автордың кітабын онлайн тегін оқу Прощение
Александр Муниров

Кітап туралы Қазір оқып жатыр3 Тегін фрагмент

Александр Муниров

Прощение

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Дизайнер обложки Катя Дракон

Я — катализатор. Химический реагент, наркотик, который поначалу кажется амброзией. Кому-то он дает иллюзию силы, кому-то иллюзию храбрости, кто-то получает вдохновение. На время. А потом они идут и идут за новыми порциями, потому как собственных ресурсов не хватает и хочется дальше черпать у меня. Но это опасно, друг мой Судья, потому что потребность после первой дозы растет очень быстро.

18+

В то время интеллигентное общество любило рассказывать о себе посредством электронных дневников, большей частью выливая туда свою тоску о мироустройстве, мол, окружающее не таково, какое им нужно — слишком обыкновенное, почти не творческое, как того хотелось бы интеллигентному обществу. Они и сами, в общем-то, соответствовали ему — слишком обыкновенные, чтобы видеть необыкновенное и слегка творческие, во всяком случае, в той достаточной степени, чтобы изящно выражать свою печаль в более-менее грамотных и публичных текстах.

А она была квинтэссенцией этой волны.

Ее дневник был выдержан в мрачных серых тонах; еще не прочитав ни одного поста, только зайдя на страницу, читатель понимал: здесь не место веселью, и то было первой из ловушек, фильтром, отцеживающим ее жертв. В самом дневнике прятались готические картинки и романтичная меланхоличная музыка, на мой взгляд чуть приторная, современная, или та, что совсем недавно была современной — времен восхождения готик-рока и смежных ему жанров. Время от времени в текстах встречались стихи, чужие, но чаще всего неплохие. Но гораздо чаще всего перечисленного тексты — зарисовочки, являвшиеся второй из ловушек:

«Вопреки моим ожиданиям и настроению, сегодня из-за туч впервые показалось солнце. 8:42 — я засекла время, когда луч пронзил небесную толщу и коснулся земли. Как надежда, как привет из лучшего мира, печальная улыбка разлученного любовника, воздушный поцелуй Бога, на миг обратившего на тебя свое внимание… в 8:43 все вернулось на круги своя. Однако это приятное воспоминание теперь будет греть меня до конца дня. И хорошо, ведь в 9:12 вновь начался дождь. Но я встретила его прекрасным настроением.

Минута отдыха от ранней, мокрой и грязной весны, словно болото, засасывающей все твои мысли, напоминающей о том, что все пока еще мертво и принадлежит мертвым».

Сперва я не обратил на нее внимания, хотя, по роду прошлой деятельности, стоило бы:

«В автобусе ко мне подошел молодой человек, владелец пустых измученных глаз. Его ярко-синяя куртка до того контрастировала с окружающим миром, что захотелось крикнуть ему: «Беги! Беги, пока можешь, тебе не место среди нас!» — но было достаточно одного взгляда в эти глаза, чтобы увидеть — бежать уже поздно.

Он попросил мой телефон.

Нет-нет-нет, мой несостоявшийся беглец, твоя ярко-синяя оболочка меня не обманет».

Как светлячок удильщика, ее тексты были тем, к чему тянулись люди, неспособные выразить свою тоску лучше.

— Ты даже не представляешь себе, друг мой, скольких людей привлекает возвышенная пустота, — говорила она, когда мы пили с ней кофе в небольшом заведении, выбранном для встреч на нейтральной территории. Мы оба ценили хороший кофе.

У нее густые светлые волосы и необыкновенные светлые глаза, то ли серого, то ли голубого оттенка, в зависимости от освещения. В ее руке почти всегда лежит самый дорогой из возможных смартфонов, непременно белого цвета; да и все ее вещи светлые, словно призванные намекать, что она вот-вот растворится в воздухе. Ей очень нравилась уже ушедшая в прошлое готическая субкультура, хотя она никоим образом не пыталась следовать ни готам, ни кому другому, даже моде, даже доведенной, как она выражалась, до искусственной вульгарности журнальной внешности или домашнему уюту. Ничему такому, что презентуют другие женщины в надежде заполучить в свои сети кавалеров. Она была воздух и снег, намекающая на невинность, возможность исчезнуть в любой момент, то самое невесомое, образ, привлекающий безнадежных романтиков-идеалистов, ищущих что-то такое в каждой женщине.

