автордың кітабын онлайн тегін оқу  Долгая дорога в Тегеран. На велосипеде по Европе и Ближнему Востоку

Ребекка Лоу

REBECCA LOWE

THE SLOW ROAD TO TEHERAN

A Revelatory Bike Ride through Europe and the Middle East

September Publishing, 2022

РЕБЕККА ЛОУ

Долгая дорога в Тегеран

На велосипеде по Европе и Ближнему Востоку

Перевод с английского
Александры Глебовской

Individuum, 2025

УДК 316.7

ББК 26.890

Л81

Лоу, Ребекка

Л81 Долгая дорога в Тегеран. На велосипеде по Европе и Ближнему Востоку / Ребекка Лоу. [пер. с англ. А. Глебовской]. — М.: Individuum, Эксмо, 2025. — 467 с.

 

ISBN 978-5-04-218794-0

 

В разгар сирийской войны 2015 года британская журналистка Ребекка Лоу села на велосипед и в одиночку отправилась из Лондона в Тегеран — через пустыни, горы и диктаторские режимы, преодолев двадцать стран и одиннадцать тысяч километров. В этом путешествии Ребекка пьет чай с беженцами и политическими активистами, отбивается от навязчивых ухажеров, попадает в песчаные бури, едва не теряет сознание от жажды — и раз за разом выпутывается из передряг благодаря помощи незнакомцев. «Долгая дорога в Тегеран» — живой и честный портрет современного Ближнего Востока, где репрессии, повсеместный сексизм и бюрократический абсурд соседствуют с традиционным гостеприимством, а юмор и человечность помогают пережить самые тяжелые испытания.

 

УДК 316.7

ББК 26.890

 

© Rebecca Lowe, 2022

© ООО «Издательство «Эксмо», 2025

ISBN 978-5-04-218794-0 Individuum®

Посвящается папе: и при жизни, и после он всегда вдохновлял меня щедростью своей души; он успел бы прочитать эту книгу, если бы я дописала ее вовремя.

И моей маленькой дочери Фрэнки: с ее рождением я поняла, через что заставила пройти своих несчастных родителей. Мам, прости (и ты, папа, тоже — если слышишь).

 

Пролог

«Ибо страшны не смерть и невзгоды, а страх смерти и невзгод».

Дервла Мерфи, «Полный вперед» (1965)

Дорогу я вижу хорошо — она извивается между горами и морем. Провожу по ней пальцем. Местами она отчетливо видна, местами сливается с более темной линией автострады или ныряет в ущелье у прибрежной полосы. Я выжидающе смотрю.

— Вот, — говорю. — По этой.

На моего собеседника это не производит впечатления. Он проводит рукой по подбородку, я слышу, как под его ладонью скрипит щетина. Впервые замечаю серые круги у него под глазами. Он выглядит старше своих двадцати семи лет.

— Дороги нет, — повторяет он и при этом даже не смотрит на карту. Ни к чему ему карта, он и так отлично знает эти края.

— Но вот же, — я тыкаю пальцем. — Она вроде тут проходит, разве нет?

Наконец он вглядывается. Я замечаю у него на висках седые пряди. Бедолага, думаю я. По специальности он не фиксер[1], а инженер-электрик. Я обратилась к нему по одной причине: в городе его все знают. Самер — человек, который найдет вам кого угодно, он со всем справится. Но пока наши отношения складываются не очень. Сначала он заставил меня ждать три часа из-за «небольшого взрыва газа» дома. Потом на эстакаде мы чуть не угодили под автопогрузчик — может, этим и объясняются его серые круги и седые пряди.

Ну а теперь это. Глядя на то, как избирательно Самер реагирует на дорожные знаки, можно было предположить, что спокойная прибрежная дорога ему по душе. Но он, судя по всему, решил насоветовать мне другой маршрут.

— Дорога есть, — признает он. И действительно, какой смысл отрицать? — Но плохая.

Он тычет в бледную прерывающуюся линию, подминая пухлым указательным пальцем сразу четыре деревни: «Там песок. И выбоины. На машине плохо. На велосипеде тоже».

Он бросает взгляд на прислоненный к стене громоздкий велосипед с тремя передачами и поржавевшей темно-синей рамой. Сумку со светоотражающими полосками, притороченную к рулю, украшает стикер «ПО БЕЙРУТУ НА ВЕЛОСИПЕДЕ», рядом логотип — мускулистый велосипедист в цветастой бандане балансирует на заднем колесе. Я проездила по городу несколько дней, но до этого красавца мне пока далеко.

— Тем более на этом велосипеде.

Я сдаюсь, откладываю карту. Вообще-то я уже приняла решение: до северной границы я доберусь на велосипеде. На дворе декабрь 2014 года, я приехала в Ливан, чтобы написать репортаж о самом масштабном кризисе с беженцами за всю историю этого региона: миллионы сирийцев бегут от разрушительной войны у себя на родине. Я провела в Бейруте неделю — брала интервью у политиков, активистов и сотрудников гуманитарных организаций, пытаясь составить впечатление о том, как война в Сирии повлияла на ее самого маленького и беззащитного соседа. Вот только репортаж мой выглядит сухим и безжизненным. Мне совершенно ясно: чтобы увидеть полную картину, нужно попасть в палаточные лагеря за пределами Триполи, на побережье. Поговорить с людьми, которые живут и выживают на передовой.

Однако добраться туда нелегко. Такси стоит дорого, а автобус может где-то надолго застрять или вовсе не повернуть куда нужно. И тут меня осенило: а не поехать ли на велосипеде? До Триполи по прямой меньше девяноста километров — можно проехать (всего) за день. Дорога с виду просто идеальная: льнет к морскому берегу, разматываясь нитью Ариадны прямо на север. Отсюда, из Бейрута, мне кажется, что я спокойно преодолею маршрут, миновав все опасности автотрассы.

Кроме того, не могу не признать: во мне пробудился азарт. Мне уже доводилось ездить на велосипеде в интересных регионах: Индии, Мексике, на Балканах — но не на Ближнем Востоке. Поскольку задумка меня пугает, я потратила несколько часов на поиски проводника. Пока что — безуспешно.

— В Триполи вам в любом случае ехать не стоит, — говорит Самер. — Там все еще бои с джихадистами. Можете поймать пулю. Или… — он осекся.

— Или?..

— Еще хуже.

— Хуже?

— Да, хуже, — в его голосе слышится раздражение, будто он разговаривает с ребенком. — Похитить, пытать. Хуже.

Я смотрю на него, плохо понимая, что ответить. Повисает долгое молчание — он докуривает сигарету, берет новую. Пачка ливанских «Сидарз» цветом как мой велосипед — и, вероятно, настолько же опасна.

— То есть вы не поедете со мной? — подытоживаю я.

Он медленно выпускает длинную струю дыма, встает и тянется за своей кожаной курткой. Она сильно протерлась на локтях и пахнет чем-то приятным и затхлым, как влажная древесина.

— Не поеду, Ребекка, — говорит он, и по тону я понимаю, что разговор окончен. — Боюсь, вам придется ехать одной.

После ухода Самера я долго обдумываю его слова. Он не первый, кто отговаривал меня ехать по прибрежной дороге, да и вообще самостоятельно отправляться в северные провинции. Да и велосипед явно знавал лучшие дни. Даже работники проката рассмеялись, когда я сказала, что собираюсь на нем за пределы Бейрута: решили, видимо, что я шучу.

Но мои инстинкты подсказывали мне, что все будет хорошо. Друзья из Триполи говорили, что, несмотря на отдельные очаги беспорядков, в целом на улицах города спокойно. А если дорога окажется непроходимой, всегда можно придумать другой путь. После долгих размышлений я пришла к выводу, что не стану слушать Самера — а также Мохаммеда, Мидхата, Халифа и всех прочих местных, которые, похоже, считают поездки по Ливану на велосипеде признаком психического расстройства. Была не была!

***

Выбраться из Бейрута не так просто. Выпутываться из клубка кольцевых дорог и эстакад, переплетенных словно макароны в кастрюле, — все равно что биться с осьминогом с тысячей щупальцев. Но вот я наконец вырываюсь на волю — и тем милее мне кажется избранный путь вдоль берега. Сразу же начинается захватывающее путешествие с прекрасными видами. Дорога, вызывавшая у многих серьезные опасения, действительно бугристая и песчаная, но в то же время тихая, живописная и почти идеально подходящая для велосипеда. Если не считать прокола в самом начале, с которым мне помог первый встречный, который по доброте душевной рискнул жизнью маленького сына, отправив его на маленьком BMX по восьмиполосной автостраде за ремнабором, все проходит гладко и спокойно. Несколько часов я качу то вверх, то вниз по краю утеса, через деревушки с побеленными домиками, блестящими в лучах солнцах, и меня овевает прохладный зимний ветер, несущий ароматы пряностей и жасмина. Из рыбацких бухт иногда доносится музыка, я узнаю «жемчужину Ливана» Файруз и Мохаммеда Мунира, «арабского Боба Марли».

