Марк Перовский

Бездна

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Дизайнер обложки Katherine Lam

© Марк Перовский, 2018

© Katherine Lam, дизайн обложки, 2018

Бездна поглотит всех. Она — вместилище пороков и страхов, погибших надежд и разбитого будущего. Там живут те, кто в силах решать, кому жить, а кому умереть.

И, кажется, только один человек на всей бренной земле может видеть, как они поглощают весь мир.

И, к сожалению, он не знает, что со всем этим делать.

Но понимает лишь одно: Бездна поглотит всех.

18+

ISBN 978-5-4490-5425-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Бездна
2. Предисловие от автора
3. Глава I
4. Глава II
5. Глава III
6. Глава IV
7. Глава V
8. Глава VI
9. Глава VII
10. Глава VIII
11. Глава IX
12. Глава X
13. Глава XI
14. Глава XII
15. Глава XIII
16. Глава XIV
17. Глава XV
18. Глава XVI
19. Глава XVII
20. Глава XVIII
21. Глава XIX
22. Глава XX
23. Глава XXI
24. Глава XXII
25. Глава XXIII
26. Глава XXIV
27. Глава XXV
28. Глава XXVI
29. Глава XXVII
30. Глава XXVIII
31. Глава XXIX
32. Глава XXX
33. Глава XXXI

Предисловие от автора

Эту книгу я писал дольше всех остальных своих произведений и, как мне кажется, не зря. В ней я собрал все свои мысли и чувства, рассказал о том, что думаю на самом деле о дружбе, любви, жизни и смерти. Каждое слово, каждая реплика главного героя — это моя реплика, потому что я писал этого персонажа с себя. Он неидеальный, в нём много недостатков и большое количество грехов, лежащих на душе.

Данное произведение — самая большая и объёмная работа последних лет. В ней собраны все события последних месяцев 2017-го года и начала 2018-го. И связаны эти события с моими друзьями.

Именно им и посвящена эта книга. И я надеюсь, что она понравится и всем остальным, кто решить узнать, что же скрывается под обложкой.

Тому, кто значил для меня всё.

«Свобода — это возможность выбирать, отчего тебе будет больно».

Глава I

Первый снег был для меня символом смерти. В ноябре, когда с серого неба только начинают падать первые влажные хлопья снега, превращающиеся на следующее утро в грязь и слякоть, умирают чаще всего. Сколько лет я наблюдал эту странную закономерность, сколько раз приходил на чьи-нибудь похороны на старом кладбище, где даже не было именных надгробий — одни деревянные кресты да могильные холмики, — сколько мне было тошно смотреть на до ужаса бледные лица мертвецов. Но каждый раз я повиновался незримому ведению сердца и продолжал идти по этому колесу Сансары словно заворожённый… красотой погибели.

И в тот день, когда всё начало меняться, я вновь заглянул смерти в глаза. И едва смог отвести взгляд.

Кто бы мог подумать, что обычная прогулка в лесу может обернуться чем-то ужасным? Кто бы мог подумать, что это запустит ту цепь событий, за которую мне стыдно больше всего в моей жизни? Никто.

Я бежал по лесу вот уже несколько минут, но погоня не отставала. Дыхание сбилось, лёгкие, да и всё тело одеревенели, морозный воздух обжигал изнутри, но остановиться я уже не мог себе позволить. В тот момент мне пришлось сделать выбор — своя жизнь или жизнь другого.

Перед глазами всё ещё всплывал помутневший от адреналина в крови образ мужчины, лежащего на холодной земле. Кровь на снегу, на одежде, лице — везде и всюду. Над ним склонился мой старый знакомый — Закари. В его глазах пылал огонь неудержимой ярости, жажды мести. Я наткнулся на них случайно, но именно это и повергло меня и многих других в пучины беспросветного мрака.

Закари убил мужчину прямо у меня на глазах, просто воткнул нож в горло, затем в живот, медленно потроша свою жертву. Я стоял поодаль, надеясь, что тот меня не заметит, но стоило мне сделать шаг назад в надежде скрыться, забыть о том, что видел, как предательски хрустнула под ногой иссохшая ветка. Закари обернулся и тут же кинулся на меня.

И теперь мне оставалось лишь бежать всё дальше и дальше, вглубь леса, молясь всем известным богам о том, чтобы в этот несчастный ноябрьский день я остался в живых.

— Стой! Стой, я тебя всё равно достану! — кричал он мне откуда-то сзади. Его голос срывался, ужасно хрипел, но жажда жизни была сильнее, и с каждым его словом я будто бы ускорялся. Вокруг всё превращалось в одно сплошное пятно серой грязи, но передо мной, вдали блестел слабый огонёк — то ли галлюцинация, то ли свет цивилизации.

— Хватит! Я тебя не трону! — продолжал он кричать, но я не поддавался на этот дешёвый трюк. Мы оба знали, что он убьёт и меня, чтобы больше не осталось свидетелей.

Каждая минута погони растягивалась вплоть до вечности, я выбивался из сил, и где-то в голове промелькнула мысль о том, что мне суждено умереть прямо здесь и сейчас.

