Андре Грин

Нарциссизм жизни, нарциссизм смерти

Дай зеркало, и все я в нем прочту.

(IV, 1)

В одном лице я здесь играю многих,
Но все они судьбою недовольны.
…
Но, кем бы я ни стал,
И всякий, если только человек он,
Ничем не будет никогда доволен
И обретет покой, лишь став ничем.
…
Душа, с греховной плотью распростись.
Твой трон на небе, – отлетай же ввысь!

(V, 5)
Шекспир. Ричард II

Я живу, постоянно думая о каких-то вещах, и это не более чем мысль об этих вещах, когда случайно, вместо того чтобы обнаружить эти вещи перед собой, задумываешься о самом себе и обнаруживаешь лишь выхолощенный механизм, нечто тебе незнакомое, и, желая придать этому черты реальности, добавляешь к нему воспоминания о лице, увиденном в зеркале. Эта странная улыбка, эти неровно подстриженные усы – всё это исчезнет с лица земли. <…> И мое я кажется мне еще более ничтожным, когда я представляю себе, что оно не существует.

М. Пруст. В поисках утраченного времени (Беглянка)

Предисловие
Нарциссизм и психоанализ: вчера и сегодня

Часы, проведенные в саду

Анализировать означает подчиниться компактной и зачастую смешанной массе фактов – при этом отказываясь воспринимать их в кажущемся единстве дискурса и пытаясь дифференцировать их согласно такой оси, которая должна выявить другие, незримые составляющие объекта, в коих и выявляется подлинная его природа. Такая идеальная цель труднодостижима, мы удаляемся от объекта мира физического и стремимся приблизиться к объекту из мира психического. Происходит это по причине того, что объекты мира физического отвечают на наши вопросы пассивным образом, тогда как человеческие объекты реагируют активным сопротивлением, препятствуя своему раскрытию, если возможно использовать этот термин для описания результатов подобного исследования.

Одной из главных причин такой устойчивой оппозиции, когда анализ сосредоточен на Я, является нарциссизм. Цемент, поддерживающий целостность Я, собрал воедино все составляющие последнего для достижения его формальной идентичности, столь же бесценной для чувства собственного бытия, как и смысл, через который оно воспринимает себя как существо.

Таким образом, нарциссизм является одной из самых яростных сил сопротивления анализу. Не является ли такая защита Единого, Одного, Цельного (l’Un) ipso facto отказом от бессознательного, подразумевающего существование части психики, действующей от собственного имени, держа в узде империю Я? Не стало ли оно необходимым условием для того, чтобы аналитический подход индивидуализировал свое существование и свою функцию, потому что в этом мы находим еще одно препятствие для анализа человеческих объектов, ось и состав которых не даются прямому постижению разумом в результате наблюдения и дедукции. И можно было бы даже отрицать, что психоаналитическая теория проистекает из опыта, поскольку сетка интерпретаций должна, по-видимому, предшествовать пониманию (каким бы частичным оно ни было) психических событий и даже больше – структуры субъекта.

В учении Фрейда нарциссизм оставался в некотором роде за скобками. Если сама сексуальность остается неопровержимой в ходе всего развития теории создателя психоанализа, то ее власть всегда оспаривается противоположной силой, понимание которой менялось с течением лет. До нарциссизма это были влечения самосохранения, после нарциссизма – влечение к смерти. В период междуцарствия первой и последней теорий влечений нарциссизм понимался как следствие либидизации влечений Я, которые относились в ту пору к влечениям самосохранения. Безусловно, привнести сексуальность в Я было для Фрейда решительным шагом, тогда как Я, казалось бы, удалось не поддаться захвату сексуальностью. Фрейд полагал, что нашел в нарциссизме причину недоступности некоторых пациентов для психоанализа. Либидо, отвернувшись от объектов и вернувшись в Я, избегало переноса в любом смысле этого слова и, следовательно, какой-либо проработки психосексуальности, нашедшей убежище в неприкосновенном святилище. В то время Фрейд считал, что фундаментальное нарушение при психозах происходит от этого изъятия либидо, которое нашло больше удовлетворения в своем обретенном убежище, нежели в приключениях объектного либидо – источнике других удовольствий, но также и множества разочарований, угроз, неопределенностей.

Необходимо было, таким образом, открыть нарциссизм как подсистему психики, прежде чем появилась возможность определить его место в топике, динамике и экономике либидо. Такое измерение психической жизни не сразу утвердилось в психоанализе. Фрейду потребовалось почти двадцать лет размышлений и опыта, прежде чем выдвинуть гипотезу относительно данного вопроса в его основополагающей на эту тему работе «О введении понятия нарциссизм» (1914). Для аналитиков это теоретическое приобретение казалось целесообразным и все проясняющим; и каково же было их удивление, когда меньше чем через семь лет в работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1921) Фрейд заявил, что эта целесообразность была иллюзорной, так как привела к монистической концепции либидо.

В целом нарциссизм оказался приманкой, тем более эффективной, что он подверг всю теорию соблазну, выражением которого сам и являлся, – иллюзии единства, возложенной на этот раз на либидо. Затем Фрейд решил положить конец поворотам своей мысли, предложив последнюю теорию влечений, противопоставляющую влечение (к) жизни и влечение (к) смерти. Гипотеза о влечении к смерти должна была спровоцировать противоречия, в то время как сексуальность изменила свой статус. Отныне не сексуальные влечения, а влечение к жизни, будет противостоять влечению к смерти.

То, что, казалось бы, было всего лишь нюансом, обернулось большими последствиями. Перед призраком смерти единственным достойным ее противником стал «эрос» – метафорическая фигура влечения к жизни. Что объединяет в себе это новая номинация? Сумму ранее описанных влечений, которые теперь собраны под единым началом: влечение самосохранения, сексуальные влечения, либидо объекта и нарциссизм. В целом все составляющие прошлых теорий влечений – это не более чем подмножества, объединенные одной функцией: защита и осуществление (исполнение) жизни «эросом» вопреки разрушительному действию влечения к смерти.

Мы видим, насколько любовь, которая, будучи «естественной», кажется само собой разумеющейся, подвергается нападкам со всех сторон. Она вынуждена не только сталкиваться с грозным всепобеждающим противником, но и страдать от разногласий, которые раздирают ее собственный лагерь, причем каждая из составляющих находится в конфликте с другими в рамках самого влечения жизни. В результате некоторые силы в самой жизни – и сам принцип удовольствия (!) – непреднамеренно сотрудничают с влечением к смерти. Нужно было иметь смелость предложить психоаналитикам, все еще опьяненным жаждой завоеваний, принять эту непримиримую армию теней – сил смерти, которые подрывали их терапевтические усилия.

То, что вначале было только предположением, которое не вынуждало психоаналитиков принимать его, должно было – с течением лет подтвердившись клиникой, а также наблюдением социальных явлений – превратиться в уверенность, по меньшей мере для Фрейда, так как нельзя сказать, что в этом он был единодушно поддержан [1]. Аналитическое сообщество, похоже, было более склонно лишь обсуждать теоретические нововведения Фрейда, нежели проявлять приверженность новой теории, в которой нарциссизм занимал центральное место.

