Оглавление

Данная книга является художественным произведением, не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет и не пропагандирует их. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью

***

Человек, который всегда незримо защищал меня, имел непростую судьбу. Его жизненному пути было суждено оборваться в переломный момент, чтобы я смогла продолжить свой путь без него, опираясь лишь на саму себя. Это его история.

Я старше времени, я память обо всём

Глава 1. Бежать

Если бы меня спросили, в какой момент мне захотелось поделиться этой историей, то я бы смело ответил: это случилось в полдень сырого и слякотного ноября, когда солнце, которого не видно из-за туч, едва подошло к зениту.

День был таким же, как и многие другие в моём добровольном изгнании. Близился исход осени с холодными порывами ветра и грудой недоделанных по хозяйству дел. Под крышей летней кухни уже стояли закатанные банки с соленьями, в морозилке заморожены ягоды и овощи. С деревьев в саду дождём сыплются грязно-золотые листья, покрывая и землю, и крышу роскошным узором ковра, который вскоре начинает гнить и удобрять собой почву. Сырость туманов наполняет неприветливый клочок земли где-то далеко, на окраине пригорода, в котором я когда-то родился, и вырос, и пережил всю странность своей юности.

В этот день ветер, как и всегда в ноябре, гнал с моря угрюмый дождевой фронт, пасмурный и влажный, тяжело перекатывая облака. Такая погода несёт за собой шторм или, чёрт его знает, что-то похуже. В печи, истлевая, угасали утренние головёшки дров. Новых я не нарубил, а надо бы: ночи становятся промозглее, чем моё одиночество.

В холодильнике пусто.

Но не это, а мысль о том, как там дочь, не давала покоя.

Пожалуй, пора ненадолго выйти из своего добровольного блэкаута и включить телефон. Скрываться вот так — идея не очень удачная.

Несколько раз дотрагиваясь пальцем до кнопки включения телефона, я в нерешительности то останавливался, то со вздохом решался. Ну вот… пора.

Аппарат лениво вздрогнул. Экран из чёрного засветился бело-голубым. Посыпалась почта, несколько пропущенных звонков и сообщений: одно от дочери, пара с работы, шесть от друга и…

На секунду я немного завис…

И да… Среди этого хаоса — короткое письмо. Чтоб его!..

Я оглянулся, точно боялся, что кто-то увидит. Что кто-то узнает мою тайну: я открою это сообщение, и то, что в нём написано, разом разрушит эту идиллию уединения в доме на окраине. Всё это погибнет: тихий двор, свернувшаяся клубком кошка, облетевшие деревья, опустевший розовый сад, сложенные у входа сарая лопаты и тяпки, топор, грязное полотенце, садовая роба, одинокое кресло на крыльце, шорох ветра… Всё это сотрётся, исчезнет, сгинет, погрузится в пучину воспоминаний, разрушит до основания мой покой. И всё же…

Из-за забора сосед лениво махнул рукой.

— О! Вот он ты! Привет! Давно тебя не было видно! Хотел бы я пожелать тебе доброго дня. Но день, похоже, совсем не добрый. Посмотри, что на небе творится. Тучи-то какие…

— Да, что-то будет, — тихо ответил я. Кажется, ветер заглушил мои слова.

— Лучше бы снег наконец пошёл. Дожди уже одолели. Всё убрал?

— Да, почти…

Ветер снова унёс слова прочь.

Я обречённо взглянул на два мутных одиноких чернеющих окна над крыльцом, на садовую утварь, выставленную перед сараем, и решил, что этот фронт работ по уборке точно никуда не денется. Чуть-чуть подождёт. Подождёт ровно пару минут, а пока я прочитаю то самое сообщение. Прочитаю, и ничего со мной не будет. Совсем ничего. Если там будет что-то, что меня ранит, я просто спрячу мысли, оставлю всё как есть и выберу себя. Просто скажу себе: «Нет, ничего не случится, ты уже достаточно хорошо научился владеть собой». К тому же я записан на этой неделе на приём к своему психотерапевту, и он снова поставит раскуроченные шарниры и шестерёнки на места. Так было, так есть, и так будет.

Родиться в семейной идиллии, чистым листом, мне не повезло, и каждый день жизни наращивал этот снежный ком так упорно, что стряхнуть с себя эту тяжесть оказалось задачей отнюдь не простой. Поэтому после тщетных попыток справиться как-нибудь самому — я сломался. Лишь стенам в этом доме известно, сколько раз я пытался починить себя. То количество попыток было настолько огромно, что я потерял счёт, оказавшись в этой самой точке, где не было хорошо. Но и невыносимо плохо тоже не было.

Кажется, сейчас даже голова не болит, и пасмурный день не так уж и плох: это небесное представление — самое прекрасное, что происходит с природой на исходе осени. Она дарует нам танец всей своей мощи, и я приветствую её каждой клеткой своего тела, любуюсь ей. Выхожу навстречу каждому шторму — утреннему и вечернему — и смеюсь, поднимая глаза к небу. Вот она ты, жизнь. Вот она ты, такая, какой сотворил тебя случай, господь бог… Чудо, невероятное чудо — ты. И я здесь. Я внутри твоего торжественного танца сотворения из ничего. И я внимаю тебе. И я могу насладиться твоей красотой, быть в ней. Быть частью её. Спасибо.

Подбираясь к крыльцу, ещё раз озираюсь — не смотрит ли кто? Опускаюсь в глубокое кресло из тёмного потрескавшегося ротанга, снова касаюсь экрана телефона, и жгучее, острое, короткое сообщение впивается в каждый нерв тела, точно осколки, парализуя его.

Кажется, что время отпускает и лечит, но ты бесконечно растерзан. Разорван. Распластан в этом своём небытии и никак не можешь собраться не то что в целое — хотя бы в подобие осколков.

Ладони ледяные, а в голову между тем бьёт горячая шумная волна крови, несущая и боль, и страх, и чувство предательства и потери одновременно.

Кажется, я переоценил свою способность сохранять спокойствие, или?..

Нет. Вот. Всё. Две минуты уже на исходе.

«Соберись и делай что должен, ничтожество!»