И это удавалось, хотя писала она всегда так, будто сама искала то, что воплощала.

«Мой невероятный выдуманный, возможный идеал. Если бы не ты, моя жизнь была бы гораздо проще. Не было бы столько безответности, я была бы как все и решала свои повседневные задачки, вгрызаясь в быт и посвящая радостям от результатов сиюминутного труда всю свою жизнь. Нашла бы мужчину, на которого могла бы положиться во всем, родила бы ему ребенка или двух, дала бы им обычные имена и радовалась так, как радуются в детстве куклам. Но, мой идеал, прости, я не могу тебя забыть. Когда у людей рядом не хватает ума думать о глупостях, вроде солнечных зайцев, пляшущих на подоконнике, или прозрачности воздуха, такой, при которой его уже не хватает, чтобы надышаться, все становится слишком просто. Поэтому, я все еще тебя жду».

Неверно было бы думать, что она легко относилась к своим словам. Напротив, она была искренна настолько, что, казалось, светится изнутри когда говорит. Взгляд, в котором всегда чувствовался невысказанный вопрос, и слегка ироничная улыбка только подчеркивали это. Она всецело соответствовала духу написанного, но слова, все же, были лишь оберткой для ее сути.

Она просто не могла по другому и хорошо это осознавала, предпочитая получать удовольствие, а не мучиться.

Она первой обратила внимание на мой дневник, где я коротал время, выкладывая понравившуюся музыку и свои ощущения от нее. Вот на эту запись:

«Флойды, своей последней песней, в 94-ом году, при помощи гитарных соло и клавиш, так размазывают слушателя по минорной палитре звуков, что невольно начинаешь чувствовать свою никчемность перед медленно стирающим все ластиком времени».

Флойды, через двадцать лет после описываемого мной релиза, выпустили еще один альбом, но тогда я этого еще не знал.

А через два часа после той публикации, она написала комментарий:

«Благодаря тебе, я вижу еще одно доказательство тому, что Дарвин был не прав в отношении людей. Называть их развитыми обезьянами равно принижать все их достижения».

Так мы и познакомились и через неделю договорились встретиться и выпить кофе в той самой кофейне, которую после использовали для общения.

Когда прозвонил колокольчик над входной дверью, и вошла она, я уже расположился за столом, передо мной стояли две чашки с кофе и какие-то сладости. Ее фотографий я раньше не видел, но одного взгляд

а хватило, чтобы понять кто это.

Мое сердце, казалось, стукнуло громче обычного и замерло.

На ней были надеты белое пальто и белые перчатки. Она медленно шла ко мне, закусив нижнюю губу, будто для того, чтобы не улыбаться и внимательно смотрела. В глазах, я видел даже отсюда, плясали лихие искорки. А сам я сидел и слушал, как в ушах шумит кровь.

Невероятно.

— О, как удачно я ошиблась, — сказала она, и, наконец прорвавшаяся, ее улыбка была виноватой и чуть разочарованной — она тоже меня узнала, — ты мне не подходишь.

Сердце медленно и нехотя начало работать.

— В каком смысле? — только и спросил я.

И она рассказала пока мы пили кофе и делали вид, что едим пирожные, так как ни я, ни она пирожных не любили.

— Все желают найти что-нибудь совершенное… или кого-нибудь. Идеальную родственную душу, что страдает в унисон с тобой и способна, только тем самым, тебя понять, но и обладающую также достаточной силой, чтобы залечить эти раны. В этой находке, они считают, и есть счастье. Однако чаще возникает резонанс между идеальностью другого и их собственной неидеальностью, который и разрушает людей. Казалось бы простая истина, но никто не хочет ее принимать.

— И ты этим пользуешься?

— Что-то вроде того, — она продолжала улыбаться, будто рассказывала сказку с хорошим концом.

— А что потом?

— По разному, — она пожала плечами, невинная в своей искренности, — но ты — господин Судья — это уже чересчур. Было бы забавно попробовать, но вряд ли, вряд ли, сам понимаешь. Да и опасно.

— Не надо меня так называть, — ответил я, — это и в самом деле чересчур.

