Оглавление

Наука о материальном мире

Предисловие

Высшее учение, сложившееся под именем метафизики в результате интеллектуальных движений, порожденных эпохой Возрождения, охватывало науку весьма общую и науку более специальную.

Первая включала в себя изучение Идеи и изучение Бытия — идеологию и онтологию; вторая — изучение бытия существ, как материальных, так и духовных: теологию, космологию и пневматологию.

Идеология и онтология значительно утратили свой прежний авторитет. После того как одна из них — идеология — на время узурпировала имя метафизики и заняла почти все её место, она превратилась в наших школах в простую главу психологии; о другой же — онтологии — теперь и вовсе редко вспоминают.

Примерно то же произошло с двумя из трех ветвей специальной метафизики. Пневматология оставлена мистикам и теософам, космология перешла к астрономам и натуралистам. Теология же, напротив, стала великой наукой, высшим учением философии. Под именем Философии религии она, по-видимому, предназначена современной спекулятивной мыслью к той славе, чтобы объять все величайшие вопросы науки и поглотить все мощнейшие способности души.

Именно эту часть метафизики, справедливо именуемую Философской догматикой, мы и рассматриваем в этих томах. Однако мы отделяем от неё вопросы, ею узурпированные, и возвращаем их космологии и пневматологии — двум наукам, крайне важно восстановить в философии во всей их чистоте.

Действительно, если нет ничего более восхитительного, чем развитие космологии в учении физиков и астрономов, то нет ничего более искаженного, чем это же учение в изложении философов и метафизиков.

Здесь космология досталась пантеизму, там — материализму.

Состояние спекулятивной пневматологии ещё плачевнее — оно безнадежно; за исключением человеческой души, духовным миром больше не занимаются. И подобно тому, как существует тщеславная антропология, подменяющая Бога человеком, существует и тщеславная психология, подменяющая им все духи вселенной. Но если человек — бесплодная загадка, когда нет Бога, чтобы его объяснить, то он становится загадкой ещё более бесплодной, когда остается один, или один на один с Богом, во вселенной.

Я знаю, что именно теософские и мистические заблуждения погубили пневматологию и более всего способствовали успехам материализма над спиритуализмом.

Избежал ли я этих заблуждений? Остался ли я на пути чистого спиритуализма? Возвращена ли подлинная пневматология в публичное учение и соединена ли на этих страницах с космологией, по сути своей рациональной, и с теологией, по сути своей здравой?

Я не должен ни на мгновение предаваться тем иллюзиям, которыми тешатся юные умы и которые все им прощают, но к которым я не имею ни права, ни склонности. Однако если что-то и внушает мне уверенность на пути, по которому я иду и на который призываю других, так это то, что повсюду я опираюсь на великие принципы, на истины, как я полагаю, универсальные и вечные, — те, что христианское учение сделало уроком для просвещенного человечества и к которым религии древности, как политеизм, так и иудаизм, имели провиденциальную миссию подготовить мир — в разной степени, но неизбежно.

Таковы точки зрения, вдохновившие учение, изложенное в этих томах в несколько расширенной форме и, как мне кажется, заслуживающее самого пристального внимания и горячей симпатии со стороны века, столь испытанного, как наш.

Философская догматика, или наука о Боге

Глава I. Спекулятивная теология. Религия и философия религии. Философия христианства. История религиозной спекуляции

I. Спекулятивная теология

Этимология говорит нам, что теология — это наука о Боге. Но Бог есть Сущее сущих, Высшее Начало. Следовательно, теология, иными словами, есть наука о Высшем. Теология рассматривает Высшее Существо в Самом Себе и в Его отношениях к другим существам, и из этого следует, что, будучи чистой и светоносной, она является не только главной ветвью философии, но и светом всех остальных.

Когда говорят, что все другие идеи суть лишь более или менее отдалённые, или более или менее близкие выводы из идеи Бога, — это преувеличение, но несомненно, что эта идея есть свет всех прочих.

По этому праву, она необходимо должна предшествовать им. В старом метафизическом цикле теологию ставили после пневматологии, как завершающую вершину; отправляясь от чувственного, на первое место выдвигали космологию. Но это значило восходить снизу вверх. Между тем, истинное господство возможно только сверху; и в философии также лучше исходить из высшего. Поэтому следует начинать с теологии, тем более что она проистекает не из космологии или специального изучения материального мира, но, напротив, из онтологии, то есть самого общего учения о сущем.

В самом деле, если есть существа, то бытие Существа сущих доказано, ибо только Оно является основанием всех других. Если есть реальности, есть абсолютная реальность; если есть субстанции, есть вечная субстанция; если есть обусловленные вещи, есть безусловная вещь. Следовательно, если есть существа, рождённые во времени, то есть Существо, предшествующее их рождению, независимое от них, ничем им не обязанное, тогда как все остальные обязаны Ему своим бытием. Если есть что-то, есть Существо, которое есть начало всего, а всё остальное — Его следствие.