Сарай. Инструменты. Уборка. Мытьё окон. Приласкать кошку. Погладить чистую рубашку. Постирать грязные вещи. Подмести полы. Посмотреть ещё раз на небо. Прочитать несколько страниц скучной книги. Приготовить еды… Да боже мой, у тебя столько дел. Но…

Ударная волна добирается до сердца, перекатывается через каждую клетку тела и снова бьёт в голову. Снова парализует. Глаза наливаются тяжестью слёз. И так — минута за минутой и час за часом — словно вычёркивает всё то время, которое ты собирался посвятить своей благодатной тишине. Привратники здравого смысла устали сражаться с дурными мыслями, стоящими на пороге разума, и поток хлама и грязи воспоминаний прошлого ломится через все барьеры, чтобы надолго отравить долину спокойствия.

Кажется, день улетучился сам по себе, и уже смеркается. А боль — нестерпимая головная боль — вместе с тошнотой накрывает неотвратимо и беспощадно. И в доме, как назло, закончились все таблетки. До ближайшей аптеки почти полчаса езды на машине, и нет никакой надежды, будто всё закончится само по себе. Нет никакой уверенности, что если сяду за руль, то не отключусь по дороге. Руки трясутся. Как же больно. Как больно…

Терпеть нет сил.

Я ухмыляюсь в болезненной гримасе. Отрываюсь от самокопания.

Нужно ехать… Срочно ехать за чёртовым обезболивающим, иначе голова разорвётся на части, и только одному дьяволу известно, какие чудовища вырвутся оттуда на свет. Поэтому после неудачной попытки вызвать такси сажусь за руль и еду в аптеку.

Свет фар встречных машин мельтешит перед глазами так часто, что мне кажется, будто копны искр от взрывов сопровождают весь мой путь. Чем ближе к городу, тем сильнее становятся эти вспышки. Я закрываю глаза от ужаса, слёз и невыносимой накатывающей тошноты. Так дальше нельзя…

Приходится бросить машину и идти пешком.

По грязи под самый занавес рабочего дня… По моим подсчётам, до ближайшей аптеки около двух километров. Туда и обратно — четыре. Совсем немного, если вдуматься. Если учесть, что я — не развалина. Что ежедневный бег по лесу — моя норма. Что каждый день работа в саду и заготовка дров — вполне обыденные ритуалы.

Шепчу себе под нос как мантру, чтобы заговорить головную боль:

«Всё будет хорошо. Ты дойдёшь. Это всего лишь четыре километра. Туда — два. Обратно будет легче, ведь таблетка начнёт действовать. Но сейчас если эта прогулка напрасна и аптека попросту закрыта, то давай признаемся, мой друг… Тогда это финиш».

Голова разрывается так, что я ещё пару часов назад был готов сдаться в скорую, но вместо поиска помощи то пялился в одну точку, то развлекался рассматриванием камешков на заднем дворе, а потом приспособил старые кирпичи под уличный мангал да запёк на нём картошку, которую даже не съел.

Точно в замедленной съёмке, бестолково тянулись эти несколько часов с полудня до вечера. Потому что больно. Больно так, будто голова моя пролежала десять тысяч лет в вечной мерзлоте, потом её нашли развесёлые бородатые полярники, разморозили, а она взяла и ожила.

Да, именно так: сначала плоть, тонкая кожа, начинает чуть покалывать, потом разливается жаркое тепло, к сосудам приливает кровь, и боль становится просто невыносимой. Такой, как если бы вы отморозили себе конечность, только вся эта конечность теперь — моя голова.

Господа полярники, если вы откопали мою голову, то почему не сварили сразу же из неё чёртов суп? Я вас не просил, честное слово, не просил извлекать меня из вечной мерзлоты…

Иду.

Вот уже асфальт перемежается с глубокими ямами застарелых трещин. Смешивается с грязью почвы. Где-то сквозь дорожное покрытие проглядывает пожелтевшая трава. Гул города нарастает. Уже скоро. Уже близко. Надежда найти работающую аптеку всё ещё не утрачена. Осталось всего каких-то полкилометра. В глазах разливаются то искры, то слёзы, стирающие ненадолго ориентир. Я бреду вдоль дороги, готовый сорваться на бег, лишь бы быстрее добраться до обезболивающего. Я не в себе.

Господи, если бы мои враги знали про это оружие, способное довести меня до такого состояния, они бы меня раздавили. Спасибо, господи, что ты уберёг от них мою тайну и не вложил в их руки этот дар. Мои враги никогда не узнают, что я не научился любить, как любят нормальные люди. И всякий раз, сталкиваясь с этим чувством, тело поднимает бунт, стараясь уничтожить само себя всяким способом. Я не понимаю, как любить, чтобы не бояться потерять самого себя. Я уродливо болен. Я болезненно опасаюсь не то что любить — чувствовать. Я срастаюсь с теми, кого впустил в себя, глубже, чем следовало. Они остаются в моём сердце — и оттуда их уже не вырезать и не выжечь: они живут там бесконечно вечно, бесконечно долго — такими, будто встретил их только вчера и до самой последней клетки тела принял, вписал их в книгу своей жизни без возможности вычеркнуть, вырвать страницы. Забыть. С ними или без них, я проживаю каждый свой день, разговаривая в голове. Моё безумие заходит так далеко, что я живу вместе с ними, представляя их рядом с собой на кухне, когда лениво переворачиваю в тарелке свой ужин вилкой. Наливаю вина на двоих и держу за руку, растекаясь в иллюзиях перед сном. Я целую их. Глажу по волосам. Закрываю глаза и засыпаю. С ними. Даже если рядом давно уже никого нет. Даже если их нет в живых. Даже если их никогда и не было вовсе.

Достаю из кармана телефон и снова читаю взбудоражившее меня сообщение.

Хохочу. Грёбаный мазохист. Но теперь-то какая уже разница, правда?

Эти буквы будто за сотнями бронированных стёкол. За пределами досягаемости. Сообщение кажется настолько нереальным, что я не в силах на него отвечать. Я то нежно глажу пальцем экран. То с яростью бью по нему ладонью. Убираю телефон. Повторяю беззвучно снова и снова, что это ошибка, галлюцинация. Шутка разума. Обман. Яркая вывеска на воротах в ад: «Зайди сюда и захлебнись жалостью к себе, сука…»

Мне сорок пять.

Чуть меньше десяти лет назад по стечению обстоятельств в моей медицинской карте появилась сначала всего одна короткая, но колкая запись «шизоидное расстройство личности по экспансивному типу», которая была призвана как-то объяснить весь спектр того дурдома, который творился в моей голове и личной жизни. Позже добравшиеся до моей головы врачи нарастили ещё несколько «дополнений» к диагнозу.