Однако пробежав ещё несколько метров я почувствовал как гравитация с огромной скоростью потащила меня вниз.

Удар.

Ещё удар.

Холодная земля крутого обрыва оказалась жёсткой, с торчащими корнями многовековых деревьев, с грязью и снегом, заваливающимся за шиворот и даже в рот. Я катился вниз несколько секунд, после чего на пару мгновений наступила тьма.

В то мгновение обезоруживающей пустоты и тишины я только и мог думать, что о смерти. Она была везде, всегда, она была частью нашей и без того невеселой жизни, как, например, покупка дома или рождение ребёнка в новоиспечённой семье. И ошибкой человечества было лишь её непринятие, отказ верить в то, что смерть может быть где угодно: за каждым углом и в каждой тени, в стакане с вином и даже в обычной прогулке по лесу. Я не знал, могу ли принять смерть такой, какой она предстала передо мной, но мне больше ничего не оставалось. И когда я уже готовился умереть от потери крови, от разрыва сердца беспощадным ударом ножа, от болевого шока — от чего угодно, — мне вдруг захотелось открыть глаза и в последний раз посмотреть на то, каким мир проводит меня на тот свет.

Закари стоял надо мной, даже в полумраке оврага, в который я свалился, было видно, что он весь перемазан в крови, а в его глазах горели страх и ненависть. Два странных чувства совместились в нём, и я его понимал и в один момент даже был готов простить его, но тут же вспомнил, зачем он навис надо мной.

— Я же сказал тебе не бежать, — измученно помотал головой он. — Почему ты никогда меня слушаешь?

Закари отошёл на несколько шагов и отвернулся, словно давай мне шанс сбежать вновь. Я же просто сел и, немного отойдя от головокружения, посмотрел на него.

— Потому что ты никогда не предлагаешь ничего хорошего, — прошептал я, и мой хриплый голос потонул мёртвым эхом в кронах деревьев.

— Ничего хорошего… — вздохнул тот и из-за плеча глянул на меня. — Что правда, то правда. Посмотри на меня, Адам. Кем я стал? Что я делаю с собой и что собираюсь сделать с тобой? Это не я, мать меня не такому учила. Не учила убивать и причинять боль. А теперь… она вряд ли бы мной гордилась. Как думаешь?

Его голос дрожал.

— Твоя мать мертва, Зак, — прошептал я, пытаясь встать. Опершись на одно колено, я исподлобья смотрел на его широкую спину, скрытую под тёмно-серым пальто. — И ты думаешь, ей не всё равно на то, что ты делаешь? К чему эта лицемерная исповедь?

— Моя совесть. Она во мне говорит, — он повернулся ко мне полностью и, не сдвигаясь с места, буравил меня маленькими глазками.

— Тебе стыдно?

— Очень. Но исправить уже ничего нельзя.

— Можно, — я сделал усилие и встал на обе ноги. Голова вновь закружилась, но так же быстро пришла в норму. Мы стояли и смотрели друг на друга. Стояла тишина.

— Что нужно сделать?

— Для начала скажи, какого чёрта ты зарезал того парня.

— Он был должен денег. Много, — он грустно рассмеялся будто ему рассказали анекдот. — А я как дурак теперь стою здесь и думаю, кто же отдаст мне эти деньги.

— Похоже, никто.

— Ты же понимаешь, что мы не будем стоять и болтать так вечно? — вдруг серьезно спросил Зак.

— Понимаю, — вздохнул я и окинул взглядом овраг, в котором оказались. Он был крутым только с одной стороны, а значит у меня был шанс убежать снова, однако сил уже не было. — Что ты хочешь?

— Я не могу оставить тебя в живых, — в его руках блеснул окровавленный нож. — Уж прости.

— А я не могу умереть сегодня, — таким же усталым голосом ответил я. — Уж прости.

— Вот и посмотрим, на чьей стороне удача.

Закари медленно двинулся на меня. Я не знал, что делать — то ли вновь бежать, то ли сражаться до победного конца. В любом случае он бы не отстал от меня до конца дней своих, понимая, что у меня в голове теперь была информация, которая может уничтожить его. Поэтому нужно было закончить этот ужасный эпизод своей жизни — резко и беспощадно.

Вдруг Зак ускорился и поднял нож. Он непроизвольно скалился и сдерживал животный крик, и чем ближе он был, тем больше во мне уверенности в том, что фортуна мне благоволила в тот день.

Как только он оказался возле меня и уже собирался нанести удар, я выставил правую руку перед лезвием, и спустя секунду кисть пронзила ужасная режущая боль. Кровь текла по руке, окропляя мою одежду алым, и именно вид крови на руке, вид того, как из меня начинала уходить жизнь, дала мне сил, чтобы нанести кадр другой рукой и выбить нож из рук моего бывшего товарища.

Я ударил Зака по лицу, и тот отшатнулся, оставив нож в проткнутой руке.

