автордың кітабын онлайн тегін оқу Алхимия власти. Очерки по истории и мифологии права
Информация о книге
УДК 340.1
ББК 67.0
И85
Изображение на обложке: «Алхимик», П. Брейгель Старший, после 1558 г.
Автор:
Исаев И. А., доктор юридических наук, профессор, заслуженный деятель науки Российской Федерации, заведующий кафедрой истории государства и права Московского государственного юридического университета имени О. Е. Кутафина (МГЮА).
Это ряд очерков, основным содержанием которых является анализ таких фундаментальных феноменов политико-правовой реальности, как политический миф, политико-правовой символизм, латентные формы и порядки властеотношений и пр.
Другая, скрытая, сторона власти повсеместно проявляется в политических и правовых институциях и структурах. Истоки этих невидимых сил не могут быть обнаружены и описаны сугубо с помощью рациональных фактов. Как представляется, эта проблема в европейском политическом мышлении остается вечной.
Непрерывное конструирование политической реальности посредством мифов, утопий, идеологий стало обычным явлением. Другой, воображаемый, мир диктует новые реалии.
В предлагаемых очерках описание и трактовка проблемы отсылают читателя преимущественно к историческому периоду Европы на переходе от Средневековья к Новому времени. Но и в современном мировосприятии эта проблема остается актуальной. Темы глубинного государства, тайных сил, империи зла по-прежнему звучали в политологических дискурсах и средствах массовой информации. Политические мифы продолжают свое существование и оказывают определяющее воздействие на реальную политическую жизнь, принятие важнейших решений о войне и мире, на все социальные процессы. Идея мирового порядка в самых поздних интерпретациях продолжает волновать людей, а мифы и утопии политической мифологии постепенно замещаются реальными действиями по достижению поставленных целей.
УДК 340.1
ББК 67.0
© Исаев И. А., 2024
© ООО «Проспект», 2024
ОТ АВТОРА
В предлагаемой читателю работе автор продолжает тему, которая уже в течение многих лет рассматривалась им в ряде публикаций, — «Власть и закон в контексте иррационального».
Это — ряд очерков, основным содержанием которых является анализ таких фундаментальных феноменов политико-правовой реальности, как политический миф, политико-правовой символизм, латентные формы и порядки властеотношений и пр.
Другая, скрытая сторона власти повсеместно проявляется в политических и правовых институциях и структурах. Истоки этих невидимых сил не могут быть обнаружены и описаны сугубо с помощью рациональных фактов. Как представляется, эта проблема в европейском политическом мышлении остается вечной.
Непрерывное конструирование политической реальности посредством мифов, утопий, идеологий стало обычным явлением. Другой, воображаемый мир диктует новые реалии.
В предлагаемых очерках описание и трактовка проблемы отсылают читателя преимущественно к историческому периоду Европы на отрезке от Средневековья к Новому времени. Но и в современном мировосприятии этот вопрос остается актуальным. Темы «глубинного государства», «тайных сил», «империи зла» по-прежнему звучали в политологических дискурсах и средствах массовой информации. Политические мифы продолжают свое существование и оказывают определяющее воздействие на реальную политическую жизнь, принятие важнейших решений о войне и мире, на все социальные процессы. Идея мирового порядка в самых поздних интерпретациях продолжает волновать людей, а мифы и утопии политической мифологии постепенно замещаются реальными действиями по достижению поставленных целей.
И. А. Исаев
Глава 1. МИФ И СИМВОЛ В ПРОСТРАНСТВЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО
§ 1.1. Природа и закон в истории и космосе: из опыта политической мифологии
Если попросить художника, занимающегося описанием природы, ненадолго отвлечься от своей работы и дать оценку некоего труда правоведа — закона, кодекса, трактата, в которых тот выражает свое видение окружающей среды и высказывает определенные представления о том, как ее сохранить и спасти, — то он, скорее всего, начнет с оценки языка. Художник непременно обратит внимание на его сухость и абстрактность. Далее он может указать на некоторые черты произвола, которыми отмечена классификаторская работа юриста, расчленяющего живую ткань природного организма. Несомненно, художника смутит и стремление правовых норм установить общеобязательный и унифицированный порядок для природных явлений. Правоведу ответить на аналогичный вопрос будет несколько труднее. Он, однако, сможет упрекнуть художника в том, что тот недостаточно ясно представляет себе социальные, политические или этические последствия предложенной трактовки природы.
