Эдгар Аллан По
Тайна Мари Рожэ[1]

Продолжение к "Убийству на улице Морг"

Мало есть людей, даже среди самых спокойных мыслителей, которые, вздрогнув, не прониклись бы смутной, но трепетной полуверою в сверхъестественное, благодаря совпадениям характера, по-видимому, столь чудесного, что как простые совпадения разум был не способен их принять. Такие чувства – ибо полуверования, о которых я говорю, никогда не имеют полной силы мысли – такие чувства редко могут быть целиком подавлены, разве что прибегнешь к доктрине случая или, как она технически именуется, к Исчислению Вероятий. Но этой Исчисление в сущности своей есть чисто математическое; и таким образом, перед нами возникает аномалия – то, что есть наиболее строго-точного в знании, применяется в умозрении к самому призрачному и недосягаемому в области духа.

Чрезвычайные подробности, которые я ныне приглашен опубликовать, как найдут читатели, образуют, поскольку они касаются последовательности во времени, первичную ветвь целого ряда едва постижимых совпадений, вторичную или заключительную ветвь которых все читатели узнают в недавнем убийстве Мэри Сесилии Роджерс в Нью-Йорке.

Когда в очерке, озаглавленном «Убийства на улице Морг», я попытался, около года тому назад, обрисовать весьма примечательные черты в умственном лике моего друга, шевалье Ш. Огюста Дюпена, мне не приходило в голову, что я когда-нибудь снова вернусь к данному сюжету. Моим замыслом было нарисовать этот характер; и таковой замысел был вполне выполнен указанием на причудливую цепь обстоятельств, вырисовавших особливую черту Дюпена. Я мог бы прибавить другие примеры, но большего бы я ничего не доказал. Недавние события, однако, в удивительном их развитии, резко вовлекли меня в некоторые дальнейшие детали, которые будут иметь вид вынужденной исповеди. После того, что я за последнее время услышал, было бы, на самом деле, странным, если бы я продолжал оставаться безмолвным относительно того, что я видел и слышал уже так давно.

После того как трагедия, связанная со смертями мадам Л'Эспанэ и ее дочери, разрешилась, Дюпен сразу отбросил это дело от своего внимания и впал в прежние свои привычки своенравной мечтательности. Будучи во всякое время склонен к отвлеченному, я охотно подчинился его настроению; и, продолжая занимать наше помещение в Сен-Жерменском предместьи, мы предоставили Будущее всем ветрам и спокойно задремали в Настоящем, превращая скучный мир вокруг нас в пряжу снов.

Но эти сны не были вполне беспрерывными. Легко понять, что та роль, которую сыграл мой друг в драме улицы Морг, не преминула оказать свое впечатление на воображение парижской полиции. Среди ее эмиссаров имя Дюпена сделалось повседневным словом. Простой характер тех наведений, с помощью которых он распутал тайну, никогда не был объяснен даже префекту, да и вообще никому другому, кроме меня, и таким образом, ничего, конечно, нет удивительного в том, что дело это рассматривалось как нечто почти что чудесное, и что исключительные аналитические способности Дюпена снискали ему славу обладателя дивного дара интуиции. Его чистосердечность, конечно, побудила бы его разочаровать каждого, кто стал бы его вопрошать о данной ошибке; но его беспечный характер возбранял ему всякое дальнейшее возбуждение интереса в той области, которая для него самого давно уже перестала быть интересной. Таким образом случилось, что он стал магнитом для полицейских глаз; и не раз возникали случаи, когда делались попытки воспользоваться его услугами в префектуре. Одним из самых замечательных примеров было убийство молодой девушки по имени Мари Рожэ.

Событие это случилось года два спустя после жестокого преступления на улице Морг. Мари, имя которой и фамилия сразу привлекут внимание своим сходством с именем и фамилией «несчастной девушки с сигарами», была единственной дочерью вдовы Эстель Рожэ. Отец ее умер, когда она была еще ребенком, и со времени его смерти до периода в восемнадцать месяцев, предшествовавшего убийству, которое составляет предмет нашего повествования, мать и дочь жили вместе на улице Паве Сен-Андре {Нассау-стрит}; мать держала пансион, Мари помогала ей. Так все шло своим порядком, пока девушке не минул двадцать один год; в это время красота ее обратила на себя внимание парфюмера, который занимал одну из лавок, что находятся в первом этаже Пале Ройяля, и покупатели которого состояли, главным образом, из отчаянных искателей приключений, заражающих собою окрестные улицы. Мосье Ле-Блан {Андерсон} не знал, какие выгоды могут быть извлечены его парфюмерным магазином из услуг красивой Мари; его щедрые предложения были охотно приняты девушкой, хотя в мадам Рожэ они вызвали более колебаний.

Чаяния парфюмера осуществились, его магазин вскоре стал знаменитым, благодаря очарованию блистательной гризетки. Она служила у него около года, как вдруг ее поклонники были смущены внезапным ее исчезновением из лавки. Мосье Ле-Блан не мог объяснить ее отсутствия, а мадам Рожэ была совершенно как безумная от тревоги и страха. Газеты немедленно заговорили об этом, и полиция намеревалась сделать серьезное расследование, как вдруг, в одно прекрасное утро, по истечении недели, Мари, в добром здравии, но с несколько опечаленным видом, вновь появилась на своем обычном месте, за конторкою парфюмерного магазина. Всякое расследование, кроме распросов личного характера, было немедлено прекращено. Мосье Ле-Блан, как и прежде, говорил о полном своем неведении. Мари, заодно с мадам Рожэ, отвечала на все вопросы, что последнюю неделю она провела в доме у родственников, за городом. Таким образом, дело это заглохло и всеми было забыто, ибо девушка, очевидно, чтобы освободиться от назойливого любопытства, вскоре окончательно распростилась с парфюмером и укрылась в помещении матери на улице Сен-Андре.

Минуло около пяти месяцев после ее возвращения домой, как друзья ее вторично были встревожены внезапным ее исчезновением. Прошло три дня, ничего не было о ней слышно. На четвертый день тело ее было найдено плавающим в Сене (Гудзон), недалеко от берега, как раз против квартала улицы Сен-Андрэ и а месте, не очень далеко отстоящем от уединенных окрестностей заставы дю Руль (Унхоукен).

Жестокость этого убийства (потому что сразу было видно, что здесь совершено было убийство, юность и красота жертвы, и прежде всего, ее предварительная известность, все как бы нарочно совпало для того, чтобы создать напряженное возбуждение в умах впечатлительных парижан. Я не могу припомнить, чтобы какой-нибудь подобный случай произвел такое всеобщее и такое глубокое впечатление. В течение нескольких недель разговор об этом был одной захватывающей темой, и даже политические беседы данного дня были забыты. Префект явил необыкновенные усилия; и вся парижская полиция была, конечно, поставлена на ноги.

Как только труп был обнаружен, все решили, что убийца, разве на самое короткое время, может избегнуть немедленно предпринятых розысков. Лишь по истечении недели было сочтено необходимым предложить вознаграждение; и даже тогда это вознаграждение ограничилось тысячью франков. Тем временем следствие продолжалось с энергией, если не с надлежащим смыслом, и многочисленные свидетели были допрошены без каких-либо результатов; между тем, благодаря продолжающемуся отсутствию какой-либо разгадки этой тайны, возбуждение публики сильно возросло. В конце десятого дня было сочтено подходящим удвоить сумму, первоначально предложенную; и наконец, когда вторая неделя прошла без того, чтобы что-либо было открыто, и когда предрасположение против полиции, всегда существующее в Париже, проявилось в ряде серьезных беспорядков, префект, от своего имени, предложил сумму в двадцать тысяч франков «за указание убийцы» или, если в преступлении запутано несколько человек, «за указание хотя бы одного из убийц». В объявлении, возвещавшем это вознаграждение, полное прощение было обещано всякому соучастнику, который выступил бы со свидетельством против своего сотоварища; и ко всему этому, где бы ни появлялось объявление, присоединялось частное сообщение от комитета граждан, предлагающее десять тысяч франков в придачу к сумме, предложенной префектурой. Общая цифра вознаграждения была, таким образом, не менее чем тридцать тысяч франков, что должно быть сочтено суммою чрезвычайной, если мы примем во внимание скромное общественное положение девушки и самую привычность таких преступлений, как описанное, в больших городах.

Никто не сомневался, что тайна этого убийства немедленно будет разоблачена. Но, хотя были сделаны два-три ареста, обещавшие разъяснение, ничего не было разъяснено такого, что могло бы подтвердить подозрения, и арестованные были выпущены. Как это ни странно могло бы показаться, прошло уже три недели со времени открытия тела, и прошли они, не бросив ни малейшего света на дело, прежде чем хотя бы слух об этих событиях, волновавших умы общества, достиг до Дюпена или меня. Будучи всецело поглощены нашими исследованиями, вот уже почти месяц как мы оба не выходили, нас никто за эхо время не навестил, и мы еле заглянули в какие-нибудь руководящие политические статьи ежедневных газет. Первое сведение об убийстве принес нам, самолично, Ж. Он зашел к нам рано пополудни 13 июля 18… года и оставался с нами до поздней ночи. Он был уязвлен неудачею всех своих попыток отыскать убийц. Его репутация – так сказал он с особенным парижским видом – была поставлена на карту. Самая честь его была затронута. Глаза публики были обращены на него; и, поистине, не было жертвы, которой он не захотел бы сделать для выяснения тайны. Он закончил свою несколько потешную речь комплиментом тому, что ему было благоугодно наименовать тактом Дюпена, и сделал ему прямое и несомненно щедрое предложение, точный характер которого я не чувствую себя свободным разоблачить, но которое не имеет прямой связи с собственным предметом моего повествования.

Мой друг отклонил комплимент как только мог, предложение же принял сразу, хотя выгоды от него были всецело условными. Как только этот пункт был установлен, префект немедленно пустился изъяснять свои собственные взгляды, перемешивая изъяснения с длинными истолкованиями свидетельских показаний, нам еще неведомых. Он рассуждал долго и, без сомнения, весьма учено, между тем как я дерзал вставить какое-нибудь случайное замечание, пока вечер вяло проходил. Дюпен, плотно сидя на своем обычном кресле, был воплощением почтительного внимания. За все время разговора на нем были очки; и случайный взгляд, брошенный мною под их зеленые стекла, неукоснительно убедил меня, что, хотя и безмолвно, он самым преспокойным образом проспал – хорошо еще, что не храпел – все эти семь или восемь тягучих свинцовых часов, предшествовавших отбытию префекта.

Утром я добыл в префектуре полный отчет о всех полученных показаниях и в конторах разных газет получил экземпляры каждого издания, где с первого дня до последнего было опубликовано какое-нибудь серьезное сведение касательно этого прискорбного дела. Освобожденная от всего, ложность чего была положительно доказана, вся эта масса сведений сводилась к следующему:

Мари Рожэ оставила жилище своей матери на улице Сен-Андре около девяти часов утра, в воскресенье, 22 июня 18… года. Выходя, она сообщила мосье Жаку Сент-Эсташу (Пэйну), и только ему одному, о своем намерении провести день у тетки, жившей на улице де Дром. Улица де Дром – короткая и узкая, но людная и проезжая, недалеко от берега реки и на расстоянии приблизительно двух миль, самым прямым путем, каким только можно идти от пансиона мадам Рожэ. Сент-Эсташ был удачливым обладателем сердца Мари, он жил в пансионе и там же завтракал и обедал. Он должен был пойти за своей невестой в сумерки и проводить ее домой. К вечеру, однако, пошел сильный дождь; и, предполагая, что она останется ночевать у своей тетки (как, при подобных обстоятельствах, она делала раньше), он не счел необходимым сдержать свое обещание: По мере того как ночь надвигалась, мадам Рожэ (старая больная дама семидесяти лет) выразила, – это слышали, – страх, что «она никогда более не увидит Мари»; но на это замечание мало обратили тогда внимания.