— Ах вот как? Ты оказывается и драться умеешь? — с едким сарказмом в голосе спросил тот. — Ты же всегда был хлюпиком и размазнёй, какие тебе драки, тем более против меня. Помнишь ведь детство, а?

— Я всё помню, — сквозь зубы процедил я, мысленно мечтая отрубить пульсирующую от боли руку. А помнить было действительно много чего. И драки после школы, где самых слабых выставляли против сильных, посещения школьного туалета вниз головой, еда, кинутая за шиворот в столовой — всё это в своё время сильно разобщило всех нас, и во мне остался неприятный след, чёрная перманентная тень на душе, которую уже не смоешь. Я ненавидел насилие и всё, что с ним связано. А теперь, когда мы все выросли и взгляды наши изменились, мне пришлось убивать того, кто в детстве постоянно избивал меня.

— Думаю, в тебе играет месть, — хищно улыбнулся Зак. — Давай, отомсти мне за всё.

— Я не хочу тебя убивать, — ответил я, но в то же время понял, что это мой шанс не только спасти себя, но и совершить акт мести. Теперь наша странная дружба, начавшаяся после окончания средней школы, казалась мне роковой ошибкой, которая теперь заставляла делать ужасные вещи.

— Придётся, Адам. Другого выхода нет. Иначе я убью тебя.

— Неужели мы настолько друг другу мешаем?

— Похоже на то, — пожал плечами Зак. — Но ты всегда был занозой в заднице, Адам. Я тебя всегда ненавидел, и ты это знаешь.

Но я не знал. Наша дружба теперь рушилась на глазах, и этот человек всё больше и больше падал в моих глазах, а жажда убийства росла с каждой секундой. Он взвинчивал меня. Взвинчивал, чтобы я сломался.

И у него, к сожалению, получилось.

Я вновь посмотрел на правую руку и, глубоко выдохнув, чувствуя, как дрожат лёгкие, резким движением вынул нож. Боль во второй раз проникла запястье, но мне было уже плевать на это — мне хотелось лишь смерти, которую отчего-то любил больше, чем жизнь.

Я бросился на Закари неожиданно — до того резко, что даже он не успел среагировать и увернуться от удара. Нож попал в живот, и я не отказал себе в удовольствии провести немного ниже, дабы обнажить его подлые внутренности. В тот миг мне казалось, что вместо здорового организма там была лишь гниль и зловоние, ведь такой человек, как он не мог быть хорош даже внутри.

Он рухнул на холодный снег. Кровь сочилась из огромной дыры в его животе, стекала на землю, окропляя пальто. Он смотрел на меня, потом на рану, затем снова на меня.

— А ты не так плохо справился, друг мой, — улыбнулся он в последний раз, обнажая измазанные кровью зубы, готовясь плеваться ею.

— Не друг ты мне, Зак. И никогда им не был, — с металлом в голосе ответил я, вытаскивая здоровой рукой нож из его уже слегка обмякавшего тела.

— Я тоже так думаю.

Я поднялся. Смотрел на него сверху вниз, как он того и заслуживал. Но вдруг что-то изменилось. Воздух стал ещё морознее, настолько, что ветер пробирал до костей и никакое пальто не могло спасти от этого. В нос ударил запах гниения, и мне на миг показалось, что я схожу с ума.

Но всё это было в реальности.

Из тьмы деревьев на меня глядели два сияющих жёлтых глаза. Огромный чёрный силуэт прятался за тонкими соснами, словно выжидая чего-то. В позе огромного монстра не было агрессии — лишь интерес. Чудовище перевело взгляд на умирающего Закари, и я медленно попятился в сторону пологого склона, откуда смог бы выйти из треклятого леса. Страх нарастал с каждой секундой, ведь кроме меня, похоже, никто не видел это отродье.

Вдруг чудовище сделало шаг вперёд, обнажая тонкую лапу с сияющими во тьме неестественно длинными когтями. Раскрылась пасть, и на меня навалился тяжёлый аромат гнили. Огромные неровные клыки блестели в полумраке.

«Падальщик, — подумал я».

Оно сделало ещё шаг, и тогда мне показалось, что стоит начать бежать. И я побежал по склону, вверх, к цивилизации, где меня хоть кто-то мог защитить или хотя бы дать хрупкое ощущение безопасности, но драться с этим монстром мне не хотелось, не хотелось вновь отбирать чью-то жизнь ради своей, по большей части, ничтожной.

Я услышал позади себя душераздирающий крик Зака. Он был действительно в ужасе, его убивала боль, кровь и внутренности, вываливающиеся из его тела; ненависть и страх перед законом, стыд и жалость к самому себе. Он умирал, а я бежал прочь, пытаясь выбросить этот ужасный крик из своей головы, но ничего не получалось — он навсегда въелся в память как напоминание о собственной жестокости и внутренней слабости.

Я выбрался из оврага и бежал на свет, что виднелся из-за деревьев вдали. Знал, что там был наш старый городок, в котором мы оба выросли и в котором двое из него погибли в тот роковой день.