Значительность упомянутой разницы во взглядах на окружающую природу и жизнь выходит за пределы спора жанров. Различие языковой формы беспокоит нас: два способа мышления, эстетический и правовой, включены в рамки одной проблемы, обозначенной в настоящее время как экологическая. Смогут ли различные системы мышления с достаточной степенью сходства оценить сложившуюся ситуацию; насколько адекватным будет такое восприятие; в каких точках невидимой сети объекта изучения (природы) на гносеологическом, структурном, онтологическом и иных уровнях познания оба типа восприятия максимально сблизятся?
Ответы на подобные вопросы не могут ограничиться простой рекомендацией провести междисциплинарный анализ, поскольку это не устраняет перспективы смешения языков. Только поднявшись на другую ступень, сознание преодолевает данную коллизию: описание происходит на некоем метаязыке, отличном от языков, которые он покрывает собой. Преобразуется и характер проблемы — изменение способа описания не может не сказаться на качестве ее решения.
Метаязык, с помощью которого сознание (субъект) общается с природой (объектом), не является порождением конгломерата различных систем мышления на поздних стадиях их установления, он имманентно существует на протяжении всей истории эстетического и правового сознания, на что указывают факт сходного происхождения от одного корня («культ» — «культура»), а также частые пересечения в пространственных и временны́х координатах.
Где лежит граница между правовым или политическим содержанием и его языковой формой; как провести смысловую грань между политической доктриной и романтической оболочкой, в которую она заключена? В исторической ретроспективе мы намечаем вехи, ориентирующие нас в исследовании, — это тексты, еще оказывающие влияние, тексты, оцениваемые в качестве политических, правовых, литературных источников. В них как бы запечатлены различные формы восприятия природы, ее картина, идеализированная или реальная, место в ней человека и созданных им институтов и ценностей.
Закон как искусство
На ранних стадиях исторического развития природа не была столь резко противопоставлена человеческому сознанию, как в последующие эпохи. В рамках мифопоэтического мышления между субъектом и объектом не существовало пропасти, точно так же как не существовало и резких границ между отдельными формами такого мышления (эстетическим, этическим, а позже — и политико-правовым). Дифференциация подобных форм в значительной степени тормозилась нерасчлененностью логических, эмоциональных и эмпирических элементов архаичного мышления. Сама логика мифопоэтического сознания, исходя из детерминации природных явлений, усматривала их даже там, где современное мышление находит только ассоциации, предполагала обязательность возникновения следствия из причины и особо не заботилась о рациональном объяснении этой связи. В рамках архаичного мышления совпадали реальность и видимость, обозначаемое и его символ.
Природные явления не воспринимались мифопоэтическим мышлением как исключительно внешние: они пронизывали весь внутренний мир индивида и общества, становясь его частью. Человеческое сознание приписывало явлениям собственные свойства и качества, видя в них те же импульсы и механизмы, что двигали самим индивидом. Постепенно кристаллизующиеся модификации эстетического и политико-правового мышления по-своему воспринимали и интерпретировали эту картину мира.
Природное в платоновской модели идеального государства превращается в огромный организм, точную копию человека — с эмоциями, страстями, болезнями. Возникнув из чисто психологической потребности (отыскать средства для своего существования), государственный организм на протяжении своей жизни испытывает те же трудности, что и человек. Как для последнего вредны частые перемены образа жизни, климата и диеты, так для государства опасны частые управленческие преобразования.
Мир (космос) обладает умом и душой, испытывает вожделение, подобно телу, несет в себе телесное (разрушение, смерть). На экологическом уровне осмысления Платон связывает с ним историческую вероятность мировых катастроф: когда боги оставляют своим попечением природу (космос), начинается хаос и гибель всего живого. Чтобы не допустить окончательного исчезновения природы и жизни, демиурги вновь направляют движение потрепанного жизненными бурями космоса в нужное русло, и тогда начинается новый цикл в жизни природы и человека.