Потом я проводил ее до остановки, а вечером прочитал в дневнике:

«Вопреки грязи и плохой погоде, серому городу и скучным гражданам, нашедшим уют в этом унынии и даже, как мне кажется, получающим от этого удовольствие, здесь все еще можно встретить кое-кого очень удивительного. Кое-кого, к кому, одновременно, и хочется прикоснуться, и нельзя. Они ходят среди нас — таинственные и строгие, легкие на подъем и бесстрашные. Страшные, ведь ты для них и родственная душа, и главный противник. Странные, возвышенные создания, как и любые ангелы — равнодушные. Знаете ли вы таких?»

И полсотни комментариев под этой записью.

Как я уже рассказывал, она соответствовала сути своих слов, не показывая, сверх этого, никому еще и того, что слова — это еще не все. Мы продолжали общаться, раз в неделю-полторы попивая кофе или гуляя по улицам того города, который она не любила, в мире, который он не любила. Нам было о чем друг другу рассказать и, в отличие от прочих ее читателей, я не делал никаких шагов для развития наших встреч в нечто большее.

Зато я видел тех, кто делал: нервные подростки уже доехавшие в поезде времени до взрослой жизни, но пока не знавшие, что их вагон с фантазиями о собственном будущем вот-вот отцепится; печальные, никому неизвестные художники и музыканты, в миру работающие фотографами или охранниками; одинокие поэты, пишущие продающие тексты для интернет-магазинов во имя средств к существованию. Целый пласт двухуровневых людей, вынужденных жить не так, как им бы того хотелось и потому державших свою суть на дне, внешне занимаясь иным. Кому-то не хватало сил, кому-то не хватало таланта, кого-то сломали обстоятельства, кто-то просто был слишком инертен; чуть надломленные, застрявшие между шестерней мировых часов, она их доставала и выбрасывала на свалку.

Жертвы слетались на ее свет так, как летят мотыльки к огню и, обугленные, после ложились у ее ног.

— Сейчас случится скандал, — сказала она однажды в той кофейне, потягивая латте с корицей и тростниковым сахаром. В ее взгляде смешивались азарт и фатализм, — что Судья, подыграешь? Из чувства солидарности? Или же это вам запрещено?

Она имела ввиду растрепанного длинноволосого молодого человека в черной парке, глядящего на нас через витринное окно.

— Сейчас он подойдет и начнется, — наклонившись ко мне, она легко коснулась губами моего уха, что, собственно, и стало спусковым крючком, заставив глядящего открыть дверь и подойти к нам.

— Я думал, что ты одинока, а это… — сказал он, оказавшись на расстоянии вытянутой руки. Голос мужчины не по мужски дрожал, а вид был таким, будто на кону стояла его жизнь.

— Это правда, — ответила она. Ее глаза медленно темнели, но вид, в отличие от него, был совершенно счастливым. Она потянулась к своему латте.

— А я? А он? — бессмысленные слова человека, который не умеет говорить прямо.

— Ну прости… — в ее взгляде, впрочем, читалось не виноватое «прости», а безразличное «ты ошибся» — важный нюанс для тех, кто не умеет говорить прямо и угадывает по контексту, причем чаще тот контекст, что сам себе и придумывает.

Молодой человек, вместо ответа, выхватил ее кофе, будто назначив его символом этой неловкой, с его позиции, ситуации, и бросил на пол. Осколки разлетелись по полу сверкающими брызгами.

Потом я, раньше чем успел это сделать персонал кофейни, вытащил его за дверь и предупредил, что если увижу снова, то побеспокоюсь, чтобы он об этом пожалел.

Он не мог мне сопротивляться, просто плакал, а когда я вернулся, то увидел, что она слизывает кровь со своего пальца, неизвестно каким образом успев порезаться об осколки чашки.

— Думаю, своей кровью разбрасываться нельзя, — улыбнулась она мне, — это немногое, чем я еще дорожу. А ты дорожишь своей кровью?

В тот вечер я проводил ее домой: большое новое здание, искусственно выглядящее старым, в котором ей принадлежала квартира на верхнем этаже, наверняка из самых дорогих, и уж точно гораздо лучше, чем моя комната с видом на парковку.