Когда я выбежал из леса, то тут же рухнул на холодный снег и, положив руки на лицо, понял, что они в крови. В моей, в крови Зака. Я стал убийцей, и теперь на мне лежал огромнейший груз, которой мог и не потянуть, ведь отнимать жизнь порой бывает так просто, но жить с этим оказывается в разы сложнее.

В тот день я впервые увидел Жнеца.

Глава II

Никто никогда не узнает об этом. Всё, что произошло в тот роковой день в лесу, все смерти и вся кровь, что теперь несмываемым пятном осталась на моей душе и руках, все крики отчаяния и тёмная красота погибели — всё это теперь там. В обычной жизни не место этому, не здесь, не в этом веке и даже не в этой Вселенной. Смерть для всех — это слово, вселяющее ужас. Оно заставляет нас бояться себя, других, Бога и молиться ему же ради спасения после того, как умрём. Но так не будет. Кто знает, хочет ли Он видеть нас рядом с собой, таких ничтожных, порочных людей, что прожили жизнь на огромном камне, летящем в бесконечной пустоте и начала времён во тьму обволакивающей бесконечности.

Крик Зака ещё долго преследовал меня. Просыпаясь в холодном поту после очередного кошмара, я стоял на крыльце своего ветхого дома на берегу моря и курил, пытаясь выгнать этим дымом дух того, кто в детстве испортил мне душу. Не было в этом какой-то особой романтики, как мне казалось раньше, когда я был молод. Скорбь не самое хорошее чувство, оно играет внутри словно расстроенная скрипка, на которой пытаются играть грустную мелодию — в ней нет абсолютно ничего, никаких чувств, никакого сожаления или жалости.

С моего двора открывался вид на старый порт, что был вдали от нашего маленького городка: невзрачный, с одним каменным пирсом, к которому дай Бог причалит пару кораблей за весь год. Рыбаки там были частые гости, они приходили с самого утра и сидели там до вечера, пока последний луч солнца не исчезнет с вечернего, по-настоящему тёплого для этого времени года неба. Там всегда было тихо, и мне это нравилось. Шум, гам, толкотня вечно стремящихся куда-то людей — всё это не для меня. Жизнью нужно наслаждаться, её нужно испробовать и изучить со всех сторон, чтобы затем, в старости, с чувством выполненного долга дожидаться цепких объятий смерти. Я часто приходил туда и ходил по пляжу, что находился ещё дальше, за портом. Ступая по мелкой гальке, приятно хрустевшей под ногами, я мог почувствовать себя свободным хотя бы ненадолго. Хотя я и не знал никогда, что такое свобода. Но для меня она была чем-то недосягаемым, эфемерным, ибо понимал, что чтобы стать действительно свободным от этого мира, нужно отказаться практически от всего, что связывает тебя по рукам и ногам.

Привязанности — вот главная помеха на пути к свободе. Они словно цепи охватывают тебя, душат и тащат на дно, мешая наслаждаться жизнью. А для таких людей, как я, привязываться порой бывает слишком опасно. Стоит узнать человека чуть получше, как тут же ещё одна цепь тяжким грузом падает на плечо. И чем больше времени проходит, тем крепче она сжимает горло. Дай ей волю, и она убьёт тебя моментально, даже не задумываясь.

Сколько людей я знал, которые жили без этого чувства, и как им завидовал, когда видел, как они живут. И одним из таких людей был мой самый близкий, единственный живой человек… да и тот ушёл.

«Элизабет, — промелькнуло знакомое имя в голове, — как мне тебя не хватает.»

И я знал, что она, наверное, уже и забыла обо мне. Может, нашла себе новых друзей, которые никогда её бросят, может, нашла любовь всей своей жизни и теперь по-человечески счастлива. Она — святая простота, и мне всегда это нравилось в ней. Хотелось быть таким же, как она — независимым от людей, от мест, от всего материального. Правильно Элизабет говорила в один из наших вечеров:

— Не привязывайся к людям. Это убивает. Люди приходят и уходят, они умирают, лицемерят и забывают. Лучше привязывайся к целям и принципам, Адам, они всегда будут в твоём сердце и никогда не предадут.

И теперь, спустя столько лет, я понимал, как же она была права. Только вот воплотить её совет в жизнь у меня так и не получилось.

Где-то вдруг громко залаяли собаки. Я посмотрел в сторону городка, растянувшегося вдоль огромного пустыря, оканчивающегося кольцом леса, откуда мне пришлось выбираться с боем. Лай усиливался, казалось, кто-то устроил собачьи бои, и в один момент мне даже захотелось посмотреть на это, но я тут же себя одёрнул.

— Это не твоё дело, — буркнул я сам себе, подкуривая сигарету. Спичка потухла прямо у меня в руке, не успев зажечь маленькую порцию смерти, зажатую меж зубов. Я достал коробок и вновь попытался зажечь. Вспыхнул огонёк, и струйка полупрозрачного, но в то же время тяжёлого дыма взмыла ввысь, в такое же серое небо.

Лай всё не прекращался. Это начинало напрягать. Откуда-то слышались разъярённые крики:

— Да заткните вы своих собак!

— Что их там, режут что ли?!

— Угомоните вы их!

