2

Жителей в Сассайе в тот год насчитывалось всего двое.

Одному из них, Базилио Раймонди, было шестьдесят четыре года, но выглядел он значительно старше. Ни жены, ни подруги у него отродясь не бывало, жил он один и слыл таким молчуном, что легко мог сойти за глухонемого. Здесь в долине его называли Базиль и, хоть и относились к нему по-дружески, в глубине души считали его слегка чокнутым.

Другой обитатель, в чем-то схожий с Базилио, – это я.

Мы оба не знали, что к нашему молчанию вот-вот присоединится некто третий. Девушка, рыжеволосая и веснушчатая. А если бы и знали, что могли мы придумать, чтобы защититься от этого вторжения? Возможно, ничего; возможно, мы морально как-то подготовились бы и сюрприз был бы менее травматичным. Само собой, если человек решает поселиться в заброшенной деревне, он хочет поставить крест на своем прошлом. Так обычно бывает, когда жизнь сбивает тебя с ног, опрокидывает навзничь. Если бы мы знали о приезде Эмилии, мы не могли бы спать по ночам. И правда, с того дня, как, говорят, бывает с появлением в семье младенца, я лишился сна и покоя.

В то утро я был на кладбище. Спустился в Альму в семь, чтобы ни с кем не встречаться. Протер тряпкой овалы фотографий, выбросил пыльные пластмассовые цветы и поставил свежие хризантемы.

Сестра не приехала. И в этом году даже не потрудилась прислать традиционную эсэмэску с придуманным оправданием, но меня это не удивило, я даже не знал, где она сейчас живет. Когда она перестала приезжать? Разделять со мной груз смерти, могильной тишины, поминальных свечей? Звонить мне?

Отстраниться – это в ее стиле.

Около половины восьмого я вернулся – помню каждую деталь того дня, – позавтракал гоголь-моголем. Надо было принять душ, подстричь бороду – она так отросла, что меня прозвали «медведем», – но не хотелось. Пусть будет борода – все же знают, что я добрый.

Как-то на уроке Офелия подняла руку и прямо так и спросила:

– Учитель, а сколько вам лет?

Моя борода прекрасно скрывала улыбку.

– Потому что Микеле говорит, что вам тридцать, а Марко – что пятьдесят.

– Шшшш, дура! – зашикали на нее остальные.

Мне стало весело, и я ответил:

– Восемьдесят!

Однако 2 ноября – это все-таки праздник, я пересадил цикламены в большие горшки, потом долго читал. После полудня взялся за проверку сочинений на тему «Мой лучший друг». Я поднялся в кабинет на втором этаже и сел за стол, где меня ждали аккуратно сложенные листы из школьных тетрадей. Бог мой! Верхним в стопке лежало сочинение Мартино Фьюме.

Двенадцать лет, оставлен в пятом классе на второй год. Первое предложение звучало многообещающе: «Мой лучший друг – Туман, моя собака». И второе не разочаровало: «Я нашел его в канаве, когда он был маленьким, брошенным, он отчаянно гавкал». Я вздохнул, достал из пенала синий карандаш для грубых ошибок и обвел гавкал.

– Это не литературный язык, Мартино, – сказал я вслух. Когда живешь один, приобретаешь привычку говорить сам с собой. – Я знаю, что на альпийских пастбищах итальянский тебе не понадобится, но все равно ты должен его выучить.

«Глагол лаять, – написал я на полях, – проспрягать в настоящем и прошедшем времени, переписать десять раз». Только я оторвал карандаш от бумаги, как услышал два голоса, и это был не мой голос и не голос Базилио.

Один был мужским, другой – женским; шутливые интонации, смех. Шаги приближались, остановились прямо под моим окном. Звон ключей, скрип входной двери. Я почувствовал, что сердце – о́рган, на который я обычно не обращал внимания, – заколотилось в груди так сильно, будто я попал в капкан.

В Сассайе не услышишь голосов.

Здесь царит абсолютная тишина, за исключением периода с начала июля до середины августа, когда родственники умерших, унаследовавшие дома и не сумевшие их продать, приезжают подышать свежим воздухом. Кроме куропаток, косуль, кабанов, оленей, сюда никто не заглядывает. Не заходит священник, не бывают ни мусорщик, ни почтальон. За письмами приходится спускаться на почту в Альму, а мусора стараешься оставлять как можно меньше, потому что раз в неделю тащишь его вниз на своем горбу. Как-то раз наведался муниципальный чиновник – проверить, уцелели ли дома после ливня, но он был один, не разговаривал и не смеялся.

Я встал из-за стола, подошел к окну и посмотрел через занавеску на улицу.

Никого не увидел. Не знаю, разочаровался ли я или обрадовался. Я замер, прислушиваясь к посторонним звукам, и думал, как выгляжу со стороны: бирюк, неудачник. Пропахший лесом, в грязной одежде, с отросшей бородой, я был настолько уязвим, что чувствовал угрозу от одного только присутствия чужаков.

Мне было стыдно шпионить в таком виде. И все же, чтобы лучше рассмотреть происходящее, я отодвинул занавеску. И увидел, что дверь дома напротив широко распахнута, а у порога стоят два больших чемодана.