Говорят, что так утверждать — значит одновременно пытаться и определить Бога, и доказать Его, тогда как Он по самой Своей природе неопределим и недоказуем.

Но это преувеличение, подменяющее умеренную философию честолюбивой поэзией. Развивая возвышенные слова Исхода (III, 14): «Я есмь Сущий», восклицают: «Вот имя Его, и это неизреченное имя, передаваемое от мира к миру, течёт, как жизнь, во вселенной. Всякий язык произносит его, всякий шёпот его повторяет. Из недр творения, на заре дней, поднялся глас, бесконечно его возвещающий, и звёзды, движимые небесной силой, пишут его в пространстве огненными письменами». Но подобные украшения, внушённые самой обманчивой из наших способностей — воображением, которое, под предлогом служения разуму, становится его господином, — только затемняют вопросы, унося их в сферу златотканых облаков.

Важнее, чем доказывать или определять бесконечное Существо, бесконечную Субстанцию или Существо сущих, — познать Его в Самом Себе.

Познать Его — не значит просто знать, что Он есть, но знать, Кто Он и чем Он является для всего; знать, что Он пребывает в теснейшей связи со всем; знать Его как источник всего, Творца, превосходящего творение, и по необходимости — как свет интеллектуальный, высший Разум, предначертавший конец или цель так же, как начало, природу и судьбы так же, как форму и свойства всего; знать Его как первопричину, вмещающую все причины, как силу, направляющую все силы, и как высшее Провидение, действующее совокупно Своим могуществом и Своей волей; наконец, знать Его как образец и закон всех свободных существ и, следовательно, как высший предмет и конечную цель их самых возвышенных мыслей и стремлений.

Теология есть не что иное, как развитие и доказательство этого небольшого числа основных идей.

Впрочем, она принимает различные объёмы и наименования. Когда она ограничивается рассмотрением Бога в Самом Себе, это — теология в собственном смысле. Когда она рассматривает Высшее Существо не только в Самом Себе, но и в Его замыслах, творениях, отношениях с ними и управлении их судьбами, — тогда, в этой более полной и развитой форме, она именуется философией религии.

Теология спекулятивна, когда она чисто метафизична или по существу рациональна, то есть исходит из одного только разума. Её называют естественной теологией, когда она является (или называет себя) плодом изучения природы. Наконец, она догматична и положительна, или традиционна, когда исходит из божественного откровения, преподаётся с авторитетом принятого учения и освящена верой последовательных поколений.

В своей положительной форме теология также весьма разнообразна. Она бывает библейской или церковной. Библейская теология делится на теологию Ветхого Завета, Нового Завета или же представляет собой смешение обеих. Церковная теология бывает либо чисто канонической и исповедальной (то есть согласной с решениями Церкви, изложенными в канонах или исповеданиях, в зависимости от различия Церквей), либо схоластической (то есть следующей решениям и мнениям школ), либо, наконец, эклектической (то есть составленной из этих различных элементов с большей или меньшей оценкой и критикой).

При каждой из этих форм теология внешне и внутренне отличается от философии религии, и тем не менее обычно философия религии составляется из всех этих разнородных элементов, даже если она принимает исключительные формы. Её формы меняются в зависимости от веков, народов и авторов. В Англии она охотно становится физико-теологией. Во Франции она превратилась — ошибочно и, надо полагать, ненадолго — в простую теодицею. В Германии же в настоящее время она становится своего рода этико-теологией.

Именно в этой последней стране философия религии более всего стремилась утвердиться независимо от христианства — и вместе с тем, отдаляясь от него как можно дальше, яснее всего увидела невозможность в нынешнем состоянии нравственного мира окончательно от него отрешиться. С тех пор, как она вновь приблизилась к нему, можно сказать, что она стала главной артерией германской спекуляции.

II. Религия и философия религии

Слова «философия», «религия» и «философия религии», обозначающие самые возвышенные предметы человеческого знания, естественно, являются теми, о которых чаще всего складываются самые разнообразные и наименее точные представления. Каждый определяет их согласно своей излюбленной системе, согласно идеям или склонностям, которые его занимают, но эти определения не исчерпывают сущности определяемого и нисколько не изменяют его неизменной природы.

Религия, взятая субъективно, в сознании разумного и свободного существа, есть осознание его отношений с Высшим Существом. Взятая сама по себе и объективно, религия есть совокупность отношений, существующих между Богом и человеком в силу вечного, абсолютного или божественного порядка, который царит как в материальном, так и в духовном мире, к которым оба они принадлежат, как и всякое другое разумное и свободное создание.

Философия религии, взятая объективно, есть, следовательно, наука об этих отношениях, как их постигает разум; ибо философия есть разум всего, каким его предоставляет разум всех.