Я знал, что этим плевать на других. Обыкновенные эгоисты, ничем не примечательные и серые. Из таких людей и состоит весь мир, вся хрупкая Система, позволяющая этому миру и дальше жить и процветать снаружи, а внутри — гнить заживо.

И вдруг воздух, наполненный неприятным шумом людских голосов и собачьего визга, порвал оглушающий взрыв. Кто-то выстрелил из ружья. Весь город тут же потонул в угнетающей, мёртвой тишине, словно этот выстрел прикончил всех сразу, и я теперь остался один среди горы трупов.

Я выбросил окурок в высокие заросли возле забора и, накинув на плечи зимнюю куртку, запер дом, вышел со двора. Шлёпая по грязному снегу, я шёл в никуда в надежде найти либо того, кто стрелял, либо тех самых собак. Не знал, чего мне хотелось больше: быть загрызенным или застреленным. Но отчего-то оставаться в стороне тоже не представлялось возможным. Кто знает, вдруг это начало чего-то большего?

Я вышел на одну из маленьких улочек, где теплилась тьма и мусор: коробки, мусорные баки, экскременты, которые выбрасывают прямо на улицы, когда выгребные ямы льются через край, вечно пищащие крысы, жующие выброшенную еду — это наш маленький умирающий мир. Проходя мимо домов, сразу и не скажешь, что за высокими заборами скрывается что-то более страшное, чем просто семьи, одиночки, отцы, матери, дети, мертвецы или полуживые люди. За каждой из дверей я видел страх и ненависть перед кем-то. Ненависть в здешних краях — обычное дело, но вот страх… он появился совсем недавно, и никто не почувствовал этого, пока не стало слишком поздно.

Я тоже его чувствовал. Он сидел где-то глубоко в душе и одновременно витал вокруг, нашептывая параноидальные слова: «Нет, нет, они тебя не ждут, уходи! Они боятся тебя так же как и ты их! Ты умрешь, если повернёшь за угол!» И часто этот страх побеждал.

Улица резко оборвалась, открывая взору небольшое чёрное зеркало озера, мёртвым плато лежащим подле высокого частокола леса. Верхушки елей размеренно покачивались на ветру, откуда-то из глубин вылетела стая воронов и с громким карканьем скрылась за горизонтом. Они тоже были напуганы, как и всё живое. Да и живого в этом городе было не особо много.

Озеро было мертво. Лес был мертв. Море, что разливалось где-то за моей спиной тоже было мертво. И только мы, люди, как бельмо на глазу, жили в этих огромных пустошах, где царила смерть и пустота. А заканчивалась эта пустошь только там, где не знали, что такое ежесекундный страх и ненависть.

Со стороны леса, по широкой тропе бежала целая стая собак. Издалека они выглядели как одна и та же собака, только размноженная в много клонов, но стоило им приблизиться на несколько метров, как тут же они обрели детали. Дикий оскал и бегающие бездушные глазки — они выискивали жертву с необычайным упорством, всматриваясь в каждый дюйм пространства. Они остановились возле одной из улиц, на перекрёстке — я стоял возле озера и продолжал смотреть на них, — и стали принюхиваться. На мгновение внутри у меня всё сжалось, сердце пропустило удар, совершенно не хотелось, чтобы они заметили меня. Одного. Совершенно беспомощного.

Но худшее случилось. Один из псов, кажется, овчарка с грязно-бурой шерстью, заметил меня, и обнажив кривые, но острые клыки, начал рычать, а затем и лаять.

— Да заткнутся они или нет?! — донёсся откуда-то раздражённый крик старухи.

«ДА ЛУЧШЕ Б ТЫ ЗАТКНУЛАСЬ, — громогласно пронеслось в моей голове, пока мой испуганный разум перебирал возможные варианты спасения». И только когда свора сорвалась с места и с громким лаем начала преследование, я начал бежать. Ноги утопали в выпавшем пару дней назад снегу, он ещё не успел полностью растаять или смешаться с грязью, а я шлёпал по нему, привлекая ещё больше внимания. Один шаг обернулся для меня быстрым падением в мутную лужу. С мокрой по колено ногой я продолжал убегать, понимая, что абсолютно беспомощен против бешеных собак, уже готовящих свои зубы, чтобы вонзить их в мою хрупкую плоть.

Я бежал сквозь улицы, подгоняемый страхом и громким лаем. Отовсюду со дворов доносились крики уставших от этого жителей, но никто из них не потрудился выглянуть на улицу и разобраться, в чём дело.

— Эй! Помогите! — крикнул я в отчаянии, срывая голос. На мгновение мне показалось, что ещё остался кто-то сердобольный, который открыл бы ворота и впустил бы меня к себе. Но мне только показалось. Люди быстро смолкали, и скоро возбуждённый воздух сотрясали лишь моё громкое дыхание, крики, да собачий лай.

