С тех пор как узнал я,
Что реальность совсем
Не реальна,
Как думать могу я,
Что сны — только сны?

Стихи взяты из «Japanese Poetry: The Uta» A. Waley,
как и многие классические стихотворения, помещенные в начале глав.

Глава I
Англо-японский брак

Горек ли плод

Иль сладок он, скажет

Первый глоток.

Брак капитана Джеффри Баррингтона и мисс Асако Фудзинами был выдающимся событием сезона 1913 года. Он был необычайным, общественно важным — словом, тем, что могло прийтись по вкусу лондонскому обществу, которое при приближении сезона заранее раздражается монотонной чредой Гименея в высшем свете и постоянным спросом на ценные свадебные подарки.

Еще раз общество за сидение в Сент-Джордже и за свой бокал шампанского и ломтик пирога расплатилось золотыми и серебряными вещами и драгоценными камнями в количестве, достаточном для того, чтобы задавить миниатюрную невесту: но на этот раз платили с удовольствием, не просто повинуясь обычаю, а ради участия в необычной и прелестной сцене — трогательной церемонии сочетания Востока и Запада.

Будет ли японская богатая наследница венчаться в кимоно с цветами и веерами, с искусной и сложной прической? Так любопытствовали леди, вытягивая шеи, чтобы сколько-нибудь увидеть шествие новобрачной в церковном приделе: но хотя некоторые и становились на подушки и церковные стулья, немногие смогли различить что-нибудь. Она была такая миниатюрная. Во всяком случае, шесть высоких подруг невесты были наряжены в японские платья — милые белые фантазии, расшитые птицами и листьями.

Трудно различить что-нибудь в постоянном сумраке Сент-Джорджа, сумраке символическом для новых жизней, выливающихся из его коринфского портика в женатый свет, о котором может быть столько догадок и так мало верных сведений.

Одно, во всяком случае, было видно всем, пока пара продвигалась к решетке алтаря: это рост жениха, столь не соответствующий маленьким размерам невесты. Он выглядел большим грубым медведем рядом с серебристой феей. Было что-то особенно патетичное в том, как он склонился над маленькой ручкой, чтобы возложить на предназначенное ему почетное место крохотное золотое колечко, соединяющее две жизни.

Когда они покидали церковь, орган играл Кими-га-йо, японский национальный гимн. Никто не знал его, кроме нескольких присутствующих японцев; но леди Эверингтон, с типичным для нее увлечением стильностью, настаивала на том, чтобы был выбран именно он как совершенно необходимый. Те, кто слышал мелодию раньше и полузабыл ее, решили, что это, пожалуй, из «Микадо», а одна строгая вдова зашла так далеко, что заявила ректору протест по поводу данного им позволения осквернить священное здание подобной арией.

Вне церкви стояли друзья жениха — офицеры. И через сверкающий обнаженными сабельными клинками проход с веселой улыбкой странно подобранная пара вступила на путь семейного счастья как мистер и миссис Баррингтон — ветвь Фудзинами была привита к стволу одной из древнейших и благороднейших английских фамилий.

— Здесь ли ее родители? — спросила одна из дам свою соседку.

— О нет, они оба умерли, мне кажется.

— Что они за люди, вы не знаете? Есть ли у этих японцев аристократия, общество и тому подобные вещи?

— Не знаю, наверное. Думаю, что нет: они как-то недостаточно серьезны для этого.

— Как бы то ни было, она очень богата, — вмешалась третья, — я слышала, что они богатые землевладельцы в Токио и родственники адмирала Того.

Удобный случай для более близкого наблюдения за предметом общего любопытства доставил прием в жилище леди Эверингтон на Карптон Хаус-Террас. Конечно, весь свет был там. Огромный бальный зал был драпирован красными и белыми занавесками — национальные цвета Японии. Значки тех же ярких окрасок были распространены и среди гостей. Гербы Соединенного Королевства и Страны восходящего солнца сочетались в углах и на фестонах над окнами и дверьми.

Леди Эверингтон постаралась придать возможно больше международного значения покровительствуемому ею союзу. Ее оригинальный план был пригласить всю японскую колонию в Лондоне и увеличить популярность англо-японского союза, предоставив возможности для общественного братания. Но где была японская община в Лондоне? Никто не знал. Может быть, не было вовсе. Было, конечно, посольство, которое и явилось с улыбками, любезностями и почти чересчур хорошими манерами. Но леди Эверингтон не удалось провести до конца свою программу очаровательной международности. Были странные желтые человечки из Сити, занятые корабельными и банковскими делами; были странные желтые человечки с той стороны Вест-Энда, изучавшие изящные искусства и, видимо, живущие неизвестно на какие средства. Но хозяйке совсем не удалось найти дам, кроме графини Саито и дам посольства.

Мсье и мадам Мурата из Парижа, опекуны невесты, присутствовали тоже. Но Восток был затоплен наплывом наших мод и фигур так, что, как заметила одна леди, надо было следить за своими шагами из страха задавить маленькие создания.

— Как вы допустили его до этого? — сказал миссис Маркхэм своей сестре.

— Это было ошибкой, моя милая, — прошептала леди Эверингтон, — я принимала ее за нечто совершенно другое.

— И вы теперь опечалены?

— Нет, у меня нет никогда времени печалиться, — отвечала вечно любезная и свободная Эгерия, одна из влиятельнейших в лондонском обществе. — Интересно будет посмотреть, что получится у них.

Леди Эверингтон ставили в вину ее каменное сердце, ее оппортунизм и эгоистичное пользование огромным богатством мужа. Ее сравнивали с химиком-экспериментатором, который смешивает противоположные элементы, чтобы видеть результат, охлаждает их во льду или кипятит на огне, пока жизни разбиваются на куски или краска медленно сходит с них. Ее называли артисткой по части мезальянсов, устроительницей опасных ловушек, поставщицей живописных нищих дев для романтических глаз Кофетуа, дерзкой проводницей честолюбивых американских девушек, чемпионом герцогинь из музыкальной комедии, а ее дом — новым клубом холостяков. Милые юноши, которые, казалось, были прикованы невидимыми цепями к ее гостеприимному очагу, служили материалом для ее разрушительных импровизаций и действующими лицами бесчисленных маленьких комедий, которые она любила наблюдать вокруг себя в различных стадиях развития.

Джеффри Баррингтон был секретарем этого клуба и фаворитом богини-покровительницы. Все мы предполагали, что он останется холостым, и появление Асако Фудзинами в лондонском обществе сначала не давало оснований изменить наше мнение. Однако она была действительно привлекательной.

Она должна была венчаться в кимоно. В этом не было сомнения теперь, когда можно было свободно наблюдать, как она стояла, протягивая руку сотням гостей и невнятно отвечая: «Очень вам благодарна», — на повторяющиеся поздравления.

