Оглавление

1. Живее живых. История Эшлера
2. Живее живых
   1. Круг первый. Капитан Пфенниг
   2. Круг второй. Сломанные часы
   3. Круг третий. Кровь — это жизнь
   4. Эпилог. Соблазн
3. История Эшлера
   1. Часть первая. Проклятые древности
   2. Часть вторая. Фамильяр
   3. Часть третья. Беатификация
   4. Часть четвертая. Падение рыцарства и подъем низов
   5. Часть пятая. Видение
   6. Часть шестая. Отречение
   7. Часть седьмая. Грядущий хам
   8. Эпилог
4. Приложение

Живее живых

А если стал порочен целый свет,

То был тому единственной причиной

Сам человек: лишь он — источник бед,

Своих скорбей создатель он единый.

Данте Алигьери «Божественная комедия»

Пролог

«Исполнение долга с перекрытым кислородом, работа ради подачки, вечное нытье на скудность этой подачки, подавленные обиды и гнев, ради воздаяния после смерти — все это называется у них жизнью? Воистину, подлинное зло — это люди и истребить это зло не представляется нужным, ведь весь остальной мир равнодушен к этим ожиревшим эгоистам (к слову, как их эталон Яхве). Эти черви (да простят мне такое сравнение) не могут вытерпеть, что их по-настоящему втаптывают в грязь, в землю, в могилу, чтобы оттяпать себе метры имущества, которые станут им склепом их тщеславия при жизни. Им нравится топтать и унижать, сплетничать и низменно пошлить. Нет в мире существа более склонного к подлости во имя ближнего своего, как человек. Ни одно животное, даже микроб не натворит за свою жизнь подлостей ради наживы или собственного эгоизма. Тем не менее, почтенный друг, я хочу отметить философов и поэтов — им простительны некоторые погрешности характера, ведь тяжело контролировать тело, истощив свой дух во имя муз. Я думаю закончить небольшое послание, прости, у меня много дел. Но я думаю навестить тебя в день Самайна. Искренне твой друг, Люцифер».

— И они полагают, что у них есть монополия на жизнь! Нет, мы тоже живые, ведь не мог же милый моему иссохшему сердцу Картезий ошибаться. Мы мыслим, а значит, мы существуем, и существуем в том же самом мире, что и эти сумасшедшие.

— Весь мир — это госпиталь для неизлечимых — задумчиво сказал иссохший, прогнивший до костей, среднего роста труп человека, вся поза которого напоминала съежившегося дикобраза с ядовитой ухмылкой, знавшего больше, чем говорит.

— Что ответить Люциферу?

— Ты собираешься отвечать Ему? Пусть это делает градоначальник — Умертвия или сам герр Рейтер.

— Нет, это само собой, они ему ответят, но я и от себя должен держать ответ, ведь и у меня письмо.

— Вот, вроде вы предатели, а честности больше, чем в парламенте. Отвечай, если хочешь, а я пойду почитаю метафизику половой любви. Прощай.

— Не забудь, мне нужны твои рассуждения о четверояком корне достаточного основания. Всего доброго — с усмешкой произнес Эшлер.

«Ад — это другие» — этот девиз появился позднее путешествия мессере Алигьери, поэтому он о нем не упомянул. Девиз пришелся Люциферу по вкусу, когда к нам спустился мсье Сартр. Теперь ни надежды, ни ближнего во всем изобилии тварей и существ, которыми наполнился Ад благодаря мечтателям и этому иссохшему вредине — дикобразу — поклоннику Упанишад, провозгласившему новаторство Платона и Картезия в принцип своей мудрости, достигает своего апогея гибкости, индивидуализированности и невероятно изощренного садомазохизма. В такой Ад попадают все, ведь все — это другие, и это Эшлер понимал лучше всех.

Эшлер жил в Аду с начала времен. Его не изгнали, он не участвовал в войнах, описанных господином Мильтоном. Он потребовал права быть несчастным, потребовал мятежной бури, жаркого пламени и ледяного одиночества. Он потребовал бесконечной человеческой жизни, вечного страдания, бесцельного становления, кристаллизированной экзистенции. Бог ему не отказал, подумаешь, перевод одного архивариуса дела не испортит. Эшлер ушел, и Люцифер принял его на должность демона — мастера пыточного ремесла — философа. Эшлер начал пытать. Сначала самого себя, потом себя в других, потом других в себе, а потом других. Когда других не стало, Эшлер просто пытал, но технически он ничего не делал. Он придумал новую методу пытки — психоанализ и скептицизм. Выходило на деле, что жертвы мучили самих себя тем, что стремились жить. В общем, изощрения мастеров словесности софистов, спаянные с туманностями схоластов, отшлифованные чувством юмора, дают прекрасный результат. Эшлер даже награждался лучшим садистом вечности.

Со временем у Эшлера появились ученики, да и само устройство Ада настолько усовершенствовалось, что времени свободного для блаженной жизни было хоть отбавляй. Эшлер любил иногда прогуливаться по разным местам, где ад раскрывался во всем своем великолепии, а по насыщению, можно было отправиться к себе, раскурить табачок с приятелем, оценить прекрасный скотч и смотреть как пылает адское пламя в печи, где вместо дров — грешники — нацисты и инквизиторы. Замечательная ирония, Бруно сгорел, а эти горят до сих пор!

Эшлер помешал грешников, чтобы пламя лучше охватывало их, прожаривало со всех сторон, и случайно наткнулся на Торквемаду. Эшлер узнал его по его невероятно большому, наполненному желчным и завистливым любопытством носу, который тот совал в каждое дело. Прискорбная работа — совать нос в чужие дела, но кто-то же должен это делать! Эшлер попросил Люцифера дать ему именно этих на дрова, аргументируя тем, что нельзя пылать, не сделавшись сначала пеплом, да и жечь эти люди любили больше всего.

Однако, пора отправляться инспектировать исполнение желаний. Эшлер накинул черный плащ поверх камзола, взял кошкодер, и отправился на прогулку.