В понедельник узнали, что девушка и не показывалась на улице де Дром; и когда прошел день без вестей о ней, были предприняты в разных пунктах города и в его окрестностях, запоздалые поиски. Однако же лишь на четвертый день со времени ее исчезновения были получены касательно нее какие-нибудь удовлетворительные сведения. В этот день (среда, 25 июня), некий мосье Бовэ (Кроммелин), который со своим другом разыскивал Мари около заставы дю Руль, на берегу Сены, противоположном от улицы Сен-Андре, получил сведения, что как раз какие-то рыбаки причалили к берегу, таща за собою труп, который был найден плавающим в реке. Осмотрев тело, Бовэ после некоторого колебания признал в нем труп девушки-парфюмерщицы. Его друг признал тело более скоро.

Все лицо ее было покрыто запекшейся темной кровью, которая частью выступила изо рта. Пены не было, как это бывает у просто утонувших, не было также изменения цвета в клеточной ткани. Вокруг шеи были кровоподтеки и следы пальцев. Руки были сложены на груди и напрочь закоченели. Кисть правой руки была судорожно сжата; кисть левой была частью открыта. Ниже левой кисти были две круговые ссадины, очевидно, от действия веревок или от того, что одна веревка была закручена более, чем один раз. Часть правой кисти, а равно спина, на всем своем протяжении, особенно же, плечевые лопатки, также были сильно оцарапаны. Чтобы доставить тело к берегу, рыбаки привязали к нему веревку, но не это причинило какую-либо из ссадин. Мякоть шеи была очень распухшей, не было видно ни порезов, ни кровоподтеков, которые бы указывали на побои. Кусок бечевки был затянут вокруг шеи так плотно, что его совершенно не было видно; он полностью врезался в мякоть и был закреплен узлом, находившимся как раз под левым ухом. Этого одного было бы достаточно, чтобы вызвать смерть. Врачебное свидетельство говорило с уверенностью о целомудренности умершей. Она подверглась, сказали врачи, грубому насилию. Тело, когда было найдено, было в таком состоянии, что не могло возникнуть затруднений, чтобы оно было признано друзьями.

Одежда была сильно разорвана и вообще в беспорядке. Из платья была выдрана от нижней оборки до талии – не просто оборвана, – полоса около фута ширины. Она была три раза обернута вокруг талии и закреплена на спине некоторого рода зацепкой. Сорочка непосредственно под платьем была из тонкого батиста; и от нее – очень ровно и с большим тщанием – была оторвана узкая полоса в восемнадцать дюймов. Эта полоса была обвита вокруг ее шеи, приспособлена свободно и закреплена тугим узлом. Сверху батистовой полосы и полосы шнурка были прикреплены завязки шляпы. Узел, которым были закреплены завязки шляпы, был не такой, какой делают обыкновенно женщины, это была глухая петля или, так называемый, матросский узел. После того как тело было опознано, оно не было, как обычно, взято в морг (такая формальность была теперь излишней), а поспешно похоронено недалеко от того места, где оно было доставлено к берегу. Благодаря стараниям Бовэ, дело было тщательно замято, насколько это было возможно; и несколько дней прошло, прежде чем в публике обозначилось какое-либо волнение. Все же одна еженедельная газета («The New-York Mercury») взялась за эту тему; тело было вырыто и подвергнуто новому исследованию; но ничего не было обнаружено, кроме того, что уже было отмечено. Одежда, однако, была предъявлена теперь матери и друзьям покойницы, и они целиком подтвердили, что это то самое платье, в котором девушка ушла из дому.

Между тем волнение ежечасно возрастало. Несколько человек было арестовано и отпущено. Сент-Эсташ, в особенности, возбудил подозрение; и сначала он не сумел дать сколько-нибудь понятный отчет о своем времяпрепровождении в то воскресенье, когда Мари оставила дом. Позднее, однако, он представил мосье Ж. – показания, изъяснявшие удовлетворительным образом его поведение в каждый час того дня. Так как время проходило, а ничего нового более не раскрывалось, стали циркулировать тысячи противоречивых слухов, и журналисты изощрялись в догадках. Между них одна, обратившая на себя наибольшее внимание, была мысль, что Мари Рожэ еще жива – что труп, найденный в Сене, был телом какой-то другой несчастной. Будет подходящим, если я предложу вниманию читателя некоторые отрывки, касающиеся этой догадки. Эти отрывки суть буквальные переводы из «L'Etoile (The «New-York Brother Jonathan» edited by Mr. Hastings Weld, esc.), газеты, которая издается, вообще, с большим умением:

Газета далее старается доказать, что тело было в воде «не только три дня, но, по крайней мере, пятикратное тридневие», ибо оно настолько уже разложилось, что Бовэ лишь с большим трудом признал его. Этот последний пункт, однако, как было доказано, был совершенно ложен. Я продолжаю перевод:

Таким образом газета пыталась создать впечатление некоторого безучастия со стороны близких Мари, несовместимое с предположением, чтобы эти близкие верили, что это было ее тело. Намеки, которые старалась внушить газета, сводятся к следующему: Мари, при пособничестве своих друзей, отлучилась из города по причинам, бросающим тень на ее целомудрие, и эти друзья, при обнаружении в Сене тела, несколько похожего на тело девушки, воспользовались случаем внушить публике мысль о ее смерти. Но «L'Etoile» была слишком опрометчива. Было четко доказано, что никакого подобного безучастия не существовало: что старая дама была чрезвычайно слаба и так взволнована, что не могла возложить на себя исполнение какой бы то ни было обязанности; что Сент-Эсташ, весьма далекий от принятия новости холодно, так был потрясен горем и вел себя так безумно, что Бовэ убедил одного друга и родственника позаботиться о нем и помешал ему присутствовать при осмотре тела после эксгумации. Кроме того, хотя «L'Etoile» утверждала, что тело было вторично погребено за общественный счет, – что некое выгодное предложение частного погребения было безусловно отклонено семьей – и что ни один из членов семьи не сопровождал эту церемонию: – хотя, говорю я, все это утверждалось газетою «L'Etoile», чтобы подкрепить впечатление, которое она хотела произвести – однако же, все это было удовлетворительным образом опровергнуто. В следующем номере газеты была сделана попытка навлечь подозрение на самого Бовэ. Издатель говорит:

Следующий факт несколько подкрепляет подозрение, таким образом брошенное на Бовэ. За несколько дней до исчезновения девушки и в отсутствие мосье Бовэ один посетитель увидел в его конторе розу в замочной скважине двери, а на грифельной доске, висевшей около, было написано имя «Мари».

Общее впечатление, насколько мы были способны уловить его из газет, было, по-видимому, таково, что Мари сделалась жертвой шайки отчаянных негодяев – что они перевезли ее через реку, подвергли насилию и умертвили. «Le CommercieS» (New-York «Journal of Commerce»), однако же, газета весьма влиятельная, с большой настойчивостью опровергала эту распространенную мысль. Я цитирую два отрывка из ее столбцов:

Два дня перед тем, как префект заходил к нам, полиция, однако, получила важное сведение, которое, по-видимому, разрушало, по крайней мере в главном, доводы «Le Commerciel». Два маленьких мальчика, дети мадам Делюк, блуждая в лесу около заставы дю Руль, случайно проникли в густую чащу, в которой наткнулись на три или четыре больших камня, образующие своего рода кресло, со спинкой и сиденьем. На верхнем камне лежала белая юбка, на другом – шелковый шарф. Там были найдены также зонтик, перчатки и носовой платок. На платке было вышито имя Мари Рожэ. На кустах терновника кругом были найдены обрывки платья. Земля была утоптана, кусты поломаны, и всё свидетельствовало, что здесь была борьба. Между чащею и рекой изгороди были найдены поваленными, и почва хранила явные следы того, что здесь тащили какую-то значительную тяжесть.

Еженедельная газета «Le Soleil» (Philadelphia «Saturday Evening Post») сделала следующие разъяснения по поводу этой находки – разъяснения, которые были простым эхом чувств, охвативших всю парижскую прессу:

Тотчас после этого открытия возникло новое свидетельство. Мадам Делюк показала, что она держит придорожный кабачок недалеко от берега реки, напротив заставы дю Руль. Окрестности очень уединенны – очень пустынны. По воскресеньям это обыкновенное прибежище городских негодяев, которые пересекают реку в лодках. Около трех часов пополудни в упомянутое воскресенье в кабачок зашла молодая девушка в сопровождении молодого человека с темным смуглым лицом. Оба оставались там некоторое время, Потом они направились в густой лес по соседству. Мадам Делюк обратила внимание на то, как была одета девушка, по причине сходства с тем, как одевалась одна ее умершая родственница. В особенности ей бросился в глаза шарф. Вскоре после того, как чета отбыла, появилась шайка негодяев, они вели себя очень шумно, ели и пили, ничего не заплатив, а потом пошли по той же дороге, что и молодой человек с девушкой, возвратились в кабачок около сумерек и тотчас стали переправляться на другой берег реки, как бы в большой поспешности.

Это было вскоре после того, как стемнело, в тот же самый вечер, когда мадам Делюк, так же как и ее старший сын, слышала женские крики по соседству с кабачком. Крики были очень пронзительны и громки, но продолжались недолго. Мадам Делюк признала не только шарф, который был найден в лесной чаще, но и платье, которое было найдено на трупе. Омнибусный кондуктор, Валанс (Адам), также теперь засвидетельствовал, что он видел, как Мари Рожэ переехала на пароме Сену в упомянутое воскресенье, в обществе молодого человека с смуглым лицом. Он, Валанс, знал Мари в лицо и не мог бы ошибиться и не признать ее. Предметы, найденные в чаще, также были целиком признаны близкими Мари. Все эти факты и сведения, собранные мною из газет, по указанию Дюпена, включали еще только один пункт – но это был пункт, по-видимому, очень большой важности. Как кажется, непосредственно вслед за открытием вышеописанных предметов, безжизненное или почти безжизненное тело Сент-Эсташа, жениха Мари, было найдено около того места, которое теперь считают местом преступления. Рядом с ним был найден пустой пузырек с этикеткой «Laudanum»[3]. Дыхание его явно указывало на присутствие яда. Он умер, не произнося ни слова. В карманах у него нашли письмо, где он коротко говорит о своей любви к Мари и о своем намерении покончить с собой.

– Вряд ли мне нужно говорить вам, – сказал Дюпен, когда он кончил перечитывать мои заметки, – что это гораздо более запутанный случай, нежели случай, бывший на улице Морг, от которого он отличается и весьма существенно. Это заурядный, хотя и жестокий пример преступления. В нем нет ничего особенно преувеличенного. Вы можете видеть, что, на этом основании, тайна была сочтена легкой для разрешения, между тем как на этом основании она должна бы быть сочтена трудной. Таким образом, сначала было найдено бесполезным предлагать вознаграждение. Приспешники Ж. были способны сразу понять, как и почему такое преступление могло быть совершено. Их воображение могло нарисовать им известный способ – много способов – известную побудительную причину – много побудительных причин; и так как это было не невозможно, чтобы тот или другой из этих многочисленных способов и побудительных причин могли быть на самом деле действующей причиной, они приняли, как вопрос решенный, что один из побудительных мотивов таковым и должен был быть, нo легкость, с которою возникли эти различные выдумки, и самая кажущаяся их приемлемость должны были бы быть поняты скорее как указание на трудность, чем как указание на легкость разъяснения. Я уже ранее указывал вам, что именно через уклонения, возвышающиеся над уровнем заурядного, разум ощупывает свою дорогу, если он ее, вообще, находит в своих поисках истины, и что надлежащий вопрос в таких случаях, как этот, не столько «что случилось?», как вопрос «что случилось из того, что никогда не случалось раньше?» При обыскивании дома мадам Л'Эспанэ (Смотри «Убийство на улице Морг»), агенты Ж. были смущены и обескуражены именно тою самою необычностью, которая для разума, надлежащим образом мыслящего, послужила бы вернейшим предвещанием успеха; между тем как тот же самый разум мог бы повергнуться в полное отчаяние при виде заурядного характера всего, что является глазу в этом деле девушки-парфюмерщицы, и что еще не дало указаний ровно ни на что, кроме легковесного торжества чиновников префектуры.