Белое платье, великолепно скроенное, наилучшим образом подчеркивало цвет лица с восковым оттенком, подобным старой слоновой кости или лепесткам магнолии, причем только чуть-чуть различалась монголоидная желтизна. Это было милое маленькое лицо, овальное и нежное; его можно было назвать лишенным выражения, если бы не ямочка, которая появлялась и исчезала в уголке небольшого сжатого рта, а также большие и глубокие темные глаза, подобные глазам газели или воде лесных озер, глаза, полные чувства и теплоты. Это были черты, которые отталкивали большую часть из нас, когда мы случайно видели ее в европейском платье, а не в изящном кимоно. Это были глаза восточной девушки, создания более близкого к животному миру, чем мы, руководимого чаще инстинктом, чем рассудком, сохранившего ребяческую душу, существа робкого, боязливого, неуверенного, порой порывистого, обычно сдержанного и таинственного.

Сэр Ральф Кэрнс, известный дипломат, говорил об этом с профессором Айорнсайдом.

— Японцы чрезвычайно стремительны, — утверждал он, — самый восприимчивый народ со времен древних греков, на которых они в некоторых отношениях походят. Но они очень поверхностны. Ум устремляется вперед, а сердце задерживается в глубине темных веков.

— Может быть, перекрестные браки разрешат великую расовую проблему, — предположил профессор.

— Никогда, — сказал старый администратор. — Сохраняйте чистоту крови, белые вы, черные или желтые. Смешанные расы не могут процветать. Они бессильны по природе.

Профессор взглянул в сторону новобрачных.

— И эти так же? — спросил он.

— Быть может, — сказал сэр Ральф, — однако в этом случае… ведь ее воспитание было до такой степени европейским.

Как раз подошла леди Эверингтон; сэр Ральф обратился к ней:

— Дорогая леди, позвольте мне поздравить вас: ведь это ваша искусная работа.

— Сэр Ральф, — сказала хозяйка, осматриваясь, к кому из гостей надо будет подойти сейчас, — вы так хорошо знаете Восток. Помогите мне немножко руководить этими детьми, прежде чем начнется их свадебная поездка.

Сэр Ральф благосклонно улыбнулся.

— Куда они едут? — спросил он.

— Куда-нибудь, — ответила леди Эверингтон, — они поедут путешествовать.

— Тогда пусть ездят по всему свету, — отвечал он, — но только не в Японию. Это для них как шкаф Синей Бороды, и туда им нельзя заглядывать.

Было вообще больше разговоров о женихе и невесте, чем обычно при светских свадьбах, которые кажутся простыми собраниями фешенебельных людей, причем лишь смутно помнят о тех, в честь которых сошлись вместе.

— Джеффри Баррингтон — такой здоровый варвар, — сказал бледный юноша с моноклем. — Если бы это был высоколобый сын культуры, как вы, Реджи, с наклонностью к экзотическим ощущениям, я едва ли бы удивлялся.

— А если бы это были вы, Артур, — возразил Реджи Форсит из министерства иностранных дел, шафер Баррингтона, — я знал бы с самого начала, что главной приманкой были двадцать тысяч дохода.

В известной мере сказывалось индоевропейское чувство у тех, кто вовсе осуждал этот брак как нарушение общепринятых норм.

— О чем думал Брэндан, — ворчал генерал Хэслем, — когда разрешал сыну жениться на желтокожей.

— О своих заложенных имениях, я думаю, генерал, — отвечала леди Рэшуорт.

— Это скандал, — кипятился генерал. — Милый молодой человек, славный молодой офицер… Карьера, разрушенная карлицей-гейшей!

— Но подумайте о миллионах йен, или сен, или как там их, которыми она собирается позолотить герб Брэндана.

— Это не вознаградило бы меня за желтого бэби с глазами-щелками, — продолжал генерал, повышая при споре голос по привычке, приобретенной во время дебатов.

— Тише, генерал, — сказала собеседница, — не будем обсуждать таких возможностей.

— Но ведь каждый здесь думает о них, исключая этого несчастного.

— Ведь мы никогда не говорим, что думаем, генерал, это было бы слишком неудобно.

— И мы будем иметь в палате лордов японца — лорда Брэндана? — не мог остановиться генерал.

— Да, посреди евреев, турок и армян, которые уже там, — отвечала леди Рэшуорт. — Дальневосточный лорд даже не будет замечен. Это просто вторая инстанция в движении империи на Восток.

В столовой Эверингтонов были разложены свадебные подарки. Похоже было на внутренность магазина на Бонд-стрит, где разные сорта предметов роскоши, пригодных или бесполезных, нагромождены кучами.

Быть может, единственный подарок, стоивший меньше двадцати фунтов, был даром самой леди Эверингтон — ее собственный фотографический портрет в гладкой серебряной рамке, ее обычный презент, если женился один из ее протеже с ее непосредственным участием.

«Моя милая, — как бы говорила она, — я обогатила вас несколькими тысячами фунтов. Я ввела вас к настоящим людям, и как раз в надлежащий момент перед браком, когда вас знали не слишком мало и не слишком хорошо. Долгим опытом я научена фиксировать день. Но я не намерена сама участвовать в их неразборчивом мотовстве. Я даю свой портрет для вашей гостиной, как художник ставит свою подпись на законченном произведении, так что, когда вы взглянете на мебель, серебро, разное стекло, часы, поздравительные карточки и разные танталовы мучительные приспособления, подарки богачей, чьи имена вы забыли давно, вы должны будете признаться в порыве благодарности к милой приемной матери, что все это без нее вовсе было бы не вашим».

В углу комнаты, в стороне от более видных подарков, стояла на маленьком столике большая корзина, а в ней лежала огромная красная рыба, надменное морское чудовище с выпученными глазами, все сделанное из мягкого, волнистого шелка. Под ним в корзине были свертки и свертки гладкого шелка, красного и белого. Это было подношение японской колонии в Лондоне, традиционный свадебный подарок всякой японской семьи — от самой богатой до самой бедной, различающийся только по размеру и ценности. На другом столике лежала связка темных предметов, похожих на клинки доисторических топоров, перевязанных белыми и красными лентами и издающих смутный запах копченой селедки. Это было сушеное мясо рыбы, называемой японцами кацуобуши; ее отсутствие могло принести несчастье новобрачным.

Позади на маленькой подставке стоял миниатюрный ландшафт, представляющий старую сосну на морском берегу и низенький домик с четой старых-престарых людей у дверей — две прелестные куклы, одетые в грубые, бедные кимоно, коричневое и белое. Старик держал грабли, а старуха — метлу. У них были совсем детские лица и белые волосы из шелка. Всякий японец тотчас узнал бы в них стариков Такасаго, олицетворение счастливого брака. Они смотрели с удивлением и тревогой на сапфиры Брэндана, массивные украшения, предназначавшиеся еще во времена до Виктории для какой-то леди Брэндан, вероятно отличавшейся внушительной комплекцией.