И тут, не знаю почему, я вспомнил сочинение на тему «Мой лучший друг», которое сам писал в четвертом классе. Помню, я написал так: «Мой лучший друг – сестра. Она бегает быстрее всех мальчишек и лазает по деревьям шустрее белок. Ее крепкие ноги в синяках и ссадинах, но она не плачет, если упадет. Она очень храбрая, храбрей ее никого нет».

Я получил пятерку с минусом. Я всегда получал пятерки. Тогда все были уверены, что у меня светлый ум, и прочили мне блестящее будущее. Базилио в детстве тоже все говорили, что из него получится великий художник, а он стал маляром.

Я закинул и сочинение, и сестру обратно в подвал памяти, где им самое место – в темноте и сырости. Оторвавшись от окна, вернулся к письменному столу и заставил себя исправлять ошибки, чтобы орфография и синтаксис восторжествовали над всей этой суетой. Однако происходящее за окном восстало против моих правил, и это был четкий сигнал, что с появлением Эмилии жизнь примет иной оборот.

Они распахнули балконную дверь на втором этаже и вынесли проветриться матрас.

Я употребил глагол во множественном числе, но на самом деле только он выносил матрас, одеяла и подушки и выбивал их них пыль прямо напротив моих окон. Она ловко укрылась внутри на все светлое время суток.

Я изо всех сил старался сосредоточиться на детском почерке Мартино Фьюме, на его собаке, но то и дело поглядывал сквозь шторы на силуэт слишком хорошо одетого для здешних краев мужчины средних лет. Он шлепал выбивалкой по подушкам, тряс шерстяные одеяла и сердито кричал что-то о бельевых клещах, которые, несомненно, чувствовали себя там привольно.

Я гадал, что может означать этот матрас: пару ночей, неделю? Проверку дома после летнего сезона? Решение продать дом Иоле? В одном я был уверен: никто не переедет жить в Сассайю. Тем более синьор в белой рубашке и сверкающих запонках. Кто в наше время может прожить без интернета и телевизора?

Собственно, это и стало первой проблемой: телевизор.

Которого, сколько бы Эмилия ни злилась и ни рыскала во всех комнатах, не было и быть не могло. Стоит отложить проверку сочинений и мысленно пробраться в дом напротив, чтобы реконструировать события в подробностях, которые станут известны мне позже.

Эмилия была уверена, что помнит, как тетя Иоле вечерами сидела перед телевизором. Она даже помнила, что тетя смотрела сериал про инспектора Деррика.

– Ты путаешь с тетей из Равенны… – сказал отец.

– Везде есть телевизор!

– Если на то пошло, везде есть асфальтированная дорога.

Эмилия понуро присела на ступеньку винтовой лестницы – такого подвоха она не ожидала. Ее не волновала ни крошечная ванная комната, выходящая на северную сторону – практически ледник, ни спальня без электричества. Она привыкла жить в спартанских условиях и никогда не жаловалась. Там, где она побывала, не принято привередничать. Бытовые неудобства ее не смущали, но телевизор – не удобство, а спасение. Спасательный круг, который удерживал на плаву, когда нарастало напряжение, когда депрессия захлестывала и тянула вниз, на дно.

– Что за трагедия? – Риккардо стоял у лестницы, нацепив обезоруживающую улыбку. – Будешь больше читать!

Эмилия скорчила кислую мину. В памяти всплыл случай, когда ее уговорили посетить практикум по креативному чтению и письму; она пошла туда только ради обещанного бонуса. Вела семинар дама средних лет, писательница. Из нее бил фонтан ярких слов, положительных эмоций, радужных грез. В середине второй встречи Эмилия, почувствовав нестерпимый зуд, не выдержала и подняла руку: обычно помалкивавшая, она решила прервать этот поток розовых соплей.

– Говорите, слова залечат наши раны? Спасет чтение книг? За идиотов нас держите? Вы поживите-ка в нашей шкуре, хоть денек.

Марта ее поддержала. Сунула в рот два пальца и оглушительно свистнула. Все закричали, зааплодировали. Возмущенная писательница покраснела как рак, встала и с гордым видом вышла из класса. Марта обняла Эмилию за плечи, поцеловала за ухом, и это было в тысячу раз лучше бонуса.

– Па, нужно купить телевизор. Прямо сейчас.

– Спуститься в город и вернуться обратно? Если так, то сначала надо найти электрика: здесь нет антенны.

– Но я не засну без телевизора.

– Я же говорил, что это безумие, – покачал головой отец. – И психолог, и социальный работник говорили тебе… Поедем домой.

– Какого черта?! – закричала Эмилия.

Лицо перекошено, глаза распахнуты. Хрупкий сюжет ее жизни повис над пропастью, и она жутко боялась сорваться вниз.

– О каком доме ты говоришь?

Риккардо сохранял невозмутимость и пытался успокоить Эмилию.

– Всего на пару ночей, ничего не случится.

– Я никогда, никогда не вернусь в Равенну!

– Тогда давай найдем отель на полпути, пересмотрим план.

– Я хочу остаться здесь. – Эмилия чуть не плакала. – Как ты не понимаешь?

– Тогда веди себя как взрослая. – Теперь Риккардо смотрел строго. – Обойдешься без «Большого брата», «Последнего героя» и прочей ерунды. Хватит ныть, займись лучше унитазом. – И он протянул ей бутылку с хлоркой.