Еще одна причина забыть нарциссизм, как для Фрейда, так и для его учеников, может корениться в создании второй топики, которая включала новый взгляд и переоценку Я. Это нововведение было принято гораздо лучше, чем влечение к смерти. Фрейд, казалось, хотел подорвать моральный дух своей армии, поскольку враг, который разрушал надежды на лечение, оказался практически непобедимым. Таким образом, в угоду новой концепции Я, можно было ожидать возвращения проблем, которые нарциссизм ставит под углом зрения второй топики и последней теории влечений, в попытке интегрировать приобретения прошлого и открытия настоящего. Этого не случилось. Стремился ли Фрейд, безусловно упрекавший себя за то, что поддался идеям Юнга, сознательно порвать со своими прежними взглядами? Возможно. Но несомненно, что нарциссизм в его работах будет все больше и больше уступать территорию разрушительным влечениям. Очевиден пересмотр его нозографических взглядов: если ранее сфера нарциссических неврозов ограничивалась только меланхолией или, если хотите, маниакально-депрессивным психозом, то теперь и шизофрения, и паранойя подпадают под этот же этиопатогенез. Что касается меланхолии, то она, оставаясь под юрисдикцией нарциссизма, тем не менее описывалась теперь как выражение чистой культуры влечения к смерти. Таким образом, возникла необходимость найти связь между нарциссизмом и смертью – об этом Фрейд не позаботился и переложил заботу о данном открытии на нас. Подавляющее большинство трудов, собранных в данной книге, явно или неявно рассматривают вышеупомянутую связь – то, что я предложил назвать негативным нарциссизмом.

После Фрейда судьба нарциссизма раздваивается. В Европе появляются работы Мелани Кляйн, которые полностью сосредоточены на последней теории влечений Фрейда (Кляйн, возможно, единственный автор, действительно серьезно воспринявший идею деструктивных влечений и придававший им самое различное содержание) и которые игнорируют нарциссизм. Среди кляйнианцев только Г. Розенфельд попытался интегрировать нарциссизм в кляйнианские концепции; ни Х. Сегал, ни Д. Мельтцер, ни У. Бион не отводили ему места в своих теоретических разработках. В трудах Д. Винникотта, несмотря на их глубокое отличие от теорий Кляйн, нарциссизму также не уделяется внимания.

Зато по другую сторону Атлантики нарциссизм был возрожден из пепла – поначалу под пером Х. Хартманна, хотя и относительно случайным образом. Подлинное же возвращение нарциссизма в психоанализ связано с работами Х. Кохута: его книга «Анализ самости» (The Analysis of Self) снискала огромную популярность. Кохут вскоре создал свою школу, встретившую изрядное сопротивление, – прежде всего со стороны тех, кто считал себя «классическими фрейдистами», являвшимися на самом деле хартманнианцами, не вполне понимавшими, на чем основана их оппозиция, потому что чтение Кохута позволяет включить его в преемственную последовательность Фрейда и Хартманна или, точнее, в то, как Фрейд интерпретируется Хартманном. Несомненно, есть пространство для дискуссий и о способах понимания материала, сообщенного анализантами, и о способах отвечать на этот материал. Но возражения поступили и из других источников: особенно от О. Кернберга, защищавшего концепцию объектных отношений, которая отчасти восходит, несмотря на критиков, которые оспаривают ее теории, к Мелани Кляйн, и в значительной степени – к Эдит Якобсон, чьи работы недооценены. Более того, и Кохут, и Кернберг интенсивно оспариваются английской школой, при том что их фундаментальные постулаты весьма различны.

Все это не помешало Кохуту прослыть теоретиком, который преуспел в воскрешении нарциссизма. Ошибочно. Ибо, если бы психоаналитическое сообщество не игнорировало – иногда с проявлением неуважения – труды французского психоанализа, оно бы признало, что во Франции Кохуту предшествовал Б. Грюнберже. И если бы Ж. Лакан не был жертвой многолетнего остракизма, который был снят лишь недавно, можно было бы заметить, что нарциссизм является центральным элементом его теоретического аппарата. Послевоенное французское психоаналитическое движение всегда уделяло самое большое внимание нарциссизму, хотя в этой области, как и в других, были представлены более или менее различные концепции. И тут, если мне будет позволено говорить о моем собственном вкладе, информированный читатель легко поймет, что точка зрения, которую я разделяю, отличается от позиций Лакана и Грюнберже.

Вместо сожаления о том, что нет согласия по такому важнейшему вопросу, нам следует, напротив, радоваться, что теоретические построения, основанные на различном понимании, оживляют дискуссию по этой теме, ибо ясность приходит только из конфронтации идей.

Дискуссии о нарциссизме, имеющие место сегодня, по-прежнему основаны на проблеме, которую изначально поставили некорректно. Вопрос сводится к тому, можем ли мы приписывать нарциссизму автономию или должны рассматривать проблемы, которые он поднимает, как судьбу одного из множества влечений, находящуюся в тесной связи с другими. Со своей стороны, я не вижу необходимости выбирать между этими двумя теоретическими стратегиями. Действительно, клинические наблюдения позволяют нам думать, что существует множество нарциссических структур и нарциссических переносов, в которых нарциссизм находится в центре конфликта. Но ни те ни другие не могут быть осмыслены и интерпретированы отдельно от остальных, с пренебрежением как к объектным отношениям, так и к общей проблематике отношений Я с эротическим и деструктивным либидо. Все это – вопрос суждения, решение, которое аналитик вынужден выносить в одиночку, не имея возможности в аналитической ситуации рассчитывать на чье-либо мнение, кроме своего собственного, настолько отчетливого, насколько оно может быть таковым. И это суждение чаще всего является интуитивным, чтобы не сказать воображаемым.

Распространенность нарциссизма в некоторых клинических аспектах наводит на мысль, что в психическом аппарате должна существовать организация, достаточно сильная для того, чтобы собирать вокруг себя инвестиции одинаковой природы, которые при этом обладают различными характеристиками и заслуживают того, чтобы их отличали друг от друга. Это необязательно означает, что формирование нарциссических структур следует по совершенно отдельному пути развития, обусловленному внутренними силами, независимо от объект-ориентированного влечения. Желание это прояснить должно подтолкнуть нас к решению о том, что является причиной, а что – следствием в отношениях между Я-либидо и объектным либидо, особенно в свете последней теории влечений. Возможно, именно эта озабоченность причиной ответственна за некоторую путаницу в обсуждениях. Ибо, вместо того чтобы в одержимости концепцией развития воссоздавать компоненты эволюции психического аппарата и определять те точки, о которые она спотыкается, было бы полезнее уточнить организацию клинических конфигураций и признать тип согласованности, которому они подчиняются, чтобы вывести оси, организующие психику. Что касается принятия решения (во имя научности, отказывающейся признать слишком высокую степень предположительности любой конструкции или реконструкции инфантильной психики) о том, являются ли наблюдаемые проявления первичными или вторичными, дискуссии чаще всего сводятся к беспредметным поединкам, особенно в том, что касается нарциссизма, потому что мы не можем притянуть здесь какое-либо учение, поверяемое наблюдением, поскольку связанные с проблемой явления относятся к самым глубоким областям внутреннего мира субъекта. В точке, где мы теперь находимся, эвристическая ценность противоречивых теорий измеряется в пространстве клинических фактов, которые эти теории могут охватить и на учет и осознание которых они претендуют. Если клинические формы, которые можно привязать к архаическим функциям, бывают зачастую неясными, не всегда позволяющими четко воспринимать различия, постулируемые в метапсихологии, маловероятно, что все явления, относимые к нарциссизму, являются продуктами преобразования влечений, которые ему чужды. Можно обоснованно полагать, что, даже если картина и не совсем ясна, существуют некие предварительные очертания, которые позже будут проявляться и раскрываться вместе с расцветом свойств, которые все обозначают как нарциссические.

Полностью признавая за нарциссизмом право на существование как полноценного понятия, все же невозможно не поставить вопрос о его отношениях с гомосексуальностью (сознательной или бессознательной) и с ненавистью (по отношению к другому или к себе). Понятно, что упоминая этих самых ближайших «соседей», мы вынуждены принимать во внимание все остальные теоретические концепции психоанализа, которые относятся к объектным влечениям, к Я, Сверх-Я, Я-идеалу, к реальности и к объекту.