Асако Фудзинами проводила целые дни, радуясь прибывающим подаркам, мало интересуясь личностью посылающих их, но восхищенная ими самими. Целыми часами она расставляла их в гармоническом порядке. Но новый подарок разрушал симметрию, и приходилось начинать сначала.

Кроме этих сокровищ в столовой, там были все ее платья, упакованные для свадебного путешествия, целый гардероб феерических нарядов, чудесных платьев всех цветов, фасонов и материй. Это она приобрела, разумеется, сама. Денег у нее всегда было больше, чем нужно; но только с тех пор, как она жила у леди Эверингтон, она узнала кое-что о бесчисленных способах их тратить и о всяких прелестных вещицах, на которые их можно обменять. Поэтому все новые вещи, каково бы ни было их происхождение, казались ей подарками, неожиданным богатством. Среди своих новых приобретений, молчаливая, как всегда в минуты счастья, она как бы грелась в лучах собственного блаженства. Лучше всего то, что ей не нужно будет больше носить кимоно в обществе. Жених одобрил это ее заветное решение. Она может одеваться теперь, как все девушки вокруг нее. Больше она не хочет быть выставляемой, как любопытная вещь в витрине магазина. Исследующие пальцы не будут больше мять длинных рукавов волнистого шелка или пытаться разгадать тайну огромной бабочки на ее спине. Она может выходить теперь безбоязненно, как английские женщины. Она может забыть о мелких шажках и робких манерах, которые казались ей неразлучными с платьем ее родины.

Когда она рассказала своей покровительнице, что Джеффри согласился, леди Эверингтон вздохнула.

— Бедное кимоно! — сказала она. — Оно хорошо вам послужило. Я понимаю, что солдат рад сбросить мундир, когда война окончена. Только никогда не забывайте о таинственном влиянии мундира на людей другого пола.

В другой раз, в плохом расположении духа, она недовольно посоветовала:

— Бросьте, дитя, эти вещи и вернитесь к вашему кимоно. Это ваше естественное оперение. В заемных перьях вы кажетесь незаметной и неинтересной.

Японский посланник при дворе Сент-Джеймса провозгласил тост за здоровье жениха и невесты. Граф Саито был маленький, умный человек, которого долгое пребывание в европейских странах несколько деориентировало. Волосы его были с проседью, лицо сморщено; смотрел он сквозь свои золотые очки, вытягивая голову вперед, как полуслепой, каким на самом деле не был.

— Леди и джентльмены, — говорил он, — я с большой радостью присутствую при настоящем событии, так как думаю, что этот брак делает честь мне лично и моей деятельности в вашей прекрасной стране. Мистер и миссис Джеффри Баррингтон — живые символы англо-японского союза, и я надеюсь, они всегда будут помнить об ответственности, возложенной на их плечи. Пусть сегодняшние новобрачные думают, что отношения Великобритании и Японии зависят от согласия и гармоничности их семейной жизни. Леди и джентльмены, выпьем за долгую и счастливую жизнь мистера и миссис Баррингтон, за Соединенное Королевство и за Восходящее солнце!

Выпили, трижды прокричали «ура», и еще раз специально в честь миссис Джеффри. Новобрачный, вовсе не привыкший к застольным речам, отвечал — и его от природы прекрасный голос был почти глухим от волнения, — что было просто превосходно со стороны всех устроить его жене и ему такой прощальный праздник и просто превосходно со стороны Сэра Джорджа и леди Эверингтон в особенности, и просто превосходно со стороны графа Саито; и что он самый счастливый и самый полный блаженства человек в целом мире; и что жена просит его сказать, что она счастливейшая женщина, хотя, собственно, он и не понимает, почему бы ей такой быть. Во всяком случае, он изо всех сил будет стараться сделать ее жизнь приятной. Он благодарит друзей за добрые пожелания и великолепные подарки. Они проводили время вместе так приятно в прошлом, и в обмен на все их любезности он и его жена желают им приятного времяпрепровождения. Так говорил Джеффри Баррингтон; и в этот момент многие из присутствующих чувствовали мучительное сожаление, что этот прекрасный образчик английской молодежи женится на женщине Востока. Он был шести с лишком футов роста. Его широкие плечи, казалось, таили в себе спокойную силу добродушно настроенного хищного животного, льва из Уны, а волосы у почти круглого лица были цвета настоящей львиной гривы. Он носил усы длиннее, чем требовала мода. Этот рот, кажется, был готов смеяться в любой момент, но также и зевать. Потому что в нем рядом с мужской твердостью и определенностью было что-то пассивное и полусонное и много школьнического. Но ему было за тридцать. Впрочем, жизнь военного всегда близка к тому, чтобы стать простым продолжением жизни в школе. Итон вливается в Сэндхерст, и Сэндхерст — в полк. Товарищами все время бывают люди того же класса и тех же взглядов. Та же дисциплина, та же условность и тот же фетиш хорошего и дурного тона. Столько генералов бывают вечными школьниками. Они теряют свою свежесть, и только.

Но Джеффри Баррингтон не потерял своей. В этом заключалась его привлекательность, потому что он не был ни ловок, ни остроумен. Леди Эверингтон говорила, что дорожит им как дезинфицирующим средством для очистки воздуха.

— Этот дом, — объявляла она, — иногда слишком пахнет туберозами. Тогда я открываю окно и впускаю Джеффри Баррингтона.

Он был единственным сыном лорда Брэндана и наследником титула древнего, но обедневшего рода. Он был воспитан в убеждении, что должен жениться на богатой женщине. Он не сопротивлялся упрямо этим проектам, но и не сдавался так легко тем наследницам, которые хотели кинуться ему на шею. Он принял свой жребий с фатализмом, какой всякий добрый солдат должен хранить в своем ранце, и занял, как выжидающий Марс, свой пост в гостиной леди Эверингтон, полагая, что именно там нашел удобный стратегический пункт для приведения в исполнение своих намерений. Он не терял надежды, что, помимо приобретения золотых мешков, ему выпадет и счастье влюбиться в их обладательницу.

Асако Фудзинами, которую он встретил впервые на обеде у леди Эверингтон, поразила его, как мелодичный напев. Тогда он не раздумывал о ней, но забыть не мог. Мелодия упрямо всплывала в его памяти. Три или четыре раза она носилась в танце в его руках, и это довершило очарование. La belle dame sans merci [Прекрасная жестокосердная дама (франц.) — Здесь и далее примеч. редактора], скрывающаяся в каждой женщине, овладела им. Ее самые простые замечания казались ему перлами мудрости, каждое движение — триумфом грации.