— Зайдешь? — спросила, когда мы остановились перед узорчатой чугунной калиткой под восемнадцатый век, ограждавшей обеспеченных жильцов от неидеального внешнего мира.

Я отрицательно покачал головой.

«Знаете, что такое одиночество? — написала она чуть позже, — это не когда ты один, без друзей или любовников, и не когда приходишь в свой большой тихий, пустой дом — нет. Настоящее одиночество заключается в том, что ты никогда, понимаете вы меня, никогда не сможешь прижиться с кем-нибудь настолько, чтобы иметь возможность жалеть о его уходе. Подобно луне, одинокой и ничьей, любой может претендовать на ее поверхность и утверждать, будто она ему принадлежит. Некоторые даже ухитряются подарить кому-нибудь луну в знак своей безграничной любви. На словах разумеется. Но луна слишком необъятна, чтобы ей хоть кто-нибудь мог владеть, а жить одними словами о том, что ты кому-то принадлежишь и, при этом, быть одной — несколько неискренне. Вот какого одиночества я боюсь даже больше, чем несвободы».

Первый комментарий под этим сообщением был таким:

«Мое одиночество похоже на обратную сторону луны — никто не видит, что там темнота».

«Ты ошибся, мой друг: темную сторону луны освещает солнце», — ответила она и, через несколько дней, автор комментария оказался в ее сетях.

— Я — катализатор — улыбалась мне, — химический реагент, наркотик, который поначалу кажется амброзией. Кому-то он дает иллюзию силы, кому-то иллюзию храбрости, кто-то получает вдохновение. На время. А потом они идут и идут за новыми порциями, потому как собственных ресурсов не хватает и хочется дальше черпать у меня. Но это опасно, друг мой Судья, потому что потребность после первой дозы растет очень быстро и однажды…

Тогда, в тот день, когда она об этом рассказывала, один несостоявшийся художник вскрыл себе вены, а потом рассказал ей об этом.

— Почему ты звонишь мне? — спросила она в ответ, спокойно и чрезвычайно дружелюбно, — звони в скорую помощь.

Насколько я знаю, его откачали, но руки художник порезал неумело и писать картин больше не смог. Впрочем, и до этого инцидента из под его кисти не вышло ничего стоящего.

— Рано или поздно настает момент, при котором люди начинают считать, что я создана для них, — продолжила она в тот раз. Мы сидели в парке, пили чай из термоса и заедали печеньем. Она отломила двумя тонкими пальчиками кусочек и изящно положила в рот; откинулась назад, подставляя лицо осеннему солнцу и отправила ему улыбку. Шедшая мимо пара с коляской с толикой зависти поглядывала на нас — у них-то вид был таким, будто они друг друга ненавидели и гуляли вместе лишь потому, что так было положено и полезно ребенку, — но я с этим фундаментально не согласна! Разве я должна брать ответственность за их потребности? Почему они пытаются навязать мне свои эмоции, веря, будто я их испытываю, а потом еще и обвинять в том, что им без меня плохо?

Недавно один человек, который мечтал стать флейтистом на протяжении девяти лет, пусть и не имея к тому талантов, после общения с ней продал свой инструмент. Я его потом случайно встретил — пустой человек с пустыми глазами, превративший свою жизнь в бесконечный цикл «работа-дом».

— Тогда зачем тебе это? — поинтересовался я.

Она едва заметно пожала плечами и попросила еще чаю, а пока я открывал термос сказала:

— Я просто снимаю с них то, что и так исчезло бы рано или поздно. Им нравится говорить о себе, как о творческих людях, но таковы ли они?

— Тебе доставляет удовольствие лишать их надежды? Ты разрушаешь им жизнь и считаешь, что это — благо?

— Я думаю, что они не правы, — ответила она, продолжая улыбаться солнцу, — странные, смешные люди. Я никого ни к чему не принуждаю. Взять того же флейтиста: в тот день, когда этот человек решил начать музицировать, он был еще молод. Теперь у него живот и седые волосы, но того, о чем он мечтал — стать известным исполнителем, ведь все равно не достиг? Друг мой Судья, это все шелуха, социальные игры, попытки выглядеть лучше и возвышеннее, чем на самом деле. Я просто в это играю лучше и, в награду за победы, срываю покровы, возвращаю подлинную суть тем, кто решил поиграть со мной.