В деле мадам Л'Эспанэ и ее дочери с самого начала следствия не было сомнения, что здесь было совершено убийство. Мысль о самоубийстве исключалась сразу. Здесь, также, мы с самого начала освобождены от какого-либо предположения о самоубийстве. Тело, найденное у заставы дю Руль, было найдено при таких обстоятельствах, что не оставалось никаких затруднений касательно этого важного пункта. Но была высказана догадка, что найденное тело вовсе не тело Мари Рожэ, за указание убийцы или убийц которой было назначено вознаграждение, относительно чего единственно и был наш договор с префектом. Мы оба знаем этого джентльмена достаточно. Не следует слишком ему доверять. Будем ли мы начинать наше расследование от найденного тела и затем выслеживать убийцу, – мы еще можем открыть, что это тело не Мари, а кого-то другого; или же, если мы начнем с предположения, что Мари жива и найдем ее, но найдем не убитой – в обоих случаях наши усилия тут потеряны, ибо мы имеем дело с мосье Ж. Для нашей собственной задачи поэтому, если не для целей правосудия, необходимо, чтобы первый наш шаг был определением тождественности тела с телом исчезнувшей Мари Рожэ.

В публике имеют вес аргументы газеты «L'Etoile»; и что сама газета убеждена в их важности, явствует из того, как начинается одна из ее статей по данному предмету: «Некоторые из сегодняшних утренних газет, – говорит она, – указывают на убедительный характер статьи в понедельничном номере "L'Etoile"». Для меня эта статья убедительна мало в чем ином, кроме указаний на рвение ее составителя. Мы должны помнить, что, вообще, задача нашей ежедневной прессы не столько содействовать разъяснению истины, сколько создать известное впечатление – сделать ловкий выверт. Первая задача преследуется лишь тогда, когда она, по-видимому, согласуется со второй. Издание, которое просто совпадает с обычным мнением (как бы хорошо ни было обосновано это мнение) не снискивает никакого доверия у толпы. Широкая публика считает глубоким лишь того, кто делает предположения, находящиеся в остром противоречии с общепринятым мнением. В логических умозаключениях, так же как в литературе, что оценивается наиболее быстро и всеобще, это эпиграмма. И тут, и там, это – достижение низшего порядка.

Я хочу сказать, что именно смешение эпиграммы и мелодрамы в мысли, что Мари Рожэ еще жива, более чем просто приемлемость таковой мысли, внушило эту догадку газете и обеспечило ей успех в публике. Рассмотрим же главные основания в аргументации «L'Etoile», и постараемся избегнуть при этом той бессвязности, с которой она обосновывает свои доводы.

Первая задача автора – показать, на основании краткого промежутка времени между исчезновением Мари и нахождением плавающего трупа, что этот труп не может быть телом Мари. Сведение этого промежутка до малейших возможных размеров делается, таким образом, сразу задачею рассуждающего. В рьяном преследовании такой задачи он с самого начала прибегнет к домыслам. «Было бы безумие предполагать, – говорит он, – что убийство, если убийство здесь было совершено, могло осуществиться достаточно скоро, чтобы дать убийце возможность бросить тело в реку до полуночи». Мы спрашиваем тотчас же, и весьма естественно, почему? Почему безумно было бы предполагать, что убийство было совершено через пять минут, после того как девушка оставила дом своей матери? Почему безумно было бы предполагать, что убийство было совершено в любое время дня? Умерщвления свершались во все часы. Но, если убийство имело место в какую-либо минуту между девятью часами утра в воскресенье и двенадцатью ночи без четверти, достаточно было бы времени «бросить тело в реку до полночи». Это предположение, таким образом, сводится в точности к тому, что убийство вовсе не было совершено в воскресенье; и если мы позволим «L'Etoile» допустить это, мы можем позволить ей что угодно. Столбец, начинающийся словами: «Было бы безумием предполагать, что убийство и пр.», хотя он в таком виде является напечатанным в «L'Etoile», можно было бы вообразить существующим действительно таким образом в уме сочинителя: «было бы безумием предположить, что убийство, если убийство совершилось, могло совершиться достаточно скоро, чтобы дать возможность убийцам бросить тело в реку до полуночи. Было бы безумием, говорим мы, допускать все это и допускать в то же самое время (как мы решили допустить), что тело не было брошено в реку раньше как после полуночи». Заключение, достаточно непоследовательное само по себе, но не такое решительно нелепое, как то, что было напечатано.

– Если бы моим намерением, – продолжал Дюпен, – было просто выставить довод против аргументации этого места в «L'Etoile», я мог бы спокойно остановиться здесь. Мы имеем, однако же, дело не с «L'Etoile», а с истиной. Упомянутая фраза, в том виде, как она существует, имеет лишь один смысл, и этот смысл я надлежащим образом установил; но существенно важно, чтобы мы зашли за простые слова и подошли к мысли, которую эти слова явным образом намеревались – и безуспешно – внушить. Намерением журналиста было сказать, что в какое бы время дня или ночи в воскресенье ни совершилось это убийство, неправдоподобно, чтобы убийцы дерзнули отнести тело в реку раньше полуночи. Здесь-то и находится утверждение, против которого я восстаю. Предположено, что убийство было совершено в таком месте и при таких обстоятельствах, что сделалось необходимым отнести тело в реку. Но ведь убийство могло произойти на берегу реки или на самой реке; и таким образом бросить тело в воду было бы подходящим в какое-либо время дня или ночи – это было бы самым прямым и самым непосредственным способом распорядиться с ним. Вы понимаете, что я не делаю здесь намека ни на что, как на вероятное или как на совпадающее с моим собственным мнением. До сих пор моя мысль не имеет никакого отношения к самым фактам дела. Я хочу только предостеречь вас против всего тона в намеках «L'Etoile», с самого начала привлекая ваше внимание к предвзятому характеру, усвоенному газетой.

Начертив, таким образом, границу, дабы следовать собственным предвзятым представлениям – допустив, что если тут было тело Мари, то оно оставалось в воде лишь короткое время, газета продолжает:

– Эти утверждения были молчаливо приняты всеми парижскими газетами, за исключении "Le Moniteur'a" (The New-York «Commercial Advertiser»). Эта последняя газета пытается опровергнуть данный довод, имеющий отношение лишь к «утопшим телам», и приводит пять-шесть примеров, в которых тела, заведомо утопшие, были найдены плавающими по истечении меньшего времени, чем указывает «L'Etoile». Но есть что-то чрезвычайнo нефилософское в этой попытке «Le Moniteur'a» опровергнуть общие утверждения. Если б было возможно привести не пять, а пятьдесят примеров того, что тела были найдены плавающими через два или через три дня, эти пятьдесят примеров могли бы еще, вполне уместно, быть рассматриваемы лишь Как исключения из правила «L'Etoile» до тех пор, пока не было бы опровергнуто самое правило. При допущении правила (а «Le Moniteur» его не отрицает, а настаивает лишь на исключении из него), аргументация «L'Etoile» остается в полной силе; ибо эта аргументация ие притязает на большее, кроме вопроса о вероятии того, чтобы тело поднялось на поверхность воды скорее, чем через три дня, и это вероятие будет в пользу утверждения «L'Etoile» до тех пор, пока примеры, столь ребячески приводимые, не будут достаточны в числе, чтобы установить противоположное правило.

– Вы видите сразу, что вся аргументация в этом пункте должна быть направлена, если аргументация нужна, против самого правила; и для этой цели мы должны исследовать основание самого правила. Итак, человеческое тело вообще ни легче, ни тяжелее, чем вода в Сене; то есть, специфическая тяжесть человеческого тела в естественном его состоянии приблизительно равняется объему свежей воды, которую оно вытесняет. Тела жирных и мясистых особ, с небольшими костями, и тела женщин, говоря вообще, легче нежели тела особ худых и ширококостных, и тела мужчин вообще; специфическая тяжесть речной воды подчиняется также некоторому влиянию морского прилива, раз он присутствует. Но, оставляя этот вопрос о приливе в стороне, можно сказать, что очень немногие человеческие тела погрузятся, даже в свежей воде, по собственному своему соизволению. Почти каждый, падая в реку, будет способен плыть, если позволить, чтобы специфическая тяжесть воды пришла в надлежащее соотношение с специфическою тяжестью его собственного тела – то есть, если позволить, чтобы все его тело погрузилось, за исключением возможно малой его части. Надлежащая позиция для того, кто не умеет плавать, есть стоячее положение человека, идущего по суше, с головою совершенно откинутой назад и погруженной в воду; над поверхностью воды остаются лишь рот и ноздри. При таких условиях мы можем плавать без затруднений и без усилий. Очевидно, однако, что тяжесть тела и объем смешенной воды должны быть уравновешены очень тщательно, и что каждый пустяк даст; преимущество одной или другому. Рука, например, поднятая из воды и, таким образом, лишенная своей поддержки, есть добавочная тяжесть, достаточная, чтобы погрузить голову целиком, между тем как; случайная помощь самого небольшого куска дерева даст нам возможность поднять голову и посмотреть кругом. Но при судорожных движениях того, кто не привык плавать, руки неизменно устремляются вверх, в то время как делается попытка держать голову в ее обычном перпендикулярном положении. Результат – погружение в воду рта и ноздрей и принятие воды в легкие во время усилий дышать под водой. Много воды также принимается в желудок, и все тело делается тяжелее на ту разницу в тяжести, которая существует между воздухом, первоначально расширявшим эти полости, и жидкостью, теперь их заполняющей. Как правило, этой разницы достаточно, чтобы заставить тело опуститься; но этой разницы недостаточно в тех случаях, где мы имеем дело с особами, у которых малые кости и ненормальное количество мякоти или жирного вещества. Такие плавают даже после утопления.

Тело, предположенное нами находящимся на дне реки, будет там оставаться до тех пор, пока, какими-нибудь средствами, специфическая его тяжесть не сделается опять меньшей, нежели тяжесть объема воды, им вытесненной. Это получается через разложение иди иным путем. Следствием разложения появляется возникновение газа, растягивающего клеточные ткани и все внутренние полости и придающего утопленникам такой чудовищный разЛ дутый вид. Когда такое расширение увеличилось настолько, что объем тела вещественно возрос, без соответственного возрастания массы или веса, специфическая его тяжесть делается меньше, чем тяжесть вытесненной воды, и это немедленно вызывает его подъем к поверхности. Но разложение видоизменяется многочисленными обстоятельствами – оно ускоряется или замедляется многочисленными действующими причинами; например, холодом или жаром времени года, минеральными частицами, или чистотою воды, глубиною воды или ее мелкостью, тем, что она проточная или стоячая, телосложением, болезнью тела или свободою его от недуга перед смертью. Таким образом, очевидно, что мы не можем указать с какою-либо точностью никакого периода времени, в которой тело должно всплыть благодаря разложению. При известных условиях этот результат мог бы получиться через час; при других, он мог бы не иметь места вовсе. Есть введения химических веществ, благодаря которым телесная основа навсегда может быть предохранена от порчи; такова, например, двухлористая ртуть. Но, оставляя разложение в стороне, может возникнуть и весьма обыкновенно возникает газ в желудке, благодаря брожению растительного вещества через окисление (или в других внутренних полостях от иных причин), достаточный, чтобы вызвать растяжение, которое поднимет тело к поверхности. Эффект, создаваемый пушечным выстрелом, есть действие простой вибрации. Он может или освободить тело от мягкой грязи или от ила, в котором оно погребено, дозволяя, таким образом, подняться, когда другие действующие причины уже подготовили его к этому, или он может победить упорство каких-либо гниющих частей клеточной ткани, дозволяя внутренним полостям расшириться под влиянием газа.

Имея, таким образом, перед собою всю философию данного предмета, мы можем легко проверить утверждения «L'Etoile». «Все данные опыта показывают, что утопшие тела или тела, брошенные в воду тотчас по свершении насильственной смерти, нуждаются во времени от шести до десяти дней для того, чтобы разложение достигло достаточных размеров и дало им возможность подняться на поверхность воды. Даже когда над утопшим телом разразится пушечный выстрел, и оно всплывет ранее, по крайней мере, пяти-или шестидневного срока от утопления, оно погружается в воду опять, если ему не помешать».