— Реджи, — сказал он своему другу Форситу, — что вы думаете об этой японской девочке?

Реджи, который был дипломатом по профессии и музыкантом по милости Божией и чья впечатлительность почти равнялась женской, особенно когда дело касалось Джеффри, отвечал:

— Что, Джеффри, вы думаете жениться на ней?

— Клянусь Юпитером, — воскликнул его друг, для которого эта мысль была внезапным откровением, — но я думаю, она не захочет меня! Я не в ее вкусе.

— Этого никогда нельзя знать, — лукаво подбодрил Реджи, — она совершенно нетронута и имеет двадцать тысяч в год. Единственная в своем роде. Вы не спутаете ее с чьей-нибудь чужой женой, как это бывает нередко у новобрачных. Почему не попробовать?

Реджи думал, что такой брак невозможен, но его забавляла сама мысль.

Что касается леди Эверингтон, знавшей так хорошо каждого из них и думавшей, что знает их вполне, она ни о чем не догадывалась.

— Я думаю, Джеффри, вам нравится, чтобы вас видели рядом с Асако, потому что это подчеркивает контраст.

Ее признание сестре, миссис Маркхэм, было искренним. Она ошиблась; она предназначала Асако для кого-нибудь совершенно иного. Сама девушка первая просветила ее. Она пришла в будуар своей хозяйки однажды вечером, перед началом сооружения ночного туалета.

— Леди Джорджи, сказала она (леди Эверингтон — леди Джорджи для всех, кто ее хоть немного знает), — Il faut, gue je vous dise quelque chose [Мне нужно вам кое-что сказать (франц.)]. Девушка наклоняла и отворачивала лицо, как всегда в минуты смущения. Когда Асако говорила по-французски, это значило, что дело идет о чем-нибудь серьезном. Она боялась, что ее неточная английская речь может извратить то, что она намерена сказать. Леди Эверингтон догадалась, что это, вероятно, новое предложение; она уже имела сведения о трех.

— En bien, cette fois qui est-il? [Кто же на сей раз? (франц.)] — спросила она.

— Lt capitaine Geoffroi [Капитан Джеффри (франц.)], — отвечала Асако.

Тогда ее покровительница поняла, что это серьезно.

— Что вы сказали ему? — осведомилась она.

— Что он должен спросить у вас.

— Но зачем вмешивать в это меня? Это ваше собственное дело.

— Во Франции и в Японии, — сказала Асако, — девушка не говорит «да» или «нет» сама. Решают отец и мать. У меня нет родителей, так пусть он спросит вас.

— Что же я должна ему сказать?

Вместо ответа Асако слегка сжала руку старшей подруги, но леди Джорджи не ответила пожатием. Девушка сразу почувствовала это и сказала:

— Разве вам не нравится капитан Джеффри?

Но ее приемная мать ответила с горечью:

— Напротив, у меня сильная привязанность к Джеффри.

— Значит, тогда, — воскликнула Асако, поднимаясь, — вы думаете, я недостаточно хороша для него? Это потому, что я — не англичанка!

Она разрыдалась. Несмотря на внешнюю холодность, леди Эверингтон имела очень нежное сердце. Она обняла девушку.

— Дорогое дитя, — сказала она, приближая маленькое мокрое лицо к своему, — не плачьте. В Англии мы отвечаем на этот великий вопрос сами. Наши отцы, матери и приемные родители только соглашаются. Если Джеффри Баррингтон просил вашей руки, это потому, что он любит вас. Он не расточает предложения, как визитные карточки, подобно другим молодым людям. Право, я никогда не слыхала, чтобы он сделал предложение кому-нибудь прежде вас. Он не заслужил вашего «нет», конечно. Но разве вы совсем готовы сказать «да»? Ну хорошо, подождите недели две и встречайтесь с ним как можно реже в это время. А теперь пошлите за моей массажисткой. Ничто так не утомляет пожилых людей, как волнения молодежи.

В этот же вечер, встретив в театре Джеффри, леди Эверингтон сурово напала на него за коварство, скрытность и слабоволие. Он смиренно признал себя виновным во всем, кроме последнего, объясняя это тем, что не мог выкинуть из головы мысль об Асако.

— Да, это-то и есть симптом, — сказала леди, — ясно, что вы не владеете собой. Но боюсь, что я слишком поздно принимаюсь за лечение. И мне остается только поздравить вас обоих. Все-таки помните, что жена — не такая мимолетная вещь, как мелодия, если, конечно, она жена не слишком плохого сорта.

Тяжело было бедной леди расстаться со старейшей из ее дружеских привязанностей и предоставить ее Джеффри заботам этой декоративной иностранки с неизвестными и невыясненными душевными качествами. Но она знала, какой ответ будет дан через две недели, и справилась со своими нервами до такой степени, что смеялась в ответ на соболезнования друзей и старалась сделать свадьбу ее приемных детей гвоздем сезона. В конце концов, все это будет интересным приобретением для ее музея семейных драм.

Было одно лицо, у которого леди Эверингтон решилась выведать возможно больше в день свадьбы и с именно этой целью заманила его в сеть своих приглашений. Это был граф Саито, японский посланник.

Она завладела им, когда он принялся любоваться подарками, и увлекла в тишину и сумрак кабинета своего мужа.

— Я так рада, что вы нашли возможность прийти, граф Саито, — начала она. — Я полагаю, вы знаете Фудзинами, родственников Асако в Токио?

— Нет, не знаю, — отвечал его сиятельство, и в самом тоне леди инстинктом почувствовала, что он сам и не желал бы знать их.

— Но имя это вам известно, не правда ли?

— Я слыхал; есть много семейств в Японии с фамилией Фудзинами.

— Они очень богаты?

— Да, я думаю, очень богаты, — сказал маленький дипломат, видимо, чувствовавший себя не совсем удобно.

— Откуда у них эти деньги? — продолжал неумолимый инквизитор. — Вы скрываете от меня что-то, граф Саито. Пожалуйста, будьте откровенны, что бы там ни таилось.

— О нет, леди Эверингтон, здесь нет тайны, я уверяю вас. Фудзинами владеют домами и землями в Токио и других городах. Я хочу быть совсем откровенным с вами. Они, скорее всего, те, кого вы в Европе называете нуворишами.

— В самом деле! — И леди откинулась назад. — Но вы не замечали этого по самой Асако? Я надеюсь, у ней нет простонародного выговора или чего-нибудь подобного?

— О нет, — успокоил ее граф Саито, — не думаю. — Мадемуазель Асако не говорит по-японски, значит, не может быть и простонародного выговора.

— Никогда не предполагала ничего подобного, — продолжала хозяйка, — я думала, что богатый японец непременно даймё или что-нибудь в этом роде.

Посланник улыбнулся.