В своей чистой и совершенной форме философия религии, как и всякая абсолютная наука, существует лишь в лоне божественного разума. В человеческом разуме она встречается и будет встречаться лишь в более или менее несовершенном виде, искажённая заблуждениями. Взятая в человеке, религия есть лишь то, что мы знаем, что мы чувствуем или что мы допускаем в вопросах религии. Смешивать эти слабые проблески с самой религией — значило бы впасть в грубую ошибку; это значило бы подменить личными верованиями и эмоциями универсальный, абсолютный и вечный порядок вещей, совокупность человеческих представлений — совокупностью божественных установлений. Ибо такова религия сама по себе. Она — ни человеческое знание, ни божественное вдохновение; она есть наше естественное, необходимое и вечное отношение к нравственному порядку мира, принципом и источником которого является Бог.

При таком положении вещей наука об этом отношении, даже если она дана самим Богом или продиктована Его откровениями, не может считаться ничем иным, кроме как наукой: это не сама религия. В этом отношении нельзя позволять, чтобы недостатки привычного языка вводили нас в заблуждение. Наука о вещи — не есть сама вещь. Наша религиозная наука, даже если она совершенна, — не есть даже образ религии. Всякая человеческая наука остаётся ниже своего предмета; и даже когда мы получаем прямые сообщения от Бога о наших отношениях с Ним, необычайные наставления, эти наставления, воспринимаемые человечески, всегда воспринимаются неполно. Не являясь ни чистой, ни полной истиной, они не позволяют нам увидеть ни всех наших отношений с Богом, ни всей глубины этих отношений.

Всякая человеческая теория о божественном установлении, всякая система об универсальном порядке Божьих вещей, одним словом, всякая философия религии, как бы она ни была развита, в конечном счёте есть лишь приблизительная попытка, более или менее удачная формула.

Как только начинаешь оценивать с этой точки зрения самые знаменитые определения религии, с сожалением замечаешь, что ни одно из них нельзя принять. Древняя наука утверждала, что религия — это modus Deum cognoscendi et colendi (способ познания Бога и почитания Его). Но поскольку религия, напротив, есть отношение, установленное Существом существ между Ним и всеми, кого Он создал разумными и свободными, она не может быть просто способом познания Бога и почитания Его. Когда Кант говорит, что религия есть познание всех наших обязанностей как божественных заповедей, он подменяет религию моралью, а реальный объект — субъективным знанием. Однако, каким бы ни было наше знание о ней в данный момент, религия есть и остаётся чем-то иным; она остаётся совокупностью абсолютных, высших и вечных отношений, которые Бог установил между Собой и людьми.

Мы говорим о человеке, изучающем эти отношения, что он изучает религию, но не говорим о том, кто обладает знанием о них, что он «имеет религию»; мы скорее скажем о том, кто вошёл в эти отношения сердцем и душой, что он «имеет религию».

Подобно тому как было дано множество ложных определений религии, так и о теологии распространили множество сомнительных идей, которые привели лишь к состоянию антипатии или враждебности между нею и философией и усилили кажущуюся несовместимость между ними.

Действительно, теологию определяли как науку о Боге, исходящую от Бога; философию — как науку о человеческом духе, исходящую от этого духа; и на основании этих определений попеременно то унижали, то возвышали то одну, то другую из этих двух дисциплин или же оспаривали законность обеих. Особенно отрицали уместность философии религии; оспаривали даже саму возможность такой науки. Эти два понятия исключают друг друга, говорили; религия, будучи божественным установлением, есть сверхъестественная вещь, которую философия не может познать ни через наблюдение, ни через индукцию — свои единственные инструменты. Сверхъестественное, данное теологии через откровение, чуждо философии; следовательно, между ними существует противоположность и несовместимость, по крайней мере — полное различие областей: где начинается область теологии, там заканчивается область философии; где царит вера, там угасает разум.

Подобные антитезы удобны и убедительны для обыденных умов; но их подозрительность заключается именно в том, что они слишком легковесны. Легко заметить, что те, которые нас занимают, лишены как глубины, так и истины.

Во-первых, теология — это не наука о Боге; она даже не исходит из божественного откровения, поскольку, напротив, рождена чисто человеческими умствованиями. Эти умствования вращаются вокруг богооткровенных истин, но сами по себе отнюдь не божественны.

Во-вторых, философия — это не наука о человеческом духе, исходящая от него самого: это наука о началах всего сущего и о познаниях, которые человеческий дух приобретает, будь они рождены непосредственно им самим или же привнесены в наш разум опосредованно и божественным образом.

Наконец, различие между естественным и сверхъестественным, само по себе весьма несовершенное, принадлежит лишь начальной стадии науки. Для абсолютного знания, для знания Божьего, нет ничего сверхъестественного — ни в этом мире, ни в ином. И в тех двух порядках вещей, которые мы, люди, различаем, всё в равной мере естественно в очах Божьих — и духовное, и материальное. Если материальное дано нашим чувствам, то духовное дано нашему разуму и даже самой нашей сущности.

Более того, поскольку Бог есть начало нашего бытия, как и бытия вселенной, для философии Он — столь же законный предмет изучения, как душа или мироздание. Иными словами, философия религии — наука столь же простая и естественная, как и философия природы.

Далекая от того, чтобы противоречить разуму или быть несовместимой с его светом, религия в силу самого своего небесного предмета является величайшим средством развития человеческой мысли. И эта мысль обладает идеей Бога столь же непосредственно, как идеей души или вселенной.