Круг первый. Капитан Пфенниг

Утренний морской бриз — прекрасное зрелище, сравнимое только с садами Эдема, но особенный смак от этого сравнения появляется после небольшой изюминки иронии. Итак, адский утренний морской бриз — потрясающее зрелище! Величие и благородство в каждой детали, которую сможет охватить грешный взор: нежная, бело-голубоватая мантия небес, расшитая тончайшей золотой нитью, с вкраплениями различных самоцветов, величественно расстилалась над вспенившимся морем. Море только пробуждалось, чувствуя мягкое тепло восходящего солнца, неторопливо волнуясь, разбивала с шумом аплодисментов и литавров волны о невысокий прибрежный утес.

Эшлер стоял у подножия утеса на берегу, где волны мягко и неторопливо омывали каменистый берег, лаская своих бессердечных друзей. Эти камни — сердца тех, кого при жизни предали, чью любовь разрушили о суетливые и подлые вещи, и рядом, вперемешку, сердца самих предателей, ибо подчас открывается при жизни печальное зрелище самоубийства любви в себе во имя добра. Души, не сумевшие совершить подвиг Данко, скитаются теперь вдоль берега свободные, упокоенные ритуалами веры, но отягченные скорбью, привязавшей их к этому месту по доброй воле. Им некуда идти, никто и нигде их не ждет, а здесь они смотрят, как соленые морские воды омывают их окаменевшие сердца. Эшлер смотрел на тени, смотрел на море, и его не покидало странное ощущение, что все эти печали и страдания на лоне безмятежного сосуществования стихий и сил невидимых природы слишком случайны и ничтожны, но при этом все на своих местах, все так, как и должно быть в Аду.

Ожидание превратилось в созерцание. Эшлер перестал ждать друзей, с которыми назначил встречу, и желание встретиться, аффект радости и предвкушения встречи постепенно сменился покоем и умиротворением. Однако, позади послышался звонкий смех, громкие голоса и шаркающие по каменистому берегу шаги. Эшлер обернулся:

— День добрый, друзья, я уже давно дожидаюсь вас. Очень рад видеть вас в прекрасном расположении духа.

— Эшлер, милорд, другого расположения в этом мире у нас и быть не может — приветствуя Эшлера, ответил Иероним — Всем сердцем жажду представить тебе своего друга — Себастьяна.

— Мое почтение и выражение искренней сердечной признательности, а также удовольствию знакомства с вами, милорд, готов выразить вам не пустышками, а клятвенным заверением в своей дружбе, ибо друг Иеронима — мой друг — Себастьян поклонился. Эшлер ответил тем же и с той же учтивостью, увенчанной блестящим чувством такта и ритуала.

— Успешно ли проходит путешествие вашего корабля? — улыбаясь спросил Эшлер.

Оба хором рассмеялись:

— Успешнее и быть не может, милорд. Почту за удовольствие показать вам все, дабы вы, увидев это грандиозное пустяковое дело, тотчас убедились в совершенном успехе нашего предприятия. Более того, милорд, сегодня мы ожидаем пополнение, а посему, пойдемте же скорее в доки — посмеиваясь, но без шутовского кривляния, сказал Себастьян. Иероним улыбнулся, но в глазах его читалась та самая печаль, пригревшая подле себя великого Соломона.

Доки являли собой зрелище английской деревни, жители которой прикинулись сумасшедшими, чтобы не платить налог на строительство и содержание дороги. Жители так перестарались, что дорога была проложена мимо деревни. Они не знали, что метафорически, эта дорога была путем их спасения. В этих же доках было море спешащих людей всех профессий и сословий. Все торопились на корабль. Однако, спешить надо медленно, о чем свидетельствовала таверна с пристроем борделя, носящим громкое название «Сом нам бул». Напротив таверны, по соседству, расположился небольшой и уютный готический костел протестантов и католиков. В тяжелые времена им пришлось соседствовать. Однако, богословские споры так сладки, что протестанты и католики возлюбили бранить друг друга и общим решением решили жить в мире сквернословия и гармоничной ненависти. Увы, жилые дома слишком непохожи, у Эшлера разбегались глаза от их уникального разнообразия: белые стены, пара окон на соседей, дырявая крыша и ромашки на окнах. Лишь трещины и количество соседствующих существ, вроде крыс и клопов, мешали наслаждаться добытым в праведных трудах индивидуализмом.

Друзья подошли к таверне, и их окутал тошнотворный запах сыра с плесенью, смешанный с легкой пряной гнильцой недожаренных колбасок, и стоит прибавить к этому окутывающий с особым изыском и утонченностью запах хмельного, разбавленного эля и вина. Войдя в залу, Эшлеру пришлось дышать еще и затхлым, застоявшимся дыханием местных щеголей и сорвиголов. Таверной заправляли два милых и очаровательных голубка по фамилии Тернадье, которые, как и все посетители, даже не заметили прихода трех путников. Прекрасные условия создались для Эшлера. Он сел за столик в углу, раскурив американский табак, и принялся слушать разговоры, как будто бы в театре. Его друзья сели рядом и принялись разглядывать посетителей и о чем-то перешептываться, прерываясь на смех.

— А ты слышал про нашего кузнеца? Говорят с нечистой силой знается — шепотом пожилой человек делился секретом с таким же дряхлым собеседником.

— Ну, насчет него не знаю, а вот ты — точно связался, когда к алтарю пошел — краснея и заливаясь от смеха, ответил ему собеседник.

— Иди к черту! Я тебе со всей душой, а ты мне… и вовсе не смешно, жена-то еще и тещу привела в дом — рассмеялся старик. –Давай еще по пинте, дружище! Сидим — хорошо, выпиваем — славно, песнь поем — исправно!

Себастьян подошел к мьсе Тернадье и поинтересовался:

— Милейший и любезнейший слуга Диониса, дозволь мне спросить у тебя о причудливом и загадочном названии твоего фешенебельного заведения!

— Tres bien, mon cher ami[1], задать столь изумительный вопрос. Это словечко подсказал мне один ученый, объяснив, что сом обязан человеку дать папскую буллу о роге изобилия! — Ехидно, с плутовским задорным лукавством потрудился, объяснить с видом филистера просвещенного, мсье Тернадье.