Какую роль могут сыграть люди в предотвращении подобных экологических катастроф? Когда в мире начинает преобладать небожественная, человеческая ипостась, жизнь становится трудной и беспорядочной, на людей обрушиваются стихийные бедствия, болезни и прочие несчастья, поскольку они утратили нить божественных законов, по которым живет природа. Ущерб может быть хотя бы частично компенсирован установлением собственно человеческих законов (этические и собственно правовые элементы здесь трудноразделимы). Суровость судьбы отчасти смягчается лишь в том случае, когда люди вводят в жизнь принципы справедливости, согласованные с божественной (космической, природной) волей.
В античном мышлении человек рассматривался как часть природы, и вся его государственная и правотворческая деятельность обусловливалась природной стихией. Но чего больше в этой деятельности — натурально-природного или искусственного (порожденного искусством); как соотносятся справедливость и красота в контексте всей природы жизни?
Платон подверг критике мнение, согласно которому законодательство обусловлено не природой, а искусством. Такая точка зрения, считал он, приводит к разрыву между прекрасным по природе и прекрасным по закону, а это, в свою очередь, путь к потере справедливости, смуте в государстве, анархии и неподчинению древнему закону, ибо «каждый увлекает других к сообразному с природой образу жизни». Истинный законодатель должен «прийти на помощь самому закону и искусству и показать, что оба они — творение природы или не ниже природы»1.
Политика и право
Итак, закон и искусство — детища природы, порожденные ею благодаря человеку, они должны выполнять свой долг — оберегать и уважать мать-природу. Однако космический хаос и внутренняя природа человека все время побуждают последнего к различным переменам, изменению законов и устоявшегося порядка. Избежать негативных последствий этого помогает искусство — оно формирует истинных законодателей, политиков и граждан.
Настоящий политик подобен поэту и прорицателю, он осуществляет свою деятельность по наитию, не подвергая мир, в котором он живет и творит, механическому расчленению посредством анализа. Платон полагал, что политика подобна искусству, потому что в природном мире «закон никак не может со всей точностью и справедливостью охватить то, что является наилучшим для каждого, и это ему предписать»2. Если закон стремится к неизменности, то политика — к изменчивости. И хотя политика для античного сознания — высшая форма искусства, все же главенствующее положение оставалось за природой: ее всемогущество и вездесущность поглощали политику, искусство, закон.
В платоновской утопии красота непременно согласуется со справедливостью. Всякое художественное удовольствие, любой акт творчества должны соответствовать требованиям закона и добродетели, поскольку справедливость (искомая законом) и приятность (создаваемая искусством) суть одно и то же3. Само государство должно осуществлять строгую цензуру в отношении искусства, в частности чистоты музыкальных тонов, превращая прекрасное в элемент воспитательной политики4. Здесь древнегреческий мыслитель наметил весьма интересную линию культурологического анализа, проведя параллель между эстетическим и политико-правовым развитием в контексте одной культуры (и, естественно, единой природы): «ни в одном государстве никто не знает, что характер игр очень сильно влияет на установление законов и определяет, будут ли они прочными или нет»5. Единообразие игр ведет к устойчивости и единообразию законов в государстве.
В игровых элементах культуры, где самым тесным образом переплетались эстетические и политико-правовые аспекты (выливающиеся в нормативность ритуала, ордалия), находило отражение специфическое восприятие природы, столь характерное для мышления человека той эпохи. В то же время игра стала областью, где началась дифференциация этих аспектов, еще имевших общие точки соприкосновения. Линию платоновского анализа поддержала современная культурология: в то время, когда право и политика в высокоорганизованных формах общества теряют контакт с игрой, который имел место в ранних культурах, «поэтическое творчество, родившееся в сфере игры, все еще чувствует себя в этой сфере как дома»6.