— Англичане, — сказал он, — не знают настоящих условий жизни в Японии. Разумеется, у нас есть недавно разбогатевшие семьи и обедневшие старые фамилии, как и у вас в Англии. В некоторых отношениях наше общество такое же, как и ваше. В других, наоборот, оно очень отличается, так что вы могли бы растеряться от массы новых понятий, противоположных вашим.

Леди Эверингтон прервала эти размышления отчаянной попыткой добиться чего-нибудь от него внезапной атакой.

— Как интересно будет, — сказала она, — для Джеффри Баррингтона и его жены посетить Японию и узнать все это.

Посланник переменил положение:

— Не думаю, — сказал он, — не думаю, чтобы это было хорошо. Не надо, не позволяйте им этого.

— Но почему?

— Я говорю всем японцам, мужчинам и женщинам, которые долго жили за границей или женились там: не возвращайтесь в Японию. Япония — это маленький цветочный горшок, а чужой мир — большой сад. Если вы пересадите дерево из горшка в сад и дадите вырасти, его нельзя будет перенести обратно в горшок.

— Но в этом случае это ведь не единственная причина, — настаивала леди Эверингтон.

— Да, есть и другие, — закончил посланник и поднялся с софы, показывая этим, что объяснения закончены.

Чета новобрачных уехала в автомобиле в Фоксон, осыпанная на прощание рисом; сзади болталась приносящая счастье белая туфля.

После ухода гостей леди Эверингтон скрылась в своем будуаре и там, на широком диване, разразилась рыданиями. Без сомнения, она переутомилась; но тяжело было и сознавать, что она ошиблась, и чувствовать, что пожертвовала при этом лучшим другом, самым ценным человеком из всех, посещавших ее дом. Мрачное облачко тайны нависло над молодой четой, одна из тех зловещих тайн, которые путешественники привозили на родину с Востока, — проклятие божества, скрытую отраву, ужасную болезнь.

Было бы так естественно посетить им обоим Японию и познакомиться со своей другой семьей. Но оба, сэр Ральф Кэрнс и граф Саито, единственные, кто знал сегодня кое-что о действительном положении дел, настаивали, что такое посещение было бы роковым. И кто были эти Фудзинами, которых граф Саито знал, но делал вид, что не знает. Как она, всегда такая осторожная в том, что касалось общества, сочла все улаженным именно потому, что Асако была японкой?

Глава II
Медовый месяц

Утром, проснувшись,

Не трону я гребнем волос:

Для них изголовьем

Была, их касалась рука

Нежно любимого.

Баррингтоны покинули Англию для продолжительного свадебного путешествия; Джеффри мог теперь привести в исполнение свой любимый проект поездки за границу. Так попали они в число англичан вне Англии, которых беспокойная потребность движения переносит с места на место между Парижем и Нилом. Джеффри отказался от военной службы. Друзья его находили это ошибкой. Бросать начатую карьеру, даже если она не соответствует стремлениям, — серьезная ампутация и влечет за собой нечто вроде духовного кровотечения. Он отказался и от предложения отца поселиться в его поместье, потому что лорд Брэндан был неприятным старым джентльменом, любителем местных трактиров и трактирных девушек. Его сын хотел держать свою молодую жену как можно дальше от сцен, которых сам искренне стыдился.

Прежде всего направились в Париж, который Асако обожала; ведь он был родным для нее местом. Но на этот раз она познакомилась с таким Парижем, о котором знала разве по сказкам и во время жизни в монастырском пансионе и за надежной оградой виллы Мурата. Она была очарована театрами, магазинами, ресторанами, музыкой и жизнью, как будто танцующей вокруг нее. Ей хотелось снять апартаменты и прожить там до конца дней.

— Но сезон кончается, — говорил ее муж, — и все уедут.

Не привыкнув пока к своей свободе, он чувствовал еще себя обязанным делать то же, что и все.

Перед отъездом из Парижа они поехали с визитом на виллу в Отейле, где Асако жила столько лет.

Мурата был директором крупной японской фирмы в Париже. Почти всю жизнь он провел за границей и последние двадцать лет, если не принимать во внимание низкий рост и узкие глаза, он выглядел французом, со своей бородкой à l'Imperiale и быстрыми птичьими жестами. Его жена была японкой, но тоже не сохранила никаких следов национальной манерности.

Асако Фудзинами была привезена в Париж своим отцом, который здесь и умер еще молодым человеком. Он вверил свое единственное дитя попечениям семьи Мурата, требуя, чтобы она была воспитана на европейский лад, не имела общения с родственниками в Японии и, во всяком случае, была выдана замуж за человека белой расы. Он завещал ей все свое состояние, и доходы регулярно высылались Мурата токийским агентом, чтобы быть употребленными на нужды наследницы так, как найдет лучшим опекун. Эти деньги были единственной связью между Асако и ее родной страной.

Оторвать дитя от семьи, важным членом которой оно должно было оказаться в силу юридических и материальных связей, было, на взгляд всякого порядочного японца, актом столь революционным, что даже просвещенный Мурата возроптал. В Японии индивидуум значит так мало, а семья так много. Но Фудзинами настаивал, а ведь неповиновение воле умирающего влечет за собою проклятие «гневного духа» и всевозможные дурные последствия.

Так Мурата приняли Асако и полюбили ее, насколько их сердца, завядшие вдали от родины и неестественных условий жизни, способны были любить. Она стала дочерью хорошо воспитанной французской буржуазии и воспитывалась строго и вместе с тем мягко, с особенным вниманием к естественному росту ее мысли и индивидуальности.

Домашний очаг Мурата произвел на Джеффри Баррингтона не особенно приятное впечатление. Он удивлялся, как такой яркий цветочек, как Асако, мог быть взращен в такой мрачной обстановке. На вилле царствовал дух внешне приличной скупости и рабского подражания вкусам и привычкам парижских друзей. Жилые комнаты были так же безлики, как и номера в гостинице. Изобиловали нейтральные краски, безобразно темные и кошмарные растительные образчики на коврах, обивке мебели и обоях. Замечалась любовь к покрывалам — чехлам для кресел, диванов, скатертям для столов, салфеткам для ламп и ваз, чехлам для подушек, подставкам ламповым, подставкам для ваз и вообще ко всяким сортам декоративных тряпок. Повсюду тяжелый запах скрытой пыли, говорящей о недостаточной численности прислуги и поверхностном подметании. Ни одного украшения или картины, которые напоминали бы о Японии или служили ключом к личным вкусам хозяев.

Джеффри думал, что будет свидетелем трогательной сцены между своей женой и ее приемными родителями. Нет, приветствия были вежливые и с соблюдением правил. Нарядом и драгоценностями Асако восхищались, но без той нотки досадливой зависти, которая часто пробивается в самых сдержанных разговорах английских дам. Потом в мрачном расположении духа сели за завтрак, съеденный в совершенном молчании.