– Весь этот отрывок должен казаться нам теперь сцеплением непоследовательности и бессвязности. Опыт вовсе не показывает нам, что «утопшие тела» требуют от пяти до десяти дней для достаточного разложения, чтобы подняться к поверхности. И знание, и опыт показывают нам, что время поднятия трупа неопределенно и по необходимости должно быть таковым. Более того, если уж тело поднялось к поверхности благодаря пушечному выстрелу, оно никак не «погрузится опять, если ему не помешать», ибо разложение дошло до такой степени, чтобы дозволить высвобождение возникшего газа. Но я хочу обратить ваше внимание на различие, делаемое между «утопшими телами» и «телами, брошенными в воду тотчас вслед за насильственной; смертью». Хотя автор заметки допускает различие, он все же включает эти тела в одну и ту же категорию. Я показал, каким образом тело утопленника делается тяжелее вытесненной воды, я указал, что данный человек не утонул бы вовсе, если бы не судорожные движения, благодаря которым он поднимает свои руки над поверхностью воды, и если бы не судорожные его попытки дышать под водою – попытки, заполняющие легкие водой вместо бывшего там раньше воздуха. Но этих судорожных попыток двигать руками и дышать не было бы в «теле, брошенном в воду непосредственно вслед за насильственной смертью». Таким образом, в этом последнем случае, как общее правило, тело вовсе не погружается в воду – факт, о котором «L'Etoile», очевидно, не знает. Когда разложение достигло очень значительных размеров – когда мягкие части тела в значительной степени отделились от костей – лишь тогда, на самом деле, и не раньше мы видим, что тело исчезает.

Теперь, что же нам делать с аргументом, гласяи щим, что труп утопленницы не мог быть телом Мари Рожэ, потому что это тело было найдено плавающим, когда прошло всего лишь три дня? Будучи женщиной, если она и утонула, она могла вовсе не погрузиться в воду; или, погрузившись, могла вновь показаться на поверхности через двадцать четыре часа или раньше. Но никто не предполагает, что она утонула; и раз она умерла перед тем как ее бросили в реку, то могла быть найдена плавающей в любое время после этого.

– Но, – говорит «L'Etoile», – «если тело в изуродованном своем состоянии продолжало оставаться на берегу до ночи вторника, на берегу были бы найдены какие-нибудь следы убийц». Здесь сначала

трудно понять намерение рассуждающего. Он старается предвосхитить то, что ему представляется как возражение против его теории – то есть, что тело находилось на берегу два дня и подверглось быстрому разложению – более быстрому, чем если бы оно было погружено в воду. Он предполагает, что, если бы случай был таков, тело могло бы появиться на поверхности воды в среду, и думает, что только при таких обстоятельствах оно могло бы, таким образом, появиться. Согласно с этим, он торопится сказать, что оно не находилось на берегу; потому что, если бы это было так, «какие-нибудь следы убийц были бы найдены на берегу». Я думаю, что вы улыбнетесь на это умозаключение. Вы не можете постичь, каким образом простая длительность нахождения тела на берегу могла бы содействовать умножению следов убийц. Не могу и я.

«- И, кроме того, в высшей степени невероятно, – продолжает наша газета, – чтобы злодеи, совершившие такое убийство, как это предположено здесь, бросили тело в воду, не привязав к нему никакого груза, хотя подобная предосторожность могла осуществиться так легко». Заметьте здесь потешное смешение мысли. Никто – даже «L'Etoile» и – не оспаривает, что найденное тело есть тело убитой. Знаки насилия слишком явны. Намерение нашего рассуждающего – просто доказать, что этот труп не есть тело Мари. Он не доказывает, что труп не есть тело убитой – он хочет доказать, что Мари не убита. Между тем, его замечания доказывают лишь первый пункт. Вот труп, но к нему не привязано никакого груза. Убийцы, бросая его в воду, не преминули бы привязать к нему груз, поэтому он не был брошен в воду убийцами. Это все, что доказано, если что-нибудь вообще доказано. К вопросу о тождестве даже не сделано приближения, и «L'Etoile» лишь старательно хлопочет о том, чтоб опровергнуть теперь то, что она сама допускала за минуту до этого. «Мы вполне убеждены, – говорит она, – что найденное тело принадлежит убитой женщине».

– Это не единственный пример, даже при таком разделении предмета, когда наш рассуждающий бессознательно рассуждает против самого себя. Его очевидное намерение, как я сказал, уменьшить сколько возможно промежуток времени между исчезновением Мари и нахождением тела. Однако же, мы видим, как он подчеркивает тот пункт, что никто не видал девушку с той минуты, когда она вышла из дома своей матери. «У нас нет никакого свидетельства, – говорит он, – что Мари Рожэ была еще в живых после девяти часов утра в воскресенье 22 июня». Так как этот его аргумент явно предвзятый, он лучше бы сделал, если бы, по крайней мере, вовсе не касался этого вопроса; ибо, если бы кто-нибудь видел Мари, скажем, в понедельник или во вторник, упомянутый промежуток времени весьма уменьшился бы, и, согласно с его собственным методом умозаключения, весьма уменьшилась бы вероятность того, что это тело гризетки. Забавно, однако, видеть, что «L'Etoile» настаивает на этом! пункте с полной убежденностью, словно он подтверждает общую ее аргументацию.

Перечтите теперь ту часть этой аргументации, которая касается того, что Бовэ опознал тело. Относительно волосков на руке «L'Etoile», очевидно, была несправедливой. Мосье Бовэ, не будучи идиотом, никогда не мог бы настаивать на опознании трупа лишь потому, что на руке есть волосы. Нет рук без волос. Весь стиль изложения в «L'Etoile» является простым извращением слов свидетеля. Он должен был разуметь какую-нибудь особенность в этих волосах, тут должна была быть какая-нибудь особенность в цвете, количестве, длине или в расположении.

«У нее была маленькая нога, – говорит газета, – есть тысячи таких ног. Ее подвязка не есть какое-либо доказательство, как и ее башмак, ибо башмаки и подвязки продаются тюками. То же самое может быть сказано о цветах на ее шляпе. Мосье Бовэ особенно сильно настаивает на одном обстоятельстве, именно, что застежка подвязки была передвинута назад с целью закрепления. Это не доказывает ничего; ибо большая часть женщин находит более подходящим взять пару подвязок домой и приладить их там к величине своих ног, а не примерять их в магазине, где они их покупают». Здесь трудно допустить, чтоб рассуждающий говорил серьезно. Если бы мосье Бовэ, в розысках тела Мари, нашел труп, соответствующий, в общем виде и размерах, телу пропавшей девушки, он мог бы считать себя убежденным в том (без какого-либо вопроса об одежде), что поиски его были удачны. Если в придачу к сходству общего вида и очертаний он нашел на руке особую волосяную примету, которую он заметил на живой Мари, мнение его справедливо могло быть усилено, и возрастание положительности могло бы быть в прямом отношении к особенности или необычности волосяной приметы. Если нога у Мари была маленькая, а ноги мертвого тела также были маленькие, увеличение вероятия, что это тело Мари, было бы не только увеличением в прогрессии, чисто арифметической, но и высоко геометрической или собирательной. Прибавьте ко всему этому башмаки – такие, какие были на ней, как известно, в день исчезновения, и хотя бы такие башмаки могли «продаваться тюками», вы настолько увеличите вероятие, что коснетесь достоверного. То, что само по себе не было свидетельством тождества, делается, благодаря подкреплению, доказательством самым вероятным. Добавьте к этому цветы на шляпе у пропавшей девушки, и нам нечего больше искать. Если мы имеем хоть один цветок – нам нечего больше искать. Что же, если у нас их два, или три, или более? Каждая последующая единица есть умноженное свидетельство – доказательство, не прибавленное к доказательству, но умноженное сотнями и тысячами. Мы находим далее на умершей такие же подвязки, какие были на живой, и продолжать далее становится почти безумием. Но эти подвязки были подтянуты благодаря тому, что застежка была передвинута назад совершенно таким же образом, как были подтянуты подвязки на Мари незадолго перед тем, как она вышла из дому. Сомневаться теперь – безумие или лицемерие. То, что «L'Etoile» говорит о таком подтягивании подвязок, как о факте обычном, не показывает ничего, кроме собственного ее упорства в ошибке. Эластический характер застежки подвязок есть сам по себе доказательство нелогичности подтягивания. То, что само по себе должно быть прилажено по необходимости, должно требовать постороннего вмешательства лишь в редких случаях. Лишь благодаря какому-нибудь случаю, в самом точном смысле этого слова, подвязки Мари нуждались в упомянутом подтягивании. Они одни могли бы в достаточной мере подтверждать тождество. Но не то важно, что на теле были найдены подвязки пропавшей девушки или ее башмаки, или ее шляпа, или цветы на ее шляпе, или что были усмотрены ее ноги, или особая примета на ее руке, или общий вид и рост ее, а то, что все это было найдено в совокупности. Если бы было доказано, что издатель «L'Etoile» действительно еше имеет сомнения при данным обстоятельствах, в его случае не было бы надобности назначать комиссию для освидетельствования здравости рассудка. Он счел мудрым явить себя эхом убогой болтовни представителей закона, которые по большей части довольствуются тем, что являют из себя эхо прямоугольных судебных, правил. Я указал бы, что очень многое из того, что отвергается судом в качестве свидетельства, есть для разума лучшее из свидетельств. Ибо суд, руководясь общими принципами очевидности – принципами, признанными и занесенными в книги – неохотно от них уклоняется в особых случаях. И эта упорная приверженность к принципу, с суровым пренебрежением противоречащих исключений, есть верный способ достижения максимума достижимой истины в течении какой-либо долгой длительности времени. Практика, в массе, общепризнанная, но, тем не менее, достоверно, что она порождает большие ошибки в отдельных случаях.[4] 

Касательно инсинуаций, направленных против Бовэ, вам просто нужно дунуть на них – и они исчезнут. Вы уже оценили настоящий характер этого доброго джентльмена. Это хлопотун, с большой примесью романтики, но не острого ума. Всякий человек с такими данными, в случае настоящего возбуждения, будет вести себя так, что возбудит подозрение в наблюдателях слишком утонченных илb дурно расположенных. У мосье Бовэ (как явствует из ваших заметок) были некоторые личные контакты с издателем «L'Etoile», и он оскорбил его, дерзнув выставлять мнение, что тело, несмотря на теорию, развиваемую издателем, есть тело Мари, и это точный факт. «Он упорствует, – говорит газета, – в утверждении, что это тело Мари, но не может представить никаких доказательств в придачу к уже указанным, чтобы заставить поверить других». Не обращаясь к тому факту, что более строгая очевидность, «чтобы заставить верить других», никогда не может быть приведена, можно заметить, что в случае подобного рода обстоятельств тот или иной человек вполне понятным образом может верить, не будучи способным выставить хоть какой-либо довод, чтобы заставить поверить другого. Ничто не выглядит столь смутным, как впечатление личного тождества. Каждый узнает своего соседа, но мало примеров, чтобы кто-нибудь был готов указать основание, почему он его узнал. Издатель «L'Etoile» не имел никакого нрава оскорбляться на необоснованную уверенность мосье Бовэ.

Подозрительные обстоятельства, которые его окружают, гораздо лучше будут согласовываться с моей гипотезой романтической хлопотливости, нежели с намеком пытливого ума – на виновность. При более тонком истолковании, мы без затруднения поймем розу в замочной скважине; слово «Мари» на грифельной доске; «резкое устранение мужчин и близких»; нежелание его дозволить им увидать тело; предостережение, данное мадам Б., что она не должна разговаривать с жандармом до его (Бовэ) возвращения; и, наконец, его кажущуюся решимость, «чтобы никто не вмешивался, как бы то ни было, в следствие, кроме него». Мне кажется бесспорным, что Бовэ ухаживал за Мари; что она с ним кокетничала; и что ему льстило, чтобы думали, что он пользуется полнейшей ее интимностью и доверием. Об этом я ничего более говорить не буду; и так как показания вполне опровергают утверждение «L'Etoile» касательно апатии со стороны матери и других близких, апатии, несовместимой с предположением об их уверенности в том, что это тело девушки-пафюмерщицы – мы будем теперь продолжать рассуждение так, как если б вопрос о тождестве был установлен до полного нашего удовлетворения.

– А что вы думаете, – спросил я, – о мнениях «Le Commerciel'a»?

