всяких сомнений, знаешь и без меня.

– Нет… нет, увы мне, забыл, – признался Шелк. – Забыл, но теперь припоминаю. То ли десятая книга, то ли двенадцатая, верно?

– В Круговороте Короткого Солнца нас, хем, к участию в жертвоприношениях не допускали, – вздохнула майтера Мрамор и ненадолго умолкла, вчитываясь в старые архивные файлы. – И мантейоны назывались в те времена не мантейонами. Как-то иначе. Эх, отыскать бы… возможно, тогда б я еще что-нибудь вспомнить смогла.

Не понимая, о чем она, Шелк ограничился безмолвным кивком.

– С тех пор многое, многое переменилось, однако о нем издавна говорили, что он бесконечен. Не просто велик, но воистину не знает себе предела. Схожие выражения есть в арифметике… хотя в моем классе до них дело еще не доходило ни разу.

– Да, он показал мне и это.

– Говорят, даже круговорот, сколь он ни огромен, где-то заканчивается, – продолжала майтера Мрамор, – а он – нет. Раздели его поровну меж всеми составляющими круговорота, каждая часть его и тогда останется бесконечной. Не чувствовал ли ты, патера, себя ужасающе крохотным, когда он открыл тебе все это?

Над ответом Шелку пришлось поразмыслить.

– Нет. По-моему, нет. Нет, не чувствовал. Напротив, почувствовал себя… э-э… великим. Огромным, хотя сознавал, что он – тут ты права – неизмеримо огромнее. Представь, майтера, что со мной говорит, вверяет мне какое-либо особое поручение лично Его Высокомудрие Пролокутор. В таком случае я – разумеется, помня, что он намного превосходит меня величием, что мне подобного величия не достичь никогда, – также почувствую себя персоной немалой важности.

Сделав паузу, Шелк вновь глубоко задумался.

– Ну а теперь представь, что Пролокутор неизмеримо велик, – подытожил он.

– Да, понимаю. Сейчас я получила ответ разом на полдюжины вопросов, не дававших мне покоя долгое-долгое время. Благодарю, патера. Что же до моей новости… позволь рассказать, ради чего я просила тебя о встрече.

– Полагаю, новость неутешительна, – с глубоким вздохом рассудил Шелк. – Зная, что судьба мантейона на волоске, чего-то подобного и следовало ожидать.

– Да, с виду – но только с виду, патера, не сомневаюсь – она свидетельствует, что ты уже потерпел поражение. Видишь ли, во время твоей отлучки в палестру явился рослый краснолицый толстяк. Явился и объявил, что выкупил наш мантейон у города… – Голос майтеры Мрамор дрогнул, зазвучал тише. – У Аюнтамьенто, патера. Так он сказал мне, а приехал, чтобы взглянуть на постройки. Я показала ему палестру и мантейон. В киновию и в обитель авгура, разумеется, не пустила, но он осмотрел все снаружи.

– И сказал, что сделка заключена?

Майтера Мрамор кивнула.

– Да, майтера, ты абсолютно права. Новость – скверней не придумаешь.

– Приехал он в пневмоглиссере с наемным пилотом. Машину я видела, пока мы шли из палестры в мантейон, от парадных дверей, и вдоль Солнечной, мимо дворика для игры в мяч. Еще он обмолвился, что разговаривал с тобой перед приездом к нам, но о сделке тебе предпочел не рассказывать. Сказал, от такого, как ты, только и жди беды.

– Возможно, возможно, – неторопливо кивнув, заметил Шелк. – Пожалуй, я выволок бы его из машины и свернул ему шею. По крайней мере, постарался б свернуть, это уж точно.

Майтера Мрамор коснулась его колена:

– И поступил бы негоже, патера. Отправился бы в ямы Аламбреры…

– Что уже не имело бы никакого значения, – закончил за нее Шелк. – Зовут этого толстяка Кровь. Возможно, он тебе представился.

– Возможно, и представился…

Умолкнув, майтера Мрамор принялась просматривать недавние файлы: быстрый поиск в последнее время работал нечасто, от случая к случаю.

– Весьма, весьма необычное имя, – продолжила она. – В народе считается несчастливым. По-моему, у меня в классе не было ни единого мальчика по имени Кровь.

Шелк поднял задумчивый взгляд к своду беседки, вновь почесал скулу.