Оглавление

Глава 1

— «Ой, где был я вчера? — не найти днем с огнем…». Кажется так описывал нынешнее мое состояние Высоцкий в своей песне? Ну, не любитель я его творчества, не любитель. А сейчас почему-то вспомнилось. Хотя что значит: «Где?». Это я точно помню. В начале. На банкете я был, по случаю проводов меня, любимого, на заслуженную пенсию. Ну и, естественно, увольнения с последнего места службы. М-да… последнего и, по сути, первого. Вот как пришел молодым специалистом после физмата Владимирского педагогического, который теперь университет, так и работал на ниве, так сказать, статистики. Самой точной из наук, кстати. Это я в шутку, со слов «коллеги» из фильма «Служебный роман». Сорок два года, кстати, проработал; без перерыва. Не совсем на одном месте, если быть точным. Рос помаленьку — в основном вместе с отделом, который потом стал управлением, а затем департаментом. Вот в последнем до заместителя начальника отдела и дослужился. Да — да, именно служил. В армии, ни Советской, ни Российской не сподобился. Плоскостопие, самое настоящее, без взяток. А здесь — служба, да не абы какая, а государственная. А потому и пенсия, вместе с надбавкой, повышенная. Так что для одного, с учетом старенькой, но собственной двухкомнатной квартиры в Добром, и абсолютного нежелания (ну, и возможности, конечно) сесть за руль автомобиля, вполне должно хватать.

Ну, а работа… честно скажу — с самого начала не горел. Ни с кем близко не сошелся — ни на службе, ни в соседях. Женщины… как не быть, были. Но сейчас вспоминать не буду. Больно. И от воспоминаний, и голова… Это сколько же я вчера выпил? И вчера ли? И кто меня домой доставил? Домой?

Виктор Николаевич Добродеев открыл глаза. С опаской, ожидая рези в них, от яркого света. Увы, или во благо, но света вокруг было совсем немного. Только-только достаточно, чтобы определить, что находится он сейчас на кровати, причем не своей — судя по жесткости последней.

— Тут что — доски вместо матраса фабрики «Аскона», который я по скидке, за двадцать тысяч купил? — задал он себе вопрос, — и что это за потолок такой странный?

Действительно — вместо его стандартного, из железобетонных плит, оштукатуренного и покрашенного не самой дешевой краской белого цвета, был тоже беленый, но набранный из строганых досок.

— Побелка, кстати, уже лупиться начала, — автоматически отметил Виктор Николаевич, — и доски тоже… не идеальной геометрии. Так, кажется, говорят специалисты. Да, и лампы никакой нет. Ни люстры, ни обычной «лампы Ильича» на проводе. Странно…

Странность была не последней. Это он определил; неторопливо — чтобы опять не колыхнулась боль в черепушке — сев на кровати. Простыня, или что-то вроде тонкого, грубого на ощупь покрывала, сползла при этом, обнажив торс. Но на него Виктор Николаевич внимания не обратил. Поначалу. Оценил прежде всего обстановку в помещении, где оказался благодаря неизвестным доброжелателям. Это он так определил для себя лицо, или лиц, доставивших его на эту кровать с тонким матрасом и совсем уж тонюсеньким покрывалом.

— Да, чистенько и бедненько, — вынес он вердикт, разглядев в полутьме, что в комнате размером примерно три на три метра ничего кроме кровати и деревянного стула рядом нет.

Ну, и дверь, конечно.

— На тюрьму не похоже, — решил он, также неторопливо размышляя, — и на больницу тоже. Гостиница? Отель какой-нибудь в стиле ретро? Так и там хоть какую тряпку на окно повесили бы. А здесь…

Здесь была деревянная рама, забранная частым деревянным же переплетом, и крохотными стеклами, и луна со звездами за ними. Наверное — потому что тел этих небесных Добродеев со своей кровати не видел, но испускаемым ими светом пользовался. Оставался еще один неисследованный предмет. Он сам.

— Хотя чего я там не видел, — чуть скривился Виктор Николаевич, — могу с закрытыми глазами описать. Рост — метр шестьдесят два. Вес излишний — почти восемьдесят шесть кэгэ. Волос на голове чуть больше, чем подмышками. Лицо… Самое обычное… Было. Шестьдесят два прожитых года красоты не добавляют, особенно если ее изначально не слишком много было. Кожа дряблая, морщинистая, которую так трудно было по утрам выбривать дочиста.

Настолько, что Виктор Николаевич уже разрешил с выходом на пенсию дать себе поблажку — бриться не каждый день, а пару раз в неделю. Или даже один раз. А уж вставная челюсть, которая вчера так мешала наслаждаться блюдами, на которые ушли практически все деньги — и премия напоследок, и за неиспользованный отпуск, и зарплата последняя… И совсем не мешала, простите за тавтологию, мешать водочку с шампанским… С которого, собственно, все и началось. Потом коньячок, ну и пивка кто-то уговорил хлебнуть. Настолько не мешала, что…

Виктор Николаевич сейчас совсем не удивлялся, рассматривая чужой торс на том месте, где должен был располагаться его собственный живот. Тут была полная противоположность тому, что так мрачно описывал он только что в своих мыслях. Тело, открытое его взгляду, даже в полутьме, выглядело мощным, развитым, и… молодым, что ли? Это он по состоянию кожи определил — гладкой, загорелой, с едва наметившимися волосинками на груди. Темного цвета, кстати. Единственное, что могло его объединять с родным, добродеевским, это чуть заметная полнота.

Виктор Николаевич резко, рывком сорвал покрывало с нижней части тела. Чужого, с одной стороны, и его собственного — исходя из того, что он его ощущал, двигал им. Таких ног — накаченных, мускулистых — и того, что свисало сейчас между ними, у Добродеева никогда не было. В общем, это тело ему не принадлежало. Казалось, пора было поддаться панике. Рвануть, к примеру, к той же двери, и застучать в нее, вызывая врача или медсестру…

— Санитаров, — хохотнул он вдруг негромко, — в дурке с пациентами по большей части санитары занимаются. Здоровенные такие лбы с резиновыми палками. Но в таком теле я, наверное, с ними потягался бы.

Это была совсем несвойственная ему мысль. Как и спокойствие, которым бывший госслужащий Виктор Николаевич Добродеев никогда не отличался. Вместо того, чтобы действительно рвануть к двери, он, вдохнув полную грудь воздуха, опустился на спину, так и не прикрывшись, и потянулся… не до конца. Хрясь — и чуть ошеломленный Добродеев ощутил себя лежащим уже под углом к поверхности пола.

— Градусов так двадцать пять, — опять совершенно спокойно определил он, поворачивая голову к двери.

За ней вполне объяснимо послышался негромкий шелест подошв. Объяснимо, потому что в практически абсолютной ночной тишине треск лопнувшего дерева и грохот упавшего на пол края кровати прозвучали едва ли не как выстрел.

— Вот это я дал! — даже чуть обрадовался почему-то Виктор Николаевич, — это сколько же во мне теперь роста? Или кровать такую крохотную подобрали. Из детского отделения. Если я сейчас в каком-то собственном бреду, то получается, что наружу вылезли самые потаенные желания. К примеру, стать большим, сильным, молодым. А вот такое желание определенно не мое!

Более впечатлительный человек, которым, несомненно, еще недавно был Виктор Николаевич, сейчас бы рванул подальше — в угол, или даже в окно; прямо так, голышом. Потому что в комнату неспешно вступило чудовище. Самое настоящее. Но в голове Добродеева вдруг всплыло воспоминание — не его, чужое. Как будто он сам вот такими шуточками — страшилками в виде фонарика к лицу, да в темноте, да в комнату к девчонкам…

Тут фонарика не было. А была свеча, которая первой «вплыла» в комнату, а за ней лицо — женское, старушечье. Которое в силу особенностей освещения выглядело сейчас персонажем из фильма ужасов. Сам Виктор Николаевич такое кино не жаловал, но в памяти вдруг всплыло сразу несколько картинок. Как будто собственно пережитых, или просмотренных, кстати.

А свеча, между тем, описала полукруг, так что женское лицо оказалось в полутьме, а общая освещенность в комнате чуть повысилась. Голос же, прозвучавший следом, был вполне приятным, даже мелодичных. И слова были вполне понятными, хотя какими-то… архаичными, что ли? Хотя Добродеев их понял. Как понял и то, что может свободно общаться с незнакомкой, выглядевшей стандартной медсестрой девятнадцатого, да и половины двадцатого века тоже.