Язык предсказаний
Влияние на природу дуалистического воззрения, противопоставляющего ее духу, порождало новое отношение человека к окружающей среде. Происходившая ценностная переориентация сознания превращала природу в нечто внешнее и одновременно с тем враждебное человеку. Враждебность произрастала из окружающего мира (силы стихии, демоны) и человеческого тела — одного из низменных, инертных элементов божественного мира. Сознание, отождествляемое с душой, могло реагировать на этот мир только одним из двух способов: либо пытаться одухотворить, либо, используя приемы аскезы и отшельничества, отгородиться.
С высоты нового миросозерцания Джамбаттиста Вико описывал средневековое воззрение на природу как поэтическое, созданное в результате «сильнейшего обмана фантазии»7. Такому способу мышления соответствовала и определенная форма правосознания.
Божественное право сообщалось людям в откровениях (скрижали Моисея, проповеди Христа и пророков) или, как в случае с язычниками, в ритуалах и гаданиях. Такому праву соответствовал язык либо внутренней речи сознания, либо телесных знаков. Дж. Вико назвал этот вид юриспруденции мистической теологией — наукой о языке богов, то есть о понимании божественных тайн предсказаний. Для этой науки было характерно interpretari (комментировать) священные тексты, считать справедливым только то, что сопровождалось торжественными обрядами божественных церемоний8. Народы, еще неспособные руководствоваться разумом, считали правом судьбу, с которой они советовались при помощи предсказаний.
То был век оракулов, пользовавшихся для интеграции божественной природы умственным языком, функционировавшим через немые религиозные движения: божественные церемонии, ритуал и систему идеографических знаков, «фантазии в виде портретов»9. Много позднее, когда ум человека начал вырабатывать более абстрактные представления о природе («фантастические универсалии»), формируются интеллигибельные родовые понятия, сохранившие в себе архаическую природу героических знаков. На том языке говорили «посредством гербов»10.
Модальности правового и эстетического мышления Средневековья соприкасались на уровне символического осмысления природы. Реальная эффективность символических форм, составляющих основу ритуала, имеет двоякую направленность — как социальную, так и натуралистическую. В первом случае складывалась система норм, регламентирующих поведение индивида в группе, во втором — техника магического воздействия на природу. Направленность магической процедуры имела знак, противоположный процедурам предсказаний и гаданий. Так читались книги природы и даже предпринимались попытки ее исправить. Алхимические и астрологические опыты всецело основывались на предположении такой возможности, в них собственно натуралистический элемент оказывался несамодостаточным, картину дополняло существенное привнесение иных моментов: техники (в смысле выработанной процедуры) и искусства11.
В мифопоэтической форме сознания складывались оптимальные условия для сочетания этически нормативных (предправовых) и эстетических аспектов. «Миф есть поэтическая форма, выходящая за рамки поэзии тем, что она провозглашает истину; форма рассуждения, выходящая за рамки рассуждения тем, что она хочет порождать ту истину, которую провозглашает; форма действия, ритуального поведения, которая не находит своего завершения в действии, но должна провозгласить и выработать поэтическую форму истины»12.
Древняя юриспруденция, по Дж. Вико, насквозь поэтическая, ее задача — «найти такие мифы, которые сохраняли бы за законами их важность, а для фактов указывали бы право»13. К древним мифам сводилась вся римская юриспруденция. Отсюда: древнеримское право — поэма, разыгрываемая на форуме драма, а древняя юриспруденция — «суровая поэзия»14.
Пророчества и заклинания — только один из способов преодоления закрытости пространства природы. С этим путем в средневековом мышлении ассоциировались такие процедуры, как ордалий, судебный поединок, строго идеализированные судебные действия сторон, в которых сама природа как бы выступала в качестве участника, помогающего установить истину, но не отождествляемого с ней.
В человеческом сознании происходила дальнейшая иерархизация элементов природного пространства (символическое преодоление, собирание пространства), ориентированная на противопоставление прежде всего категорий «сакральное — природное». В жизни такой антагонизм выразился в длительной политической борьбе различных структур власти (церковной и светской), войне всего христианского и нехристианского (крестовые походы), полемике теократических доктрин. В геополитическом мышлении мир ойкумены с его расплывчатой, как бы несуществующей варварской периферией уступает место четко артикулированному дуализму граничащих миров: христианского и языческого, света и тьмы, царства духа и царства кесаря. Из этого элемента поэзии вырастает деление на историю и природу, формируются науки о духе и науки о природе.