У себя в дневнике она потом написала:

«Жизнь, мои прекрасные читатели, отравляется жалостью к себе. Я бы очень не хотела, чтобы меня жалели. Ни в коем случае! Скажи, продавщица бытовой химии, в лицо, что ты обо мне думаешь: я вижу краем глаза, как ты презрительно рассматриваешь юбку, которую я сама же сшила. Обругай меня, водитель автомобиля, за то, что я не уступила дорогу тебе и твоей железной оболочке там, где ты думал проскочить по переходу раньше меня. Вы хотите это сделать, я знаю, и поверьте, хамить вам в ответ не буду, чтобы вы потом не начали себя жалеть. Саможалость ведь унизительна».

Намек был явным, но, судя по отсутствию комментариев, никто, кроме меня, его не понял.

— Это — мой друг, — говорила она, представляя очередному своему обожателю, на этот раз при синей клетчатой рубашке, очках и бороде — писателю, не опубликовавшему ни одной из своих книг. Он, в ответ, нехотя протянул мне руку.

— Мой друг — Судья, — продолжила она, дождавшись, когда натянутый и формальный обмен любезностями закончился, — я бы назвала его ангелом, который смотрит на нас и, не вмешиваясь, раздает постфактум каждому по заслугам. Тебе обязательно нужно почитать его блог, там удивительные вещи о современной музыке, в чем и видна его суть. Он так развлекается.

Она протянула свой белый телефон приятелю, на котором уже был открыт мой последний пост:

«В прокуренной религиозной музыке последнего альбома Леонарда Коэна прослеживается отчетливая нота смирения и фатализм отстраненности себя от мира», — писал я, нисколько, при этом, не пытаясь быть объективным или удивительным. Блог так и назывался: «Субъективное о гармоничном».

Я подавил в себе желание извиниться, когда споткнулся о ревнивый взгляд писателя. Она же продолжила с невинным видом:

— Он мне… ближе чем брат.

В тот день мы сидели в другой кофейне. Ту, она сказала, не хочет портить присутствием избранных жертв. Эта была классом пониже, здесь даже у баристы было такое кислое лицо, будто он кофе ненавидел с самого рождения и работал здесь по принуждению или отрабатывая какой-нибудь долг.

— А ты, получается, писатель? — довольно банально поинтересовался я, когда она вышла на пять минут, и между нами двумя воцарилась тягучая выматывающая пауза.

Сидящий напротив меня ухажер скривил губы так, словно я, спокойным голосом, как бы невзначай, поинтересовался, какую позу он предпочитает в сексе. Она и так нежно и почти незаметно ломала ему самооценку, это уже сейчас было заметно, а тут еще я со своими расспросами.

— Ну… что-то вроде. Но я еще не издаюсь.

Отступать было уже поздно:

— Не уверен в своих силах?

— Ты что, правда судья, что ли? — нервно отшутился он, заслонившись чашкой кофе, делая большой глоток и давясь.

Но я решил, что не пойму намека:

— Если у тебя есть талант и желание сочинять, то зачем его держать в себе?

— Может быть потому, что я пишу для себя, а не для всех? — сказал он.

— Но хочется ведь для всех?

— Не хочется, — я почувствовал, как воздух между нами становится плотнее, и в нем начинают проскакивать электрические искры. Сейчас что-то произойдет, — а ты с ней, получается, спишь?

Вместо ответа я касаюсь крошечной стальной ложечки, выданной вместе с кофе под сахар, и меня бьет статикой.

— Хорошо, что вы разговариваете. Я не буду чувствовать себя неловко за то, что оставила вас вдвоем, — она смотрела с абстрактной улыбкой в пространство между нами. Писатель продолжал изучать меня, словно пытаясь одолеть в поединке воли того, кто с ним не соревнуется.

— Еще нет, — я-таки подыграл ей, чувствуя, что делать этого нельзя, и тот опустил глаза в свою чашку, будто ища там спасенье; очки сползли на кончик носа, — думаю, мне пора идти.

Я встал, она смотрела теперь на писателя, аккуратно присев на свой стул. Не глядя, кивнула мне — я ей сегодня больше не нужен, необходимое напряжение уже создано, осталось лишь удовлетворить свой голод.