Не следует смешивать эту философскую религию, порождение всеобщего разума, с позитивными религиями, происходящими от особых откровений; но из их различия никто не вправе делать вывод, что они враждебны друг другу и что одна необходимо отрицает то, что другие утверждают. Подобная точка зрения, как бы распространена она ни была, настолько ложна, что, напротив, между данными разума и откровения существует общность идей и родство происхождения.

Не всё, чему учит одно, преподаётся другим — это верно; но именно поэтому они и существуют обе — чтобы, дополняя друг друга, взаимно поддерживаться.

Не всякая религия есть философия, но всякая завершённая философия включает в себя религию. И если не всякая религия есть философия, то каждая необходимо имеет свою философию. Поскольку её принципы и следствия естественно связаны между собой, вытекая одно из другого, человеческий разум не может не осмыслить их и не выстроить в их естественном порядке. Невозможно и то, чтобы, сопоставляя их с имеющимися у него знаниями, он не заполнял пробелы по указаниям общей аналогии и в пределах законных умозаключений.

Самая строгая и чистая из религии откровения, далёкая от того, чтобы отвергать этот союз с разумом, предустановленный Промыслом, сама стремилась к нему — свидетельством тому первая глава Евангелия от Иоанна.

Преобразования, которым догматы подвергаются вследствие этого союза, могут иногда быть искажениями — и христианство в свои несчастные дни не избегло этой участи; но были и иные времена. И если есть религия, способная призвать к себе философию, если есть религия, явившаяся в мир, чтобы утвердиться в самом лоне разума, то это, несомненно, христианство.

На протяжении всей его истории великие эпохи философии были и великими эпохами богословия. И Евангелие, в союзе с высокой умозрительной мыслью, неизменно обретало новое основание требовать того подчинения умов, что зовётся верой — верой, которая, соединяя в себе все преимущества знания, имеет и высшее преимущество: более возвышенное и непосредственно божественное происхождение.

В принципе, различие между христианской теологией и теологией философской вполне допустимо; его можно назвать фундаментальным и неизбежным. Одна из этих наук есть плод труда, руководимого откровением, другая — труда, руководимого разумом. Одна имеет совокупность неизменных догматов, установленных авторитетом; другая, независимая от всяких текстов и институтов, по существу изменчива в своих теориях.

Однако, сколь ни обосновано это различие в принципе, на деле между ними существует общность идей — в силу общности их органа, которым является один и тот же разум, и в силу общности их предмета: отношения между Богом и человеком.

Философия и религия могут противостоять друг другу; и когда обе плохи — когда религия суеверна, а философия скептична, — они не могут примириться. Но в своём совершенстве они тождественны; их великие решения, как и великие проблемы, одни и те же, ибо истина едина.

Их борьба, когда она вспыхивает, объясняется так же, как борьба одной философии против другой, и самые яростные схватки оказываются и самыми кратковременными. Та или иная новая философская система, сперва отвергаемая или даже гонимая богословием, в конце концов принимается им и защищается как якорь спасения.

Правильно или нет, но системы Платона, Декарта, Вольфа и Канта, сначала яростно отвергнутые, а затем усвоенные, призываемые на помощь и рабски превозносимые, служат тому доказательством.

Это вполне естественно. Если величайший предмет философии тот же, что и у теологии — отношение человеческого духа к Абсолютному Духу, — то их встреча неизбежна. Эти отношения преподаются обеими науками разными методами, но их учения совпадают, когда мысль, их питающая, доходит до предела — до Высшего Разума, общего источника откровения и разума.

В теории философская, или умозрительная, религия следует исключительно свету разума, тогда как позитивная теология — свету откровения; но на практике это различие стирается настолько, что философия постоянно питается религией, а религия — философией.

Чаще всего они сливаются, и можно видеть, как теология становится философией, а философия — теологией. Когда это слияние подлинно, оно есть идеал; когда же это лишь бессознательная путаница, оно пагубно — ослабляет религию и затемняет философию.

Союз их законен и спасителен лишь тогда, когда каждая из них сознаёт и сохраняет себя, отдаёт, не обедняясь, и принимает, не унижаясь.

Высокий долг — блюсти различие между тем, что принадлежит религиозной вере, и тем, что относится к умозрительному разуму, — не для того, конечно, чтобы объявить всё истинным с одной стороны и сомнительным или ложным — с другой (это удел ограниченных умов), но чтобы утвердить: совместное действие обоих источников предустановлено Промыслом для полного воспитания человека.

Ибо Высший Разум, открывается ли Он непосредственно через разум или пробивается через откровение, в обоих случаях ниспосылает в наш ум лучи одной и той же истины для одной и той же цели.

Но признать, что их совместное действие предустановлено, — значит стремиться к их слиянию, а не к смешению. И вот почему важно их различать.

С той минуты, как религия растворяется в философии, она разделяет все её превратности — все её изменения, всю её судьбу, включая её мимолётность и неизбежное падение, её замену другой, более соответствующей непрерывному развитию.