Себастьян не стал более соревноваться с гением Диониса, прискорбно ретировался к своим друзьям.

В этот момент в таверну вошел странно одетый джентри с большим саквояжем. Голосом своим он разорвал в клочья всю сомнамбулическую, ленивую болтовню, заставив обратить на себя внимание:

— Друзья мои, благородные соотечественники! Взываю к вашем благородным рыцарским чувствам любви и верности нашей великой Родины! Она в опасности! Наша страна может лишиться лучших из граждан, величайших героев, способных грудью и широкой бедренной… то есть, плечевой костью защитить в суровый час тяжкого испытания свою семью, церковь, Августейшего монарха и Отечество! Я говорю о вас, друзья мои! Стремглав, не зная сна и отдыха, мчался я быстрее Фаэтона или Гермеса, к вам, братья, дабы предупредить вас о болезни, мчащейся за мною по пятам неутомимой мертвецкой быстротой! Джентри взмахнул руками, и все отпрянули, словно он толкнул их каким-то волшебством черной магии. Он продолжил так: — Я несу вам исцеление из святых мест Антиохии, Утопии и Шпайера. Эти снадобья я приготовлю при вас, дабы не заподозрили меня в шарлатанстве! Я пригласил обоих священников для благословения моих снадобий и придания им вкуса вина, которым потчевал Христос святых апостолов на Тайной Вечере! Возьмемся же за дело спасения Отечества, братья, и прогоним дьявольскую скверну обратно в небытие! — Так закончил свой призыв джентри, и жестом дал указание трактирщику подливать в снадобья немного своего эля, чтобы легче пить горькое лекарство.

Толпа страждущих не заставила себя долго ждать. С усмешкой неверующего Фомы, с руганью и бранью, с тяжелой походкой, но истовым мужеством и отвагой столпились люди вокруг джентри, задавая ему сотни вопросов, но не забывая платить пфенниг за спасения тела передовой медициной и души — святой благодатью апостольской.

Состав снадобий был очень экзотическим: тушеный хвост мантикоры, жареный измельченный пепел дикобраза, смоченный и настоянный в смеси из болиголова, корней и лепестков мандрагоры, собранной в день шабаша у истока реки, обагренной кровью преступника в святой праздник, лепестки роз и немного лаванды с корицей. Джентри также добавил для предупреждения чумы, проказы, порчи и сглаза действенные вещества: древесный уголь в виде порошка, древесную смолу, липовый мед и изюминку, добытую им в дальних землях Египта — песок, по которому ходил Христос.

Увы, всех спасти невозможно, ибо человек слаб и немощен для борьбы в одиночку с такой страшной напастью, поэтому он позвал с улицы своего ассистента, и приказал ему готовить братский костер. Сам же джентри, будучи человеком с манерами, стал доставать топор, пилу, кузнечный молот, кузнечные клещи и свой любимый скальпель для кровопусканий и не забыл про пиявок, о которых он узнал в университетской ложе. Пирушки в этих ложах остались его самой сладкой тайной, наградившей его ожерельем Венеры, носимой им с гордостью.

Себастьян покинул таверну, разражаясь гомерическим хохотом, а Иероним, хоть и был весел и радостно смеялся, но чувство ненужности и тщетности охватило и крепко сжало его сердце. Эшлер был весел, ему это казалось остроумной шуткой, и эта бессмысленность, отягчавшая сердце Иеронима, казалась ему самой смешной частью, формообразующей и кульминационным пиком этого веселья. Эти добрые люди назавтра проснутся как ни в чем не бывало, и продолжат торопиться на уплывающий корабль.

Друзья миновали бордель, ибо честности там всегда больше, чем в парламенте, и направились к церквушке.

Эшлер долго размышлял о том, через какую дверь войти: со стороны протестантов или католиков? В итоге, посовещавшись, решили пойти с черного входа, точнее, как его называют сами монахи, одержимый выход или чертов путь.

Черный ход был завален ящиками с провиантом и бочками с вином. Трем людям трудно было пройти, настолько узким был проход, ведущий к алтарной части церкви. Они успели вовремя. Католики и протестанты читали проповеди о любви к ближнему, собирая пожертвования от продажи индульгенций и от продажи библии на родном языке. На все лады пасторы и священники обирали прихожан, дабы суетливые, тщеславные и порочные помыслы не отвлекали их от благодати и легкости, ниспосылаемой ими от молитв добрых дел. Вне храма Сатана сильнее и грех слаще, поэтому только в церкви прихожане могут уподобиться доброму самаритянину с чистым детским сердцем и помыслами.

Истинная проповедь исходила из уст католика, так как он читал на латыни, но понимали все протестанта, и стоило обоим закончить, как люди стали расходиться по домам, и только истово верующие шли на исповедь, донимая святых отцов и пасторов вопросами, на которые лучше всех отвечали католики, благодаря непонятной и истинной латыни. Протестантам было хуже, но они придумывали софистические хитросплетения слов и не стесняясь, высказывали их прихожанам, отчего у тех сразу кружилась голова.

После службы католики и протестанты сели за столы в обеденной зале друг напротив друга, разя гневом праведным из одного глаза и показным смирением и благочестием из другого. Смиренно благодаря Всевышнего братия пережила четыре смены постных блюд. Христовой крови было выпито несколько бочонков. После вкушения плоти и крови Христовой, обе стороны стали рассуждать о благочестии прихожан и сущностях божественных чудес, вставляя язвительные комментарии в адрес догм ближнего своего.

— Разумейте, братья, эти протестанты — суть от диавола. Ведь они полагают, что человек может трудом рабочего и торговца, трудом суетных дел заслужить спасение и обрести Царствие Небесное! Рассудите, сколь нелепо это положение, ибо сказано, что блаженные верующие, но не трудящиеся. А далее, разумеет Екклесиаст, будто все есть суета и томление духа, и только Бог есть истина. Разве приумножением денег можно обрести благодать Господа?! Нет, но только одобрение Молоха или Золотого Тельца можно получить! Вот, что скрыто во чревах алчных лютеран и кальвинистов! И говорить, будто бы неразумный человек, потомок изгнанных из Рая тварей Божьих, потомок Каина способен понять слово Божие?! Вздор, ибо извратит он слово Божие устами диавольскими! Только присягнувшие Апостольской Католической церкви, крещенной самим апостолом Павлом способны толковать слово Божие простому люду! Аминь! — выразительно произнес один из католиков.