Мы с писателем не пожали друг другу рук на прощание.

Тем вечером я гулял по городу, слушал музыку и смотрел на людей. В отличие от нее, я видел в каждом из них не жадность признания, но усталость. Усталость от того, что они вынуждены день за днем делать одно и то же. Потерянные лица, поникшие взгляды. Интересно, когда случилось изгнание людей из Эдема, кто-нибудь предполагал, что преступно дарованная им жажда познания выльется вот в такое однообразие? Несмотря на все созданные ими чудеса?

Вернувшись домой, я написал в дневнике:

«Когда бы Бог-Отец стал музыкантом, то никогда не играл бы ничего похожего на творчество „God is an Astronaut“. Однако, Он вполне мог бы смотреть, под первый альбом этой группы, на созданные Им же звезды и, вдохновляясь, создавать что-нибудь еще более грандиозное и гармоничное, нежели уже сотворенное».

Я ошибся, тот писатель через неделю опубликовал несколько своих произведений в интернете и был разгромлен злобными доморощенными критиками. Я прочитал, скорее из любопытства: узнать, чем таким особенным в себе он смог ее привлечь, но сейчас, правда, уже не могу вспомнить ни сюжетов, ни вложенных в тексты мыслей, ни своих ощущений от них, что, само по себе, говорит о многом.

— В этом и суть, — говорила она позже, когда мы пили кофе с халвой — тягуче сладкий, после которого хотелось простой воды, — считай это карой за мой любимый смертный грех — гордыню.

— Ты сама — квинтэссенция гордыни.

Она счастливо кивнула.

— Да, потому и разбираюсь в этом. И мне бы очень хотелось, чтобы все эти люди были хотя бы вполовину талантливы так, как сами о себе говорят. Но увы, говорить о талантах — это еще не талант.

— А ты сама? — спросил я.

— А что я сама? Я — не талантлива сама по себе, да и не для того здесь появилась. Кто-то ведь должен и горшки обжигать.

— Разочарованная циничная муза?

— Совершенно верно, мой друг Cудья. Совершенно верно.

«Мое неизбывное ощущение бездомности — моя беда, — писала она для очередной жертвы, хотя, казалось, что для себя, — вроде и место для жизни вполне годится; вроде и денег хватает, и особо их не считаешь; многие завидуют… а ты, напротив, завидуешь им. Им нужны для счастья квартира, финансы, возможно потребность кем-нибудь помыкать; ощущение, если хотите, превосходства, выражаемое в этих вещах. Так почему же, дорогой мой читатель, я, обладая всем этим, по ночам смотрю на звезды и остро ощущаю свою бездомность? Дай мне волю, я разрисовала бы мир совершенно иначе, наделив все на свете совершенно другими свойствами. Я и мои братья и сестры, близкие, родные создания. Мазок здесь, яркая линия там, чтобы не чувствовать этого… я надеюсь, надеюсь, но боюсь, что меня не поддержат. Где вы? Давайте попробуем?»

Ее следующий поклонник был уличным художником и остро нуждался в деньгах. Надо ли говорить, что и он быстро пал, едва стоило ей обратить свой ясный взор в его сторону?

Зайдешь ко мне переждать дождь? — спросила она во второй раз, спустя две недели после того, как и он сломался.

Дождь и не думал прекращаться, хлестал по серому асфальту, обещая о серьезности своих намерений на ближайшие часы, а мы шагали под ее белоснежным зонтом прямо по лужам, давно уже промочив ноги.

— Да, — согласилась она, в ответ на мое невысказанное замечание, — этот дождь надолго.

Старый консьерж в вязанной синей жилетке внимательно посмотрел на меня поверх очков, а ей сообщил, что горничная уже ушла. Она поблагодарила, взяла ключи и проследовала в лифт, отделанный под старину — со складной стальной дверью-решеткой и деревянными панелями.

— Господин Привратник узнал тебя, — снаружи раздался раскат грома. Свет в коридоре на этаже, что мы как раз проезжали, мигнул, но лифт не остановился.

— Похоже, что узнал, — согласился я, — тебя это смутило?