Поэтому друзья вечной религии не могут быть сторонниками её смешения с какой бы то ни было философией.

И всё же, как бы чётко ни была проведена в теории граница между умозрительной и позитивной теологией, на практике она беспрестанно нарушается, и смешение становится обычным состоянием.

Прежде всего, сама идея откровения, редко чётко определённая, способствует этой путанице.

Затем теопневстические (θεόπνευστος,«боговдохновенный») данные, однажды проникнув в человеческий разум через религию, в конце концов становятся предметом свободного умозрения так же, как и чисто рациональные понятия. И разум с этого момента использует их как свою собственность. В результате критика, какой бы тонкой она ни казалась, сама уже не в состоянии отличить идеи, обязанные своим происхождением философии, от тех, что были получены от теопневстии. Это понятно. Даже самый ревностный защитник независимости и чистоты собственного мышления подчиняется авторитету принятых доктрин и, вместо того чтобы отвергать их, принимает на свой счет те, что определяют успех или славу века. Даже те философы, которые наиболее серьезно стремились отвергнуть готовые мнения, чтобы придерживаться только идей, вытекающих из строгого анализа, — Сократ, Декарт и Кант, — живя, как и все, под влиянием господствующих идей и позитивных религий, испытали их неодолимое воздействие и часто принимали за плод собственной мысли то, что было лишь продуктом всеобщей веры. Декарт, демонстрировавший абсолютную независимость от любого авторитета, успокаивался только тогда, когда убеждался, что согласен с наиболее авторитетными церковными учителями, а Кант постоянно левой рукой, во имя разума, восстанавливал то, что разрушал правой в области христианской веры.

Именно из исключительного увлечения религией или философией, из их абсолютного разграничения и схоластического противопоставления родился спор о превосходстве спекулятивной философии или позитивной теологии, и этот спор стал бесконечным из-за смешения или путаницы их элементов. Действительно, как бы ни решали теологи в пользу одного, а философы — в пользу другого, разграничить их собственность уже невозможно, и они не могут ничего доказать друг другу. С обеих сторон очевидность чисто субъективна; она зависит от нравственного состояния и просвещенности каждого. Например, если для современных людей совершенно очевидно, что сугубо позитивная христианская религия превосходит сугубо спекулятивную религию неоплатоников, эта очевидность не была столь ясна ни Плотину, ни Проклу, вполне способным их сравнивать. И если сегодня для тех, кто верит, что христианское откровение призвано навечно остаться выше любой чисто рациональной философии, это кажется бесспорным, то значительное число выдающихся умов и по сей день, на наших глазах, придерживаются противоположного мнения. Наконец, для тех, кто не признает ни внешнего откровения, ни пророческого вдохновения, ни апостольской теопневстии, единственно истинной является спекулятивная религия, а христианство, если говорить откровенно, некогда могло служить — и еще может — прогрессу человеческого духа; но там, где господствует философия, оно уже превзойдено, как буддизм, ислам или иудаизм, до такой степени, что погибло бы в тот момент, если бы не поддерживалось просвещением века.

Означает ли это, что истина будет отдана на произвол субъективности и права разума принесены в жертву крайностям исключительного энтузиазма? Напротив, все, что доказывают эти преувеличенные мнения, — это то, что именно исключительный, то есть слепой, энтузиазм разжег чисто схоластический спор о превосходстве спекуляции или веры и что именно субъективность делает его бесконечным. Правда же в том, что отныне трудно четко разграничить эти две сферы. Современная философия вышла из христианства, как и древняя философия, которую она считает своей прародительницей, вышла из древних религий. Наше рациональное умозрение пропитано самой сутью откровения и росло только благодаря его прогрессу. Даже плохое философское преподавание все еще сверяется с христианством и щадит его, даже борясь с ним, как с авторитетом, который было бы досадно иметь полностью против себя; что же касается возвышенной мысли, то христианское учение, несомненно, играет в ней наибольшую роль.

Тем не менее, для него важно следить за разграничением этих двух сфер и, насколько возможно, определять долю каждой: долю философии и долю теологии.

В теории это очень легко; трудности возникают только на практике.

III. Философия христианства в отличие от философии религии

Христианская религия следует всем достижениям — как в области физических наук, так и в области наук моральных, — принимает все просвещение и расширяет свое влияние благодаря всему, что соединяется с ней в той атмосфере, где она существует. Но она также отличается от всего; и сколько бы философия ни присваивала себе идеи христианства, ни шла тем же путем, она не отождествилась бы с ним настолько, чтобы называться просто и исключительно философией.

Действительно, то, что именуют философией христианства, не следует смешивать ни с философией вообще, ни даже с той всеобщей наукой, которую обычно называют философией религии.