В Триполи я приезжаю бодрой и успокоившейся. Военизированных отрядов суннитов и алавитов, которые предположительно хозяйничают в этих краях, нигде не видно, и до границы я добираюсь без единого происшествия.

Это скудное на события мини-приключение научило меня нескольким вещам. Во-первых, отправляясь в путь на велосипеде, всегда берите с собой заплатки для камер. Во-вторых, ливанцы всегда с радостью вам помогут. В-третьих, ливанские водители — маньяки-самоубийцы. Наконец, никогда не верьте тем, кто твердит «это невозможно». Да, кое-что действительно невозможно. Например, доехать на велосипеде до Луны — или хотя бы выехать за пределы Ливана, ведь на севере зона военных действий, а на юге — давний противник Израиль. Но заметьте разницу между просчитанным риском и безрассудством — эти явления часто путают. Решения, которые многим покажутся безрассудными, зачастую вовсе не таковы, а предполагаемые опасности — надуманны и преувеличены.

После этой короткой поездки мне в голову пришла занимательная мысль: если я смогла пересечь на велосипеде Ливан, хотя мало кто считал это осуществимым и разумным, почему бы не замахнуться на большее? Пересечь страну побольше? Или целый континент? Или даже (если прихватить побольше крема от мозолей и заручиться помощью попутного ветра) добраться из родного Лондона до Ближнего Востока?

Поначалу эта идея показалась мне бредом. Однако она обрушилась на меня с таким напором, будто уже давно таилась где-то в закромах сознания, выжидая подходящего момента. Я буду путешествовать, взяв с собой лишь самое необходимое, и разговаривать с местными, пытаться понять, как им живется. Я очищу настоящие человеческие истории от шелухи выдумок и предрассудков. И сделаю я это, подобно Патрику Ли Фермору[2], не как бродяга или туристка, а как странствующий мудрец, мыслитель, отправившийся на поиски истины.

По крайней мере, так я все это опишу маме. Я, в отличие от Фермора, не романтик по натуре и не питаю особых иллюзий. Я не столько Дон Кихот, сколько Санчо Панса, а скорее и вовсе Росинант: стареющая и неуклюжая женщина, чьи лучшие годы позади (по крайней мере, в том, что касается спортивной формы).

Однако я, как и Фермор, точно знаю, в чем моя цель. Для него это было «загадочное и кривобокое» Черное море, «парящие на фоне неба очертания» Константинополя. Я же стремлюсь к темно-бордовым предгорьям Эльбурса, где в лучах яркого солнца раскинулся город, окутанный покровом тайны.

Эта мысль приходит мгновенно и без каких-либо сомнений. Если я вообще отправлюсь в это путешествие, пунктом назначения станет Тегеран.

 

Введение

«Мне чужды запад и восток, моря и горы — я ничей»[3].

Руми, персидский поэт XIII века

Впервые Ближним Востоком я заинтересовалась в десять лет во время круиза по Нилу.

Я хорошо помню то путешествие. Мы с семьей отправились в недельное плавание на теплоходе от Асуана до Каира. Каждое утро мы вставали в половине пятого, чтобы до рассвета осмотреть храмы и гробницы, а по возвращении через пять часов восполнить запас жидкости чаем с молоком. Ранние подъемы изматывали, нас в темноте загоняли в автобусы, но с этим ничего нельзя было поделать. К семи утра солнце уже стояло высоко над головой, сверкая точно лезвие палача, нацеленное прямо на вас. Это было совсем не то солнце, к которому я привыкла, не согревающее и жизнеутверждающее, а пылающее и безжалостное. Среди развалин храмов потные туристы в соломенных фетровых шляпах топтались на островках тени, словно жертвы кораблекрушения в ожидании спасения. Мы с братом прыгали от одной тени к другой, воображая, что солнечные участки — это овраги с крокодилами или грозящая засосать тебя трясина: поверить в это было не так уж трудно.

Из всей экскурсионной программы мне больше всего понравились подземелья. Внутри склепа ты оказывался будто в параллельном мире — не в огненной геенне, а в прохладном Элизиуме позолоченных саркофагов, расписанных фресками гробниц и прекрасных загадочных иероглифов, которые были повсюду, от пола до потолка. Здесь, вдали от зноя и сутолоки, нас ждала подземная страна чудес, мерцавшая безмолвным великолепием. Могущество тут было запечатлено словно в самой земле, а люди ходили плечом к плечу с богами.

— По-арабски Египет называется «Миср», то есть «фронтир», — сказал мне однажды наш гид Абдо.

Я только что спаслась от разгрома в настольном теннисе, потому что последний мячик улетел за борт, и лежала на животе, высматривая в воде крокодилов.

— По-моему, это подходящее название. В давние времена мы были главными воротами в Африку и Азию. Когда-нибудь, иншалла, станем снова.

Если точнее, таким я воображаю себе наш разговор теперь — на основании сумбурных записей в дневнике. Лет до шестнадцати я каждые каникулы вела дневник, причем египетский стал самым подробным: пухлый magnum opus, набитый полароидными снимками, примитивными зарисовками иероглифов, обрывками папируса и признаниями в безответной любви к Абдо — благодаря пышным усам и ловкой игре в пинг-понг в моих глазах он был более чем достойным кандидатом в мужья.

Египет меня очаровал. Что, гадала я, случилось с этими величественными монументами, разрушенными временем? Или создавшими их фараонами, которые считались богоподобными? Прежде я никогда не задумывалась над тем, как с ходом истории одни властители сменяют других, рождаются и рушатся империи. Для меня Британия всегда была Великой, а ее положение в мире — столь же неизменным и долговечным, как воздух, которым мы дышим. Вот только пять тысяч лет назад мы строили жилища из навоза и ивовых прутьев, а в Египте возводили из известняка пирамиды на фундаменте площадью в десять футбольных полей. В Египте даже была своя женщина-правительница — и прошло три тысячелетия, прежде чем мы решились повторить этот опыт.

На прощание Абдо подарил мне засушенный цветок лотоса, который я вложила в дневник.

— Похоже, тебе понравилась наша страна, — сказал он, пока я захлопывала тетрадку, чтобы он не увидел страницы, изрисованные розовыми сердечками рядом с его именем. — Обязательно возвращайся. Ты увидела лишь малую ее часть, куда легко и безопасно добраться, но вокруг еще много интересного.

Я пообещала ему вернуться и сдержала слово через двенадцать лет. С тех пор мой интерес к Среднему Востоку[4] неуклонно рос. За следующие десять лет я несколько раз возвращалась в Египет для работы и отдыха, а также побывала в соседних странах: Ливане, Турции, Омане, Объединенных Арабских Эмиратах. С каждой поездкой я узнавала чуть больше об этом загадочном уголке земного шара, вместе с тем замечая, как же мало я знаю. Места эти неизменно меня озадачивали: каждое из них представало настоящим гордиевым узлом культур, верований и историй, чьи корни залегали далеко от моей родины. Я была чужаком и осознавала, что всего мне не понять. И все же мне хотелось сдержать данное Абдо слово и заглянуть за пределы «легких и безопасных мест», увидеть все по-настоящему.

 

Вернувшись из Ливана, я сразу же начала готовиться к поездке в Тегеран. Интересующимся отвечала, что собираюсь «в тур по Среднему Востоку». Вот только это был короткий ответ на сложный вопрос, потому что Востоков много. Один протянулся от Марокко до Пакистана, другой — от Египта до Ирана. Есть Восток с Турцией и Суданом, а есть без них. Еще один почти целиком сводится к Аравии, а другой, довольно редкий, включает разнообразные «-станы». Границы этого сложного региона никогда не были четко очерчены. Точнее, они перекраивались слишком часто — причем неизменно кем-то снаружи. Само название «Средний Восток» уже содержит в себе проблему: средний по отношению к чему? К востоку от чего? Очевидно, оно никак не описывает живущих там людей, многих из которых наверняка удивили бы те критерии, по которым они попали в этот клуб.

А вот словосочетание «Средний Восток» появилось относительно недавно. В XIX веке западные дипломаты обычно говорили про Ближний и Дальний Восток. К Дальнему относили страны к востоку от Индии, а Ближний представлял собой туманную территорию между Индией и Европой, в основном под властью Османской империи. «Пределы Ближнего Востока обозначить непросто, — писал в 1916 году английский историк Арнольд Тойнби. — На северо-западе самой заметной границей служит Вена, но с тем же успехом можно заменить ее Триестом, Львовом или даже Прагой. На юго-западе границы размыты еще сильнее…» После Первой мировой войны эта категория стала еще более расплывчатой — и излишней. Зачем нужно общее наименование для земель между Восточной Европой и Западной Азией, если общего знаменателя (Османской империи) больше нет?