— А батюшки, барич! Вы бы прикрылись, что ли? Мне-то вроде как по возрасту, и должности стесняться не приходится, но все же. Ага — доломали все же кровать-то?! А я говорила Никите Сергеичу!

Как-то у Добродеева ловко получалось интерпретировать слова сестрички в современном для него звучании. А вот говорить? Он хрипло откашлялся, и попросил, заставив себя добавить в голос немного жалостливости:

— Мне бы водички, э.э.э…

— Неужто, запамятовал, барич? — женщина взмахнула руками так, что Добродеев не на шутку испугался — как бы от взметнувшегося пламени свечи не загорелась ее прическа.

Но нет — теперь было видно, что все волосы были аккуратно прикрыты косынкой с темно-красным сейчас крестом. И волосы эти, как почему-то помнил Виктор Николаевич, были абсолютно седыми. Тут в голове что-то щелкнуло.

— Ну, точно счеты, — вспомнил он свой первый рабочий день, и первый рабочий стол в далеком восемьдесят третьем году, — лет пять они у меня на столе место занимали. Вот так же иногда от нечего делать щелкал. Но тогда без толку, а сейчас почему-то проклюнулось:

— Анна… Николаевна?

— Да уж скажете, барич, Николай Ильич! Когда это я Николаевной была? Зовите, как и все — Анной. Ну, или тетушкой, как в прошлый раз… Ну, я сбегаю, принесу попить чего ни-то.

В комнате опять воцарился полумрак, а в голове щелкнуло еще раз. Теперь Виктор Николаевич почему-то был уверен, что эти стены, кровать со стулом и окошко он видел уже… года два назад. Тогда на этой кровати Добродеев, а точнее Николай Ильич, он же Коля, или Николаша, лежал со сломанной ногой.

— А когда разрешили наступать, так я в окно… тут как раз первый этаж. И единственный.

Зачем и куда бегал когда-то недолеченный парень, Добродеев «вспомнить» не успел. Вернулась тетушка Анна. С кружкой в руке. А точнее, каким-то ковшиком. Как понял Виктор Николаевич еще до того, как взял его в руки, деревянным. Теплым, в отличие от напитка, который изумительным прохладным нектаром полился в горло.

— Таким лечить можно, — решил он, опустошив единым махом емкость на литр, не меньше, — чего тут только не намешали!

Разбираться в разнотравье, или «разноягодье» сейчас он не стал. Кивнул благодарно, возвращая ковш, и заговорил — опять с теми же вопросительными и чуть жалобными интонациями:

— Не поверите, тетушка Анна, — ну вот совсем не помню, как я сюда попал…

— А где ж вам помнить-то, — с готовностью восприняла вопрос в его голосе медсестра, — когда вы головой-то своей, да с двух саженей вниз. Ой!

Она посмотрела на Николая, или Виктора Николаевича в его теле с испугом, прикрыв рот ковшиком, а потом продолжила, добавив в голос хорошую такую долю сострадания:

— Неужто не помните, барич?

— Нет! — мотнул головой парень.

Ну, внешне он выглядел — даже без взгляда на зеркало — накаченным, и одновременно упитанным подростком. Так теперь он и решил себя позиционировать. Это Добродеев так решил. Николаша, скорее всего, и слова такого не знал. А тетушка все же решилась.

— Так на похоронах батюшки вашего, Ильи Николаевича, сомлели вы, барич. Прямо вместе с комом земли в руке и упали вниз. Да головой прямо на гроб. Пока достали, да сюда доставили. Мужички-то жаловались, что еле подняли такого… Ой! — она опять закрыла рот ковшиком, — а ведь и шестнадцати годков нету вам, Николай Ильич.

И еще раз в голове щелкнуло. Теперь Добродееву был понятен алгоритм — так он визуализировал для себя открывшийся «файл» — кусочек чужих воспоминаний. Теперь они выглядели так. Мрачный; весенний, или осенний день с остатками грязного снега под ногами. Толпа наряженных во вполне привычные почему-то костюмы тех же самых девятнадцатого, или начала двадцатого веков людей. Кресты за их спинами, и кирпичного цвета груда земли под ногами. Вот он склоняется к ней, зачерпывает ладонью горсть, и отключается. Чтобы прийти в сознание уже тут, в Боголюбовской уездной больнице. Последнее тоже вспомнилось только что.

Точнее, в сознание пришел уже Виктор Николаевич Добродеев.

— Николаша, ау! — зачем-то проорал внутрь себя; внутрь чужого тела Виктор Николаевич, — отзовись.

Никто не отозвался. И файл последний ограничился как раз кладбищенской картинкой.

— А нет! — даже обрадовался Коля новому кусочку воспоминаний.

То же кладбище, и четверо мальчишек в ночи, крадущихся, и шепотом пугающих друг друга. Он даже вспомнил имена этих пацанов, но сейчас не стал акцентировать на них внимания. Потому что в свете выглянувшей из-за низких туч луны картинка впереди, за пределами кладбища была куда как удивительной. Почти такой же невероятной, как и то, что Добродеев видел сейчас чужими глазами.

Кладбище, судя по крестам и надписям на могильных камнях, было привычным; что называется, исконно русским. Даже даты не царапали взгляд — на могильном камне, рядом с которым Колю настигло воспоминание были даты: «Одна тысяча шестьдесят восьмой — две тысячи пятнадцатый». На имени и фамилии заострять внимание Виктор Николаевич не стал. В чужом воспоминании он вытаращился на самый настоящий средневековой замок. И при этом было абсолютное понимание того, что замок этот — его дом. В смысле, Коли, Николая Ильича; пока бесфамильного. Как-то файл этот не открывался без подсказки.

Пока он размышлял на тему собственных, Виктора Николаевича, воспоминаний, в которых никаких замков рядом с Боголюбовым, а значит, и с Владимиром в начале двадцать первого века не было, тетушка Анна из комнаты благополучно испарилась. Вместе со свечой и пустым ковшиком. А Виктор Николаевич, он же Коля неполных шестнадцати лет, остался в своих недоумениях. Если можно так сказать. Вообще-то, подумалось куда как пошлее и категоричней.

— И точнее, — определил Добродеев термин, который пришел сейчас в голову.

И который, подумалось, не мог вот так, спонтанно, выговорить — пусть даже про себя — ни сам он, шестидесятидвухлетний пенсионер, ни шестнадцатилетний подросток.

— Барич, что б меня через колено, — выразился еще раз не в свойственной ему манере Добродеев, — а точнее, целый боярич!

Аукать внутрь себя он не стал. По уважительной причине, кстати. Литр выпитого морса, или похожего вкусом напитка вдруг резко попросился наружу. Искать под кроватью медицинскую утку Виктор Николаевич не стал. Не потому, что последняя могла пострадать от кроватной катастрофы. Просто разархивировался еще один файлик из прошлого Николаши. Никакой утки под кроватью отродясь не было. И по нужде — и большой и малой — паренек хромал вполне успешно на двор, в «туалет типа сортир». Причем, что удивительно, сломанную ногу при этом хранил не гипс, и не дощечка, примотанная тряпками, а самый настоящий аппарат системы Илизарова. Ну, или его аналог.

— Целителя Тучкова, — выползла еще одна мысль.

Как и лицо доктора, объяснявшего когда-то бояричу подробности новой, но вполне оправдавшей себя системы лечения.

— Ага, — вспомнил тут же Добродеев, он же боярич Коля, — вот и Никита Сергеич нарисовался. Совсем не такой, каким я его себе представлял. Не лысый и не круглолиций. И не с ботинком в одной руке и кукурузным початком в другой. Вполне себе интеллигентного вида доктор. Клистирная трубка, так сказать. Ну, или как там эта трубочка называется?

Ответ тут же прозвучал:

— Фонендоскоп, — вдруг выплыло из глубин подсознания, быть может даже не его, — а точнее стетоскоп. Изобретен в одна тысяча восемьсот шестнадцатом году французским доктором Рене Лаеннеком.

— Ни хрена себе, — только и прошептал Добродеев, — что я, оказывается, знаю. Или не я?

Показалось, или нет, но во время проговоренной недавно вполголоса фразы параллельно были слышны такты мелодии из популярной когда-то телеигры? Той самой, про «Что? Где? Когда?». Добродеев и сам как-то послал письмо с вопросом на адрес игры. Но своего вопроса на экране так и не дождался. А долго ждал.