Точно так же, если существует тесная связь между нарциссизмом и депрессией, что заметил еще Фрейд, то мне кажется столь же бесспорным и тот факт, что проблемы нарциссизма выходят на передний план при неврозах характера, сколь бы ожидаемым это ни было, – и не только когда речь идет о выраженной шизоидности, но и при психосоматической патологии и, last but not least, в пограничных случаях. Слишком четкое различение нарциссических структур и пограничных случаев имеет как результат лишь их искусственное разделение, что достаточно скоро опровергается сложностью клинических проявлений. И это не говоря о нарциссической составляющей, неизбежно присутствующей в неврозах переноса. В сущности, как только конфликтующая организация касается регрессивных слоев, лежащих за пределами классических фиксаций, наблюдаемых в неврозах переноса, доля участия нарциссизма оказывается более важной – даже в тех конфликтах, где он не занимает доминирующего положения.

В литературе часто поднимается вопрос об отношениях между нарциссической структурой и пограничными случаями, которые, похоже, в равной мере интересуют современных авторов работ по психоанализу. Небезынтересно отметить, что Кохут, ратовавший за автономию нарциссизма, четко разделил пограничные случаи и нарциссические структуры и посвятил последние годы своей жизни исключительно изучению последних. В то же время Кернберг, который не соглашался с утверждением об автономии, признавая, впрочем, обоснованность клинического разделения, писал и о тех и о других. Приверженцы же категории «Нарциссизм», кажется, стремятся воздать ему почести, достойные божества, недооцененного в психоаналитическом пантеоне.

Что касается меня, я придерживаюсь той же позиции в вопросе о клинике, которую я отстаивал и в отношении теории. Думаю, трудно спорить с тем, что некоторые структуры заслуживают индивидуализации с точки зрения нарциссизма, однако, на мой взгляд, было бы неверно преувеличивать различия между нарциссическими структурами и пограничными случаями. Если, как я полагаю, нужно понимать пограничность как концепт, а не просто эмпирическим путем размещать borderlines на границах психоза, то как же нарциссизм может оставаться от этого в стороне?

Эти нозографические замечания не всегда приветствуются, и я это знаю. И если я продолжаю обращаться к ним, то не только, как говорится, ради стенографирования клинических наблюдений, но и потому, что я убежден в наличии между метапсихологией и нозографией отношений более тесных, чем мы привыкли думать. Дело в том, что, как у нозографии нет другой задачи, кроме демонстрации связи между некоторыми совокупностями психических свойств, которые структурированы согласно своей особой кристаллической решетке (и здесь важна не наблюдаемая частота, а закономерное стремление постичь структурную четкость организующих моделей), так и метапсихология в широком смысле слова имеет своей целью определение принципов функционирования, направляющих осей, функционально различающихся подмножеств, которые действуют совместно или противоположно друг другу.

Нозографию упрекали в том, что она отдает предпочтение структуре в ее фиксированном виде и не придает достаточного значения психическому динамизму, на котором аналитик основывает свои надежды на изменение психического функционирования анализанта. Возможно, этот упрек оправдан в отношении психиатрической нозографии, но он уж точно не обоснован в том случае, когда дело касается психоаналитической нозографии. Потому что, если она действительно определяет некую когерентность в психопатологической организации и выделяет различные модальности, она не менее озадачена пониманием того, как эти модальности между собой взаимодействуют, а также как анализант при помощи переноса может перейти от одного к другому в регрессивном или прогрессивном смысле. Пренебрегая нозографией, аналитики предпочитают думать об уникальности их анализантов, что является необходимой позицией для того, кто проводит анализ личности. Это было бы деперсонализацией анализанта – думать о его бессознательных конфликтах лишь в терминах категорий и классификаций. И в данном случае недовольство было бы вполне понятно и закономерно. Но, сосредотачиваясь на анализе специфики эдипова комплекса того или иного анализанта, можем ли мы отрицать, что говорим про эдипов комплекс как про надындивидуальную структуру. Возможно, такого рода возражение еще более объяснимо, когда речь идет о нарциссизме. Известно, что нарциссизм имеет плохую репутацию. Редко, когда нарцисс удостаивается хвалебных эпитетов. Нарциссы раздражают, пожалуй, даже больше, чем перверты. Возможно, потому, что мы можем мечтать стать объектом желания перверта, в то время как нарцисс не имеет другого объекта желания, кроме себя самого. Нарцисс отвергает Эхо так же, как анализанты, которые-не-осуществляют-перенос прекрасно нас игнорируют.

И здесь стоит напомнить ряд очевидных истин: нарциссы – травмированные субъекты, в сущности, испытывающие недостаток в собственном нарциссизме. Нередко то разочарование, раны от которого у них еще не зажили, связано не с одним из родителей, а с обоими. Кого же им в таком случае остается любить, как не самих себя? Конечно, нарциссическая рана, причиненная инфантильному всемогуществу, непосредственная или проецируемая на родителей, – это удел всех нас. Но известно, что некоторые никогда от этого не оправляются, даже после анализа. Они остаются такими же уязвимыми. Анализ позволяет им лучше использовать свои защитные механизмы против ран, но они не смогли обзавестись такой шкурой, какой, похоже, для других является кожа. Ни один субъект не страдает больше, чем нарцисс, от того, что его каталогизируют под общей рубрикой, ведь его заботой является быть не просто единственным, но и неповторимым, не имеющим ни предков, ни преемников.

Было бы легко упрекать психоаналитические концепции в том же, в чем и нозографию, и отрицать возможность существования нарциссических структур и даже самого нарциссизма в качестве автономной организации. Но в таком случае подобное необходимо предпринять и по отношению к мазохизму и многим другим понятиям. Всегда есть возможность показать, что самое сильное выражение эротизма предполагает замаскированные агрессивные цели, и наоборот. Что же в этих случаях произойдет с аналитическими требованиями отделить, различить, распутать сложность, чтобы переделать ее на основе неочевидных компонентов?

Метапсихология не имеет немедленных клинических и технических применений. Всем известны отличные аналитики, которые ее игнорируют в большей или меньшей степени нарочито, что не мешает их аналитической практике основываться на бессознательной метапсихологии, которая направляет их размышления в сторону ассоциативной активности, при том, что сами они «плавают» более или менее аккуратно. Метапсихология хороша лишь для обдумывания, и всегда по ы, не в аналитическом кресле, а в кресле, в котором сидит аналитик перед белым листом, который стимулирует или подавляет его умственную деятельность.

Как я уже писал выше, то, что следует обдумывать сквозь призму нарциссизма, было бы немыслимо при полной изоляции этого понятия, при его изучении отдельно от всего остального. Для того чтобы лучше понять его природу, в некоторые моменты размышлений, действительно, лучше остаться с ним наедине, т. е. глубоко погрузиться в себя, поскольку он находится в сердце нашего Я. Он – та центростремительная сила, которая не желает знать о собственном смысле ничего другого, кроме противопоставления объекта и Я. Отношения последних сложны, так как понятие объектной связи включает для некоторых авторов также и нарциссические отношения Я к самому себе. Самая классическая теория допускала существование нарциссических инвестиций объекта еще до того, как Кохут предложил гипотезу Я-объектов (self-objects), которые являются лишь производными от нарциссизма.

Как бы то ни было, между сторонниками противоположных теорий имеется согласие; завершение созревания как Я, так и либидо, проявляется, в частности, в способности Я признать объект как таковой, а не только как простую проекцию Я. Является ли это, так же как и генитальные отношения, нормативной целью, которую необходимо привязать к идеологии психоанализа? Поддастся ли такая цель способностям психического аппарата, находится ли она в пределах досягаемости психоаналитического лечения? Считаю, что в данном вопросе чрезмерный догматизм – как в ту, так и в другую сторону – быстро запускает противоречия. Ибо утверждение полного, окончательного и неисправимого отчуждения желания от своего нарциссизма является не менее идеологичным и столь же нелогичным, как и заявление о том, что рано или поздно объект предстанет в своем истинном обличье. Так или иначе, рассмотрение Я (нарциссического) и объекта совершенно необходимо, оно отразит все вариации спектра – от субъективного ослепления до истинной встречи.