Тем временем земли между Турцией и Восточной Азией начали стремительно приобретать все бóльшее стратегическое значение. Томас Эдвард Гордон, английский военный и дипломат, не был автором термина «Средний Восток», однако именно он впервые использовал его в документах (в 1900 году) и тем самым ввел в анналы истории. Для него центром этого региона были Иран и Афганистан, которые он считал важнейшей буферной зоной в противостоянии с Россией. Через два года офицер ВМС США Альфред Тайер Мэхэн описал как «средний Восток» (с маленькой буквы) примерно тот же регион, повторив соображения Гордона и призывая Великобританию усилить присутствие своего флота между Суэцем и Сингапуром.

Сегодня эта обширная территория с размытыми границами продолжает постоянно менять очертания. В США, Евросоюзе, Великобритании и ООН используют разные определения, но хотя они и претендуют на объективность, все же за этим скрывается множество неопределенностей. Границы так называемого «Среднего Востока» остаются настолько зыбкими, что специалисты иногда предпочитают вообще отбросить это словосочетание, вместо этого пользуясь более конкретными обозначениями. Например, «Арабский мир», хотя в него не входят Израиль и Иран, которые большинство европейцев считают воплощением Среднего Востока. Или «Исламский мир» — вот только он простирается куда дальше, охватывая Африку и Азию, ведь в Индии и Индонезии проживает четверть всего мусульманского населения планеты.

Так что же такое этот Средний Восток? Похоже, никто толком не знает. И одновременно знают все. Для находящихся на Западе он предстает как островок стабильности в волнах медийной шумихи. Он ассоциируется с хаосом и репрессиями, конфликтами и террором. Это зловещий «Другой», чьи ценности чуть ли не диаметрально противоположны нашим.

Я и сама лишь недавно поставила под сомнение этот образ. В 2011 году, когда отдельные протесты переросли в настоящее восстания по всему региону, я работала в Международной ассоциации юристов (IBA) — всемирной юридической организации, в которую входит знаменитый Институт прав человека (International Bar Association’s Human Rights Institute). В качестве репортера IBA я освещала события «арабской весны», уделяя особое внимание нарушениям прав человека, военным преступлениям и конституционным кризисам. Для арабов это было время великих надежд и острого отчаяния — диктаторские режимы падали как костяшки домино, но их место занимали новые губительные силы. Каждый день СМИ сообщали о чудовищных злодеяниях, какие и представить себе трудно, но очень часто выдергивали их из контекста. С чего начались волнения? Что послужило их движущей силой? Средний Восток, где две трети населения моложе тридцати лет, долгое время был молодым регионом, которым правили старики. Так почему же выступления начались только сейчас?

Ответы на эти вопросы зачастую выглядели поспешными. Они сводились к примитивным противопоставлениям — тирания против террора, демократия против диктатуры, Восток против Запада. Но голоса живых людей, зажатых между двумя крайностями, почти не были слышны.

 

Средний Восток всегда был непростой темой для западного журналиста. Слишком запутанной, деликатной, далекой от наших собственных повседневных забот. Добавьте к этому многочисленные предрассудки. После 11 сентября таблоиды свели весь регион к лозунгам «Бомбы! Бурки! Фанатики!», которые отражали и одновременно подпитывали гораздо более широкую нетерпимость. «Неслучайно всплеск насилия на почве расизма в Великобритании случился ровно в тот момент, когда газетные заголовки разжигали нетерпимость и ненависть», — заметил в 2016 году Кристиан Алунд, председатель Европейской комиссии по борьбе с расизмом и нетерпимостью (ECRI). Сказал он это после того, как Комиссия представила отчет, в котором назвала The Sun, Daily Mail и Daily Express ответственными за «разжигание предрассудков в отношении мусульман» и «безрассудную халатность».

О том же сказал председатель Независимой организации по стандартам прессы (IPSO) Алан Мозес: «Я подозреваю, что газеты периодически пишут о мусульманах так, как никогда не позволили бы себе писать о евреях или католиках». Он признался, что образ ислама стал «самой сложной проблемой», с которой ему пришлось столкнуться за пять лет на этом посту.

Не только британская пресса стала жертвой этих тревожных тенденций. Согласно исследованию Иллинойсского и Арканзасского университетов, в 2015 году 81 % внутренних террористов, про которых говорили в новостных передачах США, были названы мусульманами, хотя, по данным ФБР, мусульмане составляли лишь 6 % от всех подозреваемых в терроризме на территории США. Исследование консалтинговой фирмы 416 Lab показало, что в 1990–2014 годах только 8 % заголовков New York Times, связанных с мусульманами, имели позитивный характер, тогда как 57 % были негативными. Исследователи пришли к выводу, что средний читатель «с большой вероятностью возложит коллективную ответственность на ислам/мусульман за преступления отдельных лиц».

В последние годы крайне правые западные лидеры, такие как Дональд Трамп, Виктор Орбан и Анджей Дуда, старательно раздували это пламя, поддерживая, укрепляя и легитимируя исламофобию по всему миру. Неудивительно, что большинство европейцев стали воспринимать беженцев из Сирии и Ирака как главную угрозу, хотя риск быть убитым джихадистом у них примерно такой же, как погибнуть от удара молнии. Или что три четверти американцев боятся путешествовать в арабские страны, поскольку там якобы опасно, при этом восемь человек из десяти не в состоянии показать этот регион на карте[5].

Работая над статьями о Ближнем Востоке, я ломала голову, как избежать этих штампов. Как увидеть этот регион незамутненным взглядом? Проблема заключается не только в предвзятости газет, но и в журналистике как таковой: ее интересуют кризисы и конфликты — даешь кровищу на первой полосе, да побольше, потому что именно этого жаждет читатель. СМИ, живущие насилием и злодеями, неизбежно создают крайне искаженную картину мира, в которой все опасности преувеличены, а самые ужасные события описаны как тривиальные.

Я чувствовала, что должна придумать новый тип репортажа, который будет фокусироваться на повседневной жизни, не сводящейся к политике и кровопролитиям. Репортажа, в котором регион предстал бы не монолитным очагом хаоса и фанатизма, а разрозненной мозаикой, где внутренние различия внутри порой столь же разительны, как и разница между ним и теми, кто смотрит на него со стороны.

После короткой поездки по Ливану я поняла: что мне нужно, так это велосипед.

 

Когда я объявила близким, что собираюсь в одиночку проехать на велосипеде от Лондона до Тегерана, реакция оказалась неоднозначной. Многие меня поддержали, некоторые… не очень. Больше всего людей беспокоили три моих личных качества, которые, даже если мне будет сопутствовать колоссальное везение, обрекут меня на провал: я женщина (мишень для сексуальных домогательств), я из Европы (мишень для террористов) и я журналистка (мишень для тиранов).

— Ты, скорее всего, умрешь, — сказал мой друг, глядя на меня со смесью настороженности и нежности, как на расшалившегося карапуза или нагадившего на ковер щенка. — Шансы примерно шестьдесят к сорока.

Другие были еще менее оптимистичны. Один родственник со своеобразным чувством юмора прислал мне текст стихотворения Киплинга «Если…», призывая сохранять голову на плечах, «когда теряют головы вокруг», а какой-то мужик в пабе назвал меня «наивной дурой, которую обезглавят в канаве — в лучшем случае».

Мама отреагировала относительно спокойно. По крайней мере, не сожгла мой паспорт и не вызвала санитаров из ближайшей психушки. Впрочем, она написала мне электронное письмо, где излила свои чувства, чтобы избежать любой двусмысленности: «Ты даже не представляешь, насколько опустошенной я себя чувствую». Далее следовал спокойный и взвешенный анализ всех возможных невзгод, которые поджидают меня на пути. Для пущего эффекта письмо изобиловало словами «опасное», «безумное», «враждебный», «малолетняя», «опасное» (второй раз), «в постоянной тревоге», «рискуешь собственной жизнью и здоровьем», «ограбят и изнасилуют» и «семья распадется», а также дюжиной восклицательных знаков. В ответ я поступила так, как обязана была поступить любая любящая дочь: обняла, поцеловала, успокоила… и продолжила делать все, что мне заблагорассудится.