Прошло очень много времени, прежде чем я смог принять такую «расшифровку» себя, уложившуюся в скупые цифры медицинских классификаций болезни, и начал пытаться сбалансировать того, кем я был в своей инаковости, с тем, каким мне нужно было быть для общества.

Я нашёл лучший способ существовать вдали от людей и организовать пространство так, чтобы контактировать с миром на расстоянии: инвестиции работали сами по себе, и дохода с лихвой хватало на жизнь. Я немолод, но неплохо сохранился благодаря выученной экстремальной самоорганизации и педантичной требовательности по отношению к самому себе, граничащей с ненормальной. Всё ещё не покрылся сединой и неряшливостью, не утратил контроля над своим телом. И вкуса к жизни. Почти адекватен. Аккуратен. Дотошен и зол.

Аккуратности меня научил отец. Аккуратно жить. Аккуратно мстить. Аккуратно ненавидеть. Аккуратно общаться с врагами. Как носить одежду, причёсывать волосы, водить машину и вести финансовые дела — тоже была заслуга отца. Отец был стратег, нарцисс и тиран, самый жестокий человек из всех, кого я знал. Но я его знал. Он был. В отличие от матери. А это уже немало.

По вечерам, надевая толстовку, кроссовки и трико для вечерней пробежки, я думал, что, если бы не бег, в этой голове никогда не наступил бы покой. Страшные идиотские мысли стоят кучно. Роем. Порой они, как призраки, толпятся у этой самой головы и, как озлобленные голодные бродяги, ждут, когда им откроют дверь. Вот тогда-то они туда вломятся, всё разрушат, сожрут и нагадят там, где их пустили погреться.

Нет.

Пока я бегу по лесу, эти небритые, смердящие и немытые пьяные мысли приходят в стройный ряд. Лёгкие горят, тело болит, а вместе с этим ежевечерняя, почти уже ритуальная головная боль отступает. В общем-то, всё, чего я добиваюсь, — лишь ожидание крепкого сна после пробежки. Нормального сна я лишён уже много лет, и всякий раз ожидание сна — предвкушение.

Череда таблеток, алкоголя, пробежек и полного физического истощения. Чего я только не пробовал. Был и ещё один действенный способ — засыпать в постели с женщиной. Но мои минусы настолько взяли верх над плюсами в глазах каждой из моих спутниц, что в конечном счёте я остался один.

Поэтому я бежал.

Несколько дней назад, прежде чем погрузиться в глубокий мрак с осколками сновидений и болью в мышцах, последняя зафиксированная мысль замкнулась на том, что скоро выпадет снег и нужно к этому времени прикупить беговую дорожку, чтобы была возможность бегать в доме, пока на улице слякоть. Беговая дорожка дешевле, чем весь тот алкоголь, который я выпью за зиму. Дешевле таблеток и врачей. Нужно купить беговую дорожку, да…

Да где же эта чёртова аптека?

Вечер. Город. Улица. Пустота.

С неба сваливаются первые ледяные капли дождя. Сначала робко, потом всё чаще и чаще. Они то там, то тут бьются о подоконники. О скамейки. О крыши машин. Сильнее. Сильнее.

Замёрзшие птицы с мокрыми глазами, ссутулившись, жмутся под козырьками подъездов. Животные попрятались по своим убежищам. Никому не по душе этот мерзкий холодный дождь, хотя кажется, что сейчас именно он-то мне и нужен. Капли остужают горячее лицо, проникают в воспалённый мозг и возвращают в реальность: тебе холодно, тебе некомфортно, голова раскалывается, ты всё это чувствуешь, а значит, ты жив. Так можно идти бесконечно. Идти и рассматривать чёрные трещины на асфальте, блики в лужах, занавески на тёмных окнах домов, ботинки прохожих. Так можно идти, не поднимая головы к… небу.

А там…

А что там? Там всё те же перекатывающиеся клубы пара, сталкиваясь где-то на высоте полёта, порождают тихий вой, сбивающий с ног нас тут, внизу. Гулкий вой ветра стелется над полями, обволакивает травы, несётся эхом по городам, вялой волной теребит и раскачивает унылые груды машин, тормошит стёкла окон, врезается в стены бетонных коробок. Капли сыплются всё чаще. Я иду. Я почти спешу. Без зонта. Без шанса остаться сухим. Без жалости к себе. Без надежды хоть куда-то сегодня дойти.

Я смотрю по сторонам. Оступаюсь. Кроссовки уже налились холодной водой и потяжелели. Основательно стемнело. Поздняя осень — неожиданно затяжная — со стороны моря надвигается на город туманами, расползающейся слякотью и ничем не прикрытым ароматом тлеющей земли. Осень загнала всех этих жителей в дома, уложила пораньше спать, снабдив их радостным ощущением уюта и тепла своих постелей.

Если аптека закрыта — я пропал…

Зелёный крест аптечного киоска в мелком шорохе капель издалека кажется причудливым светилом с неоновым ореолом из брызг. Свет в торговом зале ещё горит. Ускоряясь, стараюсь успокоиться: я успел. Но ноги будто не слушаются и запинаются. Перелетая через ступеньку по лестничному пролёту, я бегу на этот свет так быстро, как могу. Ругаю себя: как можно быть таким медленным? Зелёный сияющий крест, кажется, ещё так далеко.

— Добрый вечер. Дайте что-нибудь хорошее от головной боли, пожалуйста.

Фармацевт из-под очков недоверчиво бросает строгий взгляд.

Руки предательски трясутся.

Сдерживаюсь, чтобы не добавить: «Побыстрее, помощнее, внутривенно».

Семь лет назад я окончательно избавился от зависимости, отрезвлённый внезапной смертью уже тогда бывшей жены. У меня на руках оказалась наша одиннадцатилетняя дочь. Всё это было так давно, что я почти забыл, какой она была тогда маленькой, испуганной и дикой. Ставшей мне почти чужой за годы разлуки после развода. Как разваливалась и собиралась наша с ней осколочная жизнь. Как она росла, как мы сближались и отдалялись. Как винили друг друга во всех грехах и в том, что я не сумел сделать так, чтобы её мать смогла по-настоящему полюбить меня, а я — измениться для этого…

Шальная мысль о нас, возможно, накрыла бы и поглотила на весь оставшийся вечер. Ведь я так и не перезвонил дочери… Но в углу аптеки вдруг заметил едва заметное движение. Это не монитор. Не экран телевизора. Нет. Это зеркало. Большое круглое зеркало под потолком отражает всех, кто сюда вошёл.