Оба молча, с остервенением принялись за уборку. Риккардо убедился, что телефон на кухне ловит сеть и что плита, водонагреватель и холодильник работают. Эмилия обломала блестящие лиловые ногти об кафель в ванной, соскребая черноту со швов плитки. У этого родственника Альдо, думала она, своеобразное представление о чистоте.

Покончив с уборкой в ванной, она прошла в комнату, которая должна была стать ее спальней: обои в цветочек с пятнами сырости, сидящая на стуле пластмассовая кукла с растерянным взглядом стеклянных глаз, мрачная кровать резного дерева, навевающая мысли о католической школе-интернате или о супружеской паре, давшей обет целомудрия.

«Я не смогу здесь заснуть», – подумала Эмилия. Она приподняла латунный подсвечник на тумбочке у кровати, где лежали свечи и спички, которые надежный родственник – он не станет болтать лишнего – оставил, чтобы победить ночь. Эмилия долго рассматривала их, размышляя о том, что борьба будет нелегкой.

Вошел Риккардо, принес подушки, матрас, старые льняные простыни, шерстяное одеяло, которое весило тонну, и вместе они застелили кровать, подмели скрипучие деревянные половицы, предпочитая заниматься делом, чтобы не поссориться. Садом, который превратился в джунгли, и чердаком, заросшим паутиной, они займутся позже. Пока же они с наслаждением вдыхали теплый, фальшиво весенний каштановый аромат, проникавший в дом через все окна вместе с моим взглядом.

Они закончили, когда солнце скрылось за горой Кресто.

– Давай перекусим, – сказал Риккардо, – и я пойду.

При словах «я пойду» Эмилия почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Она неохотно спустилась вслед за отцом по узкой лестнице в кухню на первом этаже, которая, как все кухни в Сассайе, была сырой и темной и скорее напоминала погреб.

Эмилия помогла отцу нарезать хлеб, разложить на нем ломтики ветчины, кусая губы, чтобы не вырвалось: «Останься». Они уселись с бутербродами на диван, тот самый, на котором тетя Иоле проводила часы, дни, годы без телевизора. Неужели так бывает? Сидя в прямоугольнике света, падающего от окна, они молча жевали и глотали, не в силах заговорить.

Возможно, подумала Эмилия, он тоже переживает «травму сепарации». Одно из любимых выражений Вентури и, конечно, писательницы. Забавно, с какой легкостью эти успешные дамы, сделавшие карьеру честь по чести, определяют любую проблему. Эмилия хотела бы снова пойти на творческий семинар и поднять руку: «Синьора Чтение-Нас-Лечит, что вы подразумеваете под „травмой сепарации“? Вы можете объяснить мне, черт возьми, что она означает? Только конкретно?» Каждый раз, когда Эмилия слышала эти слова, они казались ей холодными, бессмысленными. Ей просто было больно. А боль горяча. Она сжигает тебя, уничтожает до основания.

Бутерброды не доели, потому что были не голодны. Выпили по стакану ледяной воды. Отец попытался пошутить:

– Ради такой воды стоит жить в Сассайе! – Риккардо разглядывал стакан. – Попробую сварить кофе, интересно, как получится.

Это так естественно, что взрослая дочь хочет жить одна, да еще в таком месте и в таком доме, который сама выбрала и упорствовала в своем выборе до последнего. Но правда в том, что естественного в их истории не было ничего.

– Кофеваркой не пользовались лет пятнадцать.

Пятнадцать лет… в них все дело. Если быть точным, четырнадцать лет, четыре месяца и девять дней.

Они подождали, пока сварится кофе. Положили в него побольше сахара, но вкус все равно был отвратительный. Отец поставил две фарфоровые чашки в раковину, аккуратно повесил кухонное полотенце. Затем, грустно улыбнувшись, сказал:

– Мне пора. Четыреста километров – путь не близкий. Вдруг будут пробки, боюсь опоздать на ужин, о котором тебе говорил.

– Не оправдывайся.

Они привыкли жить не вместе – так сложилось, но теперь они сами сделали свой выбор. Эмилия почувствовала, как заныло в груди. Боль, однако, ощущалась по-новому – с примесью адреналина.

Риккардо взял с комода бумажник, часы и ключи от машины.

– Послушай, – он решил дать ей указания, – не теряй времени, займись делом. Завтра утром отнеси в город резюме. И пользуйся тем, что есть связь: звони, если что. Оставь свою гордость, не артачься. Четыре часа – и я буду здесь.

– Я справлюсь, – твердо сказала Эмилия. Она стояла, опираясь одной рукой о стол, потому что ноги предательски дрожали.

– Знаю. Просто хочу, чтобы с тобой ничего не случилось.

Эмилия нахмурилась. Только что она пребывала в отчаянии и вдруг расхохоталась.

– Па, ты серьезно? Что здесь со мной может случиться? Что еще со мной может случиться?

Если все уже случилось, все.

Риккардо не засмеялся, раскрыл объятия. Она упала в них. Так они и стояли, прижавшись друг к другу, закрыв глаза. В тишине было слышно лишь их дыхание. Потом отец дрожащим от слез голосом сказал:

– Эми, у нас все получилось.