— Эти же уста на Клермонском соборе отправили людей на убийство. Если бы люди сами читали слово Божие, имея на то право, ибо «сотворены оные по образу и подобию Его», разумели бы люди, что добр и великодушен Господь, заклавший сына своего во отпущение грехов. Войны ведутся словом любви, ибо в начале оно было и было оное — любовь. Католики одними и теми же устами вкушают вино, женщин по многому числу раз, а затем играют в каштаны, находясь на папском троне! Или, братья, полагаете вы, что и апостол Павел любил играть в каштаны с ведьмами?! — гневно отвечал протестант-лютеранин.

— Еретик! Безбожник! Пустая головешка! Вот, что бывает когда деревенщинам и невеждам дают право рассуждать о слове Божием! Клеветник, как смеешь ты оскорблять наместника Господа на земле своим языков змеиным?! Вы болтаете о любви, но все меряете деньгами, благами земными! Как можно рассуждать о Царствии Небесном, если сердце бьется от звона монет…, — закричал оппонент из католиков, но не успел, так как был перебит протестантом.

— Монет, найденных при разграблении католических орденов! И мы смеем говорить, ибо не посылали детей невинных в крестовый поход!

— Эти дети — войны войска Христова, ведомые самим архангелом-архистратигом Михаилом. Господь не забудет их жертвы, и обретут все ищущие Царствие Небесное, ибо сказано: «ищете и обрящете»! Учите заветы, клятвы, ритуалы и догматы истиной Вселенской церкви, безбожники, паршивые овцы!

— Ха, одна паршивая овца лучше чистоплотного стада! — вскричал молодой студент-протестант, — Ваши догматы неверны, ибо благодать достигается верой, которая есть определение праведности. Тот, кто не верует, не может творить добрые дела, ибо оные суть дела темные и неразумные! Вера определяет добро, а не добро определяет веру! Истинное благочестие в постижение Слова Божьего собственным разумом, творение дел благочестивых важнее покупки суетных индульгенций, и благая жизнь не в аскезе, а в благодати Божией, где все суетное есть тщета!

— Суть человека греховна от первородного греха, неуч ты, безмозглая! Читай труды Отцов церкви, а потом открывай свой рот содомский, полный мух и нечистот мерзостных, исчадие диавола! Слушай мудрость истинной церкви и ей внимай! Греховен человек по природе своей и тело его слабо и ничтожно, но дух его устремлен к спасению и Богу. Таким образом, суть человека двоякая: телесная и духовная, где первая — неразумная, вторая — разумная! Разумеем и далее, если человек, как вы полагаете, может обрести спасение верой, то как же он не отступит от пути истинного? Как разумеет человек, что это путь Господа, но не диавола? Если помутится собственный разум и плоть, неумеренная во грехах, разве сможет сама обрести веру и спасение? Разве учения ученых мужей не помогают обретению веры в Господа?! Соблюдение таинств и обрядов есть суть P {margin-bottom: 0.21cm;} тренировки души, укрепления тела в привычке, что есть вторая натура!

— Человек делами своими, чистыми помыслами творит блага больше, чем ваши помпезные пляски святого Витта! Богатства не есть зло, но есть награда Господа за труды праведные!

— Тогда мы — католики — праведнее всех! — с молниеподобным смехом произнес кардинал.

Спор то возвышался до метафизической схоластики, то опускался ниже подола протестантской этики. Лица участников багровели, вместе со словами летела в оппонентов слюна, речи становились гневливее, глаза наливались кровью и вытаращивались вперед, чтобы следить за каждым жестом оппонента. Композиция людей напоминала карикатуру на «Тайную Вечерю» Доминико Гирландайо. Это была инфернальная вечеря, где каждый стол изобилия требовал титула истинной вечери, но не было причастия, не было ничего, кроме видимости и соревнования ради лавров, и ни у кого не было нимба над головой, у всех одежды были испачканы.

Неожиданно раздалось пение органа. Эшлер быстро узнал эту песнь, и не сразу поверил, что это дыхание Господа, исполняемое изумительно только одним человеком. Никто из спорящих не услышал этой мелодии, им было все равно на Господа. Эшлер побежал к органу:

— Тебя здесь быть не должно! — отдышась, сказал Эшлер.

— О том пусть судит Господь, и я приветствую тебя, каинит иудова колена –ответила мать-настоятельница, не отрываясь от мастерства.

— Зачем ты здесь?

— Зачем все мы здесь? Затем, что так хочет Бог.

— Я всегда вижу предательство и фальшь — в этом мне равных нет. И ты, если не прекратишь упорствовать, со мной встанешь в одной фаланге!

— Мне было видение о том, что не должно молчать слово Божие, и являться должно ему через проповедь утешения, через музыку и любовь. Я здесь потому, что когда-то играла на органе, когда-то была знатной по крови, а потом стала знатной по духу, и теперь или всегда — неважно — я творю мелодию слова Божьего, песнь ангелов. Ты сам знаешь, что я — учитель церкви, но будучи тем, чем стала — обрела Царствие Небесное.

— Да, я рад тебя видеть здесь, но не рад твоему окружению. Хильдегарда из Бингена пришла сюда просвещать этих людей?

— Я пришла молиться пальцами, я пришла ради мудрости Господа. Я пришла потому, что пришла. Имеющий уши да услышит, но это — не мое.

— Да, здесь все уже сделано, и все здесь хорошо. Прощай, учитель церкви. — Эшлер поклонился и ушел к своим друзьям, которые знали с кем он говорил. Теперь они знали все.

Устав от духоты споров, взаимных оскорблений и человеческого, даже слишком человеческого, герои вышли через парадную дверь на улицу, где стояли два монаха: один торговал индульгенциями, а другой проповедовал людям о благодати тех, кто заработал богатства честным трудом.