– Что по духу своему они гораздо более достойны внимания, чем какие-либо мнения, опубликованные по данному предмету. Выводы из гипотез философичны и остры; но гипотезы, в двух случаях, по крайней мере, основаны на несовершенном наблюдении. «Le Commerciel» хочет внушить, что Мари была схвачена какою-то шайкой мерзких негодяев недалеко от дома ее матери. «Невозможно, – подчеркивает газета, – чтобы особа, столь хорошо известная тысячам, как эта молодая женщина, могла пройти три шага без того, чтобы кто-нибудь не увидал ее». Это – представление человека, долго жившего в Париже – человека публичного – чьи прогулки туда и сюда по городу большею частью ограничивались местами по соседству от общественных зданий. Он знает, что он редко пройдет больше чем шагов десять от своего собственного бюро без того, чтобы кто-нибудь не узнал его и не подошел к нему. И, предполагая размеры своего личного знакомства с другими и других с ним, он сравнивает свою известность с известностью девушки-парфюмерщицы, не усматривая тут большой разницы, и сразу приходит к заключению, что девушку в ее прогулках так же легко можно было бы признать, как его в его собственных. Так могло бы быть лишь в том случае, если бы ее прогулки отличались тем же самым неизменным методическим характером и происходили в том же самом определенном ограниченном пространстве, как его прогулки. Он прогуливается туда и сюда через определенные промежутки времени в определенной местности, изобилующей личностями, которым вполне естественно наблюдать за ним благодаря тому, что род его занятий схож с родом их занятий. Но прогулки Мари, как можно предположить вообще, отличались характером блужданий. В этом особенном случае совершенно правдоподобно принять, что она пошла по дороге, более чем обыкновенно, отличной от ее обычных путей. Параллель, которая, как мы можем вообразить, существовала в уме «Le Commerciel'a», могла бы быть приемлема лишь в том случае, если два человека проходили через весь город. В данном случае, допуская, что число личных знакомств у них одинаково, могли бы также быть равными и возможности, что равное число знакомых может встретиться по дороге. Что касается меня, я считал бы не только возможным, но и более чем вероятным, что Мари могла пройти в любое время по одной из многих дорог, находящихся между ее квартирой и квартирою ее тетки, не встретив ни одного человека, которого бы она знала или который бы ее знал. Рассматривая этот вопрос в его полном и надлежащем свете, мы должны твердо помнить о великом несоответствии между личными знакомыми какого-либо, даже самого видного, человека в Париже, и целым населением самого Парижа.

Но какую бы силу мы еще ни признавали за внушением «Le Commerciel'a», она весьма уменьшится, если мы примем во внимание час, в который вышла из дома девушка. «Она вышла, – говорит «Le Commerciel», – когда улицы полны народа». Но это не так. Она вышла в девять часов утра. В девять часов утра в любой день недели, за исключением воскресенья, улицы города действительно полны народа. В девять часов утра в воскресенье все находятся, главным образом, по домам, приготовляясь идти в церковь. Любой наблюдательный человек не мог не заметить особливо пустынного вида города приблизительно от восьми до десяти часов утра каждое воскресенье. Между десятью и одиннадцатью часами улицы очень людны, но не в такое раннее время, какое указано.

Есть и еще другой пункт, в котором «Le Commerciel», по-видимому, выказывает малую наблюдательность. «Обрывок одной из юбок несчастной девушки, – говорит газета, – в два фута длины и в один фут ширины был вырван и завязан под ее подбородком и закреплен на затылке, вероятно, с целью предупредить крики. Это было сделано молодцами, у которых не бывает носовых платков». Обоснована или не обоснована такая догадка, мы это постараемся рассмотреть потом; под «молодцами, у которых не бывает носовых платков», газета разумеет низший класс мошенников. Они, однако же, представляют из себя как раз такой разряд людей, у какового всегда найдутся носовые платки, даже тогда, когда у них нет рубашки. Вы должны были иметь случай заметить, как для законченного негодяя безусловно сделалось необходимым за последние годы иметь носовой платок.

– А что вы думаете, – спросил я, – о статье в; «L'Soleil»?

– Что в высшей степени жаль, что автор ее не родился попугаем – в каковом случае он был бы знаменитейшим из попугаев. Он просто повторил отдельные отрывки уже опубликованных мнений, собрав их с похвальным прилежанием из обоих газет. «Данные вещи, – говорит он, – по всей очевидности, находились здесь, по крайней мере, три или четыре недели, и не может быть никакого сомнения, что место этого ужасающего злодеяния открыто». Факты, снова подтверждаемые здесь газетой «L'Soleil». далеко не устраняют моих собственных сомнений касательно данного пункта, и позднее мы рассмотрим их более тщательно в сравнении с другою частью темы.

Теперь мы должны заняться другими вопросами, Вы не могли не отметить крайней небрежности в процедуре осмотра тела. Конечно, вопрос о тождестве мог быть разрешен легко, или должен был быть разрешен легко, но тут имелись другие пункты для удостоверения. Было ли тело каким-нибудь образом ограблено? Были ли на покойной какие-либо драгоценности, когда она выходила из дому? Если это так, было ли на ней что-нибудь, когда ее нашли? Это важные вопросы, совершенно не освещенные показаниями; а есть еще и другие равной важности, на которые не обратили внимания. Дело Сент-Эсташа должно быть пересмотрено. Я не имею относительно него подозрений, но будем рассматривать методически. Мы, без сомнения, рассмотрим ценность его показаний касательно времяпрепровождения в воскресенье. Показания такого характера легко делаются предметом мистификации. Если, однако, в них все находится в порядке, мы вычеркнем Сент-Эсташа из наших расследований. Его самоубийство, хотя и подтверждало бы подозрение, если бы в его показаниях был найден обман, ни в каком отношении не является – без такого обмана – обстоятельством необъяснимым, и отнюдь не побуждает нас уклоняться от линии обычного анализа.

В том, что я вам предлагаю теперь, мы отбросим внутренние пункты этой трагедии и сосредоточим наше внимание на внешних ее очертаниях. Не наименьшею из обычных ошибок, при расследованиях такого рода, является ограничение следствия непосредственно ближайшим, с полным пренебрежением к сопутствующим или побочным обстоятельствам. Это злокачественная практика судов – ограничивать расследование и обсуждение дела пределами кажушихся отношений. Опыт же показал, и истинная философия всегда покажет, что огромная, быть может, самая обширная часть истины проистекает из того, что, как кажется, не имеет к данному предмету никакого отношения. Это на основании духа такого принципа, если не в точности на основании его буквы, современное знание решило рассчитывать на непредвиденное. Но, быть может, вы не понимаете меня. История человеческого знания со всей очевидностью демонстрирует, что побочным, маловажным или случайным обстоятельствам мы обязаны самыми многочисленными и самыми ценными открытиями, что давно уже стало необходимым в каждом сколько-нибудь дальновидном плане улучшений предполагать не только широкие, но и широчайшие возможности открытий, которые произойдут благодаря случаю и совершенно за пределами обычного ожидания. Теперь уже не целесообразно основывать ведение того, что будет, на том, что было. Случай допущен в основание как неотъемлемая часть. Мы делаем случайность предметом безусловного расчета. Мы вводим непредвиденное и невообразимое в школьные математические формулы.

Я повторяю, это не больше – не меньше как факт, что наиболее весомая часть всякой истины проистекла из побочного; и лишь согласуясь с духом принципа, введенного в данный факт, я хотел бы отвлечь следствие в настоящем деле от затоптанной и доселе бесплодной почвы самого события, к одновременным обстоятельствам, его окружающим. В то время как вы будете проверять правдивость показаний Сент-Эсташа, я рассмотрю газеты в более общем огляде, чем вы это доселе сделали.

До сих пор мы лишь подвергали разведке поле исследования; но было бы, поистине, странным, если бы цельное рассмотрение указаний прессы, как я его предполагаю сделать, не дало нам нескольких частичных пунктов, которые установят направление следствия.

Согласно с мыслью Дюпена, я тщательно рассмотрел все дело о показаниях Сент-Эсташа и в результате составил твердое убеждение в полной их добросовестности и в следующей отсюда его невиновности. В то же самое время мой друг занялся внимательным рассмотрением многочисленных raзетных столбцов со тщательностью, которая каза-лась мне совершенно беспредметной. В конце недели он положил предо мною следующие выдержки:

По прочтении этих различных отрывков, они не только показались мне не относящимися к делу, но я не мог понять, каким образом хотя бы один из них мог быть приведен в соотношение с данным делом. Я ждал некоторых разъяснений от Дюпена.

– Я не намерен, – сказал он, – останавливаться в данную минуту на первом и втором отрывках. Я переписал их, главным образом, для того, чтобы показать вам крайнюю небрежность полиции, которая, насколько я мог понять префекта, нисколько не побеспокоилась допросить морского офицера, на коего было указано. Между тем, едва ли разумно утверждать, что между первым и вторым исчезновением Мари нельзя предполагать связи. Допустим, что первый побег был следствием ссоры между возлюбленными, и что благодаря этому обманутая девушка вернулась домой. Мы подготовлены рассматривать второй побег (если мы знаем, что побег снова имел место), как указание на возобновление попыток сблизиться со стороны изменника, скорее чем как на результат новых предложений какого-нибудь другого лица – мы подготовлены смотреть на него, как на «починку» старой любви скорее, чем как на начало новой. Ставлю десять против одного, что тот, кто уже однажды сбегал с Мари, снова предложит ей побег – это куда вероятней, чем полагать, что Мари, которой были сделаны предложения побега, получила эти предложения от кого-нибудь другого. И здесь позвольте мне обратить ваше внимание на тот факт, что время, прошедшее между первым удостоверенным побегом и вторым предполагаемым, лишь на несколько месяцев больше, чем обычный срок времени крейсирования наших военных кораблей. Не был ли влюбленный прерван в первой своей низкой попытке необходимостью отплытия в море и не воспользовался ли он первой минутой своего возвращения для того, чтобы возобновить низкие замыслы, не вполне еще осуществленные им? Обо всем этом мы не знаем ничего.

Вы скажете, однако, что во втором случае вовсе не было воображаемого побега. Конечно, нет – но разве мы можем сказать, что здесь не было неудавшегося замысла? Кроме Сент-Эсташа и, быть может, Бовэ, мы не знаем никакого признанного, открытого, уважаемого ухаживателя Мари. Ни о каком другом не было ничего говорено. Кто же этот тайный возлюбленный, о котором близкие (по крайней мере, большая часть из них) не знают ничего, но с которым Мари встречается в воскресенье утром и который пользуется таким глубоким ее доверием, что она не колеблется оставаться с ним до сумерек среди пустынных рощиц заставы дю Руль? Кто этот тайный возлюбленный, спрашиваю я, о котором, по крайней мере, большая часть близких не знает ничего? И что означает это странное пророчество мадам Рожэ в утро ухода Мари: «Я боюсь, что я никогда больше не увижу Мари»?

Но если мы не можем представить, чтобы мадам Рожэ была осведомлена о намерении сделать побег, разве мы не можем предполагать, что у девушки такое намерение было? Уходя из дому, она дала понять, что она идет к своей тетке на улицу де Дром, и Сент-Эсташу было поручено придти за ней с наступлением вечера. На первый взгляд, этот факт сильно противоречит моему предположению, но поразмыслим немного. Что она встретила какого-то человека, с которым была и переехала с ним через реку, достигнув заставы дю Руль в такой поздний час, как три часа пополудни, это известно. Но, согласившись сопровождать его (для какой бы то ни было цели – известной или неизвестной ее матери), она должна была думать о намерении, выраженном ею при уходе из дома, должна была думать об удивлении и подозрении, которые возникнут в сердце ее жениха, Сент-Эсташа, когда, зайдя за нею в назначенный час на улицу де Дром, он узнал бы, что она там не появлялась, и когда, кроме того, возвратившись с этою тревожною новостью в пансион, он узнал бы, что ее все еще нет и дома. Она должна была подумать обо всем этом, говорю я. Она долж-на была предвидеть огорчение Сент-Эсташа, – обычное подозрение, возникающее у всех. Она не могла и думать о возвращении домой, имея перспективу встать лицом к лицу с такими подозрения ми; но любые подозрения сделались бы для нее обстоятельством маловажным, если мы предположим, что она не намеревалась возвращаться.