Философия христианства совершенно отлична от философии религии, и ничто так ясно не доказывает необходимость восстановления этого различия, как та путаница, которая возникла. У большинства авторов это смешение сводится лишь к одному из трех вариантов: либо к совокупности теорий, где сущность христианства приносится в жертву философии, так что от христианского остается лишь терминология; либо к совокупности теорий, где философия приносится в жертву христианству, так что философским остается только язык; либо к какому-то эклектизму, где жертвы взаимны настолько, что в равной мере вредят и христианству, и философии.

Ничего из этого христианство не признает своей философией, и столь же далеки от истины те, кто выдает за философию христианства либо какую-то рациональную легитимацию христианской религии в ее самых существенных догматах, либо обещает примирение между философией и христианством, где ни то ни другое не пострадает. Такое примирение — удел будущего; в настоящем же мы к нему еще не пришли, и следует откровенно заявить: при нынешнем состоянии философии и теологии последняя учит таинствам, которые первая не может принять, не поступившись частью своих методов и доктрин.

Помимо этих систематических попыток примирения, которые терпят крах там, где ничто не желает уступать, часто с уверенностью ссылаются на естественные слияния, происходящие сами собой в умах, питающихся из двух источников, открытых Провидением для человеческого гения. Говорят, что эти компромиссы, совершаемые между покорной верой и свободным разумом, столь же законны, сколь и привычны человеческой душе, и они возникают во все эпохи, поскольку разум, как того желает Бог, есть непрестанное стремление к гармонии религии и философии.

Но ни одна из этих точек зрения, сколь бы уважаемой она ни была, не является ни достаточно истинной, чтобы ее принять, ни достаточно ясной, чтобы в нее поверить. Истинная философия христианства — это та, которую оно само создает на основе своих собственных доктрин, перед лицом всех умозрительных учений, будь они сходны с ним или противоположны, обсуждая все, но отвергая в своих доктринах то, что с ними не согласуется, утверждая свою долю посредством разума, но не во имя разума. Вот подлинный религиозный, или теологический, рационализм. Его необходимо всегда сохранять и отличать от ложного. Это трудно среди осуждений, которым справедливо подвергся старый рационализм — некогда абсолютный хозяин теологии, а ныне именуемый вульгарным рационализмом; но это право и необходимость.

Именно так мы понимаем философию христианства.

Однако эта наука не является исключительным предметом нашего рассмотрения — она лишь главный его объект: мы излагаем философию религии вообще и, в частности, философию христианства, потому что именно эта система играет наибольшую роль в религиозной спекуляции, и ее невозможно изгнать с того места, которое она сама заняла в сфере мысли, какое бы отношение к ней ни демонстрировали.

Со всем цивилизованным миром мы будем по существу обращаться к свету христианства — если не прежде всего, то, по крайней мере, после всех остальных.

Действительно, мы всегда будем отличать его от тех истин, которые даны разуму более непосредственно и составляют отправную точку всякого человеческого воспитания, всякого изучения и всякой подлинной науки — от той, где сам Бог является главным предметом, а Библия — основным текстом.

Чтобы не допустить никакой путаницы в этом вопросе, мы сочли необходимым так точно определить подлинную философию христианства. Причина, по которой ее иногда смешивают с философией религии вообще, заключается в том, что последнюю часто понимают в столь же узком и ложном смысле, как и саму философию христианства. Судите сами по примерам.

«Ее проблема, ее задача, — говорит один очень религиозный и ученый философ, — состоит в том, чтобы рационально определить границы религиозной или философской науки и обосновать веру» (Тауте, «Философии религии», I, стр. 7). Но разве не очевидно, что ограничиваться этим — определять границы религиозной или философской науки — значит лишь обозначать пределы ее области или подтверждать ее законную собственность, а не создавать саму науку? В самом широком смысле философию религии превратили в некий более или менее критический эклектизм, смешение всего самого лучшего из всех известных религий. По словам одного знаменитого теолога, она должна представлять критический обзор различных форм, данных благочестивым обществам, поскольку их совокупность дает полное проявление благочестия в человеческой природе.

(Шлейермахер, «Вероучение»; т. I, стр. 6, 1842):

Но философия религии — это ни критический обзор одной из существующих религий, ни историческая картина всех религий, и уж тем менее эклектическое извлечение из них самого чистого или самого рационального. Ибо она есть самостоятельное учение. Она излагает доктрину, совокупность теорий о высочайших вопросах, способных занимать человеческий разум. Это — научная система, построенная во имя света разума, на основе универсальных верований человечества и с учетом частных учений народов. Она, таким образом, обращается к христианской теологии в христианском мире, но отличается от этой частной теологии, как и от всех прочих. Она — ни библейская теология, основанная на священных текстах, ни догматическая теология, систематизированная по канонам и исповеданиям церкви. Далекая от того, чтобы представлять позитивную теологию, господствующую в народных нравах и управляющих ими институтах, она, напротив, всецело спекулятивна, возносясь с некоей идеальной свободой к высочайшим и абсолютнейшим концепциям, следуя за элитой мыслителей как в пределах, так и за пределами откровенных теорий и авторитарно установленных, более или менее неизменных верований. Она даже не имеет среди своих приверженцев всех тех, кто носит имя или мантию философа.