Я предполагала, что еще сильнее разволнуется мой бойфренд. На тот момент, когда я сообщила П. (так я его буду здесь называть) о своих планах, мы встречались уже три года, два жили вместе. Я не просила у него разрешения, а просто поставила перед фактом. Он принял мое решение, хотя и неохотно, и не высказал никаких серьезных возражений. Только позже я поняла, насколько безрассудно себя вела и что на его месте едва ли проявила бы такое же понимание. Компромиссы никогда не были моим коньком, но даже для меня такая упертость была чрезмерной. Я любила своего бойфренда, и все же мне очень хотелось совершить это путешествие, какой бы глупой и безумной эта идея ни казалась со стороны.

Еще одна неприятность состояла в том, что двинуться в путь я собралась в разгар войны в Сирии, когда Исламское государство[6] находилось в расцвете сил и разразился жесточайший кризис с беженцами. К концу 2015 года из Сирии бежало почти пять миллионов человек (вдвое больше, чем за год до того), и чем дальше, тем сильнее зверствовали джихадисты. За несколько месяцев до моего отъезда ИГИЛ захватило Рамади в Ираке, Пальмиру в Сирии и Сирт в Ливии, а также взяло на себя ответственность за убийство сотен гражданских в Сирии, Ираке, Турции, Египте, Кувейте, Тунисе, Йемене и Саудовской Аравии.

По этой причине многие пришли к выводу, что я иду на риск ради острых ощущений, потому что меня влекут угроза смерти или какой-нибудь другой катастрофы. Но я не адреналиновый наркоман и вовсе не планировала умирать. Как и в случае моего ливанского приключения, мне казалось, что рискую я вполне умеренно. Ведь джихадисты контролировали далеко не весь регион, нужно было лишь не соваться на их территорию — и я твердо решила придерживаться этого правила. Я не собиралась лезть в зоны боевых действий, например в Ливию и Сирию, или горячие точки на границе Сирии или Ирака. Отважные журналисты рисковали своими жизнями, делая оттуда репортажи, но у меня была другая цель — познакомиться с людьми за пределами этих зон, то есть с подавляющим большинством населения Среднего Востока, молчаливыми 99,9 %, голоса которых ежедневно заглушает крикливое меньшинство.

Этими соображениями я неоднократно делилась с мамой, и в конечном счете все это было сущей правдой. Я отправлялась в дорогу не потому, что меня манила опасность, а потому, что была уверена: я буду в безопасности.

 

Конечно, были у моего плана и слабые места. Несмотря на мои благие намерения, на меня давил груз истории. Европейцы веками отправлялись к далеким берегам ради личной и политической выгоды, исследуя мир, как биолог изучает образцы в лаборатории. История открытий часто связана с эксплуатацией, начиная с мореплавателей, искавших богатство и славу, и заканчивая картографами, арабистами и шпионами, работавшими в тени империи. Даже знаменитый английский офицер и путешественник Уилфрид Тесайджер, который ничего не завоевывал, а только укреплял отношения и долгие годы прожил среди озерных арабов и курдов, был продуктом империалистической системы (когда Тесайджера спросили об одном кровожадном члене племени данакиль, он напыщенно ответил: «Он выглядел так, будто только что получил футбольную награду за матч в Итонском колледже).

И хотя путешественники эти по большей части были мужчинами, к тому же богатыми выпускниками частных школ, все же, будучи белой англичанкой, путешествующей по Среднему Востоку, я отчасти повторяла их путь, со всеми его противоречиями и нездоровыми виражами. Я не ждала от своей поездки ни денег, ни славы, однако известная доля тщеславия в моем замысле присутствовала. Да, я хотела лучше узнать историю региона, его культуру и жителей. Но еще я хотела проверить себя на прочность, пережить приключение, испытать бесконечную свободу — насколько это вообще возможно без пары крыльев.

Я знала, что нахожусь в привилегированном положении. Благодаря счастливому стечению обстоятельств я могла оказаться проездом там, откуда многим людям не выбраться, и наслаждаться личной свободой, которой у них нет. Я вернулась домой под аплодисменты и овации (да и выход этой книги тоже стал наградой), в то время как гораздо более смелые путешественники сталкивались с оскорблениями, возмущением и арестами. Все это придавало моему предприятию оттенок горечи. Я также осознавала всю иронию ситуации, когда меня предупреждали о возможных опасностях. Но мне ли надо было тревожиться — человеку, занимавшему позицию силы? Моя белая кожа и бордовый паспорт служили символом одной из величайших угроз, которая когда-либо нависала над Средним Востоком, — гегемонии империалистического Запада.

Поменять происхождение не в моих силах. Но я могла как можно более пристально взглянуть на себя со стороны и попытаться лучше понять отношения между нашими мирами, а также свою причастность к бедам, сотрясающим Средний Восток.

 

Реальность такова, что Средний Восток не может сбросить оковы прошлого, потому что раны еще не зарубцевались. Задолго до обнаружения месторождений нефти он уже стал ареной глобальной борьбы за власть между Востоком и Западом — причем сражавшиеся империи не особо заботились о людях, за власть над которыми бились. Неслучайно крупнейшие протесты 2011 года разразились именно в странах с недавним колониальным прошлым, где диктаторы восстали из пепла империи, чтобы либо бросить вызов господству Запада (Муаммар Каддафи, Башар Асад), либо сотрудничать с ним и извлекать выгоду из его щедрости (Хосни Мубарак, Бен Али, Али Абдалла Салех). В обоих случаях доморощенные тираны стали своего рода зеркальным отражением имперских сил, на смену которым они пришли: их власть зиждилась на насилии, принуждении и страхе.

Запад — руками своих авторитарных союзников — удерживает влияние на Среднем Востоке. Колониализм, может, и остался в прошлом, но политика остается самой что ни на есть колониальной, будь то в форме дипломатического вмешательства, военной интервенции или глобальной экономической системы, приносящей больше выгоды клептократическим режимам, чем обществу в целом. В преддверии «арабской весны» финансовые реформы, навязанные Международным валютным фондом и Всемирным банком, усилили раскол в обществах, где не хватало прозрачности и подотчетности. В результате государственные ресурсы оказались в руках удобно устроившихся непотических элит. Запад тем временем оставался, как обычно, слеп к последствиям собственных действий. В 2010 году, когда Египет раздирало самое высокое неравенство со времен феодальных 1950-х, Всемирный банк третий год подряд называл его «главным реформатором на Ближнем Востоке», восхваляя «смелое» и «благоразумное» правление Мубарака. Через несколько месяцев страна уже была объята пламенем.

Протесты были не просто призывом к более «западному» образу жизни, как их часто изображают. Протестующие также выступали против несправедливости, спонсировавшейся Западом и прочно укоренившейся на Среднем Востоке. Запад можно считать и причиной, и целью «арабской весны»: парадоксальным образом он одновременно стал символом как свободы, равенства и братства, так и эксплуатации, корысти и лицемерия.

К сожалению, большинство этих революций, несмотря на самоотверженность участников, потерпели крах (по крайней мере, в краткосрочной перспективе): Сирию, Ливию и Йемен охватили гражданские войны, а Египет снова оказался в железных оковах. Деспоты-параноики использовали протесты как предлог для ужесточения репрессий по всему региону — от преследования местных активистов и журналистов до выдворения иностранных гуманитарных организаций и НКО. Именно это подавление свободы, а отнюдь не Исламское государство, «Аль-Каида»[7] или еще какие-нибудь фанатики, которых постоянно муссируют в прессе, представляет сегодня главную угрозу для региона.

И именно этих репрессией, удушающих, как летний зной, а вовсе не террористов, преступников, извращенцев, безбашенных водителей и всего прочего, о чем меня многократно предупреждали перед отъездом, я боялась сильнее всего те двенадцать месяцев, что провела в пути.

 

Мой маршрут, спланированный так, чтобы охватить как можно больше стран Ближнего Востока на пути в Иран, в итоге включал двенадцать стран: Великобританию, Францию, Швейцарию, Италию, Словению, Хорватию, Боснию, Черногорию, Албанию, Сербию, Косово, Болгарию, Турцию, Ливан, Иордан, Египет, Судан, Оман, ОАЭ и Иран. Почему мне было так важно финишировать именно в Тегеране? Дело в том, что Иран в большей степени, чем любое другое ближневосточное государство, испытал на себе разрушительное влияние Запада за последние десятилетия. Можно легко провести прямую линию между государственным переворотом 1953 года, организованным МИ-6 и ЦРУ, в результате которого был свергнут демократический лидер Мохаммед Моссадык, и революцией 1979 года, после которой в стране установился деспотичный режим исламистов, существующий по сей день. С тех пор международное сообщество поносит Иран как опасный медвежий угол, где заправляют фанатики, и западные путешественники туда почти не суются.