Я задаюсь вопросом, может ли случиться так, что, пока мы ни о чем не подозреваем, некая новая метапсихология, что-то вроде третьей топики, исподволь закрепилась в психоаналитической мысли, теоретическими полюсами которой стали самость и объект. Под давлением опыта у психоаналитиков могла появиться потребность в теоретической конструкции, более глубоко укорененной в клинике. Другими словами, могла измениться ситуация, когда практика располагается с одной стороны, а теория находится с другой, теория, которая являлась не чем иным – и это не случай Фрейда – как теорией клиники.

Таким образом, перенос более не является, в сравнении с другими, одним из концептов психоанализа, он является условием, начиная с которого можно будет думать об остальном. Так же и контрперенос, который не ограничивается лишь поиском нерешенных или непроанализированных конфликтов у аналитика, способных исказить его слушание; он становится коррелятом переноса, идя рядом с ним, индуцируя его, а иногда – предшествуя ему.

Если за последние десятилетия в психоанализе возникло что-то новое, то искать его следует в области осмысления отношений в паре. Это позволило бы нам избавить теорию Фрейда от духа солипсизма. Стоит отметить, что при перечитывании трудов Фрейда часто складывается впечатление, будто все, что он описывает, как бы выходит на свет помимо его собственного взгляда, или если он описывает клинические случаи, то помимо его действий. Когда он описывает психическую жизнь воображаемого ребенка, говоря о сексуальности или о Я, кажется, что этот ребенок следует по заранее заданному пути, а остановки, блокировки, смена направления, в сущности, лишь в малой мере связаны с его отношениями с родительскими объектами. Короче говоря, Фрейд минимизировал одновременно и роль своего собственного нарциссизма, и роль нарциссизма объекта.

Формулируя вещи таким образом, мы не обязательно делаем их более понятными. Ибо реверанс в сторону клиники не говорит, о какой клинике идет речь. Если молчаливая метапсихология отношений «Самость (Soi)–объект» постепенно навязывалась, это потому, что она лучше отражает клинические аспекты современного анализа, которые классические модели фрейдовской теории освещают очень несовершенно. Иными словами, психология Фрейда слишком ограничена его референтом, неврозом и прежде всего – неврозом переноса. Все происходило бы так, будто проблематика «Я (Soi)–объект» лучше описывает не только пограничные случаи, но и нарциссические структуры, если не сказать – главным образом их, поскольку противоположностью нарциссизма является неустранимость объекта.

Но было бы по меньшей мере странно настаивать на размежевании старого и нового в психоанализе, не попытавшись увидеть концептуальную преемственность, которая скрывается за внешним изменением. Так и хочется напомнить, что ничто не ново под луной, но точнее было бы сказать, что любая перемена наполовину менее нова, чем утверждают те, кто ее провозглашает.

Теория, которая опирается на опыт анализа невроза трансфера, отводит объекту в рассуждениях центральное место, рассматривая его как фантазматический объект или как объект желания. Теория, полученная из анализа пограничных случаев, продолжается, опираясь на фантазматический объект, но не может абстрагироваться от его отношений с реальным объектом. Ведь часто приходится констатировать, что участие объектов реальности сыграло свою роль в развитии психопатологии субъекта, или если выражаться более осторожно в плане этиологии и патогенеза, то достаточно сказать, что психическая структура субъекта свидетельствует о специфических отношениях между реальным объектом и фантазматическим объектом. Действительно, все происходит так, как если бы фантазматический объект, хотя и признанный в качестве объекта психической реальности, сосуществовал с реальным объектом, при этом последний обладал властью утверждать свое превосходство над другим. Как если бы двойная запись психических событий предоставляла одну и ту же реальность фантазматическим объектам и объектам реальным [2].

Что касается нарциссизма, объект, будь он фантазматическим или реальным, вступает в конфликт с Я. Сексуализация Я влечет за собой трансформацию желания, направленного на объект, в желание, направленное на Я. Это то, что я назвал желанием Одного со стиранием всяких следов желания Другого. Таким образом, желание меняет объект, поскольку Я само по себе становится объектом своего собственного желания; об этом переходе следует рассказать подробнее.

Что такое желание? Не ограничиваясь рамками известных определений, которые мы не будем напоминать, скажем, что желание – это движение, в ходе которого субъект децентрируется [3], т. е. смещается его центр, иначе говоря, погоня за объектом удовлетворения, объектом нехватки порождает в субъекте переживание по поводу того, что его центр уже не находится в нем самом, что он располагается вне его, в объекте, отдельном от него, с которым он стремится соединиться, чтобы воссоздать свой центр, посредством единства (вновь обретенной идентичности) в благополучии, которое следует за переживанием удовлетворения.

Таким образом, желание – это то, что обусловливает осознание пространственной разделенности и временнóго несовпадения с объектом, создаваемых посредством отсрочки, необходимой для переживания удовлетворения. В дальнейшем на этой символической первоначальной матрице, источнике психического развития, многочисленные факторы будут чинить препятствия полной реализации желания. Перечислим лишь некоторые из них: развязывание влечений, бисексуальность, принцип реальности и, наконец, нарциссизм. Эта совокупность факторов управляется основополагающими табу, такими как фантазии отцеубийства, инцеста и каннибализма. Помимо констатации этого факта, нам интересно рассмотреть те методы, которые используются для противостояния невозможности полной реализации желания.

При «первом» опыте нехватки решение находится через галлюцинаторную реализацию желания, такую как иллюзия, возмещающая отсутствие объекта. Эта модель в дальнейшем будет обогащаться при фрустрациях, которые будут связаны уже не только с поиском груди. Мы уже подчеркивали, что это решение неидеально, что нужно выработать другие варианты, более подходящие для подлинного удовлетворения. Но как таковое оно является психической реализацией, тем более ценной, что в глазах ребенка именно благодаря ему объект-грудь появляется снова. Он не в состоянии понять, что то, что он кричал и плакал, заставило мать прийти к нему на помощь, но он устанавливает причинно-следственную связь между галлюцинаторной реализацией желания и испытываемым удовлетворением.

Если жизненные потребности обеспечиваются в других ситуациях недостаточности объекта, то находятся и иные решения: самое фундаментальное – это идентификация. Она отменяет репрезентацию объекта, Я само становится этим объектом, смешиваясь с ним. Способы идентификации разнятся в зависимости от возраста. Вначале первичная идентификация называется нарциссической, так как Я сливается с объектом, который является скорее продолжением самого Я, чем обособленным существом, отдельность которого несомненна. Если этот способ нарциссической идентификации продолжает действовать и за пределами слияния с объектом, когда Я отделяется от не-Я и принимает отдельное существование объекта, то такой способ функционирования чреват для Я множеством разочарований. Непризнанная отдельность бесконечно порождает у Я опровержения относительно того, чем якобы является объект, и неизбежно влечет за собой все новые разочарования в том, что от него, объекта, ожидается. Таким образом, Я не может рассчитывать на объект для обретения единства-идентичности, способного присоединить его к своему центру при переживании вечно недостижимого удовлетворения. Тройственный характер отношений только осложняет эту ситуацию, поскольку нередко оба нарциссически инвестированных родительских объекта разочаровывают Я, каждый по своим причинам. Все это губительно для Я, так как фундаментальное переживание смещения в поисках замещающего объекта, который залечил бы раны, нанесенные первоначальным объектом, заканчивается неудачей, а вся череда перемещений за объектами-субститутами, от самых персонализированных до самых безликих, заставляет заново переживать то первое поражение [4]. Всякий контакт с объектом обостряет чувство смещения центра либо в отношении пространственного отделения, либо в смысле временнóго несовпадения. Эго-синтонию Я нужно искать лишь в инвестировании Я его же собственными влечениями: это положительный нарциссизм, следствие нейтрализации объекта. Достигнутая таким образом независимость Я от объекта очень ценна, но неустойчива. Потому что Я никогда не может полностью заменить объект. И хотя оно пытается поддерживать иллюзию на сей счет, находя удовольствие от существования в одиночестве, пределы этого начинают ощущаться очень скоро. И тогда нужно, чтобы инвестирования Я обогащались другим инвестированием, направленным на полностью идеализированный объект, с которым он сольется точно так же, как сливался ранее с первичным объектом. Только таким образом можно наконец достигнуть умиротворения от единения с Богом, разом отбросив простые земные радости.