Жаркий полдень сдавал свои позиции золотистому, нежному закату, склонявшему солнце к отдыху, и будучи, предтечею темной и мрачной ночи, закат был терпелив. Знать свою судьбу — вершина самоуверенности, но не знать своей судьбы — залог порочности и невежества. Эшлер и его спутники хотели поскорее убраться с пыльных и шумных улиц, найти место поудобнее и понаблюдать за падением солнца.

Их желание совпало с желанием двух теней странников, сидевших на возвышенности, открывавшей прекрасный вид на бескрайнее золотисто-алое море разбросанных самоцветов и золота, сверкавших мягко и игриво на бесконечной глади моря. С этого утеса открывалось и другое зрелище: толпа страждущих попасть на последний корабль — корабль дураков, чтобы плыть в Глупляндию, где все счастливы, где поются оды и похвалы глупости, где мир не жалуется на войну, где пасутся золотые ослы и Тримальхион устраивает роскошные пиры.

Герои подошли поближе и увидели двух монахов, сидящих на траве. Они о чем-то спокойно беседовали тихими и приятными голосами, иногда негромко смеясь. В их глазах читалась святость и горечь Соломоновой мудрости, но они уж точно не были несчастными.

— Мейстер Экхарт, мессере Нери, я рад вас видеть и горячо приветствую вас под этим уходящим солнцем. Познакомьтесь с моими друзьями — мессере Босх и герр Брант — вежливо приветствовал старых знакомых, к которым он испытывал глубокое уважение и почтение, подобное братственному, Эшлер.

— Добрый вечер, друзья, присядьте рядом с нами, полюбуйтесь закатом. Забудьте о корабле, ибо капитана там выбирают голосованием, а матросов — по кумовству, — спокойно ответил мессере Нери, всматриваясь в золотистые лучи уходящего солнца.

— Не стоит осуждать их, брат Нери, прости им Господь, ибо не ведают что творят, — задумчиво сказал Экхарт. — Они живут самой страшной жизнью — вечной и без Бога. Лучше жить в аду с Богом, чем в царствии небесном без Него. Посмотрите, сейчас вырастет лунное дерево. Его всегда узнают по плодам его. Затем все станет правильно.

Солнце ушло за горизонт, забрав с собой нежный золотисто-алый шелк, расшитый жемчугом небес. Наступила тьма, обнажив, блестящие звезды, по которым эллины искали путь домой, а философы — к мудрости. Геката царствует в этих владениях, ибо тьма — сильнейшая стихия, ведь в ней вещь сливается с тенью. Дочь ее, Селена, начинает свой колдовской обряд. Загорелась луна едва видимым синим пламенем, испуская ртутные лучи, смешанные со светом звезд в серебро, падали, подобно каплям дождя на землю. Падали бесшумно, словно вливаясь в природу вещей, отравляя все светлое, жаждущее жизни ради торжества мрака, покоя и тишины.

Из земли, пронзив корабль в центре, выросло ветвистое мертвое дерево. Кора прогнила насквозь, покрылась мертвыми грибами, поросла истлевающим мхом, напоминая своим видом одряхлевшего старика, ветви сухие и крючковатые, безобразные, как у страшных ведьм из детских сказок. Дерево росло, тянулось к свету, впиваясь корнями в землю все глубже и глубже.

В кроне дерева лежал череп Адама Кадмона, озирающего свои владения пылающе — красным взором, исполненным злобы, алчности, зависти, сластолюбия. Венец творения венчавший его — сгусток тьмы из душ, не пожелавших выйти из пещеры Платона. Души вопили, рычали, бранили все, что попадало им на глаза, но чаще всего они со скрежетом и злобой повторяли одно слово: «ignorantia[2]», издавая при этом громкий свист и хлопая в ладоши.

Началась жатва. Люди продолжали гулять и веселиться, но дерево стало давать свои плоды. На ветки слетались вороны и стервятники, любящие делить наследство и пировать за вечный покой своих отцов. Магическим образом на деревьях стали вырастать сочные плоды — черепа, а сами ветки обрастали изможденной болезнями и заботами плотью, на которую с величайшей охотой бросались падальщики. Корона Адама увеличилась в размерах от стекавшихся новых душ, усиливая громогласную брань, стоны и жалобы, разносившихся по всему миру.

Отважный капитан не отпускал штурвал корабля, предпочитая скорее погибнуть, чем бросить команду и экипаж на произвол страшной бури, до которой никому нет дела. Капитан был слеп, как Фемида, но держался на своих призрачных ногах, сотканных из кровавого полотна, весьма твердо и неуступчиво, как могучая крепость Бастилия. В строгом, сером от пыли сюртуке, в изорванной блестящей треуголке с позолоченной кокардой, капитан вдохновлял громкими речами свою команду, уверяя, что все будет прекрасно и они плывут верным курсом. Затем капитан отдал приказ всем стать счастливыми. Под шум песен и речевок команда отправилась исполнять приказ капитана, сражаясь за то, что у каждого — свое — за счастье.

Наблюдая за кошачьей свалкой команды, за вакханалией и сомнамбулической тоской экипажа, которая веселится ради забытья, капитан улыбался и радовался. Заметив, на вершине Эшлера, он приветствовал его снятием треуголки и громким криком:

— Все готово, милорд! Завтра повторится все, как встарь!

Эшлер ответил ему поклоном, а затем повернулся к Луне и своим собеседникам, собиравшимся уходить. Мейстер Экхарт и мессере Нери отправились отдыхать, ибо сон одолевал их тела, хотя дух протестовал. Герр Брант и господин Босх ушли равнодушными; такое зрелище они видят каждый день. Меняются только костюмы и лица, а души уже сочтены. Эшлер остался один.