Однако чем больше я читала и писала про Иран, тем более примитивной и искаженной казалась мне эта картина. Исламская республика представлялась мне разделенной на две половины: с одной стороны, консервативная изолированная правящая клерикальная верхушка, презрительно относящаяся к внешнему миру, с другой — куда более прогрессивное и открытое население, принимавшее мир с теплотой. Наверняка такое разделение было грубым и не вполне корректным. Но этот явный разрыв между политической элитой и народом привлекал мое внимание. Когда стали вырисовываться планы путешествия, я уже понимала, что завершиться оно должно именно здесь.

Но у каждой концовки есть свое начало… Так что, с вашего позволения, я закругляюсь со вступлением и начинаю свой рассказ. Приятной поездки!

Глава 1
Зов неведомого

Западная Европа

Врата востока открыты: о ты, стремящийся в путь, войди в них радостно и приветливо! Воспользуйся возможностью оставить позади все мирские заботы…[8]

Ибн Джубайр, арабский путешественник XII века

Начну с признания. Я не велосипедистка. Я просто умею ездить на велосипеде.

Поэтому хочу сразу извиниться перед теми, кто приобрел эту книгу, ожидая чего-то другого. Если вы ждете вдохновляющих рассказов о спортивных достижениях и преодолении границ человеческой выносливости, бросайте ее прямо сейчас. Если вы надеялись встретить здесь детальные рассуждения про различия между консольными и дисковыми тормозами или разбор достоинств и недостатков планетарной втулки, эта книга не для вас. Без обид, просто отнесите книгу обратно в магазин и попросите вернуть деньги. Сделаем вид, что вы ее вообще не покупали.

Если честно, оценивая перед отъездом свои возможности, я понимала, что не очень гожусь для годичного велопробега на одиннадцать тысяч километров. Физподготовка у меня была так себе, умение ориентироваться отсутствовало напрочь, а люди в спандексе вызывали неприязнь. В горку на велике я не ездила уже лет шесть.

Да, в Лондоне я крутила педали почти каждый день. На легком карбоновом городском велосипеде я каталась на работу, пятнадцать километров туда и обратно. Перед отбытием я посвятила ровно ноль часов подготовке (зачем приводить себя в форму заранее, если можно заняться этим прямо в дороге?), вместо этого сосредоточившись на закупке полезных вещей, изучении маршрута и организации логистики. Я утешала себя тем, что однажды в 2009 году уже участвовала в благотворительном велопробеге Лондон — Париж в качестве журналиста (в компании двадцати четырех крепких полицейских). Меня определили в команду «Носорог» (Rhino), самую медлительную из трех (впоследствии нас несправедливо окрестили Wino), ехали мы без багажа и с машиной сопровождения. Но я решила, что все это мелочи. Я преодолела весь маршрут без травм и происшествий — а это чего-то да стоит!

Выехать я решила 20 июля 2015 года — в надежде (которой не суждено было сбыться) успеть пересечь Сахару и побережье Персидского залива до наступления весенней жары. По мере приближения этой даты я старалась не зацикливаться на масштабах предстоящего подвига. Тем не менее внутреннее напряжение нарастало, скручиваясь неприятным комком в груди и животе. Хуже всего было по ночам, когда беспокойные мысли вырывались на свободу из дневных оков и трепыхались в голове, как летучие мыши в пещере: зачем оно мне вообще надо? Должна ли я это делать? А я справлюсь? И еще один тревожащий вопрос, который рано или поздно посещает каждого человека: а что, если мама права?..

Тяготило и то, что у меня еще не было подходящего велосипеда. Фирма «Кона» подарила мне новенькую модель, прямиком с конвейера, но доставить его должны были прямо накануне выезда — то есть я не успею обкатать его и настроить под себя. С другой стороны, вроде бы невысокая цена за отличный новехонький туристический велосипед, который не только должен был стать мне надежным спутником в дороге, но и обладал замечательным названием, от которого его еще приятнее было держать у себя между ног на протяжении целого года: «Кона Сутра 2016».

Я всегда считала, что опыт — лучший учитель. Когда мы были маленькими, родители учили нас с братом кататься на велосипеде так: сначала бежали рядом, поддерживая за руль, а потом резко отпускали — и ты предсказуемо улетал в колючие кусты или въезжал в бетонные плиты. Этот болезненный и дисциплинирующий опыт врезался в голову во всех смыслах, и теперь я думаю, что начинать с приставными колесиками — не такая уж плохая идея. И все же метод был эффективным. Мы очень быстро смекнули, что в наших интересах держать равновесие, уворачиваясь от камней и колючек, словно ломовая лошадь от кнута.

Подвергаясь испытаниям, разум и тело могут демонстрировать удивительную стойкость. Мне всегда казалось, что значение навыков преувеличено. Куда важнее предрасположенность, то есть чутье и нацеленность на успех. Так что я решила просто сесть на велосипед, а со всем остальным разбираться уже по пути. В конце концов, мало чего может быть сложнее, чем наконец-то поехать самостоятельно: резкий толчок, и вот земля уходит из-под ног, и тебя уже больше никто не поддерживает.

После этого полдела уже сделано, не правда ли?

 

Накануне выезда я уже жалею о своем решении. Я чувствую себя совершенно неподготовленной и очень хочу отложить отъезд. Я уволилась с работы три недели назад и с тех пор только и делала, что искала спонсоров, улаживала организационные вопросы и докупала снаряжение. Времени на сами сборы почти не осталось.

Девять вечера, весь пол гостиной устлан «предметами первой необходимости» для велопутешествий: от мини-штатива и надувного кресла до складного бокала для вина и посеребренной фляжки. Среди «предметов электрической необходимости» лежат три камеры (цифровой зеркальный фотоаппарат, гоупро и камкодер), ноутбук, диктофон, зарядное устройство на солнечных батареях, обычная зарядка, электронная книга, дорожная колонка, спутниковый трекер (его купили П. и родители для моей безопасности), мини-айпод и четвертый айфон. Рядом валяется клубок проводов размером с баскетбольный мяч — придется взять их все, потому что я повытаскивала провода из коробок и теперь понятия не имею, какой из них к чему подходит.

А в самом центре возвышается мое главное сокровище, с элегантной небрежностью прислоненное к креслу, — укулеле.

Когда вещи вот так вот разбросаны, складывается ощущение, что их очень много. Я утешаю себя тем, что это сущая ерунда по сравнению с тем багажом, который в начале 1900-х арабистка Гертруда Белл перевезла на верблюдах через пустыню. В нем были: складные столы c льняными скатертями, сундук со шляпами и зонтиками от солнца, веджвудский обеденный сервиз, походная кровать и ванна, а также столько оружия, сколько ей удалось пристегнуть на чулках под многослойным кружевным нижним бельем[9]. Конечно, то была другая эпоха, и подозреваю, что даже мисс Белл отказалась бы от пары шезлонгов, если бы ей пришлось нести все это на себе. Вот только у меня, к сожалению, времени пересобирать багаж уже нет. Когда я наконец все уместила в четыре сумки на багажнике, рюкзак и сумку на руле, общий вес (включая велосипед) составил чуть больше шестидесяти килограммов. А ведь я еще не загрузила бутылки с водой и джином, а также книгу мисс Ф. Дж. Эрскин «Леди на велосипеде: что надеть и как ездить» в твердой обложке — обязательное чтение для любой серьезной велотуристки («Шерсть сверху, шерсть снизу, шерсть повсюду — вот главное правило гигиены для велосипедисток, как у мидян и персов, — мудро советует автор. — Вместо юбок необходимо носить ладно скроенные никербокеры»).

Поскольку я еще никогда не ездила с сумками на багажнике (тем более разбухшими, словно засорившаяся труба), мне приходит в голову, что стоит совершить пробную поездку. Однако уже стемнело, так что вместо этого я кладу велосипед на бок и пытаюсь наловчиться его поднимать. Через десять минут зову П., вместе нам все-таки удается — не без труда — поставить его вертикально и кое-как прислонить к стене.

— Думаешь, что готова? — не слишком любезно интересуется П.

— Да, — отвечаю я. — Привыкну.

— А тебе точно нужен целый литр крема для защиты кожи? Ты им целиком обмазаться можешь!

— Вдруг пригодится.

— А укулеле-то зачем? Ты кем себя считаешь, Лори Ли[10]?

Романтик во мне отчаянно протестует, но циник твердит, что в словах П. есть доля здравого смысла. Мне за тридцать, у меня ипотека и стабильные отношения — поздновато для того, чтобы скитаться «в каком-то качающемся, невесомом мире» Ли, где, «тело сжигает волшебное топливо, благодаря которому будто парит в теплом воздухе, в футе над землей». Я уже свое отпарила, а топливом пользуюсь таким, которым барыжат на придорожной автозаправке в Каракалпакстане. Тем не менее мне уже сложно выйти из образа. В последние дни я порой предавалась донкихотским мечтам о предстоящей поездке, представляя, как я лежу на каком-нибудь лугу или буколическом пастбище, наигрываю душещипательную народную балладу, а вокруг собрались послушать местные пастухи и представители фауны. В этих мимолетных фантазиях мне вовсю аплодировали, птицы взмывали в небо и принимались петь, а звери взирали на меня в задумчивой позе, хорошо известной всем по «Обитателям холмов» и «Бемби».