Они разжали объятия. Риккардо надел пальто, повернулся и вышел не попрощавшись: не было слов. И когда он ушел, освещая фонариком путь, потому что небо уже потемнело, когда звук его шагов по мостовой Сассайи стих, поглощенный лесом, Эмилия увидела себя в круге электрического света на старой кухне тети Иоле. Одну.

Она посмотрела на дверь.

Засов, замок.

Она могла открыть эту дверь и уйти когда вздумается. В любое время, в любой момент дня и ночи. Не спрашивая разрешения. Не заслужив его. Просто встать и уйти.

От этой мысли замирало сердце.

В груди было жарко.

А по спине бежал холодок.

На цыпочках, как вор, она подошла к дверному глазку. Сердце билось учащенно, как после оргазма.

Она положила пальцы на ручку двери, но не надавила на нее.

– Не сейчас, – сказала она себе.

Побежала наверх босиком, как девочка. Воткнула свечи в латунный подсвечник и зажгла их все. Открыла чемодан, достала портативную стереосистему с CD-плеером, одну из самых дорогих в ее жизни вещей. Отнесла ее в ванную, где было электричество, и включила в розетку. Почувствовала, как ток заструился по телу.

Она знала, новая жизнь невозможна: будущее закончилось очень давно. Но это был ее любимый диск.

Нажала play, включила громкость на всю катушку. Вернулась в комнату и принялась танцевать. С распущенными волосами, покачивая бедрами, терла зеркало комода и стекло балконной двери, прыская на них стеклоочистителем. Впервые за всю историю Сассайи по пустынным переулкам, среди нежилых домов, неслась музыка диско, пугая животных и заставляя отвлечься от своих дел Базилио и меня, который весь день только и делал, что шпионил и подслушивал.

Наконец-то я мог ее видеть.

Это была трогательная и волнующая картина.

Девушка.

Которая танцевала.

При свечах.

С бутылкой спрея для мытья стекол в руке.

В доме напротив.

Затерянная, как и я, в горах.

3

«Представляешь, не могу выйти из дома!»

«Не переживай, у меня тоже так было в первый день. Сидела, смотрела на дверь часов десять, потом в час ночи выскочила на улицу, зашла в первый попавшийся паб и, прикинь, подцепила двадцатилетнего!»

«Здесь нет никаких пабов, одни камни…» Стоя на цыпочках, Эмилия тянулась вверх, ловя сеть, обменивалась сообщениями с Мартой, как ребенок, увлеченный новой игрушкой.

«Боюсь, будет как тогда, на пьяцца Сан-Франческо, помнишь? Я чуть не грохнулась в обморок».

«Да, ты чуть не отрубилась, а я нашла там травку».

«Первый раз в увольнительной, первый косяк! Жаль, что я – не ты!» Эмилия засмеялась.

«Каждый божий день притаскиваюсь домой, забиваю косяк и вспоминаю про нас. Чудо-Эми!»

«Чем занимаешься?»

Не дожидаясь ответа Марты, Эмилия застрочила новое сообщение. Пальцы не могли остановиться. Не верилось, что можно совершенно бесплатно отправлять сообщения одно за другим. Раньше она писала эсэмэски, а теперь в телефоне был интернет.

«Чем я могу заниматься? Собираюсь на работу».

«Черт, я еще не начала искать».

«Помни, я в тебя верю. Ты достойна большего, чем прекрасный дровосек».

«Я серьезно, как вытащить себя из дома?»

«Просто вспомни то время, когда ты не могла».

Марта была старше Эмилии на три года, она относилась к той категории людей, которых жизнь гнула и била, но не сломила. «Когда говорит Марта, все молчок!» – осаживали новеньких. Куда до нее всем этим психологиням, писательницам и прочим любимицам фортуны, украшавшим дипломами стены своих кабинетов. Никто и предположить не мог, что Марта поступит в университет и даже окончит его. Первой за всю историю этого заведения. Она была сложной субстанцией. Более того, она была для всех образцом для подражания!

Когда Марте сообщили о смерти матери, она просидела на краю кровати один день и одну ночь, не ела, не пила, не плакала, невозмутимая, как буддийский монах. Все это время неподвижными глазами смотрела на небо, недоступная ничьим словам. Потом извлекла схоронку из дырки в матрасе, достала оттуда необходимое, сделала глубокий надрез вокруг пупка. И сидя в испачканной кровью футболке, открыла учебник по химии.

Эмилия перечитала сообщение: «Просто вспомни, когда ты не могла».

«А ты вспоминаешь?» – спросила она.

«Постоянно, – ответила Марта. – Вспоминаю Джаду, Ясмину, Афифу, Мириам».

С каждым именем Эмилия испытывала прилив нежности.

«С Афифой и Мириам переписываемся в соцсетях. Джада – шкипер на Эльбе. Ясмина родила ребенка. Ты тоже можешь их найти».

Было девять утра. Чудное солнце заливало каменный остров, на который высадилась Эмилия. Синее полотно неба без единого облачка. Глазам было больно смотреть на него: она не сомкнула их всю ночь.

Эмилия застряла между жестким, как кирпич, матрасом и таким же жестким одеялом, на грубых простынях, пропахших временем и сыростью в шкафу, который лет десять никто не открывал; лицом к лицу с бездной.

Она уже забыла, какой это омут – отсутствие звуков. Хуже того: отсутствие звуков, и на фоне тишины – твое сердце.