Однако, будучи порождением безграничной мысли, философия религии — ни беспорядочное исследование, ни утопическая наука. Это — вера самых твердых и религиозных умов среди спекулятивных мыслителей и выдающихся метафизиков, и в этом качестве она допускает лишь то, что достойно господствовать в умах, созданных для высших истин. Ее доверительные грамоты — в ее естественной законности и божественном возвышении; но у нее никогда нет ни амбиций, ни авторитета откровенного учения.

Тем не менее, поскольку в конечном счете именно высочайшая мысль господствует в мире и поскольку все умы созданы для высших истин, спекулятивная теология всегда остается явным или скрытым регулятором прочих. В странах и в периоды, когда позитивная теология отрекается от всей своей власти, именно она занимает ее место.

IV Философия религии — внутри религии или рядом с ней.

Обычно считают, что эта наука имеет современное происхождение; однако она так же древна, как и сам разум; философия современна религии. Человеческий ум всегда обладал всеми своими способностями, и наряду с религиозными идеями всегда развивались те, что называют философскими. Первые, несомненно, составляли как бы душу жизни в первобытных поколениях, и в этом их слава; но нет ни одной из них, которая не имела бы философского характера, которая не была бы матерью или дочерью философской идеи. И последние должны были играть тем более значительную роль в изначальном мышлении, что величию зрелища, развернутого перед ним, соответствовали изначально более мощные и чистые способности.

Все сохранившиеся древние литературы представляют два вида религиозных произведений. Одни образуют положительную, официальную, священную и малоизменчивую теологию, состоящую из откровенных (или называемых таковыми) слов, культовых формул, гимнов и молитв, предписаний обрядов и жертвоприношений, учений догматов и нравственных наставлений. Другие образуют спекулятивную теологию — более свободную, прогрессивную, неофициальную и несвященную, весьма изменчивую, состоящую из трактатов и комментариев, преданий и мифов, в которых проглядывает спекулятивный разум, столь могущественный, что он подготовил если не яркие революции, то, по крайней мере, заметные преобразования в сердцевине положительной теологии.

На Востоке философия религии формируется и развивается в самой среде жречества. Литература Индии свидетельствует об этом самым поразительным образом в множестве трактатов по спекулятивной теологии, смешанных с писаниями положительной теологии. И это в определенной степени повторяется в истории Персии, а также в священной литературе Иудеи; ведь книги Иова, Екклесиаста, Премудрости и Сираха представляют ту же самую спекулятивную теологию, которая позже принимает столь свободные формы в Каббале и у Филона, все труды которого принадлежат религиозной философии.

Тот же факт — наличие двух теологий, одной положительной, другой спекулятивной — наблюдается и в Греции. Здесь большинство священных текстов для нас утрачено, но прежде всего именно потому, что рядом с жреческими учениями существовали предания и мифы, удовлетворявшие религиозные потребности древних поколений. А затем потому, что во имя спекулятивного духа мудрецов или народа философия подготовила — через космогонию, пневматологию и свою собственную теологию — резкое разделение между свободной мыслью, мыслью школ, и положительной верой, традицией святилищ. Тем не менее, даже в этой Греции, ставшей столь философской благодаря своим школам, спекулятивная теология строилась на элементах священной теологии. Ведь, несмотря на отделение от святилищ, самые выдающиеся мыслители испытывали влияние жреческих мистерий до такой степени, что фундаментальные идеи поэтического политеизма не переставали служить отправной точкой их теорий.

Действительно, если Фалес и Анаксагор создали независимую космогонию; если Сократ основал рациональную теологию, а Платон — спекулятивную, то это происходило благодаря обращению то к восточной традиции, то к жреческой поэзии Фракии, то к философской поэзии Эмпедокла и даже к таинственным церемониям Элевсина, цель которых, по словам Платона, заключалась в том, чтобы возвысить душу туда, откуда она нисходила. Таким образом, метафизики Греции создали — без вмешательства жрецов и теологов — целиком философскую религию, которая поначалу нашла признание лишь среди образованных умов; но, сколь бы философской она ни казалась, она проистекала из религии, и именно поэтому перешла из школ в литературу, а из литературы — в нравы. Это настолько верно, что примеру этих великих людей последовали все школы, даже евгемеристов и эпикурейцев, которые строили свои негативные теории на некоторых из самых положительных преданий.