На этом можно было бы и остановиться. Однако клиническая практика показывает, что такие реализации нарциссизма жизни никогда не удаются в полной мере. В некоторых случаях комбинированный эффект непреодолимой пространственной дистанции и нескончаемого временнóго несовпадения превращают переживание от смещения центра в испытание обидой, ненавистью, отчаянием. При этом возврат к единению или смешение Я с идеализированным объектом уже недоступны. Следовательно, это активный поиск не единения, а небытия, т. е. снижения напряжений до нулевого уровня, что близко к психической смерти.

Таким образом, нарциссизм создает почву для мимезиса желания через решение, которое позволяет избежать такой ситуации, при которой смещение центра вынудило бы к инвестированию в объект, объединяющий в себе условия для достижения центра. Я приобрело определенную независимость, переведя желание Другого на желание Одного. Этот мимезис может даже предстать в противоположной форме, убрать ограничения модели желания, когда нарциссизм не приводит к достижению единства. Он становится мимезисом нежелания, желания не желать. В данном случае поиски центра забыты из-за его уничтожения. Центр в качестве цели достижения полноты, становится пустым, отсутствующим центром. Поиск удовлетворения продолжается вне всякого удовлетворения – как будто оно когда-то было, как будто оно обрело свое благо в отказе от всякого поиска удовольствия.

Именно здесь смерть принимает облик абсолютного Существа. Жизнь становится равнозначна смерти, поскольку представляет собой освобождение от любого желания. Неужели эта психическая смерть маскирует собой желание смерти объекта? Думать так было бы ошибочно, поскольку объект уже был убит на пороге этого процесса, что следует отнести на счет нарциссизма смерти.

Негативная галлюцинаторная реализация желания стала моделью, регулирующей психическую деятельность. На смену удовольствию пришло не неудовольствие, а Нейтральность. Здесь нужно вести речь не о депрессии, а об афанизисе, аскетизме, жизненной анорексии. Таков подлинный смысл работы «По ту сторону принципа удовольствия». Метафора возвращения к неживой материи сильнее, чем можно подумать, поскольку это окаменение Я предполагает анестезию и инерцию в психической смерти. Это всего лишь апория, но такая, которая позволяет постичь цель и смысл нарциссизма смерти.

Следовательно, нарциссу Янусу свойственен миметизм как жизни, так и смерти, и он принимает призрачное решение сделать из жизни или из смерти абсолютно закрытую пару. Мы лучше понимаем, почему Фрейд отвернулся от нарциссизма, в котором увидел источник недоразумений. Однако замещение одного понятия другим меняет слово, но не суть.

И тогда Нейтральное поднимается во весь рост, бросая вызов мысли. Все становится сложнее с того момента, как нам приходится осознать, что Нейтральное – это также и реальность, безразличная к кипению человеческих страстей. Нейтральное есть пространство той беспристрастности интеллекта, о которой говорил Фрейд, когда заявил о существовании влечения к смерти. Нарциссизм – это понятие, а не реальность. Потому что последняя, даже когда становится клиникой, всегда отличается сложностью, с трудом поддающейся осмыслению. Она, как теперь говорят, гиперсложна.

Непреодолимая апория психоаналитической теории заключается в постоянном наложении друг на друга описательного и понятийного уровней, которое можно обнаружить при чтении трудов психоаналитиков. Нет ни одного аналитического трактата, в котором не ощущалось бы постоянное перетекание из одного плана в другой. Чистое описание невозможно, поскольку оно в большей или меньшей мере подчинено невысказанным, а то и неосознанным концептам. Едва ли проще представить себе столь же чистую концептуализацию, так как читатель проявляет заинтересованность лишь при том условии, что чувствует, как в нем просыпаются воспоминания о проводимых им анализах или о своем собственном анализе. Благое намерение теоретика постоянно осознавать, на каком уровне находится его мысль, способная переходить от описания к концепту и от концепта к описанию, нередко оказывается за пределами возможностей автора.

Если стремление к точности, несвободное от множества предрассудков, заставляет аналитика предпринимать упорные, хотя и питаемые иллюзиями попытки приблизиться к естественным наукам, то, я полагаю, оно никогда не выйдет за пределы физики и всегда будет оставаться в стороне от чистой математики, хотя бы из-за самих условий его работы. Но для того чтобы отвергнуть псевдонаучные притязания отдельных психоаналитиков (частенько североамериканские специалисты говорят о the science of psychoanalysis, что, как ни странно, напоминает рекомендации, которые давал своим ученикам Лакан), не стоит спешить с выводами о том, что психоанализ – это якобы чистой воды поэзия. В самом деле, в психическом функционировании аналитика есть нечто, отсылающее к мифологическо-поэтическому началу, не зря Фрейд и психоаналитики его школы всегда находили в поэзии мифа и литературы один из двух источников психоанализа, предлагая искать другой его источник в биологии. В конечном счете миф о Нарциссе имел не последнее значение для появления нарциссизма, а его способность вызывать ассоциации служила подпиткой для клинических описаний П. Нэкке. Может быть, биология поэтичнее, чем мы думаем, а поэзия теснее связана с «природой» человека, чем принято считать.

Но как только мы пытаемся осмыслить психоанализ отдельно от биологии, психологии и социологии, делая это метафизически, не поддаваясь комбинированному соблазну как псевдонауки, так и псевдопоэзии, мы приступаем к теоретической работе, несомненно, всегда носящей временный характер, и встречаемся с ее ограничениями за счет взаимного наложения описательного и концептуального уровней.

Нарциссизм более, чем любой другой аспект теории, таит в себе опасность смешивания в одно целое описания и концепта. Это потому, что он, если можно так сказать, является зеркальным концептом – концептом, говорящим о единстве Я, его прекрасной форме, о желании Одного (Единого), противоречащим тем самым – может быть даже, вплоть до их отрицания – существованию бессознательного и расщеплению Я, разделенному состоянию субъекта. Нарциссизм как таковой ждет лишь признания этой индивидуальности, этой непохожести, этой полноты. Поэтому следует задействовать концепт Один (Единый), печатью которого отмечен нарциссизм. Эта единица, которая дается непосредственно в чувстве существования, в качестве отдельной структуры, является, как известно, завершением долгой истории, идущей от абсолютного первичного нарциссизма до сексуализации влечений Я. Это – одна из реализаций «эроса» по успешному объединению раздробленной, разрозненной, анархичной психики, в которой доминирует удовольствие органа частичного влечения, за которым следует хотя бы частичное осознание себя как целостного, отдельного существа, имеющего свои границы. Но как же дорого приходится платить за это достижение, за возможность быть только Я. Здесь следует обратиться не столько к трудам психоаналитиков, сколько к наследию Борхеса, который лучше, чем кто бы то ни было, понял, насколько болезненна рана неспособности быть Другим. Но нам следует понять, что на пути от примитивной диады «мать–ребенок» до единого Я происходит целая совокупность операций: разделение двух частей этой пары, вызывающее у ребенка тревогу из-за сепарации, угроза распада и преодоление «выученной беспомощности» (Hilflosigkeit) через создание объекта и «нарциссированного» Я. Это последнее находит в любви к самому себе компенсацию за утрату любви-слияния, которое выражало его отношение к неотделимому объекту. Таким образом, нарциссизм представляет собой следствие не столько связи, сколько повторной связи. Нередко он вводит в заблуждение, убаюкивает себя иллюзией самодостаточности, так как теперь Я составляет пару с самим собой, через свой образ.