— Умоляю! Откройте ворота! Кто-нибудь! — неистово продолжал орать я, чувствуя, как запершило в горле. Собаки не отставали, даже наоборот, набирались сил и подбирались всё ближе. А у меня оставалось совсем немного сил, и их я решил потратить на побег к морю, на которое ещё полчаса назад смотрел в полном одиночестве, окружённый незыблемой тишиной и спокойствием.

Мозг лихорадочно перебирал варианты, где можно укрыться. Если бы я мог спрятаться в доме, то так бы и сделал, но боялся, что собаки останутся у входа на ночь, ещё один день, и я окажусь заперт в собственном убежище пока не умру. Неприятная бы вышла ситуация. Но на помощь мне вряд ли кто-то пришёл бы — если сейчас никто не решился открыть ворота, то что уж говорить о том, что будет потом.

Я бежал сквозь улицы. Дыхание уже совсем ослабевало. Мышцы сводило от каждого шага. Казалось, я вот-вот рухну лицом в снег и стану обедом для бешеных псов. Но отчего-то у меня ещё были силы, и я продолжал бежать. Жажда жизни — слишком сильная вещь. Она заставляет нас карабкаться по отвесным скалам, играть в «догонялки» со смертью, прыгать в омут опасности с головой, пытаться спасти и себя, и своих близких. Но далеко не каждому дано спастись. И в тот момент мне казалось, что я один из таких.

Как вдруг я почувствовал сильную боль в ноге, сбивающую с ног. Пульсирующий поток отразился в перебинтованной руке, откуда от напряжения снова полилась кровь, окрасив бинты в алый цвет. Искры перед глазами на мгновение полностью ослепили, и я начала падать, не в силах больше бежать, словно на одну ногу кто-то надел кандалы.

А когда я вновь открыл глаза, вдали слышались выстрелы. Поднявшись на окровавленной руке я осмотрелся и увидел недалеко от конца последней улицы мужчину, держащего в руках ружьё. Вокруг него стояли собаки. Вернее, некоторые стояли, некоторые уже лежали на холодном снегу. Выглядело это словно дрессировка, что вот он возьмёт да выстрелит в воздух, отдавая команды. Он словно тренирует их, основываясь на страхе и угнетении, а теперь они ему мстили за годы унижений и приказаний. И ружьё из оружия дрессировки превратилось в оружие смерти.

А потом я потерял сознание, и весь мир стал обыкновенной тьмой, которой являлся изначально.

Глава III

Спустя каких-то три недели моя нога была уже полуживая. Я мог встать на неё, пройти несколько десятков метров, вновь упасть на стул. Чтобы не рухнуть прямо посреди грязной улицы, где по утрам уже начинало подмораживать, я ходил из одного конца дома в другой: поднимался по лестнице на чердак, спускался, выходил в коридор, затем в кухню, приземлялся на диванчик в не самой обустроенной гостиной и снова начинал свою экспедицию. Это мне сказали делать врачи, чтобы разрабатывать ногу. Вытащив пулю из икры, они еле-еле успели остановить заражение, постоянно кололи какие-то жгучие уколы и заставляли лежать на кровати сутками напролёт. В те дни Клаус и Лили приходили ко мне, приносили еду, затем мы с Клаусом играли в карты, а Лили начинала протирать пыль со всех полок, шкафов, столов. Стоило ей распахнуть окно, как муж тут же говорил громогласно:

— Закрой окно, Лили! Дует же!

— Надо проветрить. Сиди.

— А, чёрт с тобой, — говорил он громко, а шёпотом добавлял что-нибудь едкое. — Вот же скотиной она бывает порой. Греха не оберёшься.

— Она всего лишь проветривает дом. По-моему от свежего воздуха даже легче, — парировал я. — Не понимаю, что ты так кипятишься.

— Вот проживи с женщиной семнадцать лет, тогда поймёшь, о чём я.

— Ты её ненавидишь?

— Да куда уж мне ненавидеть… — замялся Клаус и бросил карту на стул перед кроватью, где я полулежал, — люблю, конечно, дурочку эту.

— Я всё слышу, Клаус! — кричала Лили с кухни, шумя водой из-под крана. — И я тебя!

— Слышишь? — улыбнулся он. — Любовь, чёрт бы её побрал.

Когда они уходили, в доме вновь растворялась тишина. Она густела с каждым часом, и чем больше эти двое были у меня дома, тем больше я понимал, что скоро не смогу жить без них. Этот дом такой большой, а я такой маленький. Я жил в нём осознанием того, что это не мой дом. Такое случается с каждым, когда сердцу нестерпимо хочется перемен. А пойти-то бывает и некуда, и некогда, и не за чем. Просто хочется.

Однажды я заблудился в собственном доме. Бродил по темным коридорам, обгладываемый тяготеющим с каждой минутой чувством незримого, но прочно осязаемого одиночества. Рассматривал пыльные фотографии, на которых улыбался, на которых был «счастлив». Счастье было лишь мнимой субстанцией, но в те моменты это было неважно — тогда меня заботило лишь то, чтобы всё это никогда не кончалось. И вот, я стою и смотрю на пожелтевшие фотокарточки и думаю: «Как же так получилось?» — а ничего в голову не приходит. И, наверное, уже не придёт.