Самое страшное, когда вглядываешься в море, в пучину черной воды, где плавают люди, зовущие друг друга, кричащие, молящие о помощи, об убийстве — спасительном прекращении муки — одиночества. Эшлер вглядывался в их лица, где читалась их судьба, слепленная из пороков, так как ни на что иное они не способны. Этот живой мусор был выброшен экипажем ради скорости, ради быстроты, ради собственной желанной свободы. Они выкидывали всех без разбора — детей, женщин, стариков, инвалидов, священников, торговцев, сумасшедших, ученых –ради того, чтобы заполучить милость и награду капитана, обещавшего им бессмертие и всепрощение, называемые ныне — успех или самореализация — на деле, кормление вод Леты и обитающих там демонов собственными собратьями-людьми. Эшлер знал, что хуже всего на свете. Он знал самый страшный грех. Он помнил свое самое гнусное преступление, за которое он и попал на службу к Люциферу.

Уснувший в темноте под бой часов,

Ушедший за порог без слов!

Скажи сейчас же, отчего нет стука

В сердце? Ужель тебя убила скука?

«Как дети весел был, мечтал и дрался

Каждый новый день — веселья карнавал,

Где я, взрослея, Амора наслаждения познал,

Но за любовью так и не угнался.

Суставы вывихнул мне мир жестокий

Тяжелою сталью сдавили мне грудь,

И Бог изгоев — среброокий,

По венам пустил мне бездушную ртуть».

Я за друзьями гнался, истратив свои соки,

Лишь ныне понял я, что все мы — одиноки.

Круг второй. Сломанные часы

— А вот и наш предатель, как дела у Пфеннига? — с ядовитой ухмылкой спросил Артур.

— Герр Шопенгауэр, я хоть и являюсь вашим почитателем, однако, полагаю вам незачем так язвить человеку, который не имеет отношения к вашим любовным неудачам с матерью, — ответил пожилой мужчина, с трудом произносящий слова из-за челюстного протеза, раскуривая при этом сигару.

— Вот, так мне и платят редкие и благодарные ученики — запоминают все, что я говорю. Открытия этого ученого никогда не будет полностью понято, а почему? Да потому, что принцип удовольствия влечет к себе наши желания, то есть Волю в объективации. Так, как ваши дела, предатель?

— Вы и сами все прекрасно знаете, Артур. Все повторяется вновь и вновь, как в стихах русского классика, — с легкой горечью ответил Эшлер.

— Неужели вам больше не доставляет радости наблюдать за страданиями этих ошибок природы, жертв полового инстинкта? — спросил Шопенгауэр.

— Одну и ту же вещь можно рассматривать с разных точек зрения. Все самое главное я могу найти в себе, так к чему мне волноваться из-за этих ничтожеств? — с презрением в глазах, оживленных воспоминаниями, ответил Эшлер.

— Да, интеллектуалы всегда были лучшими пациентами. Их даже не надо анализировать, так как при овладении навыками интроспекции, при склонности ума к самоанализу, они способны сами себя подвергнуть процедуре. При этом, главное — либидо, устремленное к передачи ноши потомству, выражает фундаментальный инстинкт к смерти. Увы, мои ученики оказались неспособны принять эту истину.

— Ваши ученики — болваны. Смерть — вот ради чего стоит жить, а без нее нет никакого смысла жить, поэтому эти олухи выдумали себе заботливого боженьку, чтобы жить и тут, и там. Главное — ослабить путы воли к жизни, ограничить себя желаниями, иначе наступит духовная смерть… но кого это волнует?!

— Сыграем в шахматы, герр Шопенгауэр?

— Охотно, герр Фройд.

— Я покину вас ненадолго. Приятной игры, — сказал Эшлер и откланялся обоим.

В черно-красном плаще с серебряным подбоем, ровной, степенной походкой в дождливый и туманный день, накрывший ненавистный и полный таинственности Альбион, Эшлер направлялся в знакомое поместье, где собрались его старые друзья. Он обещал их навестить после окончания Великой войны, но из-за множества новеньких, ему пришлось задержаться. Люди страсть как хотят умереть… они еще не поняли, что смерти нет… лучше им об этом и не знать.

Столетия не смогли разрушить это поместье, находившееся вдали от сутолоки и спешки городской жизни. Только виноград, растянувшийся вдоль стены правой части усадьбы, напоминал о тех славных временах, об историях, происходивших здесь. Конечно, истории не были бы полны и исчерпывающи, если бы не бородатый мох — дух мудрости всякого старого здания при нехватки рабочих рук. Без веселого нрава, без цветущей молодости и свежести поры Диониса, не руководимой седобородой мудростью, невозможно представить себе блаженную и размеренную жизнь. Пресытившись играми высшего общества, погонями за приключениями и фаворитами, утомленное тело во всем слушает душу, устремляясь к теплому очагу, рядом с которым язычки пламени согревают преданное сердце, верную душу той, с кем вознамеришься разделить одиночество, кто окажется милее всего парламента или сената; кто будет ждать тебя, засыпая возле окна, тревожась, если опаздываешь. Ведь тот, кто любит, обязан разделить участь того, кого он любит. Торнфилд стал маленьким оплотом угасающей любви на Земле, и поэтому всем его обитателям посчастливилось переместиться на другой берег Стикса.

С порога Эшлер почувствовал как тепло домашнего очага окутало его приятным и мягким дыханием уюта, словно все заботы остались за дверью, среди туманов и кошмаров Альбиона. Ласково и приветливо Эшлер был встречен пожилой женщиной, весьма интеллигентной, обладавшей безукоризненными манерами.

— Добро пожаловать в Торнфилд, герр Эшлер. Мы чрезмерно рады вашему визиту. Вы так давно не были у нас, и сейчас явились как раз к ужину в кругу семьи и друзей.

— Благодарю вас, дорогая миссис Фейрфакс. Целую вечность вы с вами не виделись. Что ж, давайте не будем томить почтенную публику. — Эшлер нежно обнял миссис Фейрфакс, как своего близкого родственника. Миссис Фейрфакс явно не ожидала такого порыва чувств, но была ему очень рада.

— Не волнуйтесь за это. Проходите в гостиную, — сказала миссис Фейрфакс, — Гости уже ожидают, но предупрежу вас о том, что мистер и миссис Рочестер задерживаются по причине проводов маленькой мисс.