Кроме того, если в конце концов возобладали отрицания эвгемеристов и эпикурейцев, поддержанные в этих тенденциях скептиками, и если — религиозные философы и нерелигиозные философы — все вместе сначала подрывали, а в итоге низвергли религию, которая так долго питала их системы, то лишь потому, что такова была их провиденциальная миссия. Не будем забывать и о том, что политеизм был покинут всеми, когда пришло время. Его предали жрецы, не сумевшие защитить его через развитие, и государство, не пожелавшее допустить его реформу ни через какие уступки. Так философы преобразовывали всё, а жрецы не умели ни противопоставить урокам философии лучшее учение, ни предложить доктрину более здравую, чем их собственная — и политеизм сам вырыл себе могилу. Жречество, предав религиозные интересы народа, чье воспитание было ему доверено, и государство, желавшее именем закона навязать всем совестям мнения, которые уже ни для кого не были авторитетными, — все оказались готовы к иному порядку вещей. Однако эта подготовка была скорее негативной, чем позитивной. Действительно, закон запрещал любые нововведения, а дух прогресса требовал их непрестанно. Отсюда — неизбежные преследования всех мыслителей, столь законное осуждение и столь оплакиваемая смерть Сократа, столь прозрачный эзотеризм Платона, столь осторожное бегство Аристотеля и, наконец, столь страстное раздражение школ против святилищ, не говоря уже о столь горькой враждебности святилищ к школам.

Если бы нужно было говорить об этом, легко было бы вскрыть эти противоречия, выделив их из множества фактов, которые недостаточно исследованы под этим поучительным углом зрения.

У римлян, как и у греков, следует четко различать позитивную религию — религию государства, жречества, прежде всего народа — и религиозную философию людей, воспитанных в Греции или греками. Хотя у этой философии в Риме было лишь три писателя — Лукреций, Цицерон и Сенека, — она выполнила ту же миссию, что и греческая метафизика, и, достигнув того же предела, так же разбила сосуд, вкладывая новые идеи в старые формы, в старые институты, которые их не вмещали. Не осознавая того, римские философы, как и греческие, открывали дверь той высшей религии, которая тем менее боится философии, что повсюду наследует её, даже при жизни своей жертвы. Действительно, христианская религия обязана своими величайшими триумфами тому, что с самого рождения восприняла философию. Она допустила её в свои исторические повествования и догматические тексты, как и в свои этические предписания. Она сделала это сдержанно, в границах истины и скорее для нужд борьбы, чем для поиска решений. Но главное — она сделала это независимо и с чувством превосходства, заявляя всем, что отличает истинную науку от той, что ложно носила это имя.

Союз с философией, даже если бы он не был выбором христиан, стал для них необходимостью.

С первых же шагов христианство обнаружило, что две главные религии, которые оно пришло заменить, тесно связаны с философией. Иудаизм как бы возродился в метафизических формах — я имею в виду каббалу и филонизм, — а также в этических, под которыми я разумею ессеизм и терапевтизм, предлагавшие великие соблазны теории и практики, ибо мистицизм и аскетизм всегда этим отличаются.

С самого возникновения христианской веры политеизм, в свою очередь, перестраивался в новых формах — одних более метафизических, других более этических. Как только философы заметили, что жречество этой новой религии проявляет к ним меньше терпимости, чем жречество старого культа, и что, борясь с общественными верованиями и опустошая души, они готовят их для христианства, они предприняли попытку восстановить эллинизм из его обломков. Украшая эти руины всей поэзией и метафизикой, какие только находили в самой блистательной литературе мира, они льстили себя надеждой создать религию, гораздо превосходящую ту, которую называли невежественной и варварской. Именно это делали с разной степенью таланта: Аполлоний Тианский, которого его биографы — особенно Филострат — охотно поставили бы на один уровень с Иисусом Христом и который, возможно, и сам помышлял о чём-то подобном; Аммоний Саккас, присвоивший восточную пневматологию и желавший примирить её с христианством; Плотин, одухотворивший весь политеизм; Порфирий, который в учёном и обстоятельном сочинении столь яростно оспаривал философские достоинства христианской веры; Ямвлих, который, не решаясь более нападать на религию, ставшую религией империи, напыщенно противопоставлял ей легковерные мистерии древнего Египта; Максим Эфесский, замышлявший вместе с императором Юлианом крушение христианских институтов; сам этот отступник-принцепс, преследовавший их после предательства и подражавший им даже во время гонений; Прокл, считавший себя последним звеном таинственной герметической цепи и потому бывший самым ревностным среди философов, преданных этой отныне невозможной реставрации, — чья аскетичная и чистая жизнь всё же вдохновлялась более ненавидимым им христианством, чем платоническим мистицизмом, новым толкователем которого он себя сделал.

Эта работа по регенерации политеизма, противостоявшая столь же страстно, сколь и упорно ясной доктрине христианства, объединившегося с чистейшей философией, была повторена у римлян. Но в этом бледном подражании тому, что сделала Греция, всё ограничилось несколькими попытками примирения павшей религии и философии в упадке — попытками, лишёнными оригинальности и блеска, предпринятыми Апулеем и Макробием, а также некоторыми из их редких последователей. Было уже слишком поздно. Римский политеизм, как и афинский, уже был превзойдён во всех своих формах — позитивных или спекулятивных, поэтических или философских — столь разнообразными формами и столь мощным авторитетом той религии, для которой другие имели миссию подготовить мир.

При виде этих попыток реставрации, предпринятых философией в недрах политеизма, как и в недрах иудаизма, становится понятной необходимость для учителей христианской веры ознакомиться с прекраснейшими творениями человеческого духа — шедеврами философов. Чтобы лучше бор