Пожалуй, это скверный, неприятный момент. Отворачиваюсь, но он — тот, кто отражается в этом вздувшемся стекле, — будто снова находит меня и смотрит. Смотрит. В промокшей насквозь одежде, с растрёпанными тёмными волосами. Возвышается над огромными прилавками и заполняет измученным болью телом всё пространство вокруг себя…

Отражение в зеркале — мой диссоциативный конфликт, который психика оказалась совершенно не в состоянии устранить. Я делаю шаг назад, вперёд. Оно движется вместе со мной. Я ненавижу свои отражения.

Иронично наделённый природой внешностью, за которую люди готовы бороться годами, я так и не смог принять того, кто смотрел на меня в злополучном стекле напротив, потому что видел там только израненного монстра, которого посадили в чужой череп — и он оттуда смотрел на меня.

После долгого разлада со своим телом мне не раз приходила мысль о необходимости принятия себя, даже насильственным путём. Поэтому однажды я прикрутил в своей комнате зеркало. Достаточно большое, чтобы разглядеть себя целиком, в полный рост, стоя на приличном от него расстоянии. Оно висело прямо на двери комнаты. Так, чтобы обойти его я не мог. Обман заключался только лишь в том, что если не спать голым, а спать в пижаме, то от своего тела мне видно было только лицо с россыпью шрамов на левой его стороне и ту часть шеи, на которой можно было различить шов, оставшийся от перелома левой ключицы. Я недолго рассматривал по утрам выпирающие скулы, приветствовал мозг, затем приветствовал в отражении пальцы, касающиеся складок у глаз и губ. Поправлял волнистые непослушные волосы и шёл в душ. После чего приводил себя и свою одежду в идеальный порядок, чтобы больше уже не отвлекаться на внешние атрибуты.

Но зеркала, застигавшие врасплох, всегда приводили в ужас. Как это — в углу аптеки. И жалкие пять минут здесь казались нескончаемым танцем с неизведанным собой.

— Без рецепта могу предложить только это.

Фармацевт выложила на витрину небольшую коробочку, доверху наполненную ярко-красными капсулами.

Я кивнул. Беру.

Танец с зеркалом ненадолго отвлёк от боли.

— И бутылку воды, пожалуйста.

Глотаю капсулу прямо в аптеке, опершись на столик в углу. Снова таращусь на отражение в круглом зеркале. Стираю с лица капли воды, точно это слёзы. Выхожу в темноту улицы.

Теперь ещё два километра обратно до машины. Ветер набрасывается отовсюду, где ему нет преград. Кажется, что вот-вот пойдёт снег: капли помельче то и дело превращались в острые первые снежинки и терзали кожу.

Озноб пробирает до самых костей. Собираюсь с силами и иду в ночь. Может быть, если сейчас эта боль отступит, всё-таки удастся чуть-чуть поработать. А лучше просто попытаться уснуть, включив музыку. Может быть, я найду в себе силы позвонить дочери, хотя, скорее всего, такому позднему звонку она уже не обрадуется. Может быть, всё-таки случится чудо и без пробежки я смогу не пускать в свою голову дурные мысли — этих пьяных прокажённых бомжей. Смердящих бродяг. Бешеных псов, рвущих сознание на части. Может быть…

В кармане вибрирует телефон.

Сообщение от Артура. Ещё одно. Седьмое за сегодня.

Наконец я готов прочитать и его:

«Сколько нужно бежать без роздыха, чтобы пробежать марафон?».

Ухмыляюсь. Вот ещё. Он что, задумал бежать марафон?

Набираю его номер.

— Арти, что за вопросы на ночь глядя? Неужели и ты за ум взялся?

— Не может быть! Наконец-то ты среагировал. Хоть что-то тебя зацепило, — послышался на том конце голос друга. — А что значит «за ум взялся»? Ты имеешь в виду мой вопрос про марафон?

Он хохочет.

— Да. Перефразирую: Арти, ты что, в марафонцы заделался?

— Это я над тобой прикалываюсь, если ты не понял…

У Арти низкий и сиплый голос как у бывалого ковбоя, но нотки придурковатой удали постаревшего юнца из этого басящего громилы никак не скрыть.

— Надо мной? Так, а что надо мной прикалываться?..

— Дурень ты. Нет, серьёзно. Я очень волнуюсь, что твоё сердце не выдержит, старый ты хрен, бегать по лесам и болотам. Неужели всё настолько плохо, что ты в ночи где-то шаришься, вместо того чтобы сидеть дома в тепле? Или ты к марафону готовишься?

— Хах, Арти, Арти. Ты бы о себе думал. Тебе бы не мешало со мной хотя бы трёшку бегать, иначе все твои грёзы о длинноногой «Барби» в твоей постели закончатся инфарктом, при твоих-то ночных зажорах и пьянстве. Знаешь, лучше бы ты дрова мне помог нарубить, чем сожрать очередную рульку с пивом.

— Говноед. Сам нарубишь. Тебе полезно.

— От говноеда слышу, мудила.

Традиционный обмен любезностями состоялся.

— Ты сегодня на редкость галантный и нежный. Мне так приятно. Но давай перейдём к делу. Скажи, когда в гости прибыть соизволите, ваше высочество? Или позови меня к себе. Я, так и быть, порублю твои сраные дрова, если ты сам не можешь. Возможно, я даже не буду тебе хамить и приготовлю что-то твоё, вегетарианское. Грёбаный ты травоядный девственник.

— Я согласен. На дрова точно согласен. Мне помощь не помешает. Давай попробуем послезавтра?

— Неправильный ответ. Давай сегодня? Твои «послезавтра» меня не устраивают. Может быть, лучше ты выберешься ко мне? В моём жилище дел, пожалуй, не меньше твоих. Посуду помыть некому. Садись-ка в машину и приезжай. Сегодня. Я пятой точкой чувствую, что у тебя там какая-то очередная дичь в башке. Я всю ночь уснуть не смогу, буду волноваться за тебя. Ты меня слушаешь? Эй! Короче, ты, псих-одиночка, я всерьёз за тебя волнуюсь. Алё? Алё? Не отмазывайся. Надевай свежие труселя и приезжай, ты меня слышишь? Нет, ну что за мудак, а!.. Отзовись!