Но П., похоже, видит ситуацию иначе.

— Ладно, можно ее в качестве средства устрашения использовать, — говорит он, вручая мне огромный бокал красного вина. — Несколько аккордов из репертуара The Lancashire Hot Pot Swingers — и ни один уважающий себя грабитель или убийца надолго рядом с тобой не задержится.

 

Будильник звонит в 06:30. Потом в 06:45. Потом в 07:00. Какое же это героическое действие — встать. Начинается день, ясный и яркий, наполненный целым ворохом ожиданий. Не открывая глаз, я шевелю левой рукой в последней надежде заполучить отсрочку. Неделю назад мне сделали прививку от тифа — и с тех пор у меня каждый день будто поединок с Тайсоном Фьюри. По ночам, лежа в постели, я воображаю себя обколовшейся героиней «Реквиема по мечте», у которой начинается гангрена, я в бреду героически кричу, что все равно поеду, после чего санитары хватают меня и вводят успокоительное.

Не прокатит. С рукой все в порядке. Со мной тоже. Погода — лучше не бывает. Собрав волю в кулак, я наконец-то вытаскиваю себя из-под одеяла, надеваю велосипедную форму (майку, шорты, эластичные трусы, спортивные сандалии) и готовлю скромный завтрак из кукурузных хлопьев, трех пышек, двух бананов, булочки с черникой и трех чашек чая, стараясь растянуть последние моменты привычного уюта. Начало пути будет попроще, чем вся последующая часть: П. предложил довезти сумки на машине до дома моей сестры в Болни в Западном Суссексе, там я повидаюсь с родителями, а потом сяду на паром во Францию. В общем, меня ждет постыдное удовольствие проехаться на велосипеде в стиле Дэвида Кэмерона[11], с машиной сопровождения и свитой.

День начинается хорошо. Солнце — бледно-лимонный диск, теплое, но не жаркое, сомнения и тревоги рассеиваются, пока я качу на юг, огибая машины, застрявшие в глухих пробках. «Вроде ничего сложного. И чего я переживала?» — думаю я, позабыв, что сейчас везу примерно десятую часть всего моего скарба.

А потом я попадаю в Кройдон — надеюсь, больше меня туда никогда не занесет. Он вообще когда-нибудь закончится? Кройдон напоминает Монтану, через которую я когда-то проезжала на автобусе «Грейхаунд», рассчитывая влюбиться в «страну сияющих гор», как в свое время влюбился в нее Джон Стейнбек во время своего (по общему признанию, довольно-таки идеализированного) путешествия по этому штату полувеком ранее. Помню, вместо этого я заснула на границе, проснулась будто бы несколько месяцев спустя и увидела все те же поля пшеницы с перекати-поле — казалось, именно сюда стекается время, чтобы умереть. От Кройдона ощущения примерно те же. Еще и приходится въезжать на ужасную горку, чтобы отсюда выбраться: наверное, именно из-за нее здесь остаются жить столько людей.

Подъем действительно крутой. Пока я, тяжело дыша, ползу наверх, меня посещает откровение, что ехать на велосипеде в гору — совсем не то же самое, что по ровной местности. Это совершенно другой вид спорта. Может, вам и смешно, но до того мне не приходило в голову выяснять, как выглядят перепады высот на пути от Англии до Ирана. В порыве безрассудной гордыни я нависала над картой, словно великан или бог, с фантастической легкостью телепортируясь из одной точки в другую. Так что я, видимо, даже не представляю, какие ужасы ждут меня в будущем, и меня охватывает паника. Можно ли проложить маршрут так, чтобы подъемов было поменьше? Разве не было бы это самым настоящим подвигом — если не атлетическим, то уж хотя бы картографическим?

Но пока у меня нет другого выбора, кроме как продолжать ехать дальше. Нельзя же было забраться в этот Кройдон просто так! Измученная, я кручу из последних сил педали и наконец добираюсь до вершины, а вскоре и до Болни, прямо к обеду. Он проходит очень жизнерадостно. За шампанским и рыбным пирогом сестра дает мне целую корзину щедрых даров, в том числе две портативные сигнализации («одна удобная, другая громкая»), а также ценные советы по поводу того, как вывернуть нападающему большой палец («согнула, повернула, потянула!»).

Я и оглянуться не успела, как пришло время прощаться, и я оказалась в удушающих медвежьих объятиях.

— Будь бдительна, — говорит папа. Ему восемьдесят семь, он недавно начал проходить курс химиотерапии от хронического лимфолейкоза, но изо всех сил бодрится. Понадобится что угодно — сразу звони. БЛАСТ (Becky Lowe Action Support Team, «Команда Поддержки Бекки Лоу», основанная моими многострадальными родителями лет двадцать назад) тут же придет на помощь!

— И не заговаривай с незнакомцами, — добавляет мама. — Разве что с симпатичными.

С П. мы прощаемся на причале. Следующий раз мы встретимся только через два месяца, хотя сейчас я даже этого представить себе не могу. Весь день я испытывала странную отрешенность от всего происходящего, как будто уезжаю не я, а кто-то другой. Ни страха, ни возбуждения, только всплеск адреналина где-то внизу живота, будто внутри тихонько гудит питающий меня генератор. Похоже, все эмоциональные силы были брошены на предстоящее испытание, как у бегунов на длинные дистанции кислород устремляется к основным мышцам, чтобы позволить марафонцу добраться до финиша.

— Позвони, как доберешься, — говорит П., обнимая меня. — И постарайся не заблудиться по пути до Дьепа.

— Я ведь на пароме доплыву, — отвечаю я.

— Знаю я тебя. С тебя станется.

На пароме меня замечает какая-то пара и спрашивает, куда я на велосипеде собралась. Ответ «Иран» их явно впечатляет, но они тут же приходят к выводу, что я одинока и путешествую в поисках любви. К такой реакции я скоро привыкну. От мужчин-путешественников не требуют никаких объяснений, а вот путешественниц подозревают в скрытых мотивах: залечить разбитое сердце или успокоить мятущуюся душу. Может, иногда это и так, но как сюда вписываются Дервла Мерфи[12] или Гертруда Белл, у которых душа была твердая, как камень? Или Эстер Стэнхоуп[13], Фрейя Старк[14], Мэри Кингсли[15], Нелли Блай[16]?[17] Или множество современных путешественниц, цели, надежды и страхи которых столь же разнообразны, как и у мужчин?

Я уже объяснила в общих чертах, зачем пустилась в путь. Но на самом деле это были лишь оправдания. Под ними кроется более глубокая потребность, которую так просто не объяснишь. Джордж Мэллори взобрался на Эверест, «потому что он там стоит». Уилфрида Тесайджера влек в Аравию «зов неведомого». Ибн Баттута стремился превратиться из безмолвного «в рассказчика»[18]. Спросите любого странника о причинах его странствий — и получите совершенно расплывчатый ответ в стиле «все или ничего». Путешествия — это черная дыра умопомрачения, в которой одни видят вечность, другие — мертвую звезду. В этом смысле путешественники представляют собой настоящий парадокс. Они жаждут знаний и тайн, просветления и изумления. Они хотят одновременно разгадать тайну и насладиться ею, открыть весь мир, оплакивая, словами Роберта Макфарлейна, «сужающиеся границы неизведанного».

В баре на пароме я покупаю бутылку Château Lieujean Haut-Médoc 2010 года и наблюдаю, как береговая линия Ньюхейвена медленно исчезает между небом и морем. Дрожь в кишках утихает, нервное будущее озаряется мягким светом. «Все будет в порядке», — говорю я себе. Прохладный морской воздух становится золотистым, затем фиолетовым и, наконец, серебристо-серым. А у меня впервые возникает ощущение, что я действительно со всем справлюсь.

 

Мои отношения с хозяйкой гостиницы в Дьепе не заладились с самого начала. Наверное, это не особо удивительно, учитывая, что я разбудила ее в одиннадцать вечера, вломившись в дверь с громадным грязным vélo. На ней хлопковая ночнушка, сама она маленькая и угловатая, сплошные локти, колени и ноздри. Она спиралью ввинчивается в вестибюль, шипит мне taisez vous[19] и снова исчезает, недовольно махнув рукой. Настоящая француженка! — восторженно думаю я.