Социальная символика
Сакрализация мира природы усиливает значимость его символических форм; за проявлениями внешней природы стоят более глубинные смыслы. В плане изобразительном областью пересечения эстетических и политико-правовых отображений природных субстанций оказались геральдика и эмблематика. Их символический алфавит составляют образы, почерпнутые из античной мифологии, раннехристианской символики, кабалистики, различных изобразительных систем орфиков, пифагорейцев, неоплатоников. Эстетическое преломление природных образов осуществлялось одновременно с иной, социальной интерпретацией. Так, символ дерева, цветка, зверя, птицы на гербе или эмблеме связывался с неким социальным рангом лица или организации, которых он обозначал. Природные качества символа (сила, быстрота, мудрость) приписывались его носителю. Золотой или красный лев на гербе, синий волк, потеряв свои натуральные признаки, приобретали новые, связанные с характером обозначаемого объекта: его политической значимостью, воинственной активностью, законодательной мудростью.
Примат духовности над природностью стимулировал создание таких мыслительных моделей, где природное, будучи угрозой духовному миру соблазнами и дезинтеграцией, уничтожалось (аскетизм) или резко отграничивалось от священного (монашество).
Эсхатологические ожидания конца мира, свойственные средневековому мышлению, относились прежде всего к миру внешнему, природному. В результате его экологического крушения возникает Царство Божье, находящееся в иной сфере бытия.
Сосуществование миров (природного и духовного) не исключало обмена элементами, взаимовлияния, параллелизма. Как астрологическое или алхимическое толкование, так и юридическое мышление базировались на допущении таких контактов. Правосознание и юридическая логика допускали взаимное превращение элементов неодушевленного и одушевленного миров, но вместе с тем предполагали создание такого особого (сакрализованного) общения, в котором нивелировалось воздействие мира материального, бытового на мир сакрализованный. В последнем закладывались новое пространство и новое время, характеристики которых обладали очевидной спецификой. Августин Аврелий указывал на сосуществование и противоборство двух противоположных по своим интересам и судьбам человеческих сообществ: «…мы символически назвали двумя градами, т. е. двумя сообществами, людей, из которых одному предназначено вечно царствовать с Богом, а другому — подвергнуться вечному наказанию с диаволом»15. В первом случае стимулом управления и подчинения служит любовь, во втором — господствует похоть власти. Метафизический дуализм этой доктрины, не совпадающий с классификацией реально существующих неидеальных сообществ, основывался в конечном счете на дуализме природного и духовного.
Духовные сообщества консолидируются на идеальных началах, которыми пронизаны все элементы мира. Виктор Тёрнер (Тэрнер) называет подобные формы общности, носящие определенные политические и нормативные черты, коммунитас. Поскольку грань между спонтанным и формализованным (структурированным) восприятием природы почти неуловима, хотя и вполне реальна, возможной является такая стадия осознания природного мира (с его политическими, эстетическими и иными чертами), на которой структура еще окончательно не сформировалась.
На стадии становления социальной (политической, чаще всего носящей герметический характер) организации существует нечто магическое между лицами, ее составляющими, господствуют свободные, неформализованные отношения. Коммунитас порождает ощущение спонтанной силы и красоты, близости к природе, слитности с нею: личности не разделяются по ролям и статусам, границы общности в идеале совпадают с границами всего рода человеческого. «Однако спонтанность и непосредственность коммунитас — в противоположность право-политическому характеру структуры — редко можно поддерживать достаточно долго. Коммунитас сама вскоре порождает структуру, в которой свободные отношения между личностями превращаются в нормированные отношения между социальными лицами»16. Первоначальный природный рай уступает место политизированной и нормированной структуре. Будучи кратковременным моментом, неформализованная (природная) общность порождает иллюзию, которой особенно подвержены различные утопические мышления: «попытка не допустить исчезновения добрых и приятных качеств этой самой фазы, на смену каковым с необходимостью приходят трудности и опасности следующей фазы»17.