После завтрака Мурата увел Джеффри в свой сад камней.

— Я думаю, что вы будете довольны нашей Асако-сан, — сказал он, — ее характер еще пластичен. В Англии это не так, но во Франции и в Японии мы говорим, что характер жены должен воспитать муж. Она чистая белая бумага: пусть он возьмет кисть и пишет, что ему угодно. Асако-сан — очень милая девушка. Ею легко руководить. У нее очень хорошие наклонности. Она не лжет беспричинно, не заводит дружеских связей с неподходящими людьми. Не думаю, чтобы вам было трудно с ней.

«Говорит о ней, почти как о лошади», — думал Джеффри.

Мурата продолжал:

— Японская женщина — плющ, обвивающийся вокруг дерева. Она не стремится к самостоятельности.

— Так вы думаете, Асако до сих пор остается японкой? — спросил Джеффри.

— Не по манерам, не по взглядам, даже не по мыслям, — отвечал Мурата, — но ничто не может изменить сердца.

— Вы думаете, она испытывает иногда тоску по своей родине? — спросил муж.

— О нет, — улыбнулся Мурата. Сморщенный человечек был полон улыбок. — Она оставила Японию, не будучи и двух лет от роду, и вовсе ничего не помнит.

— Я думаю, мы когда-нибудь отправимся в Японию, — сказал Джеффри, — когда нам надоест Европа, вы понимаете? Говорят, это восхитительная страна, и, конечно, нехорошо, что Асако ничего о ней не знает. Кроме того, я хотел бы ознакомиться с ее имущественным положением.

Мурата уставился на свои желтые ботинки в затруднении. Англичанина внезапно поразила мысль, что он, Джеффри Баррингтон, стал родственником людей, похожих на этого человека, что они имеют право называть его своим кузеном. Он вздрогнул.

— Вы можете довериться ее адвокату, — сказал японец. — Мистер Ито — один из моих старых друзей. Можете быть совершенно спокойны, деньги Асако целы.

— О да, конечно, — подтвердил Джеффри, — но каково ее состояние, точно? Думаю, я должен это знать.

Мурата начал нервно смеяться, как все японцы, когда они смущены.

— Mon Dieu! [Боже мой! (франц.)] — воскликнул он. — Я и сам не знаю. Деньги высылались регулярно почти двадцать лет, и мне известно, что Фудзинами очень богаты. Право, капитан Баррингтон, мне кажется, что Асако не понравится Япония. Последнее желание ее отца было, чтобы она никогда не возвращалась туда.

— Но почему? — спросил Джеффри. Он чувствовал, что Мурата хотел, чтобы Асако совсем забыла, что была японкой. — Да, но теперь она замужем и ее будущее определено. Притом она не возвратится навсегда в Японию, а только для того, чтобы посмотреть ее. Япония, наверное, понравится нам обоим. Говорят, это великолепная страна.

— Вы очень любезны, — сказал Мурата, — отзываясь так о моей родине. Но иностранец, женившись на японке, счастлив, только оставаясь в своей стране, и японка, вышедшая замуж за иностранца, счастлива только вдали от своей. В Японии им хорошо не будет. Национальная атмосфера в Японии слишком сурова для неяпонцев или полуяпонцев. В ней они увядают. Кроме того, жизнь в Японии очень бедна и сурова. Мне она не нравится самому.

Джеффри все-таки не мог счесть все это действительной причиной. Ему не случалось прежде долго разговаривать с японцами; но теперь он чувствовал, что, если все они так уклончивы, неестественны, скрытны, ему лучше держаться подальше от родственников Асако.

Ему интересно было знать, что на самом деле думает его жена о Мурата, и по дороге в гостиницу он спросил:

— Ну, девочка, хотелось бы вам вернуться и жить в Отейле? — Она покачала головой. — Но ведь приятно думать, что вы всегда можете найти родной дом в Париже, не правда ли? — продолжал он, желая вызвать признание, что для нее родной дом только в его объятиях — стиль разговора, который был для него «вином жизни» в этот период.

— Нет, — отвечала она с мягкой дрожью, — я не считаю это родным очагом.

Джеффри был немного смущен таким отсутствием чувствительности, и кроме того, разочарован, не получив точно такого ответа, какого ожидал.

— Почему, разве там было нехорошо? — спросил он.

— О, некрасиво и неудобно, — сказала она, — они так не любят тратить деньги. Когда я мыла руки, они говорили: не мыльте слишком много, это лишнее.

Асако походила на заключенного, выпущенного на солнечный свет. Она пугалась мысли быть брошенной опять в темноту.

В новой жизни все делало ее счастливой, то есть все новое, все, что давали ей, что-нибудь вкусное для еды или питья, что-нибудь мягкое и красивое из одежды. А муж ее был наиболее очаровательной новинкой. Он был гораздо приятнее леди Эверингтон, потому что не говорил постоянно «не надо» и не делал тонких замечаний, которых она не могла понять. Он давал ей полную самостоятельность и все, что ей нравилось. Он напоминал ей большого ньюфаундленда, бывшего ее рабом, когда она была еще маленькой девочкой.

Он забавлялся с ней, как играл бы с ребенком, наблюдал, как она примеривает украшения, прятал от нее и заставлял находить вещицы, держал их над ее головой, чтобы она прыгала за ними, как собачка, раскладывал ее сокровища для бесконечных частных выставок, которые поглощали такую значительную часть ее времени. Тогда она звонила и требовала, чтобы все горничные пришли и смотрели; и Джеффри должен был стоять посреди этой женской толпы, прислушиваясь к хору всех этих «Mon Dieu» и «Ah, que c’ext beau» [О, как это прекрасно! (франц.)] и «Ah! qu’elle est gentille» [О, как она мила! (франц.)], похожий на Гектора, зашедшего в гинекей [Женская половина дома] Приамова дворца. Он чувствовал себя, может быть, поглупевшим, но очень счастливым, счастливым наивным счастьем своей жены, ее привязанностью, которая угадывалась без всяких умственных усилий, исследований и изысканий, за которые ему приходилось приниматься не раз, чтобы не отстать от лукаво флиртующих красавиц салона леди Эверингтон.