В прошлом, откуда она пришла, телевизор непрерывно работал до 23:30, а потом начиналось – движение тел, шум воды в туалете, перешептывания, тяжелое дыхание Марты, Мириам, Афифы.

В том прошлом было еще одно спасение – свет уличного фонаря, всегда освещавшего комнату до возвращения солнца. Она могла открыть глаза посреди ночи и увидеть развешанные по стенам фото, свои акварели, постеры, на которых Люк Перри и Брэд Питт с голыми торсами демонстрировали в облегающих джинсах свое хозяйство, силуэты подруг под одеялами, которые, как и она, не спали или часто просыпались. Она могла уцепиться за них, почувствовать себя в безопасности. А здесь как в гробу – тьма и тишина.

«Я без телевизора, Марта, и эта ночь была сущим адом».

«Ночь всегда будет для нас адом, малышка. Попей таблетки. Или найди мужика, чтобы умел хорошо трахаться».

Эмилия улыбнулась.

«Спущусь в городок, посмотрю, что там можно найти».

Она ждала следующего сообщения от Марты, сжимала в руках телефон, будто хотела выдавить из него еще пару слов, но они не приходили. Значок «онлайн» исчез под именем и дерзкой фотографией: Марта в мини-юбке сидит в роскошном баре и с улыбкой пьет коктейль. Кто бы мог подумать лет двенадцать-тринадцать назад, что Марта превратится в такую красивую, обычную женщину?

Эмилия поняла: подруга, единственная, с кем она решила поддерживать отношения после, вошла в лабораторию и будет недоступна до конца рабочего дня.

«И что теперь?» – спросила себя Эмилия, опустившись на диван.

Теперь выходи, черт возьми.

– Нарисуй мне сердце.

Однажды утром, много лет назад, в маленькой комнате с видом на платан, лысый господин в круглых очках, какое-то светило медицины, протянул ей карандаш и чистый лист бумаги, а она имела наглость рассмеяться и сказать:

– Не буду

– Нарисуй твое сердце, – хитро поднял он ставку.

Эмилия продолжала сопротивляться – таков был ее универсальный метод в общении со взрослыми. Через полчаса тягостного молчания она сердито схватила карандаш и быстро – то легко, то с нажимом – набросала на белом листе, ясно увидев больничную палату на пятом этаже, по коридору вторую слева, навсегда оставшийся в памяти тот последний день 1997 года. Должно быть, ее сердце раз и навсегда почернело в тишине этой палаты, подвешенной, как небесное тело, где-то высоко над городом, занятым приготовлениями к Новому году.

Должно быть, оно остановилось в этих выкрашенных зеленой краской стенах, вмещавших вместе с длинной капельницей морфия запах, который издает человек, когда разлагается изнутри, желтеет, гниет и, наконец, остывает; подаренную месяцем раньше книгу, лежащую на тумбочке у кровати с закладкой на середине – на середине ей суждено будет остаться; рядом – очки в черной оправе, стакан воды, заколка для волос.

Сердце Эмилии остановилось, а потом запустилось, но только для видимости, чтобы сбить с толку остальных. На самом деле оно стало иссиня-фиолетовым, как гематомы и темные круги под глазами.

И еще остановились сны. С того дня Эмилия перестала их видеть – ни в полудреме, ни крепко заснув, – а это, пожалуй, самое худшее, что может случиться с тринадцатилетней девочкой. Черные ночи. Черные дни, полые, как мертвое дерево. Пусто тянулось время, поверяемое успокоительными, антидепрессантами. Но однажды, два десятилетия спустя, без предупреждения и без всякой причины сны вернулись. Точнее, один сон: неизменно повторяющийся, наполненный безмятежностью и светом. Там был зеленый плющ и распахнутые ставни, прохладные ручьи, каштановые деревья, звезды, мерцающие в вязкой нефти ее жизни.

Но я хотел написать, что на той встрече с известным психиатром – на одном из сеансов, задачей которых было составление ее психиатрического досье, – Эмилия протянула профессору рисунок человеческого органа, каким его изображают в учебниках по анатомии – с правым и левым желудочками, коронарными артериями, мышечной тканью, и с большой дырой в центре, закрашенной карандашом так, что порвалась бумага. Профессор поднял очки и польщенно кивнул.

– Тебе никогда не говорили, что ты прекрасно рисуешь?

Эмилия надела куртку, ботинки, подошла к двери.

Подождала.

Одна Эмилия внутри нее громко смеялась, другая была готова описаться от страха. Повернула ключ: щелк. Обычный щелчок, легкий, приятный, как щебет, звук. Она погладила ручку, прикусив до крови нижнюю губу. Набрала полную грудь воздуха и резко нажала на ручку. Дверь широко распахнулась и… бум!

Мир, вот он.

Всё здесь, всё рядом.

– Черт! – выдохнула Эмилия.

Перешагнула через порог. Почувствовала, как солнечные лучи и свежий воздух ласкают кожу. Сделала шаг, потом еще один и еще.