Я не знаю, как стал тем, кем являюсь. Всё получилось само собой, вроде бы без собственного вмешательства, но на самом деле я просто не хотел признаться себе, что это именно я сделал себя таким. Теперь я один, и никого рядом уже нет и не будет. Слёзы катятся по моим щекам, но чувства напрасны. Они ничего не дают, лишь боль, от которой потом не отцепиться, кровь, от которой уже не отмыться.

Я ставлю фотографии на место и осматриваюсь. И только спустя много лет до меня дойдёт, что это не мой дом. Меня здесь быть не должно. Я должен быть где-то там, за горизонтом, где вечное счастье и безмятежность, но я в старом доме на окраине города, стою и глупо смотрю в потрескавшийся потолок, не зная, что делать дальше и как исправить всё то, что натворил. Отчаяние съедает меня — медленно, но действенно.

Однажды я проснусь и пойму, что у меня больше нет сил быть по утрам. Захочется зарыться в одеяло, скрыться от этого мира в душной темноте пододеяльника, вдыхая затхлый воздух прошлого, но от себя не убежать. Мои грехи, вечные внутренние проблемы будут преследовать меня до конца жизни, пока я наконец не пойму, что это именно они тянут на дно, что я сам себя тяну на дно.

И вот оно. Бескрайняя равнина тишины и одиночества в толще воды, там, где меня никто никогда не найдёт. Я слушаю тишину и нервно тикающие часы в прихожей, а на душе скребут кошки. Душу тянет вдаль, а у тела сил уже нет — все они были потрачены на бессмысленные ночи самокопания, на слёзы и алкоголь, на встречи рассветов и бесформенные нечеткие мысли.

Сил жить уже нет. И я в замкнутом круге. Я просыпаюсь, чтобы подумать о том, как заснуть навсегда. И засыпаю, чтобы утром проснуться и думать о том, как тяжела жизнь.

А затем я вновь возвращаюсь в себя, не понимая, сколько времени прошло и долго ли я стою в прихожей, слушая часы.

Так было много раз, даже в детстве мама мне говорила:

— Не витай в облаках, сынок, потом греха не оберёшься. Невнимательность тебе не к лицу.

— Да, мам.

Но стоило ей уйти куда-нибудь, как я вновь вперял взгляд в стену, пытаясь то ли разрушить её, то ли открыть портал туда, где меня никто никогда не достанет. И мне так хотелось сбежать от всего этого мракобесия: от отца-алкоголика и безвольной матери, которая никогда не могла постоять за себя, а уж тем более за меня. Сколько раз она молчала, смотря мне в глаза, пока за мной гонялся отец и пытался выпороть своим армейским ремнём со стальной пряжкой в виде звезды, сколько раз она молчала, когда он кричал на неё и бил по щекам, а я не мог ничего не поделать с этим. Дикий спектакль умалишённых продолжался сравнительно недолго, и, как бы мне ни было стыдно это признавать, я был рад, что они погибли так рано.

Сначала похоронили мать. Вернее, похоронил отец, даже не сказав об этом мне. В то время я уезжал в другой город учиться, а мама заболела чем-то (или, может, отец снова наврал про её состояние) и я не мог быть с ней. Я писал письма в надежде увидеть её красивый почерк на бумаге, но когда я отправил письмо в последний раз в начале зимы в 1947 году, то ответа не получил. Отец упорно молчал или присылал поздравительные открытки и говорил что-то типа: «Всё хорошо, не беспокойся». Я не верил, а когда выдались пару выходных, то тут же приехал обратно в родной край.

Меня встретил пьяный отец. Бить меня он уже давно перестал, да и бояться его смысла не было — слишком он был старый и проспиртованный с ног до головы.

— Привет, Адам, мы тебя ждали, — еле выговаривая слова, произнёс он и пропустил меня в дом, приняв из рук один-единственный чемодан. Кинул его в прихожей и усадил меня на диван. Я молча смотрел на него, пытаясь прожечь его взглядом. Он в глаза боялся посмотреть, поэтому просто сидел и ждал чего-то.

— Где мама? — серьёзно спросил я.

— Ушла, — коротко бросил тот.

— Как ушла?

— Вот так вот. Не сказала ни слова и ушла.

— Давно?

— Пару недель назад. Не знаю, почему так произошло. Нет, нет, вру, конечно, знаю. Потому что я непутёвый муж и отвратительный отец.

— Надеюсь, она оставила последнюю записку, — с подозрением продолжал допытываться я. Он говорил довольно убедительно, да и на маму это было похоже, любая истерика, и она пулей вылетала из дома с криками: «Я больше не вернусь!».

А затем, конечно, возвращалась. Но в тот раз всё выглядело куда подозрительнее.

— Нет, не успела, — ответил он и запоздало прикусил язык.

— Не успела? А ты ей время давал?

— Нет, но…

Я начинал понимать, что что-то не так.

— Где мама? — я медленно поднялся.