Я зависаю в паузе и не знаю, то ли мне отпираться и провести остаток вечера в сражении со своим внутренним адом, то ли сдаться и пустить этого громкого раздолбая в своё убежище. Мы дружили с ним со школьной скамьи, вот уже тридцать лет. Дружили как люди, между которыми вообще, по идее, не могло быть ничего общего. И тем не менее нас связывала такая крепкая дружба, какую только можно себе представить, потому что в первые дни нашего знакомства мы набили друг другу морды, но уже потом не расставались никогда.

Всё существо и речь Артура были перенасыщены характерными жаргонными словечками самых разных субкультур, а поведение являло собой дикую смесь великосветских уайльдовских героев с уличной девкой из глубокой провинции. И если бы я не сидел с ним за одной партой в школе, а затем на филфаке в университете, то никогда бы не поверил, что этот мощный, здоровенный, наголо обритый гопник знает три языка и был в своих познаниях и успеваемости на голову выше всех с курса в нашем вузе.

Тревога в голосе на том конце трубки нарастает, и я наконец решаюсь заговорить:

— Я не дома, Арти. Не бегаю. Нет. Я иду. Иду из аптеки. Ты сам знаешь, как далеко от меня ближайшая аптека…

— Опять голова болит или срочно понадобились презервативы? Порадуй меня, шлюха ты престарелая, что ты сорвался туда за презервативами. Будь добр.

— Я не…

— Кстати, как твоё недавнее свидание? Ты был не совсем вежлив, когда я в прошлый раз звонил. Она сейчас, поди, у тебя? Резинки для неё покупаешь?

— Ну ты гад.

— Я угадал?

— Вот и нет. Я за таблетками ходил. Голова. Голова болит. Страшно.

— Ну, если ехать сам не можешь, бери такси. Сейчас же.

— Нет, Арти, нет.

— Ну раз ты там один, тогда я беру. Я беру такси и бухло, слышишь?

— Не поедет ко мне никакое такси в такую погоду, ты же знаешь…

— Это у тебя не поедет. А у меня всё поедет. Ты просто мало денег предлагаешь. Марафонец ты долбаный. Я сейчас ещё не постесняюсь и возьму с собой побольше бухла. Такое бухло — самое отвратительное из того, что найду у себя дома, чтобы утром тебе было так плохо, как не было никогда. Чтобы, когда ты протрезвеешь от этого всего, в твоей стрёмной, поехавшей от жалости к себе, еврейской башке ничего не осталось и жизнь снова заиграла для тебя яркими красками просто от одной мысли, что твоё похмелье закончилось и ты, сука, выжил. Ты понял? Я уже одной ногой в такси. Ожидайте.

— Арти… я уже выпил таблетку. Давай не сегодня.

— Нет, мудила. Сегодня. Сейчас. Выезжаю.

Вот уж от кого точно не убежишь.

Я тихо выругался матом и рассмеялся.

Тебе этого не понять, Арти.

Вдыхаю густой ночной осенний воздух и отпускаю в небо непонятную блаженную улыбку.

Нет. Марафон — не моя цель. Моя цель — спать. Спать, слышишь? Слышишь, Арти? Спать как можно дольше. Как можно спокойнее. Чтобы никто не вспоминал и не тревожил. Чтобы проспать так всю свою вечность. Чтобы во сне всё зажилось и забылось. Чтобы не чувствовать ничего. Надолго. Навсегда. Спать…

Но боль будто бы отпускает, возвращается разум, и ноги уже не утопают в лужах. Руки согрелись. Я ускоряюсь и перепрыгиваю через мокрые пятна на асфальте. Все магазины закрыты. Дома пустой холодильник, кусок хлеба, остывшие полусырые картофелины на углях, гроздь винограда и засохший сыр. Для двух старых друзей этого вполне хватит…

Домой я всё-таки успел прибыть раньше Артура. Едва дрова затрещали в камине, послышался шорох колёс. Машина, на которой он добрался, явно была не из таксопарка, без опознавательных знаков. Дверь открылась, и оттуда вывалилось быкообразное Артурово тело. Вот упрямый. Похоже, он просто заловил кого-то на улице и сунул приличное вознаграждение, чтобы доехать сюда в такую погоду.

Я украдкой достал телефон и снова взглянул на короткое сообщение. За толщиной потрескавшегося стекла и нескольких прожитых в одиночестве лет его содержание пронзило меня чуть меньше, чем в полдень, однако этой ночью я был заведомо спасён Артуром, таблетками и алкоголем. А на потолке над головой расползлась по штукатурке трещина.

«Надо бы заделать, срочно заделать…»

Всё же одна навязчивая мысль стройным шагом вошла в голову. И теперь будет долго меня трепать. Заделать трещину. Да. Но это лучше, чем смотреть в телефон…

Я активировал экран и снова пробежался взглядом по этим строчкам:

«Прошло три года, как ты молчишь, а я всё никак не могу тебя забыть.

Лучше бы ты умер.

С днём рождения».

Глава 2. Апельсиновое вино

История с психотерапией поначалу казалась безумным фарсом.

Я жил и работал в Германии, когда жена подала на развод, требуя лишить меня родительских прав. Пока дочь была маленькой, наши отношения ещё как-то держались на плаву, но чем старше она становилась, тем сильнее росла пропасть между мной и её матерью. В конце концов моя психика схлопнулась, и я ушёл в глубочайшую раковину, из которой, казалось, не было иного пути, нежели саморазрушение.

Жена обвинила меня во всех смертных грехах, и отпираться я не собирался, потому что вёл неидеальный образ жизни.

Единственное, за что имело смысл бороться, — это доказать, что я не настолько плох, чтобы меня лишили возможности общаться с ребёнком. На большее я не претендовал.

Я много сил и времени положил на то, чтобы довести до ума бизнес, которым тогда владел. Всё это сопровождалось непомерным количеством алкоголя и допинга, без которых моя трудоспособность на таких оборотах стремилась к нулю. Действительно, моя работа смердела развратом, и шлейф сплетен волочился буквально по пятам, ведь я владел ночными клубами вполне определённой направленности, где каждую ночь видел море порока. К сожалению, моя жена решила, будто я и сам предаюсь в этих клубах распутству, пока она прозябает дома с ребёнком. Поэтому, когда бизнес стал приносить ощутимый доход и с меня было что поиметь, началась эта история. Ревность. Злость. Месть. Развод. Раздел имущества. Бойня за дочь.

По мнению Йонны и её адвоката, я был отъявленный психопат, алкоголик, бездушный, бесчувственный человек и никчёмный родитель, которому и близко нельзя приближаться к ребёнку. И, как и любая обозлённая женщина, она была готова сбросить меня в пропасть своей ярости, пусть даже если сама отправится в неё следом.