В небольшой уютной гостиной за праздничным столом в приятной беседе проводили время два молодых джентльмена, которые не сразу обратили внимание на вошедшего гостя. Они шутили и смеялись, хотя при жизни не могли быть знакомы, даже не помышляли о такой возможности. Один из них служил журналистом, работал в Ост-Индской компании, когда Британская империя прогнала прочь Наполеона, желавшего сделать то, что сама Британия творила вот уже пару столетий — выжимала соки из своих колоний. Другой мужчина разговаривал при жизни на французском языке, служил летчиком, и был сбит одним из своих почитателей. Теперь же они, словно забыли невзгоды мира, начав жизнь заново, шутили и смеялись. Все равно они остались такими, какими были всегда: влюбленными в жизнь, в жизнь чистую, не омраченную глупостями, имеющими столь роковые последствия.

— Ну надо же, вы только поглядите, мсье Эшлер здесь! Не прошло и двух мировых! — радостно воскликнул Антуан.

— Добрый вечер, сэр, мы как раз беседовали о рождественских историях, пересказывая друг другу небольшие рассказы. Рад вас видеть, вот только никак не привыкну ко времени здесь, ибо его нет. Занятное дело, не правда ли? — с улыбкой приветствовал Эшлера Уильям.

— Добрый вечер, друзья мои. К несчастью, мы не виделись целую вечность, и я рад, что сейчас, пусть и ненадолго, я смогу насладиться вашим обществом. И вы говорите о Рождестве, позвольте мне присоединиться? — приветствовал Эшлер своих давних друзей.

— Разумеется, друг мой, мы обсуждаем добрые дела, и мистер Теккерей считает, что человек способен на доброе дело, но оно его тяготит, а точнее — за него не надо себя винить, не надо испытывать неудобства, и прибавим к этому желание казаться лучше других, желание причинить боль своей жизни другому человеку, то мы получим большинство, если не все тщеславные стремления. Как тут не выбежать на Трафальгарскую площадь и не закричать, что есть сил: «O tempora! O mores! Vanitas vanitatum! Credo quia absurdum!»[3] Затем, разразиться гомерическим смехом, встать с колен, поправить сюртук и пойти взять займ на кисет табака и бутылку кларета. Я же, в свою очередь, полагаю, что зорко одно лишь сердце, которому редко удается заглушить холодный расчет расписания, предписания, правила или закона. Мне кажется, что человек устремлен к комфорту, а добро и зло он воспринимает уже не как противоположности, но сквозь призму комфорта, как золотой середины он считает и добро и зло одинаково вредными, бесполезными, и даже относительными, ведь неважно на какой именно стороне луны находится добро или зло, если важно, что сама луна — это зло. Злом также, человек полагает все, что невозможно посчитать, поэтому он и решается оставить слова «любовь», «честь», «верность», но пусть они будут лишены своего смыла и спрятаны за стекло витрины — кто хочет — пусть покупает, ведь теперь все можно посчитать, обо всем можно отчитаться, ведь все самое страшное мы тоже рассчитали, и выдаем порциями.

— С вашего позволения я выскажу свои соображения. Я полагаю, что человек — это существо испорченное цивилизацией, создавшее себе двуличие, обращенные к единственно верной сути человека — к бессмертию. Однако, примечательно то, что человек стремится к бессмертию благодаря лучшему стимулу народов — страх и страсть. Люди обожают тех, кого боятся, кто возбуждает в их душе определенные струны, играя на них без всякого позволения, без всякого разрешения, с силой отбирая это право. Картина становится тем изящнее от моментов, когда люди начинают ненавидеть своих лидеров, вождей и авторитетов. Первыми из которых, выступают родители. Именно их игра на струнах неокрепшей души задает последующий тон, и тон этот всегда двойственный, всегда оставляющий шрамы, и никогда он не разрешится в нечто благое. Почему он этого не сделает? Все очень просто: добро, зло, благо, вред — это лишь две части великого мироздания, огромного мира сплетений нитей Фортуны, Мойр и Ариадны. Ни один из бессмертных не в силах распутать этот клубок, который сжимает и душит всех, кто в него попадает. Стремлению к наслаждению, к удовольствию, исполнено противоречий, так как всех наслаждений мира не хватит на всех, и признаемся, что часть из них существует лишь при страдании других. И, дабы не утомлять вас, я подведу свою мысль к завершению, увенчав ее терновым венцом с увядшими редкими голландскими розами, называемые мною «кровь ночи». Человек не может быть счастлив, если он никогда не убивал в себе часовщика, если никогда не вступал на тропу Эдипа. В общем, человек не должен быть. Человечество — пустое слово, и сердце приводит нас лишь к тому, о чем можно сказать.

— Полагаете, что человек лишен стремлений? Ему неведомо счастье и радость? — мягким голосом с сильной интонацией, уверяющей в справедливости сказанного, спросила хозяйка вечера, войдя в залу. Гости горячо приветствовали кроткую и добрую миссис Рочестер. Редкая возможность встречи усиливает радостное чувство от самой встречи. Здесь нет усталости, нет забот, нет суеты, которые могли бы нарушить спокойствие этого дома и его обитателей. И столь жаркий спор о предмете крайне серьезном, наполнил атмосферу свежим, бодрящим притоком жизни, подлинной жизни, ощущаемой лишь особым сердцем.

— Помилуйте, леди Рочестер, человек лишенный стремлений — это живой человек, а мы касаемся несколько иной точки зрения. Человек не может лишиться стремлений, а точнее — они не выпускают его из своих лап. Замечу, мою любимую иронию: каждый создал своих чудовищ, сковал свои цепи сам, благодаря, кстати, счастью, ведь иначе, никто бы к нему не стремился, — ответил с подобающей почтительностью Эшлер.

— Тогда все мы согласимся с тем, что наивысшее счастье нам доставляет мысль и чувство, что нас где-то ждут и любят, где среди огромного равнодушного мира, есть особенный уголок, связывающийся с вами какой-либо историей, понятной лишь вам двоим.

Ответ был незамедлительно вознагражден аплодисментами и одобрительными улыбками. На этой приятной ноте была достигнута, если не истина, то гармония, связующая воедино даже самые непохожие взгляды. Таково могущество Рождества!