Следовательно, Один (Единый) – непростой концепт. Если его нужно подключить к работе, то, чтобы это сделать, недостаточно обозначить его антагониста – Другой и даже Нейтральное, а необходимо, наряду с Одним (Единым), думать еще не только о Двойном, но и главным образом о Бесконечности хаоса и Нуле небытия. Один (Единый) рождается, быть может, из Бесконечности и Нуля, так как они могут… создать лишь Одного. Но именно в колебаниях между Одним и Нулем мы должны рассматривать внутреннюю проблематику нарциссизма, и пусть нас не обескураживает тот факт, что если Один дается непосредственно через феноменологическое восприятие, то Ноль вообще не постигается, когда речь идет о себе, так же как бессознательное не в силах репрезентировать смерть.

Концепт не всегда избегает метафорического осмысления. Как раз таким образом мы и должны будем рассуждать, когда нам придется говорить о Нуле. Однако кривая будет асимптотической, поскольку мы сможем говорить только о «тенденции» к снижению до нулевого уровня возбуждения, т. е. жизни. Это подходящий момент для того, чтобы вернуться к разнице между описательным и концептуальным подходами. На уровне концепта и только концепта, в отрыве от описания, мы будем говорить о стремлении к психической смерти, чтобы пролить свет на клинические проявления, которые кто-то мог бы понять иначе. Тот факт, что нулевая точка имеет отношение к бессмертию, лишь слегка затрагивает сложность проблемы.

Мне не хочется упоминать здесь входящие нынче в моду восточные философские течения, поскольку я почти ничего о них не знаю. Но та, не слишком большая информация, которой я владею, заставила меня обратить внимание на очевидный факт. Не претендуя на полномасштабное обобщение, которое сложно было бы поддержать, мы должны признать, что многие люди на нашей планете живут в соответствии с базовыми принципами философии, детали которой им вовсе не известны, но которая пронизывает собой их образ жизни и мировоззрение. Оставаясь на западно-центристских позициях, Фрейд, который заставил нас пересмотреть некоторые, наиболее устойчивые понятия, возможно, имел в виду именно это ограничение, когда решил принимать во внимание принцип Нирваны, позаимствованный им у Барбары Лоу. Нетрудно показать, что сделанные им теоретические выводы очень далеки от того, чему учит метафизический Восток и что столь отлично от западной философии, что можно усомниться, действительно ли речь идет о философии. Так или иначе, я говорю с позиций психоанализа, а не философии, поскольку эта последняя сфера мне не близка. Если я между делом упоминаю о ней, то лишь для того, чтобы заметить, что некоторые явления, представленные в этой работе под названием «негативный нарциссизм», уже становились предметом философского осмысления в культурах, чьи традиции очень далеки от наших. Эти философские размышления подчиняются требованиям своей системы координат, которая неприменима к психоанализу. Но ведь они же стали порождением чего-то, внимания к отдельным аспектам психической жизни, которые в рамках западной мысли, как правило, оставались в тени, или же если и выходили на свет, то давали повод лишь для весьма робких рассуждений. Здесь как будто бы недостает свободы мысли, которую тормозят невнятные опасения, уже заставлявшие отступить тех, кто позволил себя увлечь, и останавливавшие тех, кто пытался вернуться к ним и настаивать на своем. Что касается меня, то мне кажется почти бесспорным тот факт, что психоаналитические размышления и практика подталкивают аналитика к напряженности между Одним и Нулем, и не всегда очевидным образом. Может быть, мне стоило бы подождать до тех пор, пока я сумею сформулировать свои наблюдения точнее, чем делиться ими так, как я это сделал в первый раз.

Вынесение на суд общественности целой коллекции статей, самые давние из которых были написаны свыше пятнадцати лет назад, не может дать автору полного удовлетворения, даже если он лелеет надежду на то, что эти тексты еще небезынтересны читателям. Мы не станем принимать обычных для сборников такого типа «мер предосторожности при использовании» – слишком уж точно они соответствуют стереотипу. Однако мне кажется, что мы не уделяем достаточного внимания одному из умозаключений, которое можно сделать при чтении ранее опубликованных трудов, собранных под обложкой одной книги. Мы можем увидеть, как работает странный феномен, который порой отличает пишущих аналитиков. Я имею в виду теоретический процесс, столь ярко выраженный у Фрейда и менее отчетливо прослеживающийся у других авторов работ по психоанализу. Речь идет о развитии в течение многих лет того концептуального пути, который строится на тех же основах, что и так называемый психоаналитический процесс в практической области. Мы с полным на то основанием замечаем, что не следует слишком усердствовать, разделяя аналитический процесс и перенос. В этом смысле стоило бы рассматривать теоретический процесс как эффект трансфера, оказываемый психоаналитическим процессом на психическое функционирование аналитика при написании работы. Велико ли будет отличие теоретического процесса от продолжения самоанализа аналитика через его собственный опыт психоанализа? Если можно так думать, если невозможно так не думать, то нужно остерегаться замкнутости в фундаментальном субъективизме, который способен пропитать собой теоретические рассуждения, что привело бы к радикальному скептицизму, приносить жертвы которому нынче стало так модно.

Можно усомниться в том, что теория психоанализа вообще способна когда-либо достичь объективности, не впадая в субъективность в том или ином ее виде, но и не стоит позволять себе заподозрить ее в том, что она якобы есть всего лишь защита от безумия, ведь то же самое можно сказать о любой мысли. Скорее, в психоанализе следовало бы подчеркивать оригинальный характер движения к объективности, и надо бы уделять большее внимание этому, а не делать поспешных заявлений о тщетности любых попыток достичь этой самой объективности, не осознавая, что, делая это, мы подчиняемся исключительно Zeitgeist.

Если вся аналитическая теория исходит из анализа переноса, то понятно, что при ее формулировании неизбежно обращение к контрпереносу, при условии что он, в своем бессознательном, не подвергнет ее кодированию. Однако, наряду с анализом переносов (пациентов) и контрпереносов, у аналитика находится место и для переноса своей «анализируемости» на психоанализ, рассматриваемый в момент написания работы как нечто безличное, тем более, что написанный им текст обращен к некоему обезличенному аналитику, знакомому или незнакомому, в прошлом или в будущем. Если мы станем искать сравнения внутри самой аналитической теории, то хорошо бы вспомнить, что Оно и Сверх-Я являются носителями той же самой безличности: первому она присуща в начале, а второму – в конце. Не нужно привязывать объективирующую субъективность к тому очень личному, что есть у аналитика или, в других случаях, к тому, как эта «личность» о многом говорит другим. В этом нет ничего удивительного, поскольку склонность этой аналитической субъективности к объективации всегда обусловлена речью другого. Если субъект хочет быть услышанным другим субъектом, то субъективность слушания никогда не теряет из виду того факта, которому она, впрочем, никогда не может дать исчерпывающего объяснения, что выразительную нагрузку несет на себе голос того, кто высказывается. Какой бы притягательностью он ни обладал, аналитик обязан позаботиться о том, чтобы не слышать этот другой голос как эхо. И если он в самом деле часто попадает в ловушку, ошибочным было бы полагать, что это неминуемо. Ведь существует не только нарциссизм.

Август 1982 года

---

1 Abrégé de psychanalyse. В 1971 г. Международная психоаналитическая ассоциация, которая отметила возвращение Фрейда в Вену в лице его дочери Анны по случаю Международного психоаналитического конгресса, предложила в качестве темы для размышления в научных дебатах агрессивность. Можно было констатировать, что через пятьдесят лет после опубликования «По ту сторону принципа удовольствия» почти все аналитики продолжали относиться к существованию влечений к смерти скептически, за исключением кляйнианцев, которые, однако, придают этому совсем иной смысл, чем Фрейд.