На следующее утро я встаю рано и начинаю готовиться к отъезду. Вот только без велосипедной стойки прицепить сумки к багажнику не так-то просто. Сперва я прислоняю велик к устойчивому на вид горшку с растением — и он тут же падает. Повторяю тот же маневр с живой изгородью. Обычно я не доверяю этим колючим противным изгородям. Эта на первый взгляд кажется сносной, но в следующую секунду велик целиком проваливается в ее колючки. Только в десять утра — с двухчасовым опозданием — я наконец-то готова стартовать, но и это не просто. Вместо того чтобы сесть на велосипед прямо у отеля (боюсь, там найдутся лишние зрители), прохожу метров сто по переулку и только тогда усаживаюсь в седло, надеясь, что мои неуклюжие телодвижения выглядят достаточно беззаботно. Резко оттолкнувшись, я неуверенно соскакиваю с тротуара и тут же въезжаю в бок «Веспы». Оглянувшись, с облегчением замечаю, что меня никто не видел, кроме стада огромных коров. Они презрительно на меня пялятся. Предпринимаю вторую попытку и беспомощно выруливаю прямо под колеса приближающегося грузовика. Ах да! Во Франции же правостороннее движение.

Останавливаюсь передохнуть. Уже понятно, что ездить на велосипеде с сумками на багажнике тяжело. Но сколько-то я все-таки проехала — метров десять точно. Подсчитываю в уме. При таких темпах мне потребуется 58 лет, чтобы добраться до цели. П., сдается мне, может и не дождаться.

После множества безуспешных попыток мне удается поймать какой-никакой ритм — правда, вскоре выясняется, что не в ту сторону. Еще несколько часов я петляю по каким-то задворкам, раз за разом возвращаясь примерно туда же, откуда стартовала. К тому времени, когда я выбираюсь-таки на трассу, я уже готова все бросить. Но тут я наконец набираю приличную скорость, вес нагруженного велосипеда толкает меня вперед через взмывающие подъемы и спуски, словно шар для боулинга, нацеленный на кегли.

Мелькают километры, я стараюсь не переусердствовать. «Поначалу дамы должны преодолевать небольшие расстояния, — наставляет прозорливая мисс Ф. Дж. Эрскин. — Не более сорока миль в день». Я прислушиваюсь к ней. К пяти вечера, оставив за спиной целых сорок три мили, я оказываюсь в Форж-лез-О, сияя от радости и облегчения: от того, что жива, что могу нормально управлять велосипедом, от того, что сумки, казавшиеся на земле неподъемными, так удачно разместились на багажнике. Желая отпраздновать эти на первый взгляд незначительные, но представляющиеся мне грандиозными достижения, я решаю прогуляться по городу. В Форж-лез-О, известном прежде всего своими термальными источниками, просторная центральная площадь и красивая река жемчужно-зеленого цвета. Сегодня жизнь здесь затихла. Открыто несколько cafés и bar-tabacs, но большинство заведений закрыты. Wi-Fi есть только в туристическом центре, но и тот закрыт.

Купив камамбер и багет, я возвращаюсь на окраину города искать место для стоянки. Довольно быстро обнаруживаю прелестную полянку, залитую маслянистым солнечным светом, на которую ведет тропа, скрытая в густой листве. С чувством глубокого умиротворения ставлю палатку и стряхиваю все тяготы этого дня.

А потом вдруг понимаю, что забыла взять с собой джин, — и настроение тут же меняется. Я одна, вымотанная и непоправимо трезвая, успокоить нервы с наступлением холодной ночи нечем. Несколько часов ворочаюсь, завернувшись в спальник, замерзшая и настороженная, вздрагивая от каждого звука или промелькнувшей тени. Мыслями я уношусь к заброшенным фермам, мимо которых сегодня проезжала (похожи на логово психопата из фильма «Волчья яма»), к густым зарослям вокруг (поначалу казавшиеся живописными, в темноте безлунной ночи они напоминают плотоядные водоросли из «Жизни Пи») — и все страшные истории, книги и фильмы, которые я когда-либо видела, всплывают из подсознания, как пар из сточной канавы, заполняя мои сны.

Мне неуютно и одиноко как никогда. А впереди еще одиннадцать тысяч километров.

 

— У нас тут не Польша и не Венгрия, — говорит продавец, наполняя бумажные пакеты вишней, в парижском округе Сен-Жермен. — Мусульмане pas de problème[20]. Но если они не признают нашей liberté, то проблемы уже у нас.

Примерно каждый четырнадцатый житель Франции — мусульманин, это самая исламизированная страна Западной Европы. Среди них много иммигрантов во втором и третьем поколении, чьи семьи приехали из бывших североафриканских колоний несколько десятилетий назад. Исторически французское общество относилось к ним достаточно доброжелательно. Согласно опросам, французы относятся к мусульманам лучше, чем граждане любой другой европейской страны, за исключением Германии и Великобритании. Мусульмане отвечают взаимностью. Однако, когда я приезжаю в Париж, в воздухе висит напряжение. Теракты ИГИЛ, которые унесут жизни 130 человек, еще в будущем, но уже случилась стрельба в редакции «Шарли Эбдо» и серия других нападений, одного человека обезглавили под Лионом, — и нация в шоке.

— Мы категорически осуждаем эти нападения, — говорит мне молодой мусульманский священнослужитель у Большой мечети. Это жемчужно-белое здание в мавританском стиле построено в 1926 году в память о мусульманах-тиральерах, сражавшихся за Францию в Первой мировой войне. В годы нацистской оккупации алжирский имам Си Каддур Бенгабрит прятал здесь евреев.

— Это не ислам. Эти люди не ходят в мечеть. Все их идеи — la propagande.

Чем дальше я уезжаю от центра, тем более загадочным делается город, и кольцевая дорога Периферик кажется границей между мирами. На другой стороне воздух как будто плотнее, свет тусклее, а горизонт застилают бетонные блоки в стиле брутализма, выщербленные и пепельно-серые. Вскоре я проезжаю через Ла-Гран-Борн в южном пригороде Гриньи. Подобные кварталы, изначально задуманные как социалистическая утопия, были по большей части заселены бедными арабскими или африканскими мигрантами. По словам бывшего премьер-министра Мануэля Вальса, они превратились в территорию «географического, социального и этнического апартеида». Сегодня мне здесь встречаются только пожилой китаец (он возится с двигателем мопеда, который тарахтит и извергает черный дым) и двое молодых людей, курящих травку на боковой улочке. Рядом валяются разбитые бутылки, над которыми висит порванная реклама «Живанши». Буква «е» краской цвета хаки превращена в петлю.

Я подхожу к ним и спрашиваю дорогу, чтобы завязать разговор. На обоих серые спортивные костюмы, у одного на руке татуировка — хамса (рука Бога). Говорят на ломаном, неуверенном английском.

— Он идиот, — говорит Бенжамен (тот, что с татуировкой) про Амеди Кулибали, стороннике ИГИЛ из Ла-Гран-Борн, который после теракта в «Эбдо» убил еще пять человек. — Вечно в каких-то передрягах.

— Вы мусульманин? — спрашиваю я.

— Да.

— Вроде того, — его друг Хаким улыбается. — Мы стараемся.

Им по восемнадцать, выросли здесь, хотя семья Бенжамена из Марокко, а Хакима — из Алжира. Я спрашиваю, нравится ли им во Франции, они переглядываются.

— Да, — говорит Хаким.

— Нет, — говорит Бенжамен.

И оба нервно хихикают.

— Мы любим Францию, но... — Хаким умолкает, передает мне косячок. — Здесь у нас это, как его... laïcité [секуляризм]. Некоторые считают нас угрозой. Из-за этого некоторые мусульмане бесятся.

— Бесятся?

— Ну, на словах. Но иногда — бум-бум! — он делает вид, что стреляет из пистолета.

— Че ты делаешь, она подумает, что мы террористы! — Бенжамен поворачивается ко мне. — Мы не террористы. Мы рэперы!

Я смеюсь, но он говорит всерьез.

— Нет, c’est vrai. Мы обожаем музыку.

Я прошу что-нибудь исполнить, но они стесняются. Тогда спрашиваю, где их дом.

— Франция? Марокко? Алжир?

— Франция, — отвечает Хаким. — Но для родителей, наверное, Алжир. Мы дома говорим по-арабски. Дедушка знал людей, которых французы убили во время войны.

Во Франции долго замалчивали ее неприятное колониальное прошлое. Однако в пригородах призраки этого прошлого по-прежнему бродят. Будучи центром «цивилизаторских» устремлений Франции, Алжир находился под ее властью с 1830 по 1962 год, получив независимость только после тяжелейшего восьмилетнего конфликта, в ходе которого обе стороны соревновались друг с другом в зверствах. В учебниках про это пишут скупо. Хотя недавно президент Макрон сделал шаг вперед, признав факт военных преступлений, раны тех лет еще не зажили.