Чтобы нанести сокрушающий удар по моему эго, на пике процесса, торгуя остатками чувств, бывшая жена спровоцировала меня на секс, который выдала за изнасилование с таким размахом, что меня отвезли в отделение полиции, надев наручники. Мне грозил срок. И между тюрьмой и освидетельствованием у психиатра я, в конце концов, выбрал второе.

Йонна сделала очень серьёзные ставки, пытаясь убедить всех вокруг, будто я не только насильник и опасный псих, но и шизофреник. Да-да, именно так.

Суд назначил медицинскую экспертизу, чтобы исключить или подтвердить шизофрению. Но в промежуточном результате были обнаружены лишь признаки шизоидного расстройства. И то и другое для меня звучало одинаково паршиво. Я хорошо понимал, кто такие шизофреники, но тогда ещё понятия не имел, что за зверь такой «шизоид».

Адвокат мой со всей деликатностью послал Йонну к чёрту с такими нападками и уцепился за предварительные результаты экспертизы. Он усмотрел реальную возможность развернуть дело в нашу пользу. Дифференциация диагноза действительно переворачивала ситуацию с ног на голову, так как между шизофренией и шизоидным расстройством, несмотря на созвучие, была существенная разница. Второй диагноз был нам на руку и выглядел абсолютно безобидно на фоне первого. Нужно было только доказать, что со стороны Йонны имела место провокация человека, находящегося в уязвимом состоянии. Мне ничего не оставалось, кроме как подписаться на полное освидетельствование, а после — начать назначенное лечение.

Там, в этом копании в голове, вскрывались такие нарывы, от которых становилось только хуже. Деперсонализация. Дереализация. Психогенная амнезия… Что это за слова? Почему они наделяли всех этих врачей властью забавляться надо мной со своими тестами и обследованиями?..

Ко всему вышесказанному следует отметить, что у моей жены был любовник.

Он появился не тогда, когда всё рушилось, а вообще перманентно просто — был.

С самого начала.

Если быть честным до конца, то это я вторгся в их отношения, когда у неё не заладилось с тем парнем, которого я только что окрестил её любовником.

Наша история началась именно так: она была чужой женщиной, которая переспала со мной из отчаяния и по пьяни. Залетела, но, не сумев определить, кто отец ребёнка, вступила в брак с тем, кто предложил.

Этим недоумком был я.

Я предложил ей стать моей женой, лелея глупую надежду, что семья могла бы сделать мою жизнь не такой бессмысленной.

Однако отношения с тем, другим, моя жена так и не прекратила. И я это знал.

Итак, мой адвокат настоятельно советовал согласиться на освидетельствование, чтобы пресечь любую из попыток лишить меня родительских прав. Он также не был намерен отступать, и мы начали ожесточённую борьбу вместо мирных переговоров.

Жена переехала в Чехию к тому мужчине, и он выделил ей деньги на крепкого и подкованного адвоката — пса, которого ставила в «стойку» даже сама идея «раздеть» меня до основания, а между делом ещё и посадить за решётку или уложить в психушку. Они спелись и стали из шкуры вон лезть, чтобы убедить суд в том, что я психически ненормален. Собственно, за этим и последовала долгая история моей реабилитации и забегов по врачам. Специалисты менялись один за другим, но то ли из-за языкового барьера, а может, потому, что я не чувствовал необходимости выходить из собственной раковины, — терапия не имела никакого эффекта, и вся внутренняя рухлядь непременно возвращалась на «базу».

Так тянулись дни до самой точки «икс», пока однажды в жуткой агонии, накрывшей в конце лета уже на родине, я не очнулся в собственном саду в луже крови с перерезанными ладонями. В тот срыв я впервые начал резать себя, чтобы снять напряжение. После хирургического отделения я попал в психушку, а оттуда — на поруки к Третьякову — казалось бы, вполне заурядному местному психотерапевту, который и установил окончательный диагноз. И так как врачебного контроля было не избежать, я время от времени появлялся не только на личных с ним сессиях, но и в группах.

В конечном счёте я крепко на это подсел — и вот, спустя девять лет, терапия привела к крайне любопытному опыту.

Это случилось накануне моего сорок пятого дня рождения.

Третьяков пригласил меня на странное сборище: вместо группового собрания нас попросили что-то сначала написать в анкете, потом вытянуть номерок и надеть безликую маску и перчатки. Так я оказался за отдельной ширмой с приглушённым светом.

В просторном зале, несмотря на несколько ютившихся по углам пар, таких же приватно укрытых полумраком, в одинаковых масках, было странно спокойно и сумрачно. Тусклый синеватый свет наполнял тёмное пространство. Напротив предназначенного для меня кресла-груши скучала фигура девушки, одетая во всё чёрное.

Я проследовал через заставленное ширмами пространство к секции со своим номером и уселся рядом. Она не шевельнулась. Только слегка приподняла голову, наблюдая за тем, как я усаживаюсь перед ней.

Дистанция между нами слишком мала, но всё же достаточная, чтобы не затрагивала личное поле, и когда мы решились заговорить, слышимость не была оглушительно громкой.

Кресло обняло.

Я скрестил пальцы.

— Здравствуйте.

Из-под маски раздался лёгкий скучающий вздох.

— Добрый вечер.

Артистичная наигранность, с которой девушка изобразила скуку, сразу выдала её молодость. Мой внутренний зверь уловил тонкий аромат жертвы.

Казалось, что такие вечеринки неизбежно переходят в какие-то оккультные ритуалы, люди снимают с себя одежду и совокупляются прямо на полу под звуки григорианского хора. Я опустил голову в пол и позволил этой мысли обратиться в слова, ожидая услышать в голосе девушки как минимум осуждение. Но она засмеялась. Хороший знак.

— Это хороший знак.

— Что именно?

— То, что Вы смеётесь. Вы не боитесь.

— Похоже, что Вы думаете, будто Вас все боятся, а Ваши шутки часто не принимались в «здоровом» обществе, — она изобразила пальцами кавычки в воздухе, — но вот что забавно. Вы тут, вероятно, недавно, и сейчас перед вами откроется неизведанный мир: Вы не один такой на свете. Мы одинаковые.

Она смотрела в упор, но цвет глаз через эти прорези был неразличим. Я видел только её шею. В полутьме — белеющая полоса кожи.

— Что Вы имеете в виду?