2 Мы считаем, что реальным объектом можно очертить не «реальность» вышеуказанного объекта, которая всегда непознаваема, а присутствие внутри субъекта дискурса, который, появляясь извне, способствует его отчуждению, накладываясь на его собственный дискурс. Правильнее было бы говорить об объекте извне, находящемся внутри, тем более, что реальность некоторых травм, полученных внешним объектом, почти несомненна.

3 Согласно определению Ж. Лакана.

4 Чрезвычайно важно понимать, что эти перемещения неизбежно приведут лишь к выработке несовершенных решений, всякий раз так или иначе неудовлетворительных, – что ж, только и остается сказать: такова жизнь! Дело в том, что возвращение к переживанию первоначального удовлетворения является фантазией, конструируемой постфактум, а попытка воссоздать его – не более чем мираж. Но в том числе и из-за этого либидо пребывает в постоянном поиске новых инвестиций, содержащих более или менее сублимированное удовлетворение влечений.

Часть первая
ТЕОРИЯ НАРЦИССИЗМА

Глава 1
Один, Другой, Нейтральный: нарциссические ценности (1976)

Лепил же он людей таким образом. Взяв в руки ком земли, он сам с собой рассуждал: «Вот я хочу сделать человека, но он должен гулять, бегать, ходить в поле; стало быть, мне надо дать ему две длинные ноги, как у фламинго». Так именно он и сделал и подумал опять: «Человек должен уметь сеять просо; значит, для этого я должен дать ему две руки – одну, чтобы держать мотыгу, а другую, чтобы вырывать сорную траву». И дал ему две руки. Тогда он снова подумал: «Человек должен видеть свое просо, а потому надо дать ему два глаза», – и дал ему два глаза. Вслед за тем он сказал себе: «Человек должен есть свое просо, а для этого ему нужен рот». И, дав ему рот, снова подумал: «Человек должен уметь плясать, и говорить, и петь, и кричать, а для всего этого ему нужен язык». И дал ему язык. Наконец, бог сказал самому себе: «Человек должен слышать шум танцев и речи великих людей, а для этого ему нужно иметь два уха». И бог дал ему два уха, после чего послал его в мир настоящим человеком.

Дж. Дж. Фрэзер. Фольклор в Ветхом завете

И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле.

И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их.

Быт. 1: 26–28

Семантические сдвиги

У психоаналитических концепций есть два источника: с одной стороны психоаналитическая практика, с другой – эпистемологический горизонт. Единожды принятые, психоаналитические концепты меняют слушание психоаналитика, что вновь ставит вопрос о теоретических инструментах психоанализа. Возможно, более, чем к любой другой концепции, этот вопрос относится к теории нарциссизма. Фрейд создавал данную теорию под давлением разного рода. На протяжении всего творчества несокрушимая убежденность в одном поддерживает его ход мысли: это – сексуальность. Но с той же убежденностью он придерживается мнения, что некий антисексуальный фактор создает конфликтность, обитающую в психическом аппарате. Вначале эту роль предназначили влечениям, названным влечениями к самосохранению. Такой подход не требовал большой оригинальности со стороны Фрейда, ведь надо было срочно посвятить все внимание тому, что так настойчиво скрывалось, – сексуальности. Итак, в первое время было достаточно определить, пусть временно, противоположный сексуальности полюс – самосохранение, даже если пришлось бы изменить его позже. Разумеется, к такого рода изменениям Фрейда вынудили препятствия, возникшие из опыта, а также критика как внешних, так и внутренних оппозиционеров. Одним из них, но первостепенной важности, был Юнг, чей интерес простирался до попыток разъяснения ранней деменции. Понятие Я, находившееся в запасниках теоретических разработок, возвращается на первый план. Однако еще в «Наброске психологии» (1895) Фрейд дает инстанции Я определения, которые позволяют предвидеть специфическую природу, а также эндогенное происхождение его инвестирования.

«Эта организация называется „Я“ и легко может быть отображена через рассуждение о том, что регулярно повторяемое принятие эндогенных количеств в определенные нейроны (ядра) и проторяющее воздействие, оттуда исходящее, даст в итоге группу нейронов, которая является константно загруженной, а значит, соответствует носителю запаса, которого требует вторичная функция» [5]. Конечно, Фрейд имеет в виду прежде всего вторичную функцию, но уже утверждает идею особенной инвестиции, что-то вроде энергетического резерва, свойственного для Я. Самые последние фразы «Наброска» свидетельствуют об этом. Фрейд спрашивает себя, не идя дальше (здесь заканчивается рукопись) об отношениях аутоэротизма и первичного Я. Мы вспоминаем, что именно в рамках психогенных нарушений зрения (1910) Фрейд сформирует гипотезу нарциссизма. Но уже во втором издании «Трех очерков по теории сексуальности» мы видим то внимание, с которым он отнесся к данной проблеме. В «Одном раннем воспоминании Леонардо да Винчи», которое датируется тем же периодом, упоминается миф о Нарциссе (S. E., XI, p. 100) [6]. Отметим, что оппозиция двух типов выбора объекта и материал, который обеспечивает нарциссизму его обоснование, связаны со взглядом: конфликт Леонардо между его активностью художника, связанного со скопофилией, и его чрезвычайной интеллектуальной любознательностью, вытекающей из эпистемофилии, которая является перевоплощением предыдущей. Взгляд Джоконды имел бы в этом случае совсем другое значение, никак не связанное с образом обманчивого коршуна (который, впрочем, открыл не Фрейд). Око Аргоса следит за вами повсюду поверх сумрачной улыбки. Не случайно, что, вернувшись на более серьезную почву – и даже самую серьезную, так как речь идет о глазной медицине – клиническую, Фрейд пользуется зрением, чтобы ввести идею либидинального инвестирования влечений, названных самосохранением. Но до сих пор мы остаемся в знакомом поле комплекса кастрации.

«Психогенное нарушение зрения» [7] дало Фрейду запоздалое утешение в том, что он пропустил открытие кокаина. Но если взгляд устремляет свои лучи к внешнему миру и может либидинизироваться до ничего-не-видения в истерической слепоте, то это потому, что он является жертвой избыточной эротизации. Он поворачивается внутрь, где его ждут другие приключения. Мы и сейчас признаем обоснованность отношений, которые Фрейд устанавливает между скопофилией и эпистемофилией, последняя вовлекает эротизацию в процесс мышления. Поэтому я полагаю, что предшествующий самый недооцененный текст, посвященный нарциссизму, – это «Человек-крыса» (1909). По поводу отношений нарциссизма и всемогущества мышления принято цитировать «Тотем и Табу» (1913). Но мы забываем, что все, что Фрейд говорит о всемогуществе, он открыл при помощи анализа Человека с крысами. Так можно думать, потому что в последних строках своего эссе Фрейд делает намек на тройную психическую организацию: одно бессознательное и два предсознательных, третья организация показывает пациента «суеверным и аскетическим» (выделено мной. – А. Г.). Он даже добавляет, что спонтанная эволюция заболевания имела следствием прогрессивный захват всей личности этой третьей инстанцией.

Отталкиваясь от взгляда, Фрейд связывает нарциссизм с областью видимого. Но теоретические трудности присутствуют с самого начала. О чем шла речь до этого? Об инвестициях в Я по типу замкнутого круга, о первоначальном Я в его отношениях с аутоэротизмом (анонс первичного нарциссизма, зарождающегося в его теории), о выборе вторичного аутоэротичного объекта до вытеснения. Он пишет в «Леонардо»: «Мальчик вытесняет свою любовь к матери; он ставит себя на ее место, идентифицируется с ней и принимает свою собственную личность за модель, выбирая новые объекты своей любви по схожести» (S. E., XI, p. 100). Итак, он опирается на любовь матери к нему, чтобы любить мальчиков, как она любила его, своего сына; она напоминает ему собственный образ, в то время как он становится на место матери. «Он находит свои предметы любви путем нарциссизма, потому что греческая сага называет Нарциссом юношу, которому ничто так не нравилось, как собственное изображение, и который был обращен в прекрасный цветок, носящий это имя».