Не менее просты отношения с Марокко, бывшим французским протекторатом. «Что такое Марокко для француза? Апельсиновая роща или госслужба. А для англичанина? Верблюды, дворцы, пальмы, иностранные легионеры, медные подносы и бандиты. Он может годами не замечать, что для девяти из десяти туземцев жизнь сводится к бесконечным, изнурительным попыткам добыть хоть какое-то пропитание из истощенной почвы», — язвительно пишет Джордж Оруэлл в эссе 1939 года «Марракеш».

В последние годы, пока мигранты из Северной Африки, раздираемые конфликтом идентичностей и недовольные годами пренебрежения, периодически устраивали уличные протесты и беспорядки, уровень экстремизма неуклонно рос. Кулибали, родившийся в семье выходцев из Мали, якобы воспринял радикальные идеи от какого-то алжирца в тюрьме, где, по приблизительным оценкам (официальных не существует), половина (!) заключенных — мусульмане.

По словам Хакима, его дважды арестовывали, а несколько его друзей сидят в тюрьме «ни за что».

— Правительству на нас наплевать, — говорит он. — Здесь нет никакого égalité.

— Тебе не кажется, что ты можешь здесь двигаться вперед? — спрашиваю я. — Получить образование? Хорошую работу?

— Хорошая работа для людей из хороших районов. Когда я устраиваюсь на работу, я никогда не говорю, где живу.

Тем не менее они не считают, что это повод прибегать к насилию.

— Франция не виновата в том, что появился Кулибали. Он это, как его... психопат! — говорит Бенжамен, перекидывая докуренный косяк через изгородь.

 

Франция мне знакома, но с велосипеда она кажется необъятной и непреодолимой. Дни превращаются в недели, я еду по плодородным, холмистым землям, спуски и подъемы нерасторопно чередуются. Появляются и исчезают вдали деревни, каждая — воплощение сельской идиллии: мощеные улочки, каменные дома, увитые плющом амбары. Цветы повсюду: на стенах и окнах, балконах и балюстрадах, я вся пропитана запахами жимолости, корицы, лаванды и навоза.

Ночую я, как правило, в палатке, хотя к этому нужно было приноровиться. Частенько я начинала искать место для лагеря слишком поздно, в результате панически ныряя в какой-нибудь подлесок, будто Джонатан Харкер, пытающийся удрать с Карпатских гор до захода солнца. Постепенно у меня выработалось чутье на места получше, в идеале неподалеку от цивилизации, но в стороне от посторонних глаз. Больше всего мне нравятся берега рек, где можно отдохнуть в одиночестве под мягкий плеск воды и покрякивание редкой утки.

Лето становится все жарче, я медленно продвигаюсь на юго-восток. К середине августа на улице уже 37 °C. Мой организм с трудом справляется с таким пеклом: поясница горит, правая рука немеет, пяточные сухожилия угрожающе скрипят. Однажды я повалилась от усталости на обочину после долгого изнурительного перегона по жаре и хромала (к своему дикому стыду) почти как персонаж фильма «Подозрительные лица» Кайзер Созе до тех пор, пока меня не подобрали и не подкинули на грузовике до ближайшей деревни обнаженные по пояс фермеры.

Одно из неудобств — седло марки «Брукс», которое, судя по всему, сделано из гранита со стальной арматурой. Хотя меня заверяли, что со временем оно якобы «станет мягче», пока что я не особо понимаю, как такое возможно, если только не исполнять на нем каждое утро танец в деревянных башмаках из балета «Тщетная предосторожность». День, когда оно превратится в подушку из сахарной ваты и сказочной пыльцы, войдет в историю как одно из величайших чудес света.

Все это не так сильно меня нервировало бы, будь у меня возможность кому-то излить душу. Но на дворе август, Франция почти опустела. Кафе и рестораны закрыты, patisseries и boulangeries[21] пустуют. В коммуне под названием Санс я встречаю пенсионера по имени Реми, раньше работавшего на буровой вышке. Он уверен, что в страну-призрак Францию превратило недавнее ужесточение мер против вождения в нетрезвом виде.

— Они убили страну, — сообщает он. И вдогонку вдруг добавляет: — Как Муссолини!

Чтобы поправить дело, они с приятелями, похоже, решили выпить за всю Францию. Реми, предводитель их компании, попутешествовал по миру. Больше всего ему понравился Иран («из-за людей»), а меньше всего Великобритания.

— Терпеть не могу этих англичан, — говорит он с акцентом по-английски.

— Но почему? — спрашиваю я.

— Да шучу я! — отвечает он со смехом. — Ну их нахер, конечно. Но не по-настоящему!

Я спрашиваю, как здесь относятся к исламу.

— Люди любят производить amalgame, — отвечает он, подразумевая, что террористов часто смешивают с мусульманами. — Мне кажется, это опасно.

— Опасно? Правда?

— Oui! У нас тут секуляризм — это idéologie. Вот люди и пугаются так легко.

 

После трех недель в сельской Франции Женева кажется живой и кипучей. Мимо катят трамваи, все говорят по-английски, в сетевых магазинах полки ломятся от изобилия. Город одновременно успокаивает и вызывает дискомфорт, будто я наполовину уже одичала и привыкла к жизни на дикой природе.

Я останавливаюсь у своей подруги Кейры. Как только я вхожу к ней, она вскрикивает.

— Мама дорогая! — кричит она. — Что с твоими ногами?

Я решаю, что ее изумили мои великолепные ляжки, приобретшие объем и плотность детенышей морского слона. Однако она имеет в виду живописный узор из синяков у меня вокруг коленей — последствия того, что велосипед регулярно падал на меня по утрам, когда я приспосабливала к нему свой багаж. Поэтому я дала ему прозвище Мод — в честь кидающейся на всех подряд ослицы-социопатки из старого комикса в New York American. Я объясняю это Кейре, она кивает.

— Здорово придумала, — говорит она. — Выглядит так, будто ты в абьюзивных отношениях.

От Кейры я много чего узнаю про эксцентричность швейцарцев. Швейцария всегда казалась мне занятным местечком, этакий оксюморон этических крайностей во плоти. Это всемирная столица дипломатии и прав человека: здесь находятся штаб-квартиры учреждений ООН и Красного Креста, тут были заключены Женевские конвенции. При этом здесь же сконцентрированы офшорные богатства, охраняемые специальными законами о банковской тайне, что способствует массовой преступности и неравенству во всем мире. Страна напоминает мне богатенького дядюшку-филантропа, чья харизматичная внешность скрывает немало сомнительных секретов, не говоря уже о поразительно консервативных взглядах на общество. Кейра рассказывает, что женщин беспощадно дискриминируют на работе, а исламофобия широко распространена. В 2009 году ультраправая Швейцарская народная партия (SVP) выступила за запрет на возведение новых минаретов, напечатав плакаты с женщинами в никабах рядом с минаретами в форме ракет. Их предложение было принято референдумом, получив 57,5 % голосов.

Все это — печальная противоположность идеалам Шенгена. Национальные границы могут исчезать, но между людьми, расами, племенами вырастают новые, еще более жесткие. Число мусульман в Швейцарии за последние 30 лет выросло в пять раз, отношение к ним становится все негативнее. Согласно опросу газеты Sonntagsblick 2017 года, более трети швейцарцев видят в исламе угрозу, несмотря на то что мусульмане составляют всего 6 % населения, и только один из восьми имеет гражданство.

— Швейцария до сих пор одна из самых толерантных стран Европы, — утверждает Кейра. — Но у Народной партии все больше сторонников, расизм усиливается. Будь я эмигранткой-мусульманкой, меня бы это тревожило.

 

Подъем в Альпы начинается достаточно мягко, я еду мимо рек цвета скошенной травы и живописных долин с елями, лиственницами и соснами. В пастельного цвета известняковых обнажениях отражаются кучевые облака, на смену яркому солнцу Романдии приходит спокойный янтарный свет. Каждый вдох освежает, как будто в атмосфере остался один лишь чистый кислород. В Шенгенской зоне нет паспортного контроля и национальных границ, которые сковывают наше чувство пространства, поэтому я перемещаюсь из Швейцарии обратно во Францию, словно плыву на гребне воздушного потока.

А в Шамони меня ждет потрясение. Поставив палатку в тени Монблана, я обнаруживаю в телефоне несколько пропущенных звонков от брата. Перезваниваю — новости отвратительные.

 

— Прости, что говорю об этом по телефону, — начинает он мягко, — но у папы плохая реакция на химиотерапию. У него заражение крови, которое перекинулось на сердце и мозг.

Брат делает паузу, потом с трудом продолжает.

— Врачи говорят, ему, возможно, осталось месяца полтора.

Эти слова словно бьют меня наотмашь. На следующее ут