Тут позывы молодого организма стали вовсе нестерпимыми, и юный богатырь, обернув полотнище вокруг бедер, помчался на улицу. Как оказалось, по вполне проверенному, и не раз хоженному когда-то маршруту. И окно отворилось привычным движением руки, и спрыгнул он наружу, практически не коснувшись подоконника, и березка, к которой он пристроилась оказалась вполне узнаваемой.

— Может, и подросла за два года-то, — думал Коля, облегченно улыбаясь, — с такой подкормкой. Ну, так и я на месте не стоял.

Как именно изменился боярич Николай Ильич, ни сам он, ни Виктор Николаевич, вспомнить не успели. Не дождались они привычного уже щелчка. Зато дождались других звуков, которые превратили старика в теле юного аборигена в хищника. Опасного и умелого. Почему так решил Добродеев? А сам не понял. Решил и все. А потом повернулся, готовый дать отпор тому, кто крался ему со спины, из-за угла не такого большого здания. Было до этого угла метров шесть, не больше. И половину этих метров незнакомец, державший в руках топор, уже преодолел.

Лицо этого мужика, или парня, было в тени, но фигурой незнакомец обладал внушительной. Как бы не крупнее, чем у Николаши. Но это с учетом того обстоятельства, что парень стоял босиком и практически голышом, а злодей, начавший уже поднимать топор над головой, был «упакован» по что-то объемное, схожее с солдатским бушлатом. Виктор Николаевич еще успел «припомнить», как носил такой вот бушлат, да не одну носку, и лишь потом спросил. Вроде с ленцой, и даже некоторым испугом в голосе:

— И чего тебе надо? Кому не спится в ночь глухую?

Ответ ожидаемо прозвучал не так, как прозвучал бы в солдатской казарме (в которой Добродеев ни разу не был!). Но примерно так, как ожидал хищник в теле парня. То есть злодей не стал сразу опускать топор на голову барича, а попытался оправдать, ну, или обосновать свое злодеяние.

— А это тебе, боярич, за Дарью.

— Какую Дарью? — вполне искренне изумился Виктор Николаевич.

Коля же внутренне завис. Но совсем не так отреагировал тот, кто когда-то, быть может провел часть своей жизни в казарме, и имел сомнительное удовольствие носить бушлат. Он шагнул навстречу остановившемуся почти вплотную незнакомцу, и опускающемуся вниз топору. Какой именно прием применило сейчас тело юного барича, а точнее, целого боярича, Виктор Николаевич так и не распознал. Не успел. Осознал себя и свое новое тело уже сидящим на том самом ватнике. Ну, и на парне, конечно. Который теперь глухо ворчал, не в силах произнести что-то членораздельное. А все потому, что рука его была жестко зафиксирована за спиной, а лицо не менее жестко упиралось в подтаявшую, еще (или уже) не обремененную травой землю.

Вот теперь Коля, а вместе с ним и Виктор Николаевич вспомнил последнюю свою отраду. Дашеньку из того самого села Ославское, в котором родился и вырос боярич. И где стоял его дом; тот самый замок. Небольшого росточка, крепенько сбитая, что называется — фигуристая. Лицо… чуть курносое с россыпью веснушек. Да уже стало и забываться. Ничего серьезного, на взгляд барича. Ну, и того, кто сейчас прижимал к холодной земле любителя помахать топором. Пару раз повалялись на сеновале; как говорится, без претензий. В том числе и со стороны самой Дашеньки. А вот со стороны парня, сейчас притихшего, и явно собиравшегося с силами, претензии очевидно были. Острые такие претензии; сейчас посверкивавшие в лунном свете метрах в пяти от замершей на земле композиции.

Добродееву, а больше тому, кто провел такой замечательный, а главное, своевременный захват с броском, как-то стало неуютно.

— Не дай бог, застанет кто, — подумал (подумали) Виктор Николаевич, — я тут практически голый, да в такой позе.

Поэтому, наверное, на фразу незнакомца — жениха или, там, братца Дашеньки — тело отреагировало само.

— Все равно порешу! — глухо выкрикнул злодей.

А рука боярича Николая Ильича — та самая, которая обхватывала мощное запястье лежащего под ним парня — сжалась чуть сильнее и… сделала что-то такое, отчего злодей затрясся и обмяк. А свежий ночной воздух заполнился сначала запахом озона (как после грозы), а потом тем самым удобрением, что пошло на пользу березке. Но теперь аромат этот исходил из-под недвижной фигуры парня. Виктор Николаевич же неведомым для него образом понял, что вот сейчас парень этот еще жив; быть может, жив, но через пару минут…

— Точнее минут пять, — сообщил он себе, поворачивая почти без всяких эмоций тяжеленное и недвижное тело на спину, — говорят, столько мозг может протянуть без подпитки кислородом.

«Пять минут, пять минут,,,», — пропел он чуть слышно голосом незабвенной для его поколения Людмилы Гурченко. Точнее, попытался изобразить; в то время, как пальцы Николаши пытались нащупать пульс на шее здоровяка. На лицо, сейчас освещенное луной он не смотрел. Покачал головой — пульса не было. И с непонятной уверенностью, чуть подпорченной грустинкой понял, что сейчас придется применять комплекс реанимационных мероприятий. Ну, там — непрямой массаж сердца, дыхание изо рта в рот. Почему с грустинкой? Да потому что опять представил себе, что кто-то появится здесь именно в тот момент, когда голый боярич «целует» бродягу без топора. Прямо в рот.

— И ничего не поделаешь, — пробормотал он, — не в первый раз. Сдюжим.

Вообще-то для Виктора Николаевича этот раз был первый. И, как он надеялся, последний. Ну, вот не собирался он идти по медицинской части. И в МЧС не собирался записываться.

— А сейчас, — вспомнилось вдруг, — лучше было бы воспользоваться дефибриллятором. Или как там его?

Распаковывать файл с точным названием прибора, годом и автором изобретателя он не стал. Понял, что все это уже закрепилось в памяти, хотя — как говорил тот, кто провел прием против противника, вооруженного топором, — это на хрен ему не вписалось. Ага. Вот-вот — не вписалось. Но когда руки Николаши одним движением отодрали и какие-то завязки на бушлате без пяти минут мертвеца, и пуговицы на рубахе под ним, кто-то из троих, а может и четверых, приложил общую ладонь к груди парня, с левой стороны. И постарался вызвать то самое ощущение, с которым Николаша заставил запястье злодея чуть ли не обуглиться. Это Виктор Николаевич отметил раньше, но акцентировать внимание на черной руке пока не стал. Не до того было. И знаете, получилось. Что-то. А точнее, недвижное тело вдруг подпрыгнуло — словно кто-то саданул его кулаками снизу, из-под земли. А потом парень захрипел, и закашлялся так, что Добродеев невольно отшатнулся. Очень уж полноводным был поток воздуха вперемежку со слюнями и соплями изо рта возвращенного к жизни. А еще, отдернув при этом руку от обнаженной груди, боярич увидел, что на широкой и бледной груди спасенного им человека краснеет четкий отпечаток ладони. Его ладони.

— Ну, надеюсь, отпечатки пальцев снять не получится, — подумал с непоняткой смешинкой Виктор Николаевич.

С чужой подачи подумал, конечно. Сам бы он… Да сам бы он чуть раньше в двери вышел, и настоящий туалет искал бы.

— И с парнем этим… нет, — признался он себе, — с ним все равно пришлось бы вот так, силовыми методами. Хорошо, что все хорошо закончилось. Или еще не закончилось? Ты как, парень?

Спросил он вполне доброжелательно, но тот такой тон определенно не воспринял. Прямо лежа на спине, работая ногами и лопатками, пополз от боярича, теперь уже подвывая что-то неопределенное. Виктор Николаевич все же распознал что-то вроде «Одаренный»; ну, еще «Не буду» вместе с постоянным «Свят-свят-свят».

— Вот, и хорошо, что не будешь, — улыбнулся еще шире боярич, — дорогу-то домой найдешь? И топор не забудь.

Парень часто закивал и, перевернувшись, рванул с низкого старта. Топор, кстати, так и не подобрал. Ну, и Добродеев ушел. Точнее, запрыгнул в свое окошко; единственное открытое на этой стороне здания.