Политика и человеческое тело
Фрэнсис Бэкон замечал, что как в государстве общие законы относятся к частным обычаям, так в отдельном человеке соотносятся природа и привычка. По отношению к природе привычка осуществляет своего рода тиранию. В то же время эта тирания может быть легко и быстро сброшена. «Привычка развивается в арифметической прогрессии, природа — в геометрической»18. Привычка есть часть человеческой натуры, тела, часть, которая поддается достаточно эффективному манипулированию, в том числе посредством социальных установлений.
Человеческое воздействие на природу, воспринимаемую сознанием как самостоятельный объект, шло двояким путем, где целями стали микро- и макрокосм: дух, разум, сознание — отправной центр, тело и окружающая среда — объекты воздействия. Платон находил в сфере евгеники важный элемент государственной политики. Законы его утопии должны были рационально регулировать процессы деторождения и бракосочетаний, эмоциональные переживания людей. Подобно врачу, законодатель стремится создавать условия для жизни здоровой и предотвращения нездоровой. «В рассудительной жизни удовольствия перевешивают тяготы, в разнузданной — страдания превышают удовольствия как величиной, так и количеством и напряженностью»19.
Государственные законы должны соответствовать физическим свойствам страны, ее климату, образу жизни ее народов, но не в смысле их пассивного отображения, а с целью более рационального использования природных условий. Климат Востока и Запада обусловливает различные системы нравственности, права, правления: приближение к югу усиливает человеческие страсти и, следовательно, влияет на рост преступности; вместе с тем чрезмерная жара снижает политическую активность разума и способствует установлению деспотических режимов. «Счастливый климат, который порождает чистые нравы и производит кроткие законы!»20
Власть над природой сопрягается с властью над человеком: в политико-правовом мышлении пробуждается глубокий интерес к политическому использованию человеческого тела, последнее начинают выделять в качестве индивидуализированного объекта надзора, тренировки, обучения, наказания, лечения. Мишель Фуко обращал внимание на ритуал смертной казни: он не чужд театральности, еще исполнен поэзии и соответствует архаике метафоры наказания, известной по древним мифическим обрядам справедливого возмездия. Техника исполнения ритуалов казни есть совокупность семантических законов, присущих мифу. Она устанавливает карательную обратимость (метафорическую) между видом преступного действия и самим телом преступника. В отношениях с природой сознание уже не использует аскетические концепции отказа от тела, оно стремится к власти над ним. Теоретическую основу для нового подхода дают быстро развивающиеся анатомические и естественно-исторические науки, ориентированные на тщательную классификацию природных явлений; они строят свои описания на основе четырех стандартных переменных (форма, число, диспозиция, величина). «При такой раскладке видимого жизнь наступала лишь как следствие расчленения, как граница в классификации»21.
Как между механикой власти, воплощенной в греческом полисе, и евклидовой геометрией существовала определенная дополнительность, так и между классифицирующим стилем мышления и развитием правовых кодификаций эпохи Просвещения имела место детерминирующая зависимость. Правовое и политическое мышление, перенимающее методы естественных наук, породило на определенной стадии своего развития специфический феномен — естественное право. Дж. Вико различал три вида естественных прав: общественное, героическое, человеческое. Последнее было освещено светом человеческого разума, в нем правильно понятые законы природы становились правом; познание природных законов означало овладение ими, включение их в социальный инструментарий; знание отождествлялось с властью. Только в такой связи было возможным культурологическое сочетание — «просвещенный абсолютизм».
Классификация, нормированность в качестве стиля мышления оттеснили на второй план художественную описательность. Литературная критика ставится на ранг выше собственно литературы, диктует ей наряду с правилами свои ценности и установки.
Природа в утопии
Концепции естественного права, стремившиеся выводить нормативные положения из рожденных прав и природных законов, тем не менее оперировали лишь их символическими структурами, отражая вполне определенные идеологические установки конкретных социальных слоев, но не собственно требования природы. Провозгласив задачу максимального соответствия природе, правовые концепции интерпретировали ее в выгодном для себя свете, причем без особой романтической заботливости о ее неприкосновенности. Чтобы представить естественное право, нужно было сделать неестественной, эстетизированной саму природу.