Она бежала мимо тридцати с лишним необитаемых домов Сассайи, самозабвенно, как большая девочка, по поросшей мхом мостовой, по пустынным переулкам, оставив дверь открытой, ведь никто не мог у нее ничего украсть, не мог ее одернуть, отругать или наказать. Дул ветер. Каштановые деревья шумели облетающими листьями. Одиноко высилась колокольня. Горы упирались в небо. Она чуть не расплакалась, ее легкие разрывались, а в голове зазвучали две фразы:

Ты должна простить себя за то, что жива, Эмилия.

Нет, я ничего не должна делать, чтобы заслужить это.

За три минуты она обежала пол-селения. Она узнала место из своего сна – мойку, общественную прачечную, сложенную из камней у родника, где тетя Иоле по субботам стирала и полоскала белье, болтая с подругами на непостижимом диалекте, колючем, как заросли ежевики.

Здесь больше не было женщин, которые, согнувшись, полоскали белье или сидели на скамейке. Не было детей, играющих в прятки и догонялки. Однако безмолвие не было пустым, оно бурлило: щебет птиц, шуршание ящериц, даже карканье ворон вдалеке.

Медленным шагом Эмилия вернулась обратно. Прошла мимо своей двери и закрыла ее. Заметила на подоконниках дома напротив цветущие белые и розовые цикламены – окна были распахнуты настежь, ветер колыхал чистые занавески – и представила соседку, столетнюю старушку. Подумала, что момент знакомства нужно оттягивать как можно дольше. Нет, она не станет называть свою фамилию, а если придется, придумает другую. Нет, нет… не родственница Иоле Инноченти!

Она пошла в другую сторону и оказалась на площади у церкви. Хотя «площадь» – громко сказано, скорее «дворик». Дверь церкви забита досками крест-накрест, на колокольне не видно ни колоколов, ни часов. Эмилия внимательно рассматривала каждую деталь, удивляясь, что так хорошо все помнит: маленький фонтанчик, плющ, вьющийся по фасаду, – будто и не пролетело лето ее детства. Как будто все, что было до, здесь осталось целым и невредимым.

Она побрела дальше, прошла мимо поля Базилио и увидела кур, гусей. Снова с досадой подумала, что придется знакомиться еще с одним жителем: «Здравствуйте, меня зовут Эмилия…» И о том, как бы получше соврать: «Я исследователь, пишу диссертацию о депопуляции… Я не буду вам мешать. Никаких мальчиков, никаких наркотиков, обещаю!» Ей пришло в голову, что в этом месте, на расстоянии чертовой тучи световых лет от всевозможных проверок, можно посеять целое поле конопли. Только как продавать? Нужно связаться с Афифой через соцсеть.

Маленькая Сассайя очень уютная, ты здесь в безопасности, как в утробе. Узкие дорожки, дома с крепкими каменными сводами, похожими на плечи. На краю деревни, там, где начиналась тропа на Пиаро, Эмилия вдруг вышла на возвышенность с естественной террасой, глядящей на долину.

Отсюда Эмилии открылся простор бескрайних гор, осени, бесконечного неба над головой. У нее закружилась голова, она почувствовала себя пылинкой, затерянной в космическом пространстве. Дыхание перехватило, земля ушла из-под ног. Эмилия потеряла сознание.

Я возвращался из школы. По вторникам я вел первые два урока, на перемене прощался с тринадцатью учениками единственного класса начальной школы в Альме, отпускал их побегать во дворе под присмотром Патриции, моей коллеги, и шел через лес домой. Обычно, если не останавливался собрать каштанов или грибов, к одиннадцати я был дома. В то утро было искушение набрать каштанов, но я ему не поддался. Я хотел зайти к Базилио купить яиц. Вот почему решил срезать путь и прошел через террасу, где и увидел ее.

Я ее не узнал. Она лежала, свернувшись калачиком, такая беспомощная, что нельзя было определить ни пол, ни возраст. Походила на брошенный мешок с тряпьем.

Стоя в отдалении, я услышал свой голос:

– Эй! Ты в порядке?

Она пошевелилась. Открыла глаза и с трудом поднялась на ноги. Ее лицо выражало недоумение, пряди мокрых от пота волос прилипли ко лбу. Отряхнула джинсы, похлопав себя по бокам. Наверное, на солнце было градусов двадцать, а она была в теплой ярко-зеленой куртке. Я был в одной рубашке. Признаться, я тогда подумал, что это какая-нибудь бедолага, сбежавшая из богадельни, которую недавно открыли неподалеку от Альмы.

Потом она подняла голову и увидела меня.

И замерла, как олень ночью в свете автомобильных фар.

Я смог хорошенько ее рассмотреть. И вдруг понял: тот силуэт, качавший бедрами, мучительно соблазнительный в мягком свете окна напротив, и есть эта лохматая, дикая и, по правде говоря, не столь красивая, как я себе представлял, девушка.

Не то чтобы я хотел с ней замутить. Я взял себе за правило не ввязываться в истории. Просто фантазировал, чтобы сладко заснуть.

Только теперь не было занавесок. Ни стекла, ни окон, разделяющих нас. У меня в голове крутился вопрос: пахнет ли от меня лесом, чувствует ли она этот запах? Мне было чертовски неловко. И ей тоже, поэтому она дала стрекача.

Повернулась ко мне спиной и бросилась бежать. Так же делают мои ученики, услышавшие звонок с урока. Она как будто увидела монстра.