Асако вся сияла счастьем. Но будет ли она счастлива всегда? Были обстоятельства, с которыми следовало считаться, — болезнь, рождение и воспитание детей, скрытое, постепенное изменение к тому, что раньше любили, разрушительные посторонние влияния, привлечение и отталкивание так называемых друзей и врагов и все, что усложняет примитивную простоту брачной жизни и разрушает Эдем медового месяца. Адам и Ева в садах мироздания могли слышать голос Бога в шелесте вечернего ветерка; они могли жить без борьбы и честолюбия, без подозрений и упреков. У них не было ни родственников, ни братьев, ни сестер, ни теток или опекунов, ни одного друга, чтобы проложить дорогу клевете или постоянно стараться вырвать их из объятий друг друга. Но первое влияние, которое проникает через стены их рая, первое существо, с которым они говорят, которое обладает человеческим голосом, вернее всего окажется сатаной, тем старым змеем, который был лжецом и клеветником искони и чьи советы неминуемо влекут за собой изгнание от лица Бога и мрачную жизнь труда и страдания.

Было маленькое облачко на небе их счастья. Джеффри был склонен надоедать Асако ее родиной. Его сведения насчет Японии были почерпнуты главным образом из музыкальных комедий. Он охотно называл жену Юм-Юм или Питти-Синг. Он прикрепил конец одной из ее черных вуалей себе под шляпу и спрашивал, больше ли он ей нравится с косичкой.

— Капитан Джеффри, — печально сказала она, — это китайцы носят косы; они совсем дикий народ.

Потом он хотел назвать ее своей маленькой гейшей, но она не согласилась, потому что знала от Мурата, что гейши — нехорошие женщины, которые отнимают у жен мужей, а это совсем не забавное дело.

— Что за пустяки! — воскликнул Джеффри, ошеломленный этим внезапным отпором. — Они милые, маленькие штучки, как вы, дорогая, приносят чай и машут веерами над вашей головой, и я рад был бы иметь их двадцать, чтоб они служили вам.

Он дразнил жену, подозревая в ней пристрастие к рису, к палочкам, которыми едят китайцы, бумажным веерам и джиу-джитсу. Ему нравилось дразнить ее, как дразнят ребенка, едва не доводя до слез. У Асако тоже слезы были не очень далеко от смеха.

— Почему вы мучите меня? За то, что я японка? — почти плакала она. — Но ведь на самом деле это не так! Что мне делать, что мне делать!

— Но, милочка, — говорил ей капитан Джеффри, внезапно устыдясь своего юмора, достойного слона, — о чем же тут плакать? Я бы гордился, если бы был японцем. Они отличный, храбрый народ. Они задали русским великолепную взбучку.

Ей было приятно, что он хвалит ее народ, но она все же сказала:

— Нет, нет, они вовсе не такие. Я не хочу быть японкой. Я не люблю их. Они безобразные и злые. Почему мы не можем выбирать, кем быть? Я хотела бы быть английской девушкой или, пожалуй, французской, — прибавила она, вспомнив о Рю де-ля-Пе.

Они оставили Париж и поехали в Довилль. И там-то впервые вполз в Эдем змей, нашептывающий о запрещенном плоде. Этим змеем были очень милые люди, развлекающиеся мужчины и изящные женщины, только и думавшие, что о знакомстве с сенсационной парой — японской миллионершей и ее представительным супругом.

Асако завтракала с ними, и обедала с ними, и сидела у моря в таких восхитительных купальных костюмах, что просто стыдно было бы их замочить. Сравнивая себя с окружающими ее стройными «русалками» и осознав недостатки своего тела, Асако вернулась к кимоно, к большому удивлению мужа; и «русалки» должны были признать себя побитыми.

Она прислушивалась к их разговорам и научилась при этом сотне вещей, но еще по крайней мере сотня осталась скрытой для нее.

Джеффри предоставил жене развлекаться самой в космополитическом обществе французского купального курорта. Он хотел этого. Все жены, которых он знал прежде, казалось, веселились больше, когда были вдали от мужей. Он не совсем верил в дух взаимного обожания, который ниспослали боги ему и его жене. Может быть, это был болезненный симптом. Еще хуже: это могло быть дурным тоном. Пусть Асако будет естественной и веселится сама; не надо обращать их любовь в какой-то дом заключения.

Но он чувствовал себя очень одиноким без нее. Нелегко было найти себе занятие, если ее присутствие не помогало ему в том. Он бродил взад и вперед по эспланаде и иногда пускался в смелые плавания по морю Он часто становился добычей скучающих людей, которые всегда водятся в приморских местах у себя и за границей, высматривая одиноких и вежливых людей, чтобы нагружать их своими разговорами.

Все они, казалось, или были сами в Японии, или имели друзей и родных, которые досконально знали страну.

Удивительная земля, уверяли они. Народ будущего, сад Востока; но, конечно, капитан Баррингтон сам хорошо знал Японию. Нет? Нет. Никогда не был там? Ах, наверное, миссис Баррингтон описала ему все. Не может быть! В самом деле? С тех пор как была младенцем? Это необычайно! Очаровательная страна, такая спокойная, такая оригинальная, такая живописная, настоящее место для отдыха, и потом, японские девушки, маленькие «мусме», в их ярких кимоно, носящиеся вокруг, как бабочки, такие милые, мягкие и любезные. Но нет! Капитан Баррингтон — женатый человек; это не для него. Ха, ха, ха!

Пожилые прожигатели жизни, отогревавшиеся, как февральские мухи, на солнце Довилля, казалось, имели особенно богатые воспоминания о населении чайных домиков и о восточных любовных похождениях под вишневыми деревьями Йокогамы. Ясно, Япония та же, что в оперетках.

Джеффри начинал стыдиться, что не знает родины своей жены. Кто-то спросил у него, что такое, собственно, бусидо. Он ответил наудачу, что это делается из риса с приправами. По веселой реакции на его объяснение он понял, что попался на удочку. Тогда он попросил наиболее ученого из своих скучных знакомых назвать ему несколько книг о Японии. Он хотел проглотить их и получить основные сведения по важнейшим вопросам. Эрудит сразу же одолжил ему несколько томов Лафкадио Хирна и «Мадам Хризантему» Пьера Лоти. Он прочел повесть прежде всего. Сначала пикантную закуску, не правда ли?

Асако увидела книгу. Это было иллюстрированное издание; и маленькие изображения японских сцен так ей понравились, что она принялась читать.

— Это история нехорошего мужчины и дурной женщины, — сказала она, — Джеффри, зачем вы читаете такие вещи? Они приносят вред.

Джеффри улыбнулся. Он сомневался, чтобы общество воображаемой Хризантемы было более вредным нравственно, чем компания настоящей мадам Ларош-Мейербер, с которой его жена была в этот день на пикнике.

— Потом, это несправедливо, — продолжала Асако. — Люди прочтут такую книгу и подумают, что все японские девушки такие нехорошие.

— Но милочка, я не думал, что вы уже прочли это, — сказал Джеффри, — кто говорил вам о ней?

— Виконт де Бри, — отвечала Асако. — Он назвал меня Хризантемой, и я спросила его почему.

— Ах вот как! — сказал Джеффри.

Положительно, пора было покончить с пикниками и «русалками». Но Асако была так счастлива и так явно невинна.