Внутри ничего не поменялось. Все также стояла уголком памятником росту боярича Николаши кровать; молчал в углу стул, «не сказавший» еще в этой реальности своего слова. Парень же, пожав широкими плечами, наклонился, поднял кровать за целый край. Никакого крепления там не обнаружил, а потому, вернув спинку на пол, нанес удар. Кулаком, в точку сопряжения, о которой пару секунд даже не подозревал. И не ошибся. Спинка отвалилась, и не загрохотала лишь потому, что этим краем кровать опиралась в стену. А вот боль в разбитых костяшках кулака была сильной и… неожиданной. Подспудно Добродеев ожидал, что никаких травм, даже микроскопических, не будет. А тут едва ли не перелом получил.

— Да-а-а, — протянул он, тряся перед глазами расправленными пальцами, — с этим еще работать и работать.

Вытащив из под кровати вторую, а точнее, первую оторванную спинку, он улегся, укрылся по грудь покрывалом и застыл, в надежде хоть как-то разобраться со всем тем безобразием, что творилось последний час, или даже меньше. Но неожиданно для себя закрыл глаза, и заснул. Крепким, здоровым сном. И никакие топоры ему не снились.

Глава 2

Разбудил боярича петух. Самый обыкновенный, как и много раз до того. Точнее, припомнилось ему, именно вот в этой комнате с минимумом удобств он когда-то и просыпался под истеричный крик пернатого будильника.

— Может быть, того самого, — подумал он лениво, потягиваясь теперь осторожно, — хотя… два года прошло. Чего уж там. Прежний, наверное, давно в суп попал.

И Виктор Николаевич спорить на это утверждение не стал. Очевидно, что мозг во сне работать не перестал. Может, на подсознательном уровне. Но проснулся Добродеев с твердой уверенностью, что там, в подсознании, как-то получилось договориться, и теперь сознанию придется ощущать себя именно бояричем Николаем Ильичем. Пока бесфамильным. Хотя на самом деле сознание было именно добродеевским. А вот знания и навыки сразу нескольких личностей, почти никак себя не проявляющих, и медленно распаковывающиеся…

— И как это могло случиться? — задал он себе вопрос, окончательно решив обращаться по новому имени даже внутри себя, — как — как?! Да просто. Это называется попал. Нет — ПОПАЛ! Как в книжках. Которые я не читал, но содержание помню. Если напрячься. Да не одного такого «бестселлера», а чуть ли не сотен. И чему там учит наука «попаданчество»? Самое главное — поначалу не высовываться! Судя по всему, тут, в этом мире, есть одаренные. Попросту говоря, маги. И я каким-то образом, самым краешком это явление зацепил. Хорошо это, или плохо? Судя по ужасу на лице, с каким ночной мститель отползал от меня, не очень. Может, под запретом тут магия? Церковь, инквизиция, и все такое?

Он вспомнил еще и невнятное бормотание «мстителя»: «Свят, свят…», и как специально где-то совсем рядом зазвонили колокола. Да так чисто и глубоко, что Николаша чуть ли не прослезился. Кто внутри него именно так сердечно воспринял этот малиновый звон, разбираться не стал. Если честно — просто наслаждался. Тем более, что к близкому, как бы не на соседней улице, звону, присоединились еще — и дальние, и такие же близкие. Выделялся какой-то едва слышный, басовитый, который обновленное сознание боярича отнесло уже ко Владимиру. Виктор Николаевич, захоти он опровергнуть это предположение, или утверждение, делать этого не стал бы. Не таким великим знатоком географии родного края являлся, но то, что от поселка Боголюбово до центра губернского города Владимира, до его Успенского собора рукой подать, знал. А теперь, собственно, и в километрах мог подсказать кому-нибудь.

Но подсказывать тут было некому, а разбираться с предполагаемым попаданчеством было самое время. В смысле, пока не явились посетители.

— Давай дальше, — продолжил он, — но для собственного употребления, втихаря использовать-то можно? Вон как ночью неплохо получилось. Что называется: «Чем тебя убил, тем и воскресил». Что-то не вспоминается такой вот вид магии. Стихийные, лекарские всякие; жизнь-смерть помню, а… хотя понятно, что это что-то электрическое. О! Вспомнил. Ядро. Где-то под ребрами. Медитация, ага. Еще бы знать, как это… А впрочем, знаю. Учился у китайского мастера Ли. Кто-то учился, но я помню. Даже язык немного освоил. Как там начинать?

Боярич принял лежа более удобное положение. Расслабился так, словно был готов вот-вот расплыться по всей плоскости тощего матраса. И на удивление свободно скользнул сознанием внутрь себя. Будто у него и внутри пара глаз выросла. Которая, к тому же, могла блуждать по телу, разглядывая и докладывая мозгу о состоянии внутренних органов.

Вот тут общее сознание дало некоторый сбой. Теоретические знания о внутренних органах человеческого тела были, а вот практические… Ну легкие колышатся, дыша; сердце дергается в спокойном ритме. Нормально дергается? Нет? Эта вон жировая прослойка на нем, это тоже нормально?

— О! Это то, что прописали!

Вот этого органа ни сам, ни с чужой помощью представить себе прежде не мог. Разве что описательно, из тех самых книг. Только описание, как оказалось, было не совсем точным. Точнее, далеко не точным. Писатели почему-то представляли себе и всем остальным главный магический орган в виде ядра-шара; ну и каналы от него по всему телу. Здесь же…

— А есть-таки ядрышко, — чуть не вслух вскричал Коля, — размером так, с грецкий орех. А почему сразу не увидел? Так оно скрыто облаком… нет — это пелена какая-то из искорок.

Действительно, меж нижних долей легких вполне себе уютно чувствовал орган, окруженный бесчисленным сонмом микроскопических частиц. Коля, задумавшись, включил ту часть своего восприятия мира, которое сопровождалось музыкой и ржанием лошадей из «Что? Где? Когда?».

— Поздравляю, — задумчиво протянул он, разглядывая это мельтешение, — кажется мы… я первый человек, который собственными глазами увидел в натуральном виде электрон. И могу, наверное, отделить один такой… не как волну, или частицу, а как вполне себе натуральный объект. А ну, милай!

«Милай» — отдельная частичка, которую Николай каким-то образом выделил среди остальных — действительно вырвался из общего кружения танца себе подобных, и стремительно пролетел по сложной траектории, которая заканчивалась на самом кончике указательного пальца правой руки. Ну, а уж наружу он выпустил ее, открыв глаза. На том самом кончике вполне ухоженного пальца действительно зародилась искорка, которую заметить можно было, обладая исключительным зрением. Да еще зная, что она там появится.

Сочтя эксперимент удавшимся, боярич решил усложнить его. Сделать, так сказать, более зримым. Слабый голосок противодействия, который, скорее всего, был представлен самим Виктором Николаевичем, был задушен в корне. И парень теперь выпустил уже целый сноп искр. Так что невольно испугался — не устроить бы здесь пожар.

Но азарт, как говорится, приходит во время игры. Как-то быстро пришло понимание, что это вообще такое — электричество. В натурном, так сказать, его проявлении.

— Что-то вроде «упорядоченного движения электронов», для начала. Это то, что там, у нас, по проводам течет. Тут, кстати, никаких проводов и не видать. Молнии — простые и разветвленные. Шаровые. Ага, — вспомнилось с треском в голове и тем самым неповторимым запахом озона, — электрическая сварка. Электрическую дугу, кстати, прямо сейчас могу показать.

Кто кому обещал показать? Непонятно. Но показал. Николай свел два указательных пальца, подал в каждый из них по крохотной порции искорок, а потом, увеличивая подачу, начал разводить их. И ведь получилась! Самая настоящая электрическая дуга. Хорошо, ничего металлического рядом не было. И живого тоже. Кроме самого боярича. На которого свое, родное электричество никак не влияло.

— Устал, кстати, — резюмировал Коля, откидываясь головой на подушку.

Ее он, кстати, прежде и не примечал. Скорее всего, по причине того, что на матрасе такой квадратный блин был практически незаметен.