— Лишь бы тебя это не смутило. Стало быть, раз согласился войти ко мне домой, то следует предполагать, что ты меня хочешь или что хочешь меня покарать? — дверь в ее квартиру была рядом с лифтом, отделанная под красное дерево. Она сунула латунный искусственно состаренный ключ в замочную скважину.

— Физически — хочу тебя. А по логике вещей — чувствую, что надо бы вершить правосудие.

— Это хорошо, что у тебя ясный ум, — кивнула она и вошла в открывшуюся темноту, — не бойся, я не смогу причинить тебе вред.

И пропала внутри.

Я не стал искать выключатель, просто немного постоял в дверном проеме, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте.

В ее квартире имелись огромные окна за почти прозрачными занавесками, открывающие вид на город и мрачное небо. Внутри не обнаружилось перегородок: здесь похоже имелась лишь одна комната, размером с три обычных квартиры и мебель, судя по ее очертаниям, расставленная произвольно. Хозяйка отдавала предпочтение диванам — я, не особо всматриваясь, различил четыре.

Дождь, будто дождавшись, когда я загляну сюда, хлынул еще сильнее, отгораживая дом от остального пространства, якобы укрывая меня от возможного наблюдения, привнося в это огромное пустое помещение контрастные ощущения тайны, уюта и ловушки.

— Мне нужно извиниться за то, что я все делаю именно так и именно сейчас? — спросила она, незаметно оказавшись слева.

— Пока еще не за что извиняться, — я медленно двинулся вперед, лавируя между темными и светлыми пятнами мебели, вглядываясь в темноту и то, что ее наполняло. На одну из колонн были наклеены фотографии, большей частью мужские, кое-кого я уже знал. Все — ее жертвы, и все на фотографиях в темноте выглядели жалко, хотя, судя по позам, пытались выглядеть одухотворенно.

— Тебе виднее, Судья, — она шла параллельно, разделенная мебелью, чувствуя, что я уже определился.

— Не надо меня так называть, — я осторожно двигался вперед, стараясь ничего не задеть, изучая ее жилище: маленький пустой журнальный столик из стекла с лампой на прищепке. Подставка под журналы — пустая. Стойка для музыкальных дисков — пустая. Но то, что меня интересовало в этом доме — было совсем рядом.

— Как ты думаешь, у нас могли бы родиться дети, раз мы с тобой находимся в разнополых телах? И если да, то какими бы они были? Как те Нефилим? Хотя, не то, не то…

— Я бы не хотел, чтобы у нас с тобой были дети, — наклонившись, я, наконец, поднял то, что меня влекло — небольшой грубый камень, лежащий под диваном. Черный, словно космос, ледяной, как космос, но, при этом, очень легкий.

Она обняла меня сзади.

— Сколько бы горничная его не выбрасывала, все равно оказывается в квартире. Осколок небесной тверди, Судья, вот как я его называю. Пожалуй, в тот день, когда я все потеряю, он останется со мной, как напоминание о прошлых лучших днях. Ненавижу его. Ну что, отправишь меня вниз?

Освободившись, с камнем в руке я добрался до окна и, открыв его, впустив сырость и прохладу в эту неуютную квартиру, выбросил камень наружу.

— Как ты думаешь, меня ждет прощение? Я считаю, что нет, но мне нравится также представлять, будто мне дают, в качестве последней милости, час… — я повернулся к ней. Ее глаза, белая одежда, бледные тонкие руки почти сияли в темноте, — впрочем, я не буду просить о прощении.

В тот момент я ее просто поцеловал. А когда, спустя несколько часов, проснулся, вокруг стояла тишина. Дождь закончился; сквозь открытое окно еще пахло сыростью, но и только. Мы лежали на одном из диванов в обнимку, укрывшись колючим пледом.

Медленно, чтобы не будить, приподнял ее руку и встал. Она не стала просыпаться, или притворилась спящей, лежала — хрупкая и, одновременно, опасная в своей хрупкости, как память о прошлом.

Я оделся, вышел и медленно спустился вниз по лестнице.

— Господин Привратник, — я чуть поклонился под внимательным взглядом консьержа. На стойке расположился маленький пузатый телевизор, внутри мелькала какая-то музыкальная программа.

— Так поздно уходите? Что-нибудь передать? — рядом с телевизором лежал черный камень.

— К сожалению, у меня нет для нее новостей. Но мы еще спишемся.

...