Мы можем вообразить ее размышляющею так: «я встречу известное лицо с целью побега или для каких-либо иных намерений, известных только мне. Необходимо, чтобы нам никак не помешали – мы должны иметь достаточно времени, чтобы избегнуть погони – я скажу, что я хочу навестить мою тетку на улице де Дром и проведу с нею этот день – я скажу Сент-Эсташу, чтобы он не приходил за мной до сумерек – таким образом, мое отя сутствие из дому на самый долгий но возможности срок, без возбуждения подозрения или беспокойства, может быть осуществлено, и я выиграю больше времени, чем каким-нибудь другим способом. Если я попрошу Сент-Эсташа не приходить за мною до сумерек, он, конечно, раньше не придет; но если я вовсе не попрошу его заходить за мной, мое время, нужное мне для побега, будет уменьшено, так как будут ждать, что я вернусь раньше, и мое отсутствие скорей возбудит беспокойство. Если б я имела намерение возвратиться – если бы я замышляла только прогулку с упомянутым лицом - с моей стороны было бы неблагоразумно просить Сент-Эсташа зайти; потому что, зайдя, он конечно бы узнал, что я его обманула – факт, относительно которого я могла бы всегда держать его в неведении, если б вышла из дому, не предупредив его о моем намерении, вернулась домой до сумерек и потом говорила бы, что я была у моей тетки на улице де Дром. Но так как я имею намерение никогда не возвращаться или не возвращаться несколько недель, или до того как нечто будет скрыто – выиграть время, это единственное, о чем мне нужно заботиться».

Вы указали в ваших заметках, что распространенным мнением касательно этого прискорбного дела является, и с самого начала было, то мнение, что девушка стала жертвою шайки негодяев. Народным же мнением, при известных обстоятельствах нельзя пренебрегать. Когда оно возникает само собою – когда оно проявляется совершенно самопроизвольно, мы должны смотреть на него, как на нечто подобное той интуиции, которая является отличительной чертой гениального человека. В девяносто девяти случаях из ста я буду настаивать на таком решении. Но весьма важно, чтобы мы не находили осязательных следов внушения. Мнение должно быть в точности собственным мнением публики; и такое различение часто чрезвычайно трудно отметить и точно провести. В данном случае мне кажется, что «общественное мнение» касательно шайки было обусловлено побочным событием, изложенным в третьем из отрывков, которые я даю. Весь Париж взволнован открытием тела Мари, девушки молодой, красивой и известной. Тело это найдено носящим следы насилия и плывущим по реке. Но теперь известно, что в то же самое время или около того самого времени, в которое, как предполагают, была убита девушка, преступление, подобное по характеру тому, что претерпела покойная, хотя и меньшее по размерам, было совершено шайкой молодых негодяев над личностью другой молодой девушки. Удивительно ли, что одно, сделавшееся известным, жестокое преступление повлияло на народное суждение применительно к другому, неизвестному? Суждение ждало направления, и, сделавшееся известным преступление, по-видимому, с таким удобством давало его! Мари тоже была найдена на реке; и на этой самой реке было совершено это известное преступление. Связь между двумя преступлениями имеет вокруг себя так много осязательного, что было бы совершенным чудом, если бы толпа преминула оценить эту связь и ухватиться за нее. На деле же, какое-либо преступление, относительно которого известно, что оно было совершено каким-то определенным образом, становится свидетельством (если здесь вообще можно говорить о каких-либо свидетельствах), что другое преступление, совершенное приблизительно в то же самое время, было совершено иначе. Было бы, на самом деле, настоящим чудом, если бы, в то время как шайка негодяев совершала в данной местности самое неслыханное злодеяние, в подобной же местности была другая подобная же шайка, в том же самом городе, при тех же самых обстоятельствах, с теми же самыми средствами и приемами, совершающая злодеяние как раз такого же самого свойства, в точности в то же самое время! А во что же, если не в этот удивительный ряд совпадений приглашает нас верить подвергшееся случайному внушению мнение толпы?

Прежде чем продолжать дальше, рассмотрим предполагаемое место совершения убийства в лесной чаще около заставы дю Руль. Чаща, хотя густая, находится совсем близко от проезжей дороги. Там есть три-четыре больших камня, образующие своего рода кресло со снимкой и сиденьем. На верхнем камне была усмотрена белая юбка; на втором – шелковый шарф. Там были найдены также: зонтик, перчатки, носовой платок. Носовой платок был помечен именем Мари Рожэ. Клочки одежды были найдены на ветках кругом. Земля была утоптана кусты поломаны, и повсюду были явные следы сильной борьбы.

– Несмотря на шум, с которым было встречено прессой открытие этой чаши, и единодушие, с которым было предположено, что было открыто настоящее место преступления, необходимо допустить, что тут есть некоторые весьма основательные причины для сомнения. Что тут было преступление, в это я могу верить или не верить – но причин сомневаться достаточно. Если бы настоящее место преступления было, как полагает «Le Commerciel», по соседству с улицей Сен-Андре, преступники, при предположении, что они еще находятся в Париже, естественно, были бы очень испуганы тем, что общественное внимание было, таким образом, направлено прямо на верную дорогу; и в умах известного разряда подчас возникло бы чувство необходимости постараться каким-нибудь образом отвлечь это внимание. Итак, раз чаща у заставы дю Руль была уже заподозрена, мысль подбросить туда вещи убитой могла возникнуть совершенно естественно. Несмотря на предположение газеты «Le Soleil», нет никакой действительной очевидности, что найденные предметы находились в чаще более чем сколько-то дней; в то время как есть много обстоятельных доказательств, что они не могли бы там находиться, не обратив на себя чьего-либо внимания, в продолжении двадцати дней, прошедших между роковым воскресеньем и тем днем после полудня, когда они были найдены детьми. «Все они пострадали, – говорит «Le Soleil», повторяя мнение своих предшественников, – от действия дождя, и слиплись вьесте от ржавчины. Кругом выросла трава, покрывшая некоторые из предметов. Шелк на зонтике был плотный, но нити внутри стянулись. Верхняя часть там, где она была на подкладке и сложена, вся была покрыта ржавчиной и сгнила; когда зонтик раскрыли, он разорвался». Что касается травы, «выросшей кругом и покрывавшей некоторые из предметов», явно, что этот факт мог быть удостоверен только из слов двух маленьких мальчиков и, таким образом, по воспоминанию; ибо они взяли эти предметы и отнесли их домой, прежде чем их увидел кто-либо третий. Но трава растет, особенно в теплую и сырую погоду (как это было во время убийства) на два или на три дюйма в день. Зонтик, лежащий на почве, покрытой свежим газоном, в течение одной недели мог бы быть совершенно сокрыт растущей травой. Что касается плесени, на которой газета «La Soleil» настаивает так упорно, что употребляет это слово не менее трех раз в коротком отрывке, только что приведенном, она, очевидно, не осведомлена о природе этой ржавчины? Нужно ли говорить ей, что это один из многочисленных разрядов грибка, коего наиболее обычное свойство – возникновение и порча в пределах двадцати четырех часов?

– Таким образом мы сразу видим, что именно то самое, что было с таким торжеством приводимо в подкрепление мысли, будто бы данные предметы находились в чаще «по крайней мере три или четыре недели», есть самый абсурдный пустяк и вовсе не служит доказательством этого факта. С другой стороны, чрезвычайно трудно поверить, чтобы данные предметы могли оставаться в указанной чаще более чем одну неделю – более чем от одного воскресенья и до другого воскресенья. Тем, которые знают что-нибудь об окрестностях Парижа, известно, как необыкновенно трудно найти какой-нибудь уединенный уголок, разве что будешь отыскивать его на большом расстоянии от парижских предместий. Чтобы там был какой-либо не исследованный или хоть бы не часто посещаемый уголок, в лесу или в рощах, этого даже и на мгновенье нельзя себе

вообразить. Пусть кто-нибудь, кто, сердечно любя Природу, но будучи прикован своими обязанностями к пыли и духоте этой большой столицы – пусть он попытается, хотя бы даже в будни, удовлетворить свою жажду уединения среди картин природной красоты, нас непосредственно окружающих – на каждом шагу он увидит, что растущее очарование разрушено голосом и личным вторжением какого-нибудь мошенника или целой компании пирующих негодяев. Напрасно он будет искать уединенности среди самой густой листвы. Тут-то и находятся те самые уголки, где наиболее изобилует всякий грязный сброд – тут-то и находятся храмы наиболее оскверненные. С болью в сердце, блуждающий странник устремится назад в загрязненный Париж, как к менее ненавистной помойной яме. Но если окрестности города так заполнены в будничные дни недели, что же делается в праздник! Именно тогда, освобожденный от необходимости работы или лишенный обычных возможностей свершения преступления, городской мошенник устремляется за пределы города, не по любви ко всему деревенскому, что он в сердце своем презирает, но дабы ускользнуть от общественных препон и условностей. Не столько он хочет свежего воздуха и зеленых деревьев, сколько возникающей здесь распущенности. Здесь, в придорожном кабачке или под ветвями деревьев он услаждается, не удерживаемый ничьим глазом, кроме очей своих добрых сотоварищей, всеми полоумными излишествами поддельного веселья, обеспечиваемого вольностью и романом. Я не говорю ничего, кроме того, что должно быть очевидно для каждого беспристрастного наблюдателя, когда повторяю, что, если упомянутые предметы оставались неоткрытыми более, чем от одного воскресенья до другого, в какой-либо лесной чаще поблизости от Парижа, на это нужно смотреть как на некоторое чудо.

– Но не отсутствуют и другие основания для подозрения, что предметы эти были положены сюда с целью отвлечь внимание от действительного места преступления. И, прежде всего, позвольте мне указать вам на дату обнаружения предметов. Сравните ее с датой пятого отрывка, выписанного мной из газет. Вы увидите, что открытие произошло почти тотчас вослед за спешными сообщениями, посланными в вечерние газеты. Эти сообщения, хотя они разнообразны и, по-видимому, из разных источников, стремились все к одному и тому же – то есть обратить внимание на шайку, как на виновников преступления, и на окрестности заставы дю Руль, как на место преступления. Конечно, у нас нет подозрения, что вследствие этих сообщений или вследствие общественного внимания, ими направленного, данные предметы были найдены детьми, но подозрение могло бы и должно бы было возникнуть относительно того, что, раз предметы эти не были найдены детьми раньше, их раньше не было в чаще; что они были положены туда гораздо позднее, одновременно с датой сообщения или незадолго перед этим, преступными авторами этих самых сообщений.