— Ну, давай дальше, — предложил он самому себе, — с чем еще предстоит столкнуться? Чего остерегаться? Ну, судя по титулу — боярич — принадлежу к старинному аристократическому роду. Обедневшему, скорее всего. Почему? Да вы посмотрите вокруг — это боярские палаты? Да даже одежку какую не принесли. Вымазался, наверное там, в могиле, вот и выбросили. Да нет, скорее почистили, постирали, да погладили. Почему сюда не принесли? Да чтобы не сбежал. Мало ли как может себя повести недоросль, ушибленный на всю голову. В прямом и переносном смысле, кстати. А я еще, наверное, в прежнюю здешнюю «отсидку» показал себя соответствующим образом. Вспомнить бы, чем я вообще занимался. Кто я по жизни такой — боярич Николай Ильич?

На прямой ответ подсознание ответило. Щелчком и целой очередью картинок «нелегкой» жизни боярского сына. Выпускника губернской дворянской школы (нет — еще чуть больше месяца до выпускных экзаменов), озорника, бабника и… И все. Никаких планов на будущую жизнь парень не строил. Строил, скорее всего, отец, Илья Николаевич, но вот его не стало, и…

— Мы это поправим, — пообещал сам себе боярич, — жирок растрясем, по школе подтянемся… общими усилиями. Знать бы еще, какой статус теперь у нас… у меня. После смерти батюшки-то. Он-то был у меня ого-го!

Тут и с магией определился. Была она тут, была. Вполне официальная и почитаемая. Боярин Илья Николаевич Шубин аж шестого уровня достиг из двенадцати. По Земле работал. Вот и замок себе отгрохал — считай, в одиночку. Боевой был офицер. С прошлой войны с германцем как раз такую идею и привез, с замком. Но строительство Коля помнил смутно, как и мать свою. Померла, оставив боярина с единственным сыном трех лет. Информации было много, очень много. Главным же сейчас был вопрос, который он себе уже задавал. Что дальше? Появившиеся знания про попаданцев несколько… страшили. Там, как правило, сиротам к совершеннолетию ничего из наследства не оставалось. Если они вообще до него доживали.

Близких родственников Коля почему-то не помнил. Дальних… тоже как-то смутно.

— Значит, надо узнать. Спросить. Кого? Да вот у Никиты Сергеича и поинтересуюсь осторожно. Может, кого знающего в здешних законах посоветует. А пока… пожрать бы. Сколько я уже не ел? Да еще драка эта, черт бы ее побрал. Ну и поэкспериментировал. Сколько энергии; в смысле — вольт с амперами угрохал напрасно. Сбегать что ли, попросить?

Нет, напрашиваться боярич не стал. Откинулся на кровати, и снова расслабился, утопая сознанием внутри себя. Интересно было, и завораживающе. Особенно за ядром да облаком наблюдать. А вот каналы…

— Или я их просто не вижу, или настолько они не разработанные. Кстати, вспомнил — бездарным Николай Ильич числился, лишенным всякой магии. Потому и такая неопределенность в будущем. Одаренному, вспоминается, прямая дорога в армию нонешнего состава. В смысле, во Владимирский губернский полк, где и батюшка служил. Хорошо это, или плохо? С одной стороны армия по идее — защита от всяких поползновений. Если есть, конечно, что защищать. Ну, замок точно есть. И земли какие-никакие. На месте подробней узнаю. А пока не отвлекаемся.

Николай Ильич, в своих скромных мечтах будущий великий архимаг-электрик, приступил к первой своей осознанной тренировке. Инструкций и учебных пособий, конечно, не было. Кроме теоретических, придуманных знаний из книг. Но что-то получалось. Получалось разогнать облако искр по периферии, а потом собрать его обратно. Причем в разные части тела, не выпуская наружу. Что интересно, само облако никак не растворялось, не заканчивалось. Определенно, оно подпитывалось из ядра, размер которого визуально никак не уменьшался.

А каналы Николай все же разглядел. Бесцветные ниточки, совершенно не совпадающие с кровеносной системой, и проявляющие себя лишь в те моменты, когда по ним осуществлялось то самое «упорядоченное движение».

На этом тренировка и закончилась. Вместе со скрипом двери, в которую добрая и вполне себе миловидная по утру волшебница тетушка Анна принесла поднос с едой. Насколько она была вкусной или, напротив, отвратной? Боярич не понял. Не успел. Понял только, что ее было мало. Очень мало. Как говорится, даже недозаморил червячка. И теперь весь его вид не говорил, кричал во весь голос: «Тетушка, еще!». Вслух он, естественно, ничего не сказал. Но Анна Николаевна (вот откуда он мог узнать ее отчество?) вопрос поняла, и даже немного успокоила:

— Вот ужо скоро дядька твой, Мишка-казак, подойти должон. Он-то каждый день с полной сумой приходит поутру, да с ней же и уходит.

Последнее прозвучало очень укоризненно. Утверждающе так: «Мог бы и оставлять, для других болящих. Не обеднели бы, бояре-то». В чем боярич был с ней согласен, так это в том, что суму, и то что в ней было, дядька мог оставлять. Не для других, конечно. Какое дело Николаю Ильичу до них? Но вот сам сейчас с удовольствием и вчерашнего поел бы. Особенно приготовленного бабой Нюрой, главной по кухне в замке.

— Ага, — довольно кивнул боярич, — значит, не совсем обнищали. Своя кухарка есть, да не одна. Дядька еще. Казак.

Тут почему-то зачесалось пониже спины. Вспомнилось не самое приятное, связанное с этим самым дядькой. Начиная с того дня, как батюшка показал на него пальцем в своем кабинете. Показав на сына, и велев казаку, который как бы уже таковым не был, не щадить боярское чадо в обучении. Чему? А всему, чему опытный пластун Михаил Дементьев, приставленный особым приказом к ценному специалисту, его сиятельству майору Илье Николаевичу Шубину, сам знал и умел. Получилось чего? Сам Коля сейчас признавал — не особо. И потому опасался — дядька Михаил был первым, кто мог распознать изменения в парне. И не только связанные с магией.

— Ну, пороть себя теперь точно не дам, — чуть воспрял духом Николай, — да и не за что будет… надеюсь. Так что жду. Даже с нетерпением.

И дядька его надежды оправдал. Явился очень скоро, еще до утреннего осмотра. Если он тут, конечно, был. Коля успел напрячь память, и внутренне кивнул — да, тот самый Никита Сергеич болящих каждое утро обходил. По крайней мере к нему, боярскому сыну, обязательно заглядывал. Теперь же заглянул, и какой-то скользящей походкой внутрь проник тот, кого и ждал юный наследник рода Шубиных.

Проник, и остановился в шаге от прохода, нахмурив брови. Скорее всего от вида того, во что превратилась к утру кровать. Николаю его вид был знаком до мельчайшей морщинки на лице, Но теперь сознание в теле было совсем иным, и потому он с интересом разглядывал дядьку. Словно в первый раз его увидел. Ну, что сказать? Классическим казаком — с чубом, висячими усами, необъятными шароварами и шашкой за кушаком — Михаил Васильевич Дементьев не выглядел. Был чисто выбрит, коротко острижен, что было видно под головным убором, которому боярич сейчас сходу названия не дал. В селе такие называли… да никак не называли. Это был дядькин трофей с последней военной кампании. С той самой, два с лишком года назад, с которой отец, боярин Шубин, вернулся надломленным; медленно, но верно теряющим свой дар. Больше всего убор этот походил на тюбетейку, и был, по утверждению самого Мишки-казака, изделием штучным, магическим. Впрочем, на эту тему сам дядька распространялся мало, а боярич старался держаться от него подальше. Когда это получалось, конечно.

Лицо загорелое, скуластое; шрам над левой бровью. Ну, и глаза необыкновенные — ярко-голубые при характерной внешности жгучего брюнета. Коля предполагал, что в молодости дядька был ходоком не меньшим, чем сам боярич теперь.

— А может, и большим, — невольно улыбнулся он, — если только у него такого же строгого дядьки не было.

Эта его улыбка заставила, наконец, отмереть пожилого казака. Но прежде, чем лицо его приняло привычное отеческо-строгое выражение, боярич огорошил его словами, которые и сам только что не собирался произнести. Почему вырвалось? Да потому что понял — если и есть кто в этом мире, кому мог безраздельно доверять юный Шубин, так это вот этот человек. Ну, всей подноготной сегодняших событий Коля выдавать, конечно, не стал, но самое важное именно для Михаила выпалил:

— Дядька, кажется дар у меня проснулся.

Казак может и не поверил, но обрадовался сильно. Кажется, даже глаза его выплеснули в мир порцию энергии синего цвета.