Она выдержала паузу и с ухмылкой в голосе ответила:

— Этот тет-а-тет не первый у меня. Вы же знаете, никогда к шизоиду не подсадят нарцисса. К шизоидам подсаживают шизоидов. А значит, я условно с таким же изъяном, как вы. И вы с таким же изъяном, как у меня. У нас с Вами схожий ход мыслей, примерно подобное искажённое представление о реальности. Я не знаю, кто будет в кресле напротив меня в следующий раз, но одно уяснила точно: вот так посидеть в темноте с человеком, которого вряд ли встретишь в повседневной жизни, — это… Это довольно безопасно. Ничем не обязывает. Ни к чему не ведёт. Можно говорить о чём угодно. От этого становится легче. Если хотите, Вы можете открыть конверт, который вам дали, — там список тем для разговоров, а ещё — список вопросов. Это просто. Банально, но просто.

Я привстал. Конверт, про который она говорила, действительно лежал у меня в заднем кармане штанов. Сложенный на три части лист с напечатанными на нём темами. Довольно забавно. Неужели такое ещё с кем-то работает?

Я прочёл первую строчку. Вторую. Третью.

Не хочу задавать этих вопросов.

Снова посмотрел на свою собеседницу.

Она будто подхватила волну и предупредила:

— Нельзя спрашивать имя, чем занимаемся, сколько лет. Ничего такого, что может быть слишком личным и указывать на то, кто мы. Но, например, о том, что с нами не так, говорить можно. Это всё так и работает: когда ты понимаешь, что есть ещё кто-то, с кем точно так же «не так», мозг на время перестаёт плавиться и жизнь будто бы не сходится в одной точке под названием «мир против меня».

— Звучит обнадёживающе. У меня, конечно, есть вопрос. Но он неприличный…

— Давайте для начала я задам свой первый вопрос. У меня этот вопрос один из приоритетных. Так будет проще, если начну я, потому что у Вас ещё мало опыта. Скажите, чего Вы никогда не пробовали, но хотели бы попробовать? Самое странное. Любое. Еда, напитки, экстрим, сексуальный опыт. Что угодно.

Я на минуту задумался. За несколько лет, владея двумя клубами в Германии, мне удалось перепробовать всё на свете. Объехать почти весь мир, прожить тысячи жизней и сотни смертей, потерять близких, пройти сквозь транс, гипноз, уснуть на коленях у шлюхи, заночевать под мостом в компании с пьяным бомжом, пережить инсульт. Я терял состояние. Жил на улице. Спал на земле. Разбивал машины. Рушил карьеры. Выносил мёртвых проституток из гримёрки. Совершал сомнительные многомиллионные сделки и выходил из них победителем. Был избит до полусмерти, набивал людям татуировки и колол пупки, будучи студентом. А сейчас, в качестве хобби, инвестирую чёрт пойми во что. Так чего же я никогда не пробовал?

— Я не пробовал апельсиновое вино.

Моя оппонентка от неожиданности прыснула.

— Что? Апельсиновое вино?

— Да… Пожалуй, это то, чего я попробовать не успел. Ни в этой жизни. Ни в предыдущих. Такое вообще существует, м?

Девушка снова тихо рассмеялась, запрокинув голову. Почти беззвучно. Её ладони свободно распластались по поверхности тонких колен. Я снова увидел её шею и взглядом пробрался чуть выше. До подбородка.

— У меня к Вам тот же вопрос. Такое вообще существует?

— Я не знаю. Это первое, что пришло в голову. Жаль, тут даже нельзя погуглить. Телефоны же тоже под запретом, да? Но когда я вернусь домой, первым делом погуглю. Оно само вырвалось. Про это вино. А Вы любите?

— Вино?

— Да.

— Ну, не знаю. Не апельсиновое. Я не представляю, что это такое. Наверняка оно окажется очень странным на вкус. Хотя кого я обманываю, вино я вообще не люблю. Будет честно, если я скажу, что я практически не пью. Не пью уже очень давно. С тех пор как закончила университет.

— Вы так говорите про это «давно», будто Вам лет этак двести, а это не так.

— А это уже личное. Про мои двести лет. Как и про Ваши.

Она одёрнула меня. Кажется, я начинал понимать правила игры.

— Что ж. Ну а Вы? Чего же Вы никогда не пробовали, но хотели бы попробовать?

Девушка наклонила голову набок.

Прядь тёмных коротких волос легла поверх маски, как крыло ворона. Кажется, что на собственный вопрос у неё уж точно должен быть заготовлен ответ, но пауза становилась всё длиннее и длиннее. Она скрестила перед собой руки и, понизив голос, произнесла:

— Я никогда не пробовала, но хотела бы сходить хотя бы на одно свидание с одним из тех, кто сидит в маске напротив меня…

Звучало как дешёвая провокация, но, к счастью, она поспешила добавить:

— …Но это строго запрещено правилами терапии, и, буду честной, ещё ни разу ни один собеседник не вызывал у меня желания «вскрыться», если Вы понимаете, о чём я.

— Хорошее уточнение.

— Вы считаете?

— Да. Потому что я чуть было не подумал, будто Вы какая-то провокаторша, цепляющая психопатов на групповой терапии, а затем разматываете бедолагу в реальной жизни. Это ведь довольно просто и страшно коварно.

— Размотать бедолагу?

— Ну да. Там, под этой бронёй, обычно что? Комок нервов, так сильно жаждущий быть любимым, что боится сгореть больше, чем сблизиться.

— Да, да. Это выглядит как «вали на хрен, но умоляю, не уходи, пожалуйста».

— Точно.

Она усмехнулась.

Впервые в жизни кто-то произнёс то, что крутилось у меня в голове. Сняла с языка.

— А Вы когда-нибудь делали что-то… ну… нехорошее? То, за что Вам прям стыдно…

Новый вопрос моей собеседницы выдернул меня из размышлений.

— Например?

— Я не знаю. Степень «нехорошего» у каждого человека разная. Но всё-таки? Некоторые наносят себе шрамы. Некоторые насилуют и убивают людей. Некоторые бьют своих детей. Вы делали что-то, за что вам стыдно? Плохо? Ужасно? Неадекватно?