Она вернулась к своему кругу поклонников, а Джеффри — к своему изучению Дальнего Востока. Он прочел книги Лафкадио Хирна и не заметил, что вкусил при этом опиума. Прелестные описания этого мастера поэтической речи в прозе носились перед его глазами, как клубы наркотического дыма. Они убаюкивали ум, как во сне, и сами постепенно слагались в видения страны более прекрасной, чем любая из существующих, — страны оживленных рисом равнин и обрывистых холмов, изящных лесов, красных храмовых ворот, мудрых священников, фантастических сказок, простосердечного, улыбающегося народа, детей, прелестных, как цветы, смеющихся и играющих в мягком солнечном свете, страны, в которой все мило, красиво, миниатюрно, ясно, артистично и безукоризненно чисто, где люди становятся богами не в силу внезапных апофеозов, а просто и легко, естественным течением жизни, — словом, страны, противоположной нашему собственному бедному и неприятному континенту, на котором все чудовищное и отвратительное с каждым днем умножается.

Однажды после полудня Джеффри лежал на террасе гостиницы, читая «Кокоро», как вдруг его внимание было привлечено прибытием автомобиля мадам Ларош-Мейербер с Асако, самой хозяйкой и другими женщинами в глубине. Асако выскочила первая. Она прошла в свой номер, не глядя по сторонам и прежде чем муж успел позвать ее. Мадам Мейербер наблюдала ее бегство, быстрое, как полет стрелы, и пожала своими массивными плечами, прежде чем медленно вылезти самой.

— Все в порядке? — осведомился Джеффри.

— Ничего особо неприятного, — улыбнулась дама, известная в Довилле под именем мадам Цитеры, — но вам лучше пойти и утешить ее. Мне кажется, она увидела дьявола в первый раз.

Он открыл дверь ее солнечной, светлой комнаты и нашел Асако лихорадочно укладывающей вещи и громко рыдающей.

— Моя бедная крошка, — сказал он, обнимая ее, — в чем дело?

Он уложил ее на софу, снял с нее шляпу, распустил платье, и понемногу она пришла в себя.

— Он хотел поцеловать меня, — сказала она, плача.

— Кто? — спросил муж.

— Виконт де Бри.

— Проклятая обезьяна! — воскликнул Джеффри. — Я переломаю все кости в его несчастном теле.

— О нет, нет, — протестовала Асако, — уедем сейчас отсюда. Уедем в Швейцарию, куда-нибудь!

Змей-искуситель заполз в райский сад, но оказался не очень ловким пресмыкающимся. Он слишком рано обнажил ядовитые зубы, и оскорбленная японка сделала один его глаз похожим на импрессионистский солнечный закат, так что несколько дней ему пришлось прятаться, боясь насмешек друзей.

Но и Асако была глубоко поражена в невинности сердца, и понадобились все снежные ветры Энгадина, чтобы сдуть с ее лица горячий след мужского дыхания. Она больше не выходила из-под защиты мужа. Прежде не отвергавшая самой усиленной любезности, теперь она осыпала стены своего оскверненного рая острыми осколками стекла холодной вежливости. Всякий мужчина казался подозрительным: немецкие профессора, собиравшие альпийские растения, горные туристы — маньяки с глазами, прикованными к тем вершинам, на которые еще надо было забраться. У нее не находилось словечка ни для кого из них. Даже мужеподобные женщины, которые играли в гольф, гребли и карабкались по горам, казались ее негодующему взору опасными прислужницами мужских страстей, замаскированными союзницами мадам Цитеры.

— Они все скверные? — спрашивала она Джеффри.

— Нет, девочка, вряд ли. Они слишком безобразны для этого.

Джеффри был доволен ходом событий, сделавшим его опять единственным компаньоном жены. Он был очень рад ее желанию обедать в своем номере и избегать общих комнат. Ему наскучило одиночество в Довилле. Ее прежнее общество он не любил больше, чем признавался себе сам; потому что все это бабье — жалкая компания. Поистине, это-то и был дурной тон.

В это время он нуждался в ней, как в зеркале для своих мыслей и собственной особы. Она следила за тем, чтобы его платье было без пятен и чтобы его галстук был красиво завязан. Разумеется, он всегда переодевался к обеду, даже если они обедали в своей комнате. Она тоже надевала свои новые драгоценности исключительно для его глаз. Она прислушивалась к его словам, налагая запрет на предметы разговора, которых он не решился бы коснуться в беседе с кем-нибудь еще. Она никогда не прерывала его, не обнаруживала невнимания, хотя ее ответы часто бывали странны и невпопад.

Человеку с его характером была очень приятна эта молчаливая лесть. Она, казалось, впитывала в себя его мысли, как промокательная бумага, а он не переставая наблюдал, усиливалось ли или, наоборот, ослабевало впечатление. Он, бывший таким молчаливым среди «гениальных» гостей леди Эверингтон, теперь сразу стал разговорчив, что было простой реакцией его любви к жене, инстинктом, который заставляет петь самцов-птиц. Он продолжал свои разговоры и с каждым днем становился в собственном мнении и в глазах Асако интеллигентнее, оригинальнее и красноречивее.

Глава III
На Восток

От глубокого сна

В эту долгую ночь

Меня пробудивший,

Мил этот шум челнока на волнах.

Когда августовские снега выпали на Сент-Морице, Баррингтоны спустились к Милану, Флоренции, Венеции и Риму. К Рождеству они направились на Ривьеру, где в Монте-Карло встретили леди Эверингтон, сильно негодующую или представляющуюся рассерженной за небрежное к ней отношение.

— Приемные матери — народ важный, — говорила она, — и легко обижаются. А тогда они обращают вас в диких зверей или усыпляют заколдованным сном на сотни лет. Почему вы не писали мне, дитя?

Они сидели на террасе перед казино, любуясь лазурью Средиземного моря. В нескольких шагах от них высокий молодой англичанин смеялся и болтал с двумя молодыми девушками, чья красота и ослепительный наряд были слишком искусственны для какого угодно света, кроме разве полусвета. Внезапно он обернулся и заметил леди Эверингтон. Вежливо простившись с собеседницами, он подошел поздороваться с ней.

— Обри Лэкинг, — воскликнула она, — вы так и не ответили на письмо, которое я написала вам в Токио!

— Дорогая леди Джорджи, уже целые века, как я покинул Токио. Меня повлекло опять в Англию; и я теперь второй секретарь в Христиании. Вот почему я в Монте-Карло.

— Так разрешите представить вас Асако Фудзинами, которая стала теперь миссис Баррингтон. Вы расскажете ей о Токио. Это ее родной город, но она не видала его с того времени, когда еще носила детское платье, если только японские дети носят такие вещи.

Обри Лэкинг и Баррингтон учи