Это чаща особенная – совершенно особенная. Она необыкновенно густая. В пределах ее естественных загородок, там находятся три необыкновенных камня, образующие род кресла со спинкой и сиденьем. И эта чаща, столь отмеченная природным искусством, находится в непосредственной близости, всего в нескольких саженях, от жилища мадам Делюк, мальчики которой имели обыкновение внимательно осматривать кусты, находящиеся там, отыскивая сассафрассы. Было ли бы опрометчивым биться об заклад – на тысячу против одного – что и дня никогда не проходило без того, чтобы, по крайней мере, хоть один из этих мальчиков не укрылся в этом тенистом чертоге и не воссел на природный его престол. Те, которые стали бы колебаться держать такое пари, или сами не были детьми, или позабыли о свойствах детской природы. Я повторяю – чрезвычайно трудно понять, каким образом эти предметы могли оставаться в данной чаще не обнаруженными в течение более долгого времени, чем день или два; и таким образом, здесь есть доброе основание подозревать, несмотря на догматическое невежество газеты «Le Soleil», что предметы эти были положены там, где они были найдены, в сравнительно более позднее время. Но есть еще другие доводы за то, что они были так положены – более сильные чем те, на которые я указал. И теперь позвольте обратить мне ваше внимание на размещение предметов, в высшей степени искусственное. На верхнем камне лежала белая юбка; на втором – шелковый шарф; разбросанные кругом, там находились еще зонтик, перчатки и носовой платок, помеченный именем Мари Рожэ. Это как раз такое расположение предметов, которое естественно сделал бы какой-нибудь не слишком разумный человек, желающий расположить предметы естественно. Но это никоим образом не действительно естественное расположение предметов. Я бы скорее согласился увидеть вещи разбросанными по земле и затоптанными. В узких пределах этой природной беседки вряд ли было бы возможно, чтобы юбка и шарф сохранили свое место на камнях, раз их могли смести оггуда сильные движения в разные стороны – нескольких борющихся людей. «Совершенно явно, – было сказано, – что здесь была борьба; земля была утоптана и кусты поломаны». – А юбка и шарф найдены положенными, как на поле. «Клочья ее платья, оборвавшиеся на кустах, были приблизительно три дюйма в ширину и шесть дюймов в длину. Один обрывок был оборкой платья, и он был заштопан. Они имели вид оторванных полос». Здесь «Le Soleil», того не замечая, употребляет в высшей степени подозрительные выражения. Куски, как они описаны, действительно имеют вид «оторванных полос», но оторванных нарочно и рукой. Это очень редкостный случай, чтобы кусок, вырванный из какого-либо платья, такой, как здесь описываемый, был оторван действием колючек кустарника. В силу самого свойства такой материи, колючка или гвоздь, запутавшись в нее, разрывает его прямоугольно – разделяет ее на две продольные полосы, под прямым углом одна к другой, встречающиеся наверху, там, где вошла колючка, – но вряд ли возможно представить себе такой «оторванный» кусок. Я никогда такого не видал, как думаю, и вы. Чтоб оторвать кусок от такой материи, нужны почти в каждом требуемом случае две различные силы в разных направлениях. Если у матери два края – если, например, это носовой платок, от которого желают оторвать полосу, тогда и только тогда одна сила послужит цели. Но в данном случае речь идет о платье, представляющем лишь один край. Чтобы вырвать кусок из внутренней части платья, где края нет, необходимо некоторое чудо в применении колючек, а одна колючка не смогла бы этого сделать. Но даже там, где есть край, необходимы две колючки, действующие в двух различных направлениях. И это в предположении, что край – без оборки. Если он с оборкой, факт делается почти невозможностью. Мы видим, таким образом, какие многочисленные и большие препятствия мешают тому, чтобы, благодаря простому действию «колючек», были «оторваны» клочки платья; а нас заставляют верить, что не только один кусок был оторван, но несколько. И один, кроме того, «был оборкой платья»! Другой был «частью юбки», то есть, был вырван совершенно, под действием колючек, из внутренней части платья! Вот, говорю я, вещи, в которые позволительно не поверить; но, если их взять все вместе, они представляют, быть может, менее разумных оснований для подозрения, чем то одно поразительное обстоятельство, что предметы эти были оставлены в данной чаще какими бы то ни было убийцами, которые имели достаточно предусмотрительности, чтобы унести тело. Вы, однако, неправильно поняли бы мою мысль, если б предположили во мне желание отрицать, что эта чаща была местом преступления. Несчастье могло произойти здесь или, более вероятно, случай произошел у мадам Делюк. Но, в конце концов, это представляет лишь второстепенную важность. Мы задались целью не открыть место преступления, а найти виновников убийства. Несмотря на все внимание к подробностям, с какою я делал свои наведения, я делал их, во-перзых, с целью показать нелепость уверенных и опрометчивых утверждений газеты «Le Soleil», во-вторых же, и главным образом, чтобы привести вас самым естественным путем к дальнейшему рассмотрению сомнения, было ли это убийство делом шайки или нет.

Мы прикоснемся к этому вопросу простым намеком на возмутительные подробности, указываемые хирургом, производившим осмотр тела. Необходимо только сказать, что опубликованные им догадки касательно числа негодяев, были справедливо высмеяны, как несправедливые и совершенно безосновательные, всеми видными анатомами Парижа. Не то чтобы данный факт не мог случиться так, как он указывает догадкой, но то, что здесь нет для догадки основания – разве это не основание для догадки другой?

Размыслим теперь о «следах борьбы», и позвольте мне спросить, что такие следы могли бы доказывать? Присутствие шайки. Но не доказывают ли они скорее отсутствие шайки? Какая борьба могла иметь место – борьба, настолько сильная и настолько положительная, что она оставила свои «следы» по всем направлениям – между слабою и беззащитною девушкой и воображаемой «шайкой» негодяев? Безмолвная хватка нескольких грубых рук, и все было бы кончено. Жертва должна была бы безусловно подчиниться их воле. Вы будете помнить, что аргументы, приводимые против этой чащи, как места преступления, применимы, главным образом, лишь при том предположении, что преступление совершено более чем одним человеком. Если мы представим, что насильник был только один, мы можем вообразить и только так вообразить борьбу настолько сильную и настолько упорную, чтобы могли остаться явные «следы».

И опять. Я уже говорил о том, насколько подозрительно, что данные предметы вообще могли оставаться в той чаше, где они были найдены. Кажется почти невозможным, чтобы эти свидетельства совершенного преступления могли быть оставлены случайно там, где они были найдены. Было достаточно присутствия духа (как предположено) унести тело; и, однако же, еще более положительное свидетельство, чем самое тело (черты которого могли быть быстро изменены разложением) преспокойно лежит себе самым явным образом на месте преступления – я намекаю на платок с именем покойницы. Если это была случайность, то это не была случайность, указывающая на шайку. Мы можем вообразить здесь только одного человека. Рассмотрим. Какой-то человек совершил убийство; он один с призраком отшедшего. Он потрясен тем, что лежит недвижно перед ним. Бешенство страсти прошло. И в сердце его достаточно есть места для естественного ужаса перед совершенным делом. У него вовсе нет той уверенности, которую неизбежно внушает присутствие нескольких человек. Он один с мертвой. Он дрожит и он зачарован. Но труп необходимо устранить. Он относит его к реке, но оставляет за собою другие свидетельства преступления; ибо унести всю тяжесть сразу трудно, если не невозможно; вернуться же за тем, что осталось, легко. Но в то время, как он с трудом доходит до воды, страхи его удвоены. Звуки жизни окружают его путь. Девять раз он слышит или воображает, что слышит, шаги следящего. Самые огни, что в городе, ошеломляют его. Но наконец, после долгих и частых пауз глубокой агонии, он достигает берега реки и распоряжается по-своему со страшной ношей – быть может, пользуясь при этом лодкой. Но теперь, какие сокровища в мире – какие угрозы отмщения – будут настолько сильны, чтобы заставить этого одинокого убийцу предпринять возвращение по этому трудному и опасному пути к чаще с ее напоминаниями, от которых кровь стынет в жилах? Будь, что будет, он не возвращается. Он не мог бы вернуться, если бы хотел. Его единственная мысль – немедленное бегство. Он поворачивается спиной навсегда к этим страшным кустарникам и бежит, как от грядущего гнева.

А как же шайка? Численность шайки каждому в ней внушила бы уверенность; если, притом, уверенности не хватает в груди отъявленных негодяев, – предполагаемые шайки и образуются, Их численность, говорю я, уберегла бы их от завораживающего слепого страха, который, как я представил, парализовал отдельного человека. Допустим недосмотр в одном, в двух, в трех, но четвертый исправит этот недосмотр. Они не оставили бы за собою ничего; ибо их число дало бы им возможность унести все сразу. Тут не было бы надобности возвращаться.

Рассмотрите теперь то обстоятельство, что в верхней одежде, покрывавшей тело, когда оно было найдено, «была выдрана вверх от нижней оборки до талии полоса, около фута ширины, она была три раза обвита вокруг талии и закреплена на спине своего рода зацепкой». Это было сделано с очевидным намерением образовать как бы ручку, за которую можно было бы нести труп. Но разве несколько человек стали бы думать о таких ухищрениях? Для трех-четырех человек руки и ноги жертвы доставили бы не только достаточную, но и наилучшую возможность ухватиться. Этот замысел есть замысел отдельного человека; и это приводит нас к тому факту, что «между чащею и рекой изгороди были найдены пригнутыми вниз, и почва хранила явные следы того, что здесь тащили какую-то значительную тяжесть»! Но разве стали бы несколько человек предпринимать бесполезные хлопоты, чтобы пригнуть изгороди и протащить через них тело, когда они могли бы в любую минуту приподнять его над какой угодно изгородью, и разве стали бы несколько человек, вообще, так тащить тело, чтобы оставить явные следы?

И здесь мы опять должны возвратиться к замечанию «Le Commerciel'a», которое отчасти я уже объяснял. «Отрывок одной из юбок несчастной девушки, – говорит эта газета, – был вырван и завязан под ее подбородном, и закреплен на затылке, вероятно, чтобы помешать крикам. Это было сделано молодцами, у которых не бывает носовых платков». – Я уже раньше высказывался, что у настоящего негодяя всегда есть носовой платок, но не на этот факт я хочу обратить теперь ваше особенное внимание. Что такая перевязь была применена для цели, выдуманной «Le Commerciel'eм», не по недостатку в носовом платке, делается совершенно явным благодаря присутствию платка, оставленного в чаще; и что это было не для того, чтобы «помешать крикам», явствует также из того, что данная перевязь была применена предпочтительно перед тем, что могло бы гораздо лучше послужить для данной цели. Но в свидетельских показаниях сказано, что данная полоса «была найдена вокруг шеи, прилаженною свободно и закрепленной тугим узлом». Слова эти достаточно смутны, но существенно отличаются от слов «Le Commerciel'a». Полоса была в восемнадцать дюймов ширины, и поэтому, будь она даже из батиста, она должна была образовать крепкую бичевку, если ее сложить или закрутить вдоль. И именно таким образом они и была закручена. Догадка моя такова. Одинокий убийца, пронеся тело на некоторое расстояние (из чащи ли, или из другого какого места, с помощью перевязи, закрепленной вокруг талии), нашел, что тяжесть, если ее так нести, превышает его силы. Он решил тащить ее волоком – и очевидность показывает, что ее тащили. Для этой цели сделалось необходимым привязать к одному из ее концов что-нибудь вроде веревки. Лучше всего было закрепить перевязь вокруг шеи, где голова помешала бы ей соскользнуть. И тут убийца подумал, без сомнения, о перевязи, находившейся вокруг бедер. Он воспользовался бы ею, если бы не то обстоятельство, что она была обмотана вокруг тела, и если бы, кроме того, не мешала зацепка и то соображение, что она не была «оторвана» от платья. Было легче оторвать новую полосу от юбки. Он оторвал ее, закрепил ее вокруг шеи и таким образом «оттащил» свою жертву к берегу реки. То обстоятельство, что эта «перевязь», которую можно было получить лишь с хлопотами и промедлением, и которая лишь отчасти отвечала своей цели – то обстоятельство, что эта перевязь вообще была применена, доказывает, что необходимость ее применения возникла из соответствующих обстоятельств, в то время, когда носового платка уже нельзя было достать, то есть, согласно с нашим представлением, после того как чаща была покинута (если то была чаща), и это случилось на дороге между чащей и рекой.

– Но, скажете вы, показание мадам Делюк указывает в точности на присутствие шайки по соседству с чащей, во время совершения убийства или около того. Согласен. Я сомневаюсь лишь, не было ли целых двенадцати шаек вроде той, которую описала мадам Делюк, около заставы дю Руль или по соседству с ней, во время свершения этой трагедии или около того. Но эта шайка, которая привлекла на себя столь неприязненное внимание мадам Делюк и подала повод к ее несколько запоздалому и очень подозрительному показанию, есть единственная шайка, которая согласно с изображением этой честной и добросовестной старой дамы, поела ее пирожные и поглотила ее спиртные напитки, не потрудившись ей заплатить. Et hinc illae irae[5]?

– Но каково есть точное свидетельство мадам Делюк? Шайка мошенников пожаловала к ней в кабачок, все они шумели и кричали, ели, пили и, не заплатив, пошли по той же дороге, что и молодой человек с девушкой, возвратились в кабачок около сумерек и пересекали реку как бы в большой поспешности.

– Но эта «большая поспешность», весьма возможно, показалась большой поспешностью глазам мадам Делюк, в то время как она медлительно скорбела о своих, претерпевших такое посягновение, пирогах и пиве – пирогах и пиве, относительно которых она могла еще питать слабую надежду на вознаграждение. Почему, иначе, если уже спустились сумерки, нужно было бы ей особенно указывать на поспешность? Поистине, нет причины удивляться, что даже и шайка негодяев будет торопиться вернуться домой, когда нужно переехать широкую реку в крошечных лодчонках – надвигается гроза, и приближается ночь.

