Оглавление

Глава первая. Прелюдия: Дождь и скрипка

Осенний дождь застилал Петербург плотной пеленой, превращая огни ночного города в размытые пятна акварели. Вода струилась по остекленевшим крышам, сбегала с карнизов бесконечными потоками и барабанила по асфальту, выстукивая хаотичный, навязчивый ритм. Этот ритм был единственной музыкой на пустынных улицах, музыкой тоски и одиночества, от которой хотелось спрятаться в самом теплом и уютном уголке.

Но в Большом зале филармонии царила иная реальность. Здесь не было места сырости и ноябрьскому ветру. Здесь парил свет — яркий, золотой, льющийся из хрустальных люстр и отражающийся в позолоте лепнины. Здесь витал воздух, напоенный ароматом старинного паркета, дорогих духов и предвкушения. И этот воздух был наполнен звуком. Звуком, который казался осязаемым.

Скрипка в руках Артема Волкова пела. Нет, она не пела — она плакала, смеялась, молила и проклинала. Это была «Чакона» Баха, произведение, которое все скрипачи мира играли веками, но в исполнении Волкова оно обретало пугающую, почти шокирующую современность. Казалось, из глубины веков доносился не просто голос барокко, а крик души сегодняшней, полной страстей, противоречий и какой-то невыразимой, щемящей боли.

Артем стоял на сцене один, освещенный единственным лучом прожектора. Высокий, с резкими, словно высеченными из камня чертами лица, он казался статуей, внезапно ожившей и заговорившей на языке струн. Его глаза были закрыты, длинные темные ресницы отбрасывали тень на скулы. Он не играл музыку — он ею дышал. Каждое движение его смычка было то нежным прикосновением, то яростным ударом. Корпус скрипки, старинный инструмент работы Гварнери, будто сливался с ним воедино, становясь продолжением его рук, его горла, его сердца.

Зал замер. Дыхание сотен людей слилось в одно, подчиняясь властителю сцены. Ни шепота, ни шороха платьев. Только скрипка и всепоглощающая тишина вокруг нее, которая была красноречивее любых аплодисментов.

В этой тишине, в боковой ложе на втором ярусе, сидела она. Вероника Соколова. Ее пальцы непроизвольно сжали бархатный поручень, костяшки побелели. Она не дышала, вслушиваясь в каждую ноту, каждый вибрато, каждый переход. Она была пианисткой, выпускницей Московской консерватории, и слышала в своей жизни множество великих исполнителей. Но это… это было иное.

Она видела не технику, хотя техника была безупречна. Она видела душу. Раскрытую, незащищенную, истерзанную. Музыка Баха в интерпретации Волкова была не монологом гения прошлого, а диалогом. Он спрашивал у Баха о вечном, а Бах отвечал ему через века, и в этих ответах была вся боль самого скрипача.

Вероника не планировала идти на этот концерт. Она была в Петербурге проездом, всего на пару дней, для мастер-класса в консерватории. Усталая, измотанная дорогой и подготовкой, она мечтала лишь о горячей ванне и тишине гостиничного номера. Но коллега, узнав, что Волок дает сольный концерт, вручил ей билет как нечто само собой разумеющееся. «Ты должна это услышать, Ника. Это не человек, это стихия».

Теперь она понимала. Это была именно стихия. Огненная, разрушительная и при этом бесконечно прекрасная.

Последний аккорд «Чаконы» прозвучал не как финал, а как обрыв. Звук оборвался на самой высокой ноте, повис в воздухе и медленно растаял, оставив после себя звенящую, болезненную пустоту.

Артем опустил смычок. Он стоял неподвижно, словно и сам был ошеломлен силой, которая только что вырвалась из него наружу. Затем медленно открыл глаза. Они были темными, почти черными, и в них читалась усталость, граничащая с опустошением.

И в этот момент тишина взорвалась.

Зал рухнул в овации. Люди вскакивали с мест, кричали «браво», цветы летели на сцену. Это был не просто восторг, это было исступление, благодарность за пережитое потрясение.

Артем поклонился. Небрежно, по-артистически отстраненно. Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки, но глаза оставались холодными и далекими. Он словно выполнял тягостный ритуал, возвращаясь из своего мира в этот, полный шума и чужих лиц.

Вероника не аплодировала. Она сидела, все так же сжимая поручень, не в силах пошевелиться. Ее сердце бешено колотилось, в висках стучала кровь. Она чувствовала себя так, будто подсмотрела за чем-то очень личным, очень интимным. Будто она проникла в чужую душу без спроса.

Она видела, как он уходит за кулисы, и овации постепенно стихли. Зал начал пустеть, но Вероника все не могла сдвинуться с места. Ей нужно было прийти в себя, осмыслить пережитое.

«Как он это делает? — думала она, глядя на пустующую сцену. — Как можно вложить в музыку столько… себя?»

Ее собственная игра была безупречной, академичной, ее хвалили педагоги за кристальную технику и тонкое понимание стиля. Но в ней не было этого огня, этой испепеляющей искренности. Она играла музыку. Он же — проживал ее.

Собравшись с мыслями, Вероника накинула пальто и вышла в пустынный, освещенный тусклым светом коридор. Ей нужно было найти выход во двор, глотнуть свежего воздуха. Ее колени все еще слегка подрагивали.

Пройдя по лабиринту служебных переходов, она отыскала тяжелую дубовую дверь и вышла на небольшой внутренний дворик филармонии. Дождь все еще шел, но теперь он был тихим, умиротворяющим. Капли стекали с темной листвы плюща, увивавшего стены, и падали в лужи, расходясь кругами.

Вероника прислонилась к холодной каменной стене и закрыла глаза, подставив лицо влажному ветерку. В ушах все еще стояла та самая «Чакона». Она не могла выбросить ее из головы.

И тут она услышала шаги.

Быстрые, нервные. Из тени, с противоположного конца дворика, вышел он. Артем Волков. Он был без концертного фрака, лишь в белой рубашке, насквозь мокрой от дождя и прилипшей к телу. В одной руке он сжимал футляр со скрипкой, другой проводил по лицу, смахивая воду и усталость.

Он не заметил ее сразу. Он прошелся по мостовой, потом резко остановился, запрокинул голову и замер, подставив лицо небу. Плечи его были напряжены, в его позе читалось отчаяние, ярость, бессилие.

Вероника затаила дыхание. Она понимала, что подглядывает снова, что нужно уйти, дать ему побыть одному. Но ноги не слушались. Она была заворожена.

И в этот момент он повернул голову и увидел ее.

Его темные глаза, такие глубокие и выразительные на сцене, вблизи оказались пронзительно-серыми, цвета грозового неба. Они уставились на нее без всякого интереса, скорее с раздражением.

— Вы кто? — его голос был низким, хриплым от напряжения. — Фанатка? Журналистка? Оставьте меня.

Вероника почувствовала, как кровь бросается ей в лицо. Она никогда не была ни фанаткой, ни, тем более, журналис