Не знаю, сколько времени я стоял там, разочарованный. В ней и в себе. Почему я так себя повел? Боялся быть неправильно понятым. Дурак. Парень, которому в школе говорили, что он сделает карьеру в лучшем университете Европы, так и живет там, где родился. Единственный, кто вернулся сюда.

Зачем она заявилась в Сассайю? Я надеялся, что она уедет, что она немедленно соберет свои вещи. Я был зол. Настолько, что забыл и о яйцах, и о Базилио. Вернулся домой, громко хлопнув дверью.

Однако сразу же пошел в душ, сунув голову под горячие струи. Намылил мочалкой каждый участочек своего тела. Несмотря ни на что, я был жив.

4

Через три дня после нашей первой встречи, если ее можно так назвать, на кухне Иоле повисла холодная, черствая тишина. Воздух был пропитан сигаретным дымом и одиночеством. Пообедав кока-колой и чипсами, Эмилия упала на диван, набрала номер отца и раздраженно закричала, едва он ответил:

– Разве этот чертов Альдо не должен был прийти сегодня утром вместе с электриком?

– Доброе утро, Эмилия! Ты как? Я в порядке, спасибо. Просто к сведению: если что-то хочешь, не факт, что немедленно это получишь. Особенно если живешь в горной деревне. Можешь пока послушать радио.

– Его нет, я искала.

– Я оставил тебе книгу.

– Ты издеваешься?

– Успокойся.

– Нет, я не успокоюсь! – взорвалась Эмилия. – Я не сплю уже четыре ночи, так с ума можно сойти!

Ничего себе, она закатывает истерику. Там ей бы такое и в голову не пришло. Ни ей, ни другим. Если ты чувствовал, как нарастает яростный гнев или раздражение и не мог совладать со своими нервами, то резал себе руки бритвой, спрятанной в матрасе. Или бился лбом о стену до тех пор, пока струйка крови не начинала стекать по носу. Пока не появлялся кто-то, у кого можно было выпросить успокоительные.

– Я попрошу доктора выписать электронный рецепт. Сходишь в аптеку, купишь снотворное, – ответил отец.

– Больше никаких капель и таблеток. Я обещала.

– Господи! – воскликнул Риккардо, теряя терпение. – Тогда не знаю, что тебе сказать! Мне кажется, мы возвращаемся в те годы, когда ты была подростком.

«Я им вообще когда-нибудь была?» – подумала Эмилия.

– Я просто хочу телевизор, это так сложно?

– Ты ходила в город?

– Да.

– Не ври.

С той минуты, как шаги отца затихли в вечерней Сассайе, Эмилия только и делала, что множила в доме грязное белье и посуду, бросала где попало распотрошенные пакеты от чипсов, окурки. Она даже не пыталась начать жить. Эмилия подумала об этом сейчас, когда услышала в телефоне звуки города, где она родилась: шум машин, рабочий ритм офисов, фабрик, школ – упорядоченное время других, всех остальных. Кроме нее.

– Я же сказала, что ходила…

– У нас был другой уговор, Эмилия. Мы договаривались, что ты начнешь искать работу. Ты не должна сидеть дома и бездельничать, так не годится.

Отец разговаривал по громкой связи из машины. Эмилия слышала, что он включил поворотник и сбавляет скорость. Она представила, как он злится, ищет место, чтобы остановиться, выпустить пар. Больше всего на свете она боялась разочаровать отца и ненавидела себя за это.

– Не указывай, что мне делать. Терпеть не могу, когда мне приказывают.

– Ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое, хочешь сама распоряжаться своей жизнью – так докажи, что можешь. Найди работу, стань независимой. Ты обещала, что во вторник сходишь в город, а сегодня уже пятница. И продолжаешь канючить телевизор.

– Ладно! – вскипела Эмилия. – Пойду в агентство, продам свою задницу!

Нажала отбой и выключила телефон.

И сразу пожалела и о том, что сказала, и о том, чего не сделала… Вечно она косячит! Сбросила с дивана все подушки, пытаясь найти фонарик и ключи.

После первой вылазки в Сассайю Эмилия закрылась в доме, задернула шторы, боясь, что ее заметят немногочисленные обитатели деревни, а она определенно не желала иметь с ними никаких дел, особенно с тем бородачом. Она часами болтала по телефону с Мартой или переписывалась, отправляя смайлики. «Помнишь подзатыльники, которые я тебе отвешивала, когда ты не хотела учиться? Смотри, доберусь до тебя, получишь как следует!» – грозила подруга. Изредка Эмилия звонила отцу и виртуозно врала. И все, в ее телефоне не было других номеров.

Она валялась на диване и слушала музыку диско, представляя себя другой – юной, сексуальной, изгибающейся в танце. Представляла, как курит, посасывая фильтр. «Ты не куришь, Чудо-Эми, ты отсасываешь у сигареты». Снова ставила диск, чтобы заняться аэробикой – пресс, бедра, ягодицы, как в старые добрые времена. Покачивала телом, гладила себя, мастурбировала. «Сдохни, мудак», – шептала в темноту.

«Ну, все, хватит!» – сказала она себе. Нашла фонарик и ключи, закатившиеся под спинку дивана, где было полно крошек и пыли. Бросила их в сумку. Проверила, на месте ли кошелек. Зашла в ванную и посмотрела на свое лицо. Под глазами темные круги, глаза тусклые, как у снулой рыбы в коробке со льдом, а кожа такая бледная, что веснушки на ней проступают, как чечевица, брошенная в молоко.