Я посмотрел на свои руки в перчатках. Там, под ними, на тыльных сторонах ладоней есть множество шрамов, а вместе с ними сетка из тонких белых полосок от канцелярского ножа. Каждый раз, когда напряжение становится невыносимым, я делал на руках надрез. Сначала это были глубокие, долго не заживающие раны. Но с годами я приспособился и стал ювелирно наносить едва заметные раны, следы которых были похожи на царапины от когтей кошки, но глубже и мучительнее заживали. Такой надрез — болезненный и в то же время незаметный — здорово отвлекал от духовной боли. Поэтому да. Мне было в чём ей сознаться. Но я не стал. К тому же эти шрамы далеко не единственный тёмный и уж тем более не самый тёмный угол в моей комнате.

— Я бываю довольно грубым с женщинами, которые мне не нравятся. Точнее, я холоден почти со всеми женщинами, потому что мало кто из них мне нравится, поэтому не всегда замечаю, как дохожу до хамства, довольно жестокого.

— Вот как? Личная травма? Впрочем, это слишком просто. Просто «грубым» — это ни о чём. Рассказывайте. На конкретном примере.

— Если бы Вы были с кем-то грубой, Вы бы об этом рассказали?

— Нет. Я бы придумала что-нибудь другое. Что я принимаю ванные с уксусом, а потом ножом пытаюсь соскоблить с себя шелушащуюся кожу, например.

— Господи, Вы серьёзно?

— Я же сказала, что я бы придумала.

— Ну конечно. Такое с ходу вот так хрен придумаешь. Да Вы ненормальная.

Девушка снова беззвучно расхохоталась и дотронулась до моей руки, сразу отдёрнув свою. Нарушение границ. Нарушение правил.

— Душно здесь.

— Это точно.

— Вы всегда застёгиваете рубашку вот так, до самого верха, под горло?

Она снова склонила голову набок. На этот раз прядь волос легла по-другому, и я увидел её ухо с двумя мелкими звёздочками серёжек.

— Вы рассматриваете мой воротник, а я — Ваши уши. Это всё какой-то безумный фарс.

— В этом и весь смысл.

— В чём именно?

— В том, чтобы двое ублюдочных после этих игр в маски осознали, что в своих странностях не одни. И там, за границами этого пространства, им было не так страшно и одиноко. Вот я не особо красивая. А вы, возможно, и вовсе старый. И в жизни мы бы прошли мимо друг друга, даже не посмотрев. Но теперь каждый из нас пялится друг на друга и думает: «Да кто ты, чёрт подери, такой?» Это становится интересным. И ловишь себя на мысли, что вот я хочу на тебя посмотреть. Снимай скафандр и выходи. А дальше уже — ни возраст, ни внешность, возможно, не имеют никакого значения. Потому что мы оба на одной волне. Мы в ловушке и прёмся по тому, кого узнали не по обложке. Понимаете?

На этот раз ухмыльнулся я:

— Вы сказали «мы».

— Да. Мы. Ты и я.

— ТЫ и Я. Переходим на «ты»?

— Подловил. Ну попробуем. И всё-таки? Грубость? Примеры. Я жду.

Вытаскивать конкретные примеры из головы не пришлось. Их было не то чтобы много, но довольно часто я прокручивал эти эпизоды в голове снова и снова. И они не угасали ни на минуту в памяти, словно киноплёнка, вращающаяся по кругу и вгоняющая меня в чувство вины за весь тот яд, который я позволил себе излить в тот момент просто потому, что мне самому было плохо и казалось, будто весь мир в этом виноват и должен страдать вместе со мной.

Январь.

Иду по рукаву телетрапа с единственной сумкой для ноутбука наперевес, стараясь не обращать внимания на радостных идиотов, шуршащих пакетами с барахлом из дьюти-фри. В самолёте вентиляция бьёт воздухом в одну-единственную точку — ровно в середину лба.

Когда борт наконец набрал высоту — я расслаблен. Становится холодно, но не прошу пледа, не пытаюсь что-то с этим сделать. Мне просто холодно, и я смакую предстоящий насморк, удушье, температуру, сопутствующие полубредовые состояния, когда можно себя полностью отпустить, никуда не спешить и самодовольно разлагаться под давлением простуды, содрогаясь от перепада температур и настроения. Жена ушла. Я живу один, и всё, что будет происходить со мной в дни болезни, и то, как буду полуголым корчиться с засохшими от жажды губами в своей постели, — останется только со мной. Ад в полном уединении с собой. Любая болезнь, связанная с высокой температурой, для меня почти как ритуал свиданий с духами. Как спиритизм. Как мост. Мой личный лазарет в стенах скромно обставленной квартиры в Мюнхене с жалким диваном в углу огромной комнаты с белыми стенами и настежь раскрытыми окнами без штор.

— Напитки? — хорошенькая стюардесса склонилась надо мной.

— Спасибо. Сок. Апельсиновый, пожалуйста. Пусть будет апельсиновый. Хотя мне, если честно, плевать.

Просто нужно разбавить.

Рядом со мной нет попутчиков, я вскрываю купленный в дьюти-фри алкоголь и подливаю немного почти к самому краю картонного стаканчика.

Лишь бы не тряхнуло сейчас. Меньше всего хочется лететь в липком от сока, воняющем алкоголем пиджаке.

Да. Прошло не так много времени с тех пор, как мы взлетели, и начало отпускать.

Напился я ещё в аэропорту. Курсируя между Германией и Венгрией, не удаётся следить за питанием, но с алкоголем проблем нет. Алкоголь — везде алкоголь, как правило, одинаковый, поэтому налегал. Возможно, будь сейчас лето, всё было бы иначе. Летом я не страдаю. Не то чтобы я люблю лето. Но летом, когда воздух густой, тягучий, наполненный жизнью, не так хочется быть человеком, который предпочёл бы вообще не родиться. Я стараюсь не трогать телефон: мы в воздухе. Телефон бесполезен. Подливаю в разбавленный сок ещё алкоголя и упираюсь лбом в иллюминатор. Как красиво…

— С Вами всё в порядке?

Слышу над ухом спокойный голос бортпроводницы. Поднимаю красные от усталости глаза на стюардессу.

— Да, не беспокойтесь. Спасибо. Я просто устал.

Это стандартный блок. Стандартный заготовленный текст с абсолютно типичным выражением лица — очень искренним, означавшим только одно: далее никаких вопросов. Никаких разговоров. Не влезай. Иначе будет хуже, причём сразу и очень заметно. Я грубый и злой, однако у самых врат, у самого входа в социум — очень вежливая тварь.

Такие твари рождаются в тишине. Там, где никто не слышит и не видит. Где всё прикрыто пеленой благополучия и ра