Интеллектуальное насилие над категорией природного стимулировало появление новых утопических моделей мышления, формирующихся на стыке эстетического и конкретно-политического пространств. Утопия, если ее не рассматривать как литературный текст («государственный роман»22), порождающий смежные жанры со своими художественными целями и методами (например, сатиру на утопический роман), является определенным типом политического мышления. Его особенности, в частности, заключаются в попытке нарисовать уже законченную картину социально-политической системы, законченность которой определяется неизменностью условий ее существования. С этим связано и специфическое восприятие жизненной, особенно географической, среды, в которую помещается утопическая обыденность, будь она только идеальным проектом или попыткой практического построения.
В утопических конструкциях социальные модификаторы языка культуры (искусство, право, архитектура) дешифруют язык природы. Это отчетливо прослеживается в построениях пространственных общностей: географический мир платоновской утопии рельефно очерчен (дана его топология), Новая Атлантида и Город солнца помещены в конкретные природные условия, которые в значительной мере определяют социально-политические признаки изображаемых утопических систем.
Одновременно с появлением идеи естественного человека Жан-Жака Руссо Марк-Антуан Ложье дедуцирует Новый город, сравнимый с лесом, естественно разрастающийся во все стороны. А политический проект Шарля Фурье — природосообразный социетарный способ действия, где природа преобразуется параллельно с усовершенствованием общества, она — придаток последнего. Климат, растительное и животное царство всецело зависят от уровня развития политического общества. В период детства человечества Бог создает диких зверей, ядовитые растения, суровые ветры, тем самым копируя человеческие страсти; каждое животное олицетворяет какое-либо человеческое качество. Совершенствование социальной системы неизбежно должно вызвать перерождение животного мира во благо человечеству. Законы, управляющие природой, аналогичны законам социальным, например гармония или социально-политическая ассоциация порождается тем же законом притяжения-отталкивания, что и любое природное явление.
Социальная утопия при условии ее реализации (и на подготовительном этапе, когда происходит переориентация социально-политического мышления) стремится устранить политические коллизии общества. Все социальные силы направлены потому на одну цель — господство над природой. Социальная гармония дает человеку главную победу — победу над природой.
* * *
Природа для античного человека — всевластие и всеприсутствие. Средневековое мышление уже видит в естественно-природном враждебную духу субстанцию. Девиз Нового времени — покорение природы человеком. И только в современном мире человек, победивший природу, начинает заботиться о ее сохранении и защите…
§ 1.2. Миф и порядок: от символа к норме
Где кончается смысл, начинается миф... Мифом становится все, что покрывается дискурсом (Ролан Барт). Определяющим здесь является не предмет сообщений, а способ, которым оно высказывается.
Находясь в мире представлений, человеческие массы подвержены активному воздействию символов. Мир, сформированный мнениями множества людей, превращается в невидимое, но глобальное создание, рождающееся в процессе систематического словесного перевода событий. «В мире, где опыт заменен символами, эти символы служат простейшим и эффективным средством, позволяющим вычеркнуть все, что расходится с нашими предвзятыми мнениями и предрассудками» (С. Липсет полагал, что это характерно особенно для кризисных ситуаций)23.
Мифология зиждется на историческом основании: миф есть слово, избранное историей. Главный принцип мифа — превращение истории в природу. Здесь он подобен идеологии, превращающей реальный мир лишь в образ мира. И поскольку задачей мифа является преобразование исторической интенции в природу, а преходящее — в вечное, постольку миф уже по своей форме приспособлен к созданию перевернутых образов. Получая от мира историческую реальность, миф отражает ее в виде природного образа. Тем самым миф возникает из убывания историчности: он превращается в деполитизированное слово (если понимать политику в широком смысле слова, как «всю совокупность человеческих отношений в их реально-социальной структурности и их продуктивной силе воздействия на мир»)24.
Человек современности видит мир посредством образов, схем и стереотипов. Но эффективность политического действия теперь уже полностью зависит от предшествующих усилий, направленных на обработку общественного мнения. Поэтому и правовые меры оказываются пригодными, только если они согласуются с контекстом предшествующего мнения, о
...
