— Где ваша верность? Где трепетных внуков строгие, светлые голоса? Где субпродукты маленьких звуков? Девичий жир для оси колеса? Эники? Беники? Сика-лиса? — Верные эники, верные беники — мы соберем таинственный хор, слушайте, слушайте, современники, серые гуси на линзах озер! Сика-лиса, посмотри-ка в упор! — Где ваша смелость? Где чистого тела точная жертва во времена общего непочатого дела? Ждет поколение, ждет страна. Бросьте кормящие вас вымена! — Грудь материнская, сладкая, нежная, душу питающая, прощай! Кончилась, кончилась безмятежная, сердцем суди, никого не прощай. Тело науке борьбы завещай. — Где ваша гордость? Где новая мера старым вещам, отмеренным вам вычурным временем в центре сквера, где вы гуляли в матках у мам, где говорили папкам: я сам? — В серые папки жизнь наша связана, в серые папки связана смерть, в белых тесемках — наша прекрасная, больше ни с чем не сравнимая смерть, — Сика-лиса, коллективная смерть.
«Я вышел и выдохнул в небо», — так мог бы сказать идиот, но черного-черного хлеба был полон черствеющий рот, сосущего черного хлеба, запекшей его головы, и краем надзорного неба ходили чугунные львы, ходили они и толкали чугунного ветра шары и те становились из стали и, падая, пели хоры из Верди, из тверди, Аида трагически жалась к стене, и не было больше ни жи́да, ни эллина, как на Луне, и фразу полночного хлеба жевать больше не было сил… Он вышел и выдохнул в небо, и молча свой хлеб проглотил.