– Я говорю "приближается": ибо ночь еще не наступила. Были еще только ранние сумерки, когда неприличная поспешность этих «мошенников» оскорбила честные глаза мадам Делюк. Но нам известно, что в этот самый вечер мадам Делюк, так же как старший ее сын, слышала «пронзительные женские крики неподалеку от кабачка», В каких же словах мадам Делюк описывает ту пору вечера, когда были слышимы эти крики? Это было «вскоре после того, как стемнело», говорит она. Но, «если вскоре после того, как стемнело», то уж, конечно же, было темно; а «ранние сумерки», это, конечно, еще дневной свет. Таким образом, с избытком явствует, что шайка покинула заставу дю Руль прежде, чем раздались крики, услышанные мадам Делюк. И хотя во всех многочисленных следственных отчетах упомянутые выражения в точности и неизменно воспроизводятся, как я привел их во время этой беседы с вами, никто не обратил ни малейшего внимания на грубое противоречие; его не заметила ни одна из газет, ни кто-либо из приспешников полиции.

– Я прибавлю, лишь один еще аргумент против шайки; но этот один такого свойства, что, по крайней мере на мой взгляд, вескость его совершенно неустранима. Раз объявлено большое вознаграждение и полное прощение кому-либо из свидетелей, кто даст показания, нельзя представить даже и на минуту, чтобы какой-нибудь сочлен шайки низких негодяев или другого какого-либо сообщества людей не предал, уже давно, своих соучастников. Каждый из шайки, находясь в таком положении, не столько подвигнут жадным желанием получить вознаграждение, и не столько заботится о том, чтобы ускользнуть от возмездия, сколько боится предательства. Он предаст ревностно и быстро, чтобы самому не быть преданным. То обстоятельство, что тайна не была разоблачена, есть наилучшее из доказательств, что это в действительности – тайна. Ужасы этого темного дела известны лишь одному, максимум двум живым человеческим существам и Богу.

– Сведем в целое скудные, но, однако же, достоверные плоды нашего долгого анализа. Мы пришли к мысли, что или роковое событие произошло под кровлей мадам Делюк, или убийство было совершено в чаще у заставы дю Руль возлюбленным или, по крайней мере, близким и тайным другом умершей. У этого человека смуглый цвет лица. Этот цвет лица, «зацепка» в перевязи и «матросский» узел, которым были завязаны ленты от шляпы, указывают на моряка. Его близкие отношения с умершей – бойкой, но отнюдь не гулящей молодой девушкой свидетельствуют, что он стоит ступенью выше, чем простой матрос. В данном случае, хорошо написанные спешные сообщения в газеты являются важным подкрепляющим обстоятельством. Обстоятельства первого побега, упоминаемые газетой «Le Mercure», побуждают слить представления об этом «моряке» с представлением о «морском офицере», который, как известно, впервые вовлек несчастную в прегрешение.

– И здесь вполне подходящим образом возникает вопрос о продолжающемся отсутствии этого человека с темным цветом лица. Остановимся на этом пункте, чтобы заметить, что цвет лица у этого человека темный и смуглый; именно эта необычная смуглость составляет единственный пункт воспоминания, общий в памяти Баланса и мадам Делюк. Но почему же этот человек отсутствует? Что он, был убит шайкой? Если это так, почему остались лишь следы умерщвленной девушки? Место обоих преступлений, как естественно предположить, одно и то же. Где же его тело? Убийцы, по всей вероятно-сти, распорядилсь бы обоими одинаковым образом. Но можно утверждать, что этот человек жив, и что ему мешает показаться страх быть обвиненным в убийстве. Это соображение, как мы можем предположить, могло бы руководить им теперь – в это последнее время – после того как свидетельскими показаниями было установлено, что его видели с Мари – но оно не могло бы иметь силы в то время когда это дело было совершено. Первым побуждением невинного человека было бы сообщить о посягновении и помочь разыскать негодяев. Простая осмотрительность внушила бы ему такой поступок. Его видели с девушкой. Он переехал с нею через реку на открытом пароме. Донесение на убийц даже идиоту показалось бы самым верным и прямым средством устранить от себя подозрение. Мы не можем допустить, чтоб в эту роковую ночь, в воскресенье, он, даже будучи невиновен, не был бы осведомлен о совершенном преступлении. А лишь нрщ таких обстоятельствах возможно вообразить, что он, будучи в живых, не донес на убийц.

– И какие средства есть у нас достичь истины? Мы увидим, что эти средства умножаются и делаются явственными, по мере того как мы идем вперед. Просеем до дна эту историю первого побега. Рассмотрим целиком все, что касается «офицера», в связи с настоящими обстоятельствами и его времяпрепровождением в точный период совершения преступления. Тщательно сравним одно с другим различные сообщения, посланные в вечерние газеты и задававшиеся целью обвинить шайку. Сделав это, сравним эти сообщения, как по стилю, так и но почерку с сообщениями, посланными в утренние газеты в более раннее время и настаивающими с такой горячностью на виновности Меннэ. И сделав все-это, сравним опять различные эти сообщения с известными рукописями офицера. Попытаемся повторными расспросами мадам Делюк и ее мальчиков, а равно омнибусного кондуктора Баланса разузнать что-нибудь еще о внешнем виде и манерах человека с темным цветом лица. Расспросы, искусно направленные, не преминут извлечь из какого-либо данного свидетельства указание на этот особливый пункт (или на другие) – указание, которым свидетели, быть может, обладают, даже сами того не зная. И проследим потом лодку, подобранную лодочником, утром, в понедельник 23 июня – лодку, которая была взята из судовой конторы без ведома кого-нибудь из чиновников и без руля, несколько раньше перед тем, как было найдено тело. С надлежащей осмотрительностью и упорством мы безошибочно выследим эту лодку; ибо не только лодочник, который подобрал ее, может ее признать, но и руль налицо. Руль парусной лодки не был бы с легким сердцем оставлен кем бы то ни было без каких-либо расспросов. И здесь, позвольте мне, внушить некоторый вопрос. О том, что была подобрана эта лодка, не было никакого объявления. Она была безмолвно взята из судоходной конторы и также безмолвно была удалена. Но как это случилось, что ее собственник или тот, кто ее нанимал, без какого-либо объявления знал о местонахождении лодки, подобранной в понедельник, в такое раннее время, как утро вторника, если мы только не предположим, что тут есть какая-нибудь связь с флотом – какие-нибудь личные постоянные отношения, дающие возможность проникать в малейшие его интересы – знать малейшие местные новости?

– Говоря об одиноком убийце, влекущем свою ношу к берегу, я уже указывал на возможность того, что он воспользовался лодкой. Мы можем понять теперь, что Мари Рожэ была брошена в воду с лодки, это произошло совершенно естественно. Тело не могло быть доверено прибрежному мелководью. Особые отметины на спине и плечах жертвы говорят о выступах на дне лодки. То обстоятельство, что тело было найдено без подвязанного к нему груза, также подкрепляет данную мысль. Если б оно было брошено с берега, груз был бы привязан. Мы можем объяснить отсутствие груза только тем предположением, что убийца не позаботился захватить таковой перед тем, как он отчалил от берега. Когда он готовился бросить тело в воду, он, конечно, заметил свой промах, но тогда уже ничего не было под рукой, чтобы его исправить. Всякий риск был предпочтительнее, нежели возвращение к этому проклятому берегу. Отделавшись от своей страшной ноши, убийца должен был поспешить в город. Там, на какой-нибудь темной пристани, он должен был выскочить на берег. Но лодка – закрепил ли он ее у пристани? Он был в слишком большой торопливости, чтобы еще заботиться о том, как закрепить лодку. Кроме того, закрепляя ее у пристани, он чувствовал бы, что он как будто закрепляет свидетельство против самого, себя. Его естественной мыслью было бы отбросить от себя так далеко, как только это было возможно, всё, что имело какую-либо связь с его преступлением. Он не только бежал от пристани, но он не должен был позволить лодке там оставаться. Конечно, он пустил ее по течению.

– Будем продолжать наши предположения. Утром сей злосчастный будет поражен неописуемым ужасом, узнав, что лодка была подобрана и что она находитея в известном месте, которое он каждодневно посещает – в месте, которое, быть может, он должен часто посещать по обязанности. На следующую ночь, не смея спросить руль, он угоняет лодку. Где же теперь находится эта лодка без руля? Да будет это первым пунктом, подлежащим нашему расследованию. С первым точным указанием на нее, мы увидим проблеск, указывающий на зарю успеха. Эта лодка поведет нас с быстротою, которая удивит даже нас самих, к тому, кто пользовался ею в полночь рокового воскресенья. Одно подкрепляющее обстоятельство возникнет за другим, и убийца будет выслежен.[6]

Все поймут, что я говорю о совпадениях, и ни о чем больше. Того, что я сказал о данном предмете, вполне достаточно. В собственном моем сердце не гнездится никакой веры в сверхъестественное. Что природа и ее Творец – не одно и то же – никто из мыслящих людей не будет этого отрицать. Что последний, создавая первую, может по воле проверять или видоизменять ее, это также бесспорно. Я говорю «по воле»; ибо вопрос есть вопрос воли, а не могущества, как допустила бы вздорность рассуждения. Не то, что Божество не может видоизменять свои законы, нет, но мы оскорбляем Его, воображая возможную необходимость видоизменения. При своем возникновении эти законы были созданы обнимающими все случайности, которые могли бы находиться в Будущем. Для Бога все есть – Теперь.

– Итак, я повторяю, что я говорю обо всем этом лишь как о совпадениях. И далее: в том, что я рассказываю, увидят, что между судьбою несчастной Мери Сесилии Роджерс, насколько она известна, и судьбою некоей Мари Рожэ, в известную пору ее жизни, существовала известная параллель, удивительная точность которой смущает разум. Я говорю, все это будет увидено. Но да не будет ни на мгновение предположено, что, продолжая печальную повесть Мари от времени уже указанного и прослеживая до ее развязки, тайну ее окутывающую, скрытым моим намерением было указать на расширение параллели или хотя бы даже внушить, что меры, принятые в Париже для открытия убийцы гризетки или меры, основанные на каком-либо подобном умозаключении, привели бы к каким-нибудь подобным результатам.

Ибо, что касается последнего разветвления предположения, нужно принять в соображение, что самое незначительное видоизменение в фактах двух этих случаев могло бы обусловить возникновение самых важных неверных расчетов, совершенно разъединив два течения событий; совершенно так же, как в арифметике, одна ошибка, которая, будучи взята сама по себе, может быть еле уловимой, создает в конце концов, повторностью умножения во всех пунктах процесса, результат чудовищно расходящийся с истиной. И, что касается первого разветвления, мы не должны никоим образом забывать, что именно то самое Исчисление Вероятностей, на которое я указал, возбраняет всякую мысль о расширении параллели: возбраняет, со строгой и решительной положительностью, как раз в соответствии с тем, поскольку эта параллель уже была про. должена и точна. Это одно из аномальных предположений, которое, взывая, по-видимому, к мысли находящейся совершенно в стороне от математического созерцания, есть, однако же, такого рода, что лишь математик может вполне оценить его. Нет, например, ничего труднее, как убедить обыкновенного читателя, что, если в игре в кости шесть вышло два раза подряд, это достаточное основание, чтобы биться на изрядную сумму об заклад, что шесть не выйдет в третий раз. Разум обыкновенно отбрасывает такое внушение сразу. Не явствует в данном случае, что два хода, которые уже окончились и которые теперь, безусловно, принадлежат Прошедшему, могут влиять на ход, который существует только в Будущем. Вероятие, что выйдет шесть, по-видимости, есть в точности таковое, каким оно было в любое данное время – то есть, оно подвержено только влиянию различных других ходов, какие могут быть сделаны при игре в кости. И это есть рассуждение, которое кажется столь чрезмерно очевидным, что попытки опровергать его встречаются более часто с насмешливой улыбкой, нежели с чем-нибудь вроде почтительного внимания. Ошибку, отсюда происходящую – грубую ошибку, чреватую злыми последствиями – я не могу изобразить здесь, в пределах, мне означенных; философически же нет надобности ее изъяснять. Достаточно будет сказать здесь, что она образует одно из бесконечного ряда заблуждений, которые возникают на пути Разума, благодаря его наклонности искать истину в детали.