Ей вспомнилась их последняя встреча с Ритой. Прощаясь, та крепко, по-матерински обняла Эмилию. «Позвони, ладно? – попросила Рита. – Я знаю, такой день настанет. Ты будешь жить там, где захочешь, ты сможешь начать все сначала. Позвони мне, хорошо?»

Эмилия принялась яростно расчесывать свои непослушные вьющиеся волосы. Плеснула в лицо водой, пощипала щеки, чтобы они хоть немного порозовели, намазала губы яркой вишневой помадой и густо накрасила ресницы.

– Свобода – это бардак, Рита, – сказала Эмилия зеркалу. – А я из тех, кто не выполняет обещаний.

Она надела чистую толстовку, рваные джинсы, застегнула черную косуху, подхватила сумку и со всей решимостью, на какую была способна, зашагала к Стра-даль-Форке.

Мысль о том, что ей снова придется столкнуться с людьми, которые будут пялиться на нее и судачить о ней, вызывала острое желание повернуть назад, запереться в ванной, взять бритву и прибегнуть к проверенному средству, но она решила держаться, она обещала отцу.

Сплетенные ветви каштановых деревьев образовывали над ее головой живописный свод – живую фреску из красных, рыжих, желтых листьев с прорехами света. Ей вспомнилось небо рождественского вертепа, по которому двигалось солнце, луна и звезды из папье-маше. Тогда, в детстве, она завороженно смотрела на это чудо и ощущала на своих плечах руки родителей, чувствовала их любовь. Тогда у нее была вера в себя и в целый мир.

Она перестала осторожничать и побежала по тропе, широко раскинув руки. На каждом повороте она могла упасть, поскользнувшись на мокрых листьях, но ей было все равно. Скорость возбуждала, раскрепощала. «Марта, как мне стать такой, как ты? – мысленно спрашивала Эмилия. – Почему я не поехала с тобой в Милан, в твой дом, к тебе под бочок?»

Потому что здесь мы в одной лодке, но у каждой из нас своя черная дыра, и придется с ней как-то жить.

Эмилия выбралась из зарослей крапивы между баром, где собирались пенсионеры, и магазином синьоры Розы. Растрепанная, с сумкой-шопером в руках, в тяжелых ботинках. Спуск занял меньше четверти часа.

Она прошла через площадь и направилась к автобусной остановке. Какой сегодня день? Пятница. Провела пальцем по строке расписания. Который час? 14:45, отлично. Снова сверилась с расписанием. Черт возьми, опоздала. На десять гребаных минут. А следующий автобус, последний, будет в шесть вечера. Слишком поздно, чтобы ехать в город и потом на ночь глядя возвращаться домой. Она закурила, включила телефон.

Написала отцу: «Прости меня».

Площадь была пустынна, машины проезжали редко. Эмилия смотрела на потрепанные грузовички, груженные немудреным хозяйственным инвентарем. Затушила сигарету, прикурила другую.

«Это ты меня извини, мне не стоило давить на тебя. Ты справишься», – ответил отец.

Она любила его. И любовь эта была для нее мучением.

В мире так много примерных девочек, у которых паршивые отцы – бьют, пристают к ним, в лучшем случае относятся наплевательски, – она встречала десятки таких девочек, включая Марту. А ей, которая хуже всех, ей достался идеальный отец.

Эмилия сфотографировала на телефон расписание единственного автобуса, курсировавшего по долине: четыре рейса в будни, два в праздники – и баста, будь доволен. Она твердо решила поехать в город в понедельник утром на первом автобусе, в шесть утра. Поклялась, что следующая неделя не пройдет даром! Она будет мыть туалеты, разгребать навоз, доставлять пиццу – без разницы, лишь бы заработать денег на билет и поехать в Милан, к Марте. Однако первым делом нужно решить проблему со сном.

Бесполезно искать аптеку, чтобы купить валериану, да и магазина бытовой техники тут нет. Но раз она спустилась в Альму, надо провести время с пользой. Эмилия посмотрела по сторонам – ни черта нет! Взгляд скользнул по грязным стеклам витрин, задержался на вывеске «Самурай».

И тут ее лицо озарилось улыбкой: как же ей раньше в голову не пришло?

Возможно, потому что алкоголь был всегда под запретом, даже на Рождество, в Новый год и другие праздники. Иногда удавалось покурить косячок: затянуться пару раз тайком, а после набить рот мятными леденцами. Раздобыть бутылку водки было нереально, а одна рюмка – это ни о чем.

Последний раз Эмилия напивалась в девятом классе, на вечеринке сопляков в пляжной пиццерии, которая закрывалась в ноль часов. День рождения начался ужасно: в пиццерии никто не захотел сидеть рядом с ней, а продолжился еще хуже: все разбрелись по пляжу, чтобы уединиться на влажных шезлонгах у закрытых зонтов. Все, кроме нее и еще одного слюнтяя, который уже стерся из памяти.

Она помнила только, как они стояли, сами по себе, и пили, пили, пили и к ним приставал какой-то старик, спасатель с пляжа. Все деньги, которые дал отец, Эмилия потратила на мохито, а п