— А может, и не кажется, — чуть помотал головой боярич, словно прогоняя видение, — мне-то не говорили об этом. Но что дядька Миша сильнее и ловчее обычного человека, это точно. Может, не только в тренировках тут дело. И в книгах было писано, что есть у казаков свое колдунство. Характерниками таких называли. Спросить, что ли?

Но первым спросил дядька:

— Как понял-то, Николай Ильич?

Спросил, и сам вроде как устыдился; ну, и юношу в смущение ввел. Потому что так вот, по отчеству, его в первый раз назвал. Прежде-то, с подачи боярина, только по имени, да бояричем. Николай смущение преодолел первым. Ну, или просто очередь его пришла, отвечать. Дядьку он встречал сидя, и вытянув ноги вперед. Теперь же, вскочив на ноги едва ли не так же ловко и стремительно, как это делал дядька, ткнул себя под ребра:

— Вот тут словно появилось что-то… теплое. Словно наружу просится.

— И?..

— Ну, я и выпустил. Гляди.

Искры, что выплеснулись фейерверком уже привычно из пальца правой руки, заставили казака шагнуть назад. И Коля не сказал бы, что они очень обрадовали дядьку. Но Николай продолжил, озвучивая то, что только что сам заметил:

— И еще. Ночью кулак об кровать рассадил, — он чуть смущенно улыбнулся, — а теперь вот.

Теперь почти в лицо не дрогнувшего дядьки ткнулся кулак. Хороших таких размеров. Главное, на нем действительно не было никаких последствий от вчерашнего не совсем просчитанного удара. Тут же родилась теория; не на пустом месте, кстати. Все из тех же книжек.

— Это все от моих тренировок утренних, — решил боярич, — искры, получается, не только жалить могут, но и излечивать. По крайней мере, своего… носителя. Ну, или хозяина. А что — не даром говорят, что в малых дозах любой яд — лекарство. А электричеством, кстати, вполне себе лечат. Электрофорез там, и все такое.

Лицо казака несколько разгладилось. Не от лицезрения кулака под носом, конечно. Очевидно, целительский эффект от непонятной магии воспитанника шел последнему в плюс. Но, покачав головой, дядька Михаил все же остерег парня:

— Ты бы, Николай Ильич, пока подождал с признанием-то. Осторожней надо, не дай бог…

Тут познания боярича Шубина были скудными. Знал только лишь, что есть запретные области для одаренных. Куда соваться не то что не рекомендуется, а вовсе смертельно опасно. В прямом смысле этого слова. Отец почему-то не учил. Только вздыхал, расстраиваясь, после очередной проверки в школе. Которых на памяти Коли было ровно восемь. Столько же, сколько длилось обучение во Владимирской дворянской школе. Как раз перед началом нового учебного года, в октябре, такие проверки и проводились. И за все восемь лет выявлено было среди однокашников четверо Одаренных. Ага — вот так, с большой буквы. Два парня и две же девицы. Одна из них, дочка графа Разумова — Светочка, а точнее, по-здешнему, Светлана Юрьевна — премиленькая, надо сказать, девица — на вкус боярича Шубина. Но тут, как говорится: «Видит око, да глаз…». Свяжешься с такой, себе дороже выйдет. Парень предпочитал отношения легкие, и достаточно кратковременные. Ну, и ни к чему не обязывающие, конечно. Таких и без графских дочек хватало. К тому же к старшим классам эта четверка обособилась от остальных и ходила, задрав нос кверху, как только возможно. Разве что к племяннику князя Владимирского, Андрюшке (конечно, Андрею Алексеевичу!) Столетову, относилась с почтением.

Подхватив вторую половину курицы, Коля погрузился в нужный сейчас пласт воспоминаний. Собственно в проверку на одаренность. Проходила она в торжественно-мрачной обстановке; отдельно для каждого школяра. Перед глазами парня поочередно промелькнули лица комиссии. Особенно задержался он на бородатом, аскетично-строгом лице священника, который буквально впился взглядом в испытуемого, когда тот приложил ладонь к последнему камню; черного цвета. Всего таких камней на столе перед бояричем тогда (как и всегда, впрочем) было шесть. И назначение каждого объяснил как раз батюшка, Илья Николаевич. Он сам когда-то проходил такую процедуру не единожды — до тех пор, пока на прикосновение его ладони не отреагировал камень коричневого цвета. Земля — так Одаренных и называли. А еще были камни голубого цвета — Воздух; синего — Вода; красного — Огонь; Белого — Жизнь. Ну, и черного, про который сейчас парень вспомнил с таким содроганием. Смерть.

Ходили, ходили по школе шепотки, когда в начале третьего класса вдруг исчез мелкий дворянчик с муромского уезда. Боярич и имени теперь вспомнить не смог. Но, как говорилось, ни с кем из однокашников младший Шубин близко не сошелся, и всякие страшилки прошли практически мимо него. Но осадочек остался. Вот сейчас этот осадок и взболтался в душе парня. Он как раз держал в руке глиняный кувшинчик с теплым еще отваром, который принесенному тетушкой Анной дал бы сто очков наперед. Заглянул внутрь; никакого осадка там не обнаружил, и поднял голову. Казак смотрел на него чуть ли не с умилением, но и с какой-то настороженностью.

— Стареет, однако, — подумалось бояричу, — курицу-наседку тут из себя изображает. А может, рассуждает — чего теперь от меня ждать. Батюшка-то теперь между нами не стоит.

Дядька словно вернулся к реальности из глубин своих размышлений. Как-то суетливо пошарил в опустевшей почти суме, и протянул парню полотенце. Обычное, без всяких вышивок. Зато чистое. Боярыч кивнул, оттер жирные пальцы, и примерился к пирожку, начинка которого была пока неведома.

— Но вкусный, чертяка, — улыбнулся Коля, — у бабы Нюры других не бывает.

Подхватить пирожок с импровизированной столешницы, добрую часть которой занимали обглоданные, и частично разжеванные куриные кости, не успел. В комнату без стука, по хозяйски вошел доктор. Никита Сергеич. Халат светло серого цвета доходил ему до колен, и был застегнут под горло. Так что другой одежды его, кроме самого низа прямых брюк, да массивных, но на удивление бесшумных туфель Николаша не разглядел. Почему акцентировал на этом внимание? Да потому что иначе, как вот в таком, наглухо упакованном лекарском наряде он доктора и не видел. Но голос — мягкий, успокаивающий — вспомнил тут же.

— Что тут у нас, больной? — буквально проворковал Никита Сергеич, — вижу, идем на поправку. Очнулись; аппетит нагуляли. Ну-ну.

— Да я уже совсем здоровый, — Коля даже не сделал попытку вскочить на ноги; затруднительно это было, не снеся стула с остатками снеди, — выписывать уже пора. Чего я тут место занимать буду?

— Ну-ну, — повторил доктор привычно для себя, — посмотрим. Вот как докушаете, так и досмотрим.

Так же бесшумно доктор покинул палату. А парень взял с «поляны» пирожок. Но, прежде чем откусить от него половину, и разобраться, наконец, с начинкой, спросил:

— Доктору тоже не будем ничего говорить?

— Он, конечно-о-о…, — протянул казак, — человек хороший. Но-о-о… я бы спешить не стал. Но решать все равно тебе, Николай Ильич.

— Значит, не будем, — утвердил боярич, — если только он сам об этом не спросит.

Было у парня такое подозрение. Тут он все же откусил полпирожка: «Ум-м-м!», — отключил на время мыслительные способности. Баба Нюра для любимчика своего расстаралась. Знала, что он пироги со сладкой начинкой, конечно, любит, но… Куда вкуснее были вот такие — с мясом, картошкой и луком в равных пропорциях. Да со специями; с соком, который надо уметь не пролить ни капли, а вкусить весь, с наслаждением. Коля умел. Что сейчас и продемонстрировал, краешком сознания все же отметив: «Куда там до этого пирога всяким пиццам, самсам, да шаурме?!». Боярич эти творения нерусской кухни явно никогда не пробовал; до сегодняшнего дня даже не слышал о них. Но вкус каждого… нет — не стал перебивать себе аппетит, который помог с успехом «подмести» со скатерки все, что привез дядька.

