Дом, некогда полный жизни и смеха, теперь казался безмолвным свидетелем трагедии. В нем царила гнетущая тишина, пропитанная запахом несмываемой скорби и едва уловимым, металлическим привкусом, который, казалось, навсегда въелся в стены. Уильям, сорокадвухлетний мужчина, чье лицо некогда украшала легкая улыбка, теперь напоминало потрескавшуюся от времени статую. Его глаза, прежде полные живого блеска, потухли, отражая лишь бездонную пустоту. В этой пустоте терялись и его дети: семнадцатилетняя Челси, чья юность сменилась непроницаемым щитом обиды, и двенадцатилетний Робби, замкнувшийся в себе, словно маленький зверь, ищущий убежища от невидимой угрозы.
Элла. Мать, жена, центр их мира, исчезла так внезапно, так страшно, оставив после себя лишь зияющую рану. Её смерть, самоубийство, было резким и необъяснимым. Вскрытые вены на запястьях — единственное, что осталось от крика боли, который никто не услышал, и молчаливого обвинения, которое повисло в воздухе, как грозовая туча. Ни записки, ни слова прощания — лишь пустота, где когда-то была Элла, теперь зияла пропасть, разделяющая жизнь семьи.
Челси, как никто другой, чувствовала эту пропасть. В её юном, но уже успевшем испытать боль, сердце росла обида, которая с каждым днем приобретала всё более чёткие очертания. Её взгляд, прежде полный дочерней любви, теперь стал холодным и обвиняющим, направленным прямо на отца. Она не могла понять, как он, её отец, мог позволить этому случиться. Как он мог не видеть, не чувствовать, не предвидеть? В её юном разуме, переполненном горем, зародилась мысль, ставшая со временем убеждением: Уильям виноват. Он довёл её мать до такого отчаяния, до такого последнего шага. Эта мысль, подобно ядовитому сорняку, пустила корни в её душе, отравляя всякое проявление любви и доверия.
Робби, самый младший, переживал потерю иначе. Он видел, как меняются его отец и сестра, как исчезает радость из их жизни, как дом наполняется тенями. Он стал тихим, пугливым, вздрагивал от каждого резкого звука, от каждой тени. Ему казалось, что невидимая сила окутала их дом, и он, как самый маленький и слабый, чувствовал её больше всех. Он всё чаще проводил время в своей комнате, сжимая в руках плюшевого мишку, единственного, кто, казалось, понимал его страхи.
В воздухе висело невысказанное, тяжёлое, давящее. Каждый взгляд, каждая пауза, каждый вздох — всё было пропитано невысказанными словами, невысказанными обвинениями, невысказанной болью. И Уильям, погружённый в собственный мрак, казалось, не замечал, как трещина в их семье становилась всё шире, грозя поглотить их всех.
Вечер пришёл не с закатом солнца, а с наступлением новой волны напряженности, окутавшей дом, словно ледяной туман. За ужином, который проходил в гнетущем молчании, нарушаемом лишь звуками приборов, скользящих по тарелкам, атмосфера стала невыносимой. Каждый, даже самый тихий звук, казалось, усиливался, подчеркивая их взаимное отчуждение. Уильям, погружённый в свои мысли, машинально ел, его взгляд был устремлён куда-то вдаль, сквозь стены, сквозь реальность. Робби, сжавшись в комок, ел молча, его детские глаза были полны страха и настороженности.
Челси, напротив, ощущала, как внутри неё нарастает буря. Молчание стало невыносимым. Она смотрела на отца, на его пустой взгляд, и чувство вины, которое она возложила на него, подпитывало её гнев. Ей казалось, что его безразличие — это признание его вины, его нежелание признать, что он разрушил их семью.
«Папа», — начала она, её голос звучал твёрдо, но с едва уловимой дрожью, — «мы не можем больше так жить».
Уильям поднял голову, его взгляд, словно вырванный из глубокого сна, встретился с её. В его глазах не было ответа, лишь растерянность и усталость.
«Я… я не понимаю, Челси», — проговорил он, его голос звучал глухо, словно доносился из-под толщи земли.
«Не понимаешь?» — её голос резко повысился, в нем зазвучали обвиняющие нотки. — «Как ты можешь не понимать? Ты знаешь, почему мама это сделала! Ты знаешь, что случилось!»
Уильям отвёл взгляд, его плечи поникли. Он снова ушёл в себя, словно пытаясь спрятаться от её слов, от её обвинений.
«Ты молчишь», — продолжала Челси, её голос срывался, — «Ты никогда не говоришь. Ты просто… существуешь. Как ты мог позволить ей уйти? Как ты мог довести её до такого, что она решила…?»
Слово «уйти» застряло у неё в горле, не в силах произнести страшное слово «умереть».
«Челси, пожалуйста», — прохрипел Уильям, его голос был полон боли, но он всё ещё не отвечал прямо. — «Не надо…»
«Не надо?» — Челси отбросила вилку, которая с грохотом упала на тарелку, разбив тишину. — «Мне нужно! Мне нужно знать, почему! Почему она не видела тебя, не видела меня, не видела Робби? Почему она выбрала… это?»
Её глаза наполнились слезами, которые она старательно пыталась сдержать.
«Потому что ты виноват!» — крикнула она, её голос сорвался на истерический шепот. — «Это ты виноват!»
С этими словами она резко встала из-за стола. Звук отодвигаемого стула прорезал тишину, как удар бича. Она бросила на отца последний, полный боли и ненависти взгляд, и, не дожидаясь ответа, выбежала из столовой, её шаги эхом разнеслись по пустым коридорам дома. Уильям остался сидеть, его лицо было бледным, как полотно. Он не поднял глаз, не попытался её остановить. Робби, испуганный, наблюдал за всем этим молча, его маленькое тело дрожало.
В ту ночь дом окутала новая, более густая тишина. Тишина, наполненная невысказанными словами, невысказанными обвинениями и горечью. Тишина, которая предвещала что-то ещё более страшное.
Дверь в комнату Челси была приоткрыта, словно впуская в её личное убежище призрачное дыхание ночи. Она лежала в постели, не в силах уснуть. Образы последних часов — гневные слова, обвинения, пустой взгляд отца — прокручивались в её сознании, не давая покоя. Тело болело от напряжения, душа разрывалась от боли.
Вдруг, сквозь гул тишины, она услышала его. Тихий, настойчивый стук. Стук в дверь.
Челси замерла. Сердце её забилось быстрее. Это не могло быть отец. Он бы просто вошёл. Это не мог быть Робби. Он бы боялся подойти к её двери ночью.
Стук стал настойчивее, требовательнее.
«Уходи», — прошептала Челси, её голос был едва слышен, — «Дай мне поспать».
Она услышала своё собственное эхо, но стуки не прекратились. Они словно смеялись над её словами, становились громче, настойчивее.