Серые дома, украшенные цветными вывесками, требовавшие немедленно приобрести зубную щетку, автомобиль и курсы нравственности с практическими инновационными методиками. Кстати, автор этих методик, Генрих Инститорис пользовался немалым уважением среди почтенных матрон, которые только и мечтали отдать свое чадо куда-нибудь подальше, ведь курсы нравственности очень утомляют, особенно после флирта в театре, неудачного свидания в кафе, и полным фиаско в браке. Как оказывается, мир меняется, а человек упрям: то спорит о тени осла, то при каждой глупости своей ссылается на Канта, то вытворит что-нибудь эдакое, например, создаст партию или сообщество, которое будет поносить все другие сообщества за деньги. В целом, город жил своей обычной жизнью: мужья изменяли женам, пока те посещали курсы благочестия или «как стать лучшей мамой», на которых они флиртовали с чужими мужьями. Иные просто напивались алкоголем или задыхались от опиума под громкие крики осуждения со стороны любителей спорта, а ведь раньше они дружили, и после занятий физкультурой шли в трактир обсудить проблемы политики и правоту Маркса или Кейнса. Были и любители искусства, которым было тесно в этом мире, и потому они спешили в иной, но, к несчастью, в ином мире выставками не интересуются, равно как и модерном. Город кипел жизнью, пестрил идеями, расцветал в свободе мысли и слова, но главное — все были счастливы, всем находилось место под неоновым солнцем и синтетическими кабелями.

На перекрестке рядом с зданием городской администрации, кафедральным собором и кварталом красных фонарей Эшлер ждал городского управителя, своего старого знакомого. Все дороги приводили к центральной площади. Здесь собирались горожане после работы, после лекций или уроков, встречаясь с друзьями, ради досуга. С одной стороны, священники раздавали листовки, как раньше раздавали индульгенции, о спасении души, и фанатики через громкоговоритель проповедовали скорый конец света, осуждая всех, кто не в их пастве. Устав от проповедей, закончив рабочий день, служители снимут свои рясы, и каждый направится в бирхаус с друзьями или в сторону квартала красных фонарей. Горожане привыкли к этому и не осуждают человека за то, что он просто хочет повеселиться и отдохнуть от рутины.

С другой стороны юноши и девушки устраивали бесплатное огненное шоу или играли песни любимых исполнителей. Никто никому не мешал, и каждый отдыхал как ему нравилось. Сложнее было тем, кто не умел радоваться жизни, тем, кто любил власть и слишком сильно вжился в роль члена общества. Они-то и пополняли ряды фанатиков всех областей, чем вносили беспорядок. Жизнь непростая штука, и надо быть канатоходцем, чтобы пройти ее достойно и без сожалений.

Теплые огни фонарей освещали город, который теперь обходится без солнца. Спала жара и воздух наполнился летней прохладой, освежающей утомленных от жары людей. Желанная тень, желанный уют, желанный вечер! Среди толпы Эшлер увидел молодого человека в черной одежде. На лице он носил респиратор, а глаза — черная бездна с темной кровавой лентой в центре. Юноша приближался к Эшлеру, и каждый его шаг запечатлен мощной подошвой, которую носили все, кто хотел быть самим собой. Эшлер учтиво поклонился Юноше. Юноша, приблизившись, ответил ему крепким рукопожатием:

— Ловишь день, братец? — спросил Эшлер

— Разумеется, надо помнить о смерти, иначе в чем смысл жить! Здравствуй, пришел проведать как идут дела?

— Да.

— Пойдем, у меня намечается встреча, на которой и тебе будет интересно поприсутствовать. Лучшее время и место ты выбрал, чтобы увидеть что к чему. Уверяю тебя, все у нас прекрасно.

Заседание администрации города происходило, по старой традиции, на кладбище. Все собрались к полуночи у склепа, где покоились представители династии основателей города. Их было немного, но все они занимались оккультными науками и магией. Склеп же представлял собой композицию из небольшого розария голландских черных и алых роз, растущих вдоль тропинок, усыпанных сухими ветками и опавшими листьями, создающими оккультный символ власти принцев Ада. Сам склеп представлял собой массивное сооружение со скатной черепичной крышей, на которой покоилась крылатая тварь — горгулья, охраняющая вход от посторонних. Над входом построено череповидное окно, глаза которого оформлены красной стеклянной мозаикой, а по бокам мирно дремали барельефные летучие мыши. Рядом с дверными створками стояли колонны, увенчанные черепами с воронами, равнодушно смотревшими вперед черными глазами.

Управитель города приказал привести жертву. Молодой юноша, истощенный пытками и голодом, уже не оказывал никакого сопротивления, покорно ступая по воле судьбы сильных мира сего.

— Граф Мильтон, мы договаривались о прекращении пыток — спокойно произнес Эшлер, однако, зрелище пыток всегда оставляло в его душе необычное чувство, что доказывалось помрачением его взора. При виде пыток, смертей, убийств там, где не нужны глаза, чтобы видеть, они чернели изнутри, будто отмирая, в нежелании смотреть на свет.

— Это не пытки, милорд, это — еще не пытки. Эти шрамы и увечья — его страсти. Все, чего он желал, оборачивалось для него кошмаром, и все потому, что творилось его близкими: родственниками, супругами, друзьями во имя добра, ради его же блага. Ведь каждый лучше всего знает как выжить, не имея смысла жить, и каждый чтит священным долгом передать свое знание другому, что, почему-то, приводит к непредсказуемым последствиям. Мои любимые события, например, самоубийства — радикально — раз и готово. Вся сокровищница советов и правил вместе со всеми методами пыток, начиная от психологических, заканчивая, физическими издевательствами — все пропадает понапрасну. Не оценило потомство мудрости предков. Вот и этот юноша, тоже не оценил, и его… изувечили, изуродовали, но он живет. Его-то жизнь нам и нужна. Кровь — это жизнь. — С блестящей актерской игрой, выдававшей все его маниакальные черты неординарного гуманиста и циника, а также изумительно выразительной плавной речью слуги и друга, ответил Мильтон, обожавший свою работу.

— Ты придумал новый способ времяпрепровождения, граф? Расскажи мне