Заметим в скобках, что Фрейд создает неологизм Narzissmus из… нарциссического соображения о благозвучии. Он переходит от образа себя как предмета любви к цветку воскрешения, минуя упоминание в высшей степени нарциссического события – момента слияния объекта и его изображения в элементе текучем, удивительном, смертоносном и регрессирующем до пред-рождения. До-рождения, после-рождения: первичный нарциссизм здесь буквально устраняется из сознания в пользу соблазнения внешним видом, красивой формой, в поисках своего двойника, который никогда не будет дополнением, а только дубликатом. Но и это слишком просто. Он продолжает свои размышления о Леонардо, этом любопытном Нарциссе, который был больше очарован формой Другого и загадками Мира, чем своим собственным изображением (у него немного автопортретов, если сравнивать с Рембрандтом, правда, более поздним). Фрейд замечает, что в то время как он преследует своими ухаживаниями юношей, это обманчивое внешнее маскирует от нас его неизгладимую, незаменимую, неповторимую любовь к матери. Начиная с этого момента Фрейд позволяет нам предречь, что сам нарциссизм есть видимость и что за ним всегда прячется тень невидимого объекта.

Вначале модель перверсии обосновывает теоретические изменения в работе «О введении понятия нарциссизм» (1914). Призыв к порядку для тех, кто был соблазнен юнгианской внеполовой сиреной. Нет, сексуальность присутствует всегда, и если мы находим несексуальное в любви к себе, то нужно хорошенько запомнить, что самолюбие взрослого растет из той любви, что ребенок присваивает себе, отнимая ее у своих объектов. Фрейдовское обоснование здесь прототипично. Одолжим у него этот дискурс:

1. Существуют перверты, которые любят свое тело, как любят тело Другого. Это не я так говорю, это П. Нэкке в 1899 г. – а он даже не психоаналитик, поэтому его нельзя подозревать в предвзятости клинического описания!

2. Если у взрослого существует перверсия, то это потому, что есть фиксация на одной из черт констелляции полиморфной перверсии ребенка.

3. Если какая-то черта настолько привлекательна, что способна монополизировать либидо, она должна быть выделена, введена в теорию в качестве концепта, определяя более общим образом судьбу влечений. Кроме того, сублимация – не требует ли она такой же нейтрализации, а следовательно, очевидной десексуализации?

Заметим, что тип конфликта, о котором Фрейд говорил в «Психогенном нарушении зрения», далек от того, чтобы быть частью нелибидинального фактора внутри Я для осуществления соматических функций последнего, он, наоборот, свидетельствует о посягательстве, о вторжении либидо в Я. Истерические атаки раскрывают в рамках конверсии похожее вторжение в двигательную сферу. Всемогущество мысли при навязчивости указывает на сексуализацию мышления. Чем более Фрейд размышляет, тем более аргументы Юнга ему кажутся неприемлемыми. Он не уступает ни в чем. Он радикализирует сексуальность и аннексирует Я. Поэтому либидо находится везде, даже в самых глубоких тайниках органического тела: в дупле больного зуба, в зарытом органе ипохондрика или в другом месте. Конфликт меняет протагонистов, отныне он противопоставляет объект и Я и отправляет к проблематике главным образом распределительной, т. е. экономической. Как для Я, так и для объекта. Вопрос инвестиций для сбалансирования бюджета министерств – Внутренних и Иностранных (Внешних) дел.

Продолжение нам известно. Вопрос, который будет поставлен, это вопрос о происхождении инвестиций. Мы будем об этом толковать далее [8]. Следует различать три проблемы:

I. Первичный нарциссизм: что под ним подразумевают?

а) Организация частичных влечений Я в единую инвестицию Я;

б) Абсолютный первичный нарциссизм как выражение тенденции к сокращению инвестирования до нулевого уровня.

В первом значении речь идет о нарциссическом Я как о Едином неделимом, появившемся под воздействием «эроса» из n частичных влечений.

Во втором значении речь идет о выражении принципа инерции, поставленного, начиная с «Наброска», в позицию главного референта и получившего в дальнейшем название принцип Нирваны, который тяготеет к абсолютному первичному нарциссизму.

Фрейд никогда окончательно не решит этот вопрос. Мы могли бы предложить диалектическое решение. Если Я достигает цельной, единой инвестиции, вытекающей из фрагментации, или же Я придет к абсолютному нулю, два эти результата аналогичны (но это не значит, что они идентичны). В обоих случаях Я находит в себе самом свое собственное удовлетворение, дает себе иллюзию самоудовлетворения, освобождается от потрясений и зависимости от объекта, чрезвычайно изменчивого в том, что он дает или отказывается давать по своему усмотрению. Прогрессия ведет к Я Единому – что при случае позволяет найти спокойствие посредством регрессии, когда фрустрация к этому принуждает, другие защиты оказываются неэффективными. Регрессия ведет иногда дальше: к нулю иллюзии неинвестирования, но этот ноль, становится объектом инвестирования, что превращает регрессивное отступление в позитивное стремление, в прогресс; так хочет аскеза – возврата в божественное лоно.

II. Происхождение инвестиций: Я и Оно

Экономика отправляет к топике. Сколько (количественно) может быть понято, только если мы знаем, Откуда оно приходит? Откуда исходят ресурсы? (Фрейд не переставал колебаться в своих ответах.) Где тот «резервуар»? Это как поиск источников Нила или Амазонки. Вопрос, который среди других породит ответ Хартманна. На византийский вопрос о том, вышло ли Я из Оно или какие-то Оно и Я существуют изначально (вопрос, от которого зависит локализация «резервуара»), Фрейд ответить не может. Примечательно, что сегодня этот вопрос никого не интересует. Настоящий вопрос скорее в том, чтобы знать, находятся ли истоки в Оно–Я (это наша Самость?) или в объекте. Фрейд, по моему мнению, ставит вопрос таким образом, так как остается зависимым от проблемы взора. Потому что надо было сначала смотреть, потом – отойти назад, исключить себя из отношений смотрящий – смотримый, сделаться невидящим. Если бы он был видящим, это привело бы его к вовлечению в рассматривание, но также, возможно, поместило бы в слепую точку взора. Лучше быть видящим и смотреть посредством видящего. Или, еще лучше, поставить себя вне визуального поля, заслонить взгляд и заменить его слушанием. Жан Жиллибер предложил удачный термин для «слушанья» – écouteurisme. Слышать неслышимое – это идти к невидимому, за пределы видимого. Слушание отправляет нас не только к неслыханному, но и к неслышному: к глухой жалобе тела, вплоть до голоса молчания.

III. Судьба нарциссизма после последней теории влечений

Известно, что нарциссизм, покинутый Фрейдом из теоретических соображений, был им сохранен лишь в планах после «По ту сторону принципа удовольствия». В «Абрисе» нарциссизм лишь едва упоминается. Далее идут концепты. Но и их бросают – подобно эфемерной любви их оставляют, когда другая, более привлекательная любовь, зовет. Однако нарциссизм не исчез из психоаналитической литературы. Он даже вернулся более сильным, но речь идет о понятии, одетом по новой моде – моде «селф».

Согласно взгляду на автономию нарциссизма, психоаналитики разделились на два лагеря. Для одних защищать автономию является абсолютно законным. Это означает, что принимается гипотеза первичного нарциссизма – либо в качестве автономной инстанции (Грюнберже) [9], как способ пренатального функционирования психической жизни, либо в принятии единой «оптики» Я (Кохут)