Последний такой аппетит обычно приветствовал, но и гонял потом парня усердней обычного. И вот что интересно — никакого отторжения сейчас у боярича это не вызвало. В теле энергия забурлила сама собой. Хотелось не прилечь на раскуроченную кровать, а вскочить, и побегать; может даже на кулачках немного с кем помахаться.

Тут все же «проснулся» несостоявшийся пенсионер Виктор Николаевич Добродеев. Он, кстати, после такого завтрака точно придавил бы на ухо… минут на двести-триста. А что — имеет право, на работу идти не надо. Но здесь вам не там, и Виктор Николаевич опять согласился с насущной необходимостью называть и ощущать себя бояричем Шубиным.

Наконец, завтрак — первый за три дня — был закончен, и Николай, освободив себя из плена четырех ножек от стула, кивнул казаку, сноровисто собравшему жалкие остатки пиршества в ту же суму:

— Зови доктора, дядька Миша. Выписываться будем.

Тот лишь кивнул, определил отощавшую суму на пол, у двери, и вышел. И вернулся так быстро, словно Никита Сергеич все это время стоял там, за дверью.

— А если и стоял, — усмехнулся парень, тоже утвердившийся во весь свой немалый рост, — что он мог услышать? Как я пирогами чавкал? Или отваром прихлебывал? Да полно! К чему такие подозрения? Или есть повод?

Повод, как оказалось, был. Не совсем тот, о котором размышлял боярич, но тоже вполне весомый. Подойдя к парню, который стоял посреди комнаты точно в том виде, в каком совершил ночную вылазку из палаты, он коснулся пальцем груди пациента. Для чего ему пришлось поднять руку как раз на уровень своих глаз. Которым — как показалось Николаю по несколько ошарашенному лицу эскулапа — сам не поверил. Потом доктор приложил к груди уже всю ладонь; ну точно, как сам Николай ночью к другой, гораздо волосатей. Но молнией не шарахнул. Напротив — от его ладони в грудь потекло что-то теплое, успокаивающее. Что-то незримое, бодрым ручейком втекающее в магический источник боярича. Последний с трудом удержался, чтобы не нырнуть опять сознанием внутрь себя, да посмотреть на то, как ядрышко с молниями реагируют на чужую магию.

— Это ведь точно магия? — задал себе вопрос Николай, и ответил, — конечно. Никита Сергеич известный целитель. Его и сам князь Владимирский, Александр Сергеевич Столетов, на службу ко двору приглашал. Не согласился.

Боярич как-то даже разговор подслушал — бабки в селе вечерком сплетничали — что доктора при монастыре Боголюбовском похоронят. Несмотря на то, что тот женский. Когда помрет, конечно. А еще — святым объявят. Хотя на вид обычный дядька. И от платы два года назад, которую ему в конверте отец в ладошку сунул, не отказался.

Сейчас же Николай постарался улыбнуться как можно беззаботней, и спросил:

— Ну что, доктор? Здоров? Готов к службе?

— Школу закончите поначалу, Николай Ильич, — чуть нахмурился эскулап, — да поприличней. Родных своих… к-х-м… земляков, значит, порадуйте. А что касается здоровья, то правы вы — здоровее я давно не видел. Что и удивительно.

— Что же тут удивительного? — вполне натурально изумился парень, — полежал, отдохнул, сил вашими усилиями да молитвами набрался. Что еще? Батюшка вот…

Он опять-таки непритворно потупился.

— Да-да, — зачастил словами доктор, — примите, Николай Ильич, соболезнования. Царствие небесное батюшке вашему. Доброй души и сердца человек был. Больнице нашей не раз помогал.

— Я это, — боярич чуть растерянно оглянулся на разрушенную кровать, — возмещу, не сомневайтесь.

— Да бог с ней, с кроватью, — махнул рукой доктор, — не велика ценность. А вот насчет здоровья… Вот тут (он опять коснулся рукой груди) ожог был глубокий. Говорят — крест святой расплавился, когда вы там… ну, на похоронах…

Боярич прижал подбородок к груди так, чтобы охватить взглядом как можно больше пространства; ничего на коже не обнаружил и пожал плечами.

— Не ищите, Николай Ильич, — доктор сделал рукой едва приметное движение; словно махнуть хотел, но передумал, — нет никакого следа. Кожа чистая, как у младенца. Даже волосяной покров… м-м-м… не поврежден. Что и удивительно.

Доктор потупился, и Николай, словно по наитию, спросил:

— Что-то еще, Никита Сергеич? Ну, не томите, говорите.

А целитель теперь резко махнул рукой. Словно говорил: «А, была не была!».

— Событие это, Николай Ильич… ну, с крестом святым… никак мимо Церкви пройти не могло. Приходили тут, целой процессией. Сам настоятель Успенского собора соизволил.

— И что? — поторопил его боярич, внутренне холодея.

— Водой освященной покропили: молитвы целую ночь читали, — гордо, словно сам отстоял всенощную, — продолжил доктор, — сказали, что отмолили вас Николай Ильич. Между собой же говорили, что отметил вас Господь Бог. С тем и ушли.

— Как отметил?

— Так ожог-то, в виде креста и был…

— Дела…, — протянул Николай.

Дальше он, очевидно потрясенный не столько самим фактом вмешательства в его жизнь высокопоставленных иерархов Церкви, сколько будущими проблемами от такого внимания, ослабил контроль за сознанием. Которое бесконтрольно вторглось в источник, заставив облако вокруг него забурлить искрами, и ринуться в нужном им направлении.

Доктор ахнул, и отступил на шаг, крестясь и шепча что-то едва слышимое. Боярич же кинул взгляд на дядьку, который, стоя у двери, повторял действия Никиты Сергеича практически один в один, и только потом еще раз свершил манипуляцию с головой, прижав ее к груди. И успел таки отследить последнюю фазу творения, которое со стороны никак иначе, чем божественным назвать было нельзя.

На мощной мускулистой, с тонкой прослойкой подкожного жира, груди проступал крестик. Размерами точь-в-точь как тот, с которым парень прожил почти шестнадцать лет. Крестик был намоленным, привезенным матушкой из самого Иерусалима. Вот теперь он и вернулся, таким необычным способом. Причем Николай был уверен — захоти он, и то же магическое электричество «сотрет» его безо всякого следа. Но нужно ли? Парень решил, что спешить не будет. Перед Церковью самая настоящая отмазка, а перед другими… Другим и показывать не обязательно. В бане разве что, ну так туда он абы с кем ходить не собирается.

— Ну так что? — прервал боярич затянувшееся молчание, — выписываете, Никита Сергеич?

— Выписываем, выписываем, — кивнул доктор словно витая мыслями далеко-далеко; и тут же встрепенулся, — только…

— Что только? — спросил Николай чуть нервно.

— Сходили бы вы, Николай Ильич, завтра в храм, на воскресную службу. И батюшку помяните, и вообще.

— Схожу, — склонил голову боярич, — обязательно схожу.

— Ну, тогда, с Богом.

Доктор повернулся, но выйти не успел.

— Дядька! — высказал боярич так повелительно, что даже сам удивился.

— Конечно, — закивал головой казак, «ныряя» рукой за пазуху.

Оттуда на свет появился какой-то бумажный сверток, вроде конверта. Сколько там отстегнул от щедрот боярской казны управляющий… э-э-э… Арсентий Павлович Поляков, парню было неведомо. Да он на этот счет, что говорится, «не парился». И даже не удивлялся уже таким вот словечкам, рожденным новым сознанием.

Сверток поменял хозяина, оказавшись в ладони целителя.

— За кровать пришлю отдельно, — пообещал боярич, — и… спасибо вам, Никита Сергеич, за лечение. Будет нужда какая, обращайтесь, не стесняясь.

— Хорошо, — усмехнулся доктор, явно успевший вернуть себе спокойствие, — спасибо и вам на добром слове. Вас приглашать не стану. Разве что чаю попить. Храни вас Господь.

Еще раз перекрестившись, целитель вышел из палаты.

Глава 3

Стук в двери прозвучал в этой палате на памяти боярича впервые. Неизвестно, что там наговорил доктор тетушке Анне, но вошла она в комнату осторожно; как-то бочком. В руках держала одежду, чья принадлежность ни у кого не вызывала сомнения. В правой — сапоги с короткими голенищами, в левой сверток всего остального.

Дядька перехватил все из рук тетушки, и кивком отправил ее за дверь. Ну, и правильно — нечего ей на голого парня смотреть.

— Хотя, — усмехнулся Николай, — чего она там не видела? И сейчас, и два года назад. А может, и еще раньше.

Но углубляться так в закрома памяти парень на стал. Принял в свою очередь одежду и принялся одеваться, используя в качестве гардероба стул. Все движения были привычными, отработанными. Но одновременно изучал все — от подштанников, до строгого, почти черного камзола, который не был разношенным. Его боярич явно одевал во второй раз в жизни.

— В первый раз на похороны, — понял Николай, — приеду — сразу переоденусь в привычное. Перед кем форсить, в деревне-то? Хорошо, сапоги хоть и новые, но разношенные. Хотя натянул с трудом, да. Явно по ноге шились, впритирку.

— Да, Николай Ильич, — кивнул дядька, словно расслышав его мысли, — опять кафтан маловат-то стал. Не успеваем шить.

Сам Шубин в его словах прочел: «И куда тебя прет-то, малой?». Расперло его, кстати, действительно куда как внушительно; для неполных шестнадцати лет. Вспомнились недавние измерения — как раз когда этот вот кафтан заказывали. Как будто заранее к похоронам готовились.

— А может и готовились, — пожал широкими плечами парень, — батюшка-то совсем плох был. Вот, значит, как магическое истощение выглядит. Но об этом попозже, да поподробнее. Самому бы не перегореть. Хе-хе, как электрической лампочке. Или как аккумулятору, у которого в один прекрасный момент может зарядка пропасть. Тут-то зарядного устройства нет. Или есть? А ростом я, кстати, вымахал аж на сто девяносто два сантиметра. И взвесился заодно — интересно же было. Почти на центр потянуло. А не гонял бы меня дядька, так вообще никакие весы не выдержали бы. Как там в анекдоте про японскую технику? «Сойдите один с весов, пожалуйста! Хе-хе!».

С этой улыбкой боярич и закончил одеваться. Притопнул правой ногой, в которой длинный и теплый носок не сразу лег как надо, и первым вышел из палаты. Очевидно, появление в заштатном лечебном учреждении внушительной церковной комиссии не прошло мимо обитателей этого скорбного заведения. В этот утренний час, наверное, в коридор высыпали все, кто мог передвигаться на своих ногах. И персонал, который отличали халаты все того же светло серого цвета, и болящие. Только доктора не было видно. Ну, так он уже попрощался. Группировались «зрители» так, что Николаю вместе с дядькой был оставлен свободный проход к дверям. Не жались, конечно, испуганно, к стенам, но глядели как-то…

— Как на зверушку заморскую, — определил парень, которому такое внимание никак не понравилось.

Потому он чуть ускорился, но перед дверью все же остановился, шагнул чуть в сторону и развернулся. Хотел выдать что-то бодрое, типа: «Пока, ребята!». Это в шутку, конечно. Про себя. Вслух же пожелал вполне пристойно, чуть заметно склонив голову:

— Выздоравливайте, православные. Храни вас Господь!

Народ начал отвечать. Все вместе, а значит, совсем неразборчиво. Но парень вслушиваться не стал. Толкнул дверь раньше дядьки, успев задать себе вопрос: «А есть ли здесь православные; было ли разделение с католиками? Или нет?» Вспомнил нужные уроки а школе; успокоенно выдохнул: «Есть!». И с таким вот бодрым позывом вышел на улицу, прямо навстречу яркому весеннему утру.

— Точно, весеннему? — подумалось вдруг.

Тут же вспомнил, что скоро экзамены; значит, весна.

— А какое сегодня число, дядька? — спросил Николай у казака, чье дыхание едва различалось за спиной.

— Так двадцать второе апреля, — ничуть не удивился тот, — батюшку нашего, Илью Николаевича, девятнадцатого схоронили. Без вас помянули. Ну, там Арсентий расстарался.

Теперь почти также беззвучно послушался шелест одежды. Казак явно крестился. Ну, и Шубин, стоя на высоком крылечке, присоединился к нему. Так-то и без напоминания свершил бы привычный, как оказалось, обряд. А как не свершить-то, если прямо перед ним, через дорогу, да за невысокой беленой стеной возвышался устремленный золотыми куполами к небу храм.

Это был тот самый Боголюбовский монастырь; один из рукотворных памятников великому князю Андрею Боголюбскому. Нынешний Великий князь сидел в Москве, во Владимире же… Мысли Николая с горних вершин вернулись к земле — на ту самую дорогу, на обочине которой стоял экипаж с дружком его на облучке — Куртом Шварцевым.

— Про парня с таким экзотичным именем для наших мест потом, — решил Николай, задержавшись на крыльце, — а вот с дорогой что?..

С дорогой было непонятно. Перед глазами почти зримо представала другая, тоже под монастырскими стенами. Асфальтированная, в этом месте на три полосы, на которой никогда не кончалось движение автомобилей. Здесь же тракт был представлен плотно утоптанной лентой из литого камня, по которой за то время, пока он подставлял лицо весеннему солнцу, промчался от Владимира в сторону Нижнего закрытый экипаж, да вот теперь показался какой-то обоз из телег. Этот уже в сторону губернской столицы.

— А может, и свернет, — подумалось парню, — вон туда, куда и нам надо. Пошли, что ли? А что народу нет, понятно. Субботнее утро. Не собрался еще народ в дорогу. Да еще двадцать второе апреля (тут он чуть не расхохотался) — субботник же. Бревна носят. Только у меня замок каменный, никаких бревен нет. Надеюсь.

От спины буквально дохнуло нетерпением. Что это было? Еще одно проявление магических способностей? Или боярич сам уже готов был вприпрыжку унестись подальше от больницы в дивный новый мир и тем самым принял собственное желание за дядькино? Больше тормозить он не стал. Тем более, что попасть в дорожно-транспортное происшествие тут было затруднительно.

— Если, конечно, специально не подгадать, — опять хохотнул он, — Курт, дружище! Ты чего там застрял? Али не рад видеть меня?

Парень этот — с виду типичный русак, светловолосый и чуть курносый — был одним из той тройки приданных бояричу хлопцев, с которыми он постигал нелегкую дядькину науку. Но еще охотней принимал участие в озорных проделках наследника боярского рода. Ну, это сам Николай прежде думал, что охотно. Точнее, не задумывался на эту тему. А вообще Курт был сыном пленного германца, которого со всей семьей боярин Шубин привез в качестве трофея, охолопил, да и оставил жить в имении. Не просто так привез, не наобум. Но об этом позже — сейчас же Курт все же спрыгнул с козел так ловко, что казак рядом довольно кивнул: «Не прошла даром наука!».

Вел себя парень робко. Да он с бояричем всегда себя так вел. Ну, а Николай, чтобы не выходить из привычного образа, заграбастал парнишку, что был на голову ниже и чуть ли не вдвое уже в плечах так, что у того чуть кости не затрещали. Впрочем, силушку свою он соизмерять давно научился… разве что с той, которой сегодня ночью «познакомился», нужно было пока осторожничать. Получилось, очевидно, не очень, потому что Курт едва слышно охнул.

— Ну, и ладно, — тут же отпустил его боярич, не чувствуя почему-то ни капли смущения, — потом расскажешь, как там у вас, без меня.

Рвущуюся наружу энергию и веселье с трудом, но приглушить получилось. Для этого парень еще раз повернулся к храму и перекрестился. Дядька и Курт повторили. Ничего удивительного — у боярина Шубина все холопы были православными. А это важнее, нежели национальность, к которой они себя причисляли. Раньше. Теперь-то то же Курт для Николая был вполне себе русским.

— Да и ладно, — в очередной раз прервал его размышления дядька Михаил, — поехали, что ль? Это для тебя, Николай Ильич, болящего, целый экипаж пригнали. Знай, что ты уже здоров, так бежал бы до дома пехом. Вон — впереди моего Серка.

Серко, крепкого серого жеребца неизвестной для Николая породы, тоже можно было числить одним из наставников боярича со товарищи. Потому что кроссы ежедневные четверка отроков пробегала, подгоняемая казаком, который следовал за нею верхом. Причем Шубин знал, что и своими ногами дядька мог догнать и перегнать каждого из парней. Но нет — казак пешком не передвигается; только верхом.

— Ага, — вспомнилось почему-то из какого-то прошлого, — «Наши люди за хлебом только на такси ездят!».

Пролетка легко сдвинулась с места, ведо