Отец молчал, вперив глаза в пол, рассматривая блеск пустых бутылок из-под дешёвого пойла для тех, кому было нечего терять. Воцарилась тишина, а я продолжал ждать. Руки непроизвольно сжались в кулаки. Я готовился к худшему.

— Где она? — с металлом в голосе произнёс я, и тот взглянул на меня. В уголках его постаревших впавших глаз блестели слёзы.

Я и не заметил, как он постарел. На десять лет, если не больше. В нём больше не виднелась угроза — только слабость и глупость, которую я всегда в нём презирал.

— Умерла. Две недели назад.

— Почему не написал?

— Не хотел расстраивать.

— Ты совсем свихнулся? — в ярости проговорил я. — Она — моя мать! Как ты посмел промолчать!

Рука дрогнула сама, и звонкий шлепок руки о его старческую щёку разнёсся по комнате.

Он сидел и испуганно смотрел на меня, знал, что больше не может ответить — я был лучше сложен. Я ждал объяснений, но он продолжал молчать. Так мы и сидели в тишине. Я начал искать хоть одну целую бутылку, чтобы хоть немного прийти в себя, но руки тряслись, стаканы по большей части были все разбиты, а осколки причудливо блестели под светом зимнего солнца. Наконец, одна невыпитая бутыль оказалась у меня в руках. Я откупорил её и сделал глоток. Пойло обожгло пищевод. Оно было по-настоящему гадким и совершенно невкусным.

— Как ты пьёшь эту гадость… — шептал я себе, смотря на него из кухни. Затем поставил бутылку и вышел к нему:

— Где могила?

— На заднем дворе. На кладбище идти не стал, — только и ответил отец, даже не смотря на меня.

На заднем дворе, припорошённым снегом, я увидел лишь полуразвалившийся сарай и маленький могильный холмик с покосившимся деревянным крестом.

— Ты сильно сердишься? — спросил меня отец, незаметно подкравшись сзади. По голосу слышалось, что он моментально протрезвел.

— А сам как думаешь?

— Думаю, что да.

— Но когда хоронил её, ты почему-то не подумал, что я хотел бы проводить её в мир иной, — со злобой в голосе процедил я. — А теперь она там, гниёт в земле, и я её больше никогда не увижу! И всё из-за тебя!

Как бы я её не недолюбливал, она была первым человеком в моей жизни, тем, кто попытался воспитать во мне кого-то нормально, кого-то, кто смог уйти в жизни дальше и выше, чем она с отцом. И сколько бы мы ни ссорилось, сколько бы ни обижались друг на друга, я знал, что люблю её, и знал, что она любит меня.

По моим щекам катились слёзы. Отец стоял и смотрел на меня.

И теперь, когда я вспоминал об этом, спустя столько лет по моим щекам всё так же катились горькие слёзы отчаяния. Исправить уже ничего нельзя, даже отцу не отомстишь — он тоже погиб, его забрали люди из гестапо за пьянство практически сразу после мамы.

Я лежал один в доме, в котором всё это и случилось и понимал, что больше оставаться тут не хочу. Как только нога заживёт, подумал я, так сразу свалю к чёртовой матери. Нужны перемены, нужен глоток свежего воздуха, который смог бы разбудить во мне жажду жизни. А здесь его я никогда не смогу получить.

В дверь постучались. Я медленно поднялся с кровати и хотел уже было крикнуть привычное «кто там?», но вовремя осёкся. Мне хотелось произвести впечатление и встретить незваного гостя самостоятельно.

Нога ныла при каждом шаге, но было значительно легче, чем в самом начале реабилитации, оставалось совсем немного времени тренироваться, чтобы я смог ходить, как раньше.

Я дёрнул ручку, и дверь со скрипом распахнулась, впуская внутрь прихожей морозный воздух и кучи снега.

Передо мной стоял почтальон, мистер Ранэр, немец с чёрными жиденькими волосами.

— Вам письмо, мистер Моргентау, — он передал мне в руки маленький конверт и, спустившись по лестнице, вышел со двора и скрылся за поворотом в город. Я закрыл дверь и, отыскав зимнюю куртку и ботинки, вновь вышел на улицу, закурил, пошарив по карманам и найдя там старую пачку сигарет и пару спичек в коробке. Дым обжигал лёгкие, голова немного кружилась — отвык от них уже, — но я продолжал стоять на морозе и вдыхая смерть, попутно держа в другой руке письмо.

Я взглянул на имя отправителя и тут же закашлялся.

Элизабет.

Письмо было от неё.

Я не знал, что она могла в нём написать, поэтому я просто спрятал его в карман до лучших времён, опасаясь того, что было внутри: признание в любви, в измене, грустная или жестокая история, может, просьба о помощи или какой-то важный вопрос. Так много вариантов, и я опасался самых неблагоприятных.

Окурок упал где-то в кустах и потух в снегу. Я вернулся в дом. Скинул куртку, ботинки вновь лёг в кровать, натянув одеяло до подбородка. Сам того не заметив, я провалился в неприятную дрёму, а когда открыл глаза, то увидел, что Клаус и Лили вновь были со мной.

— Представляешь, — начал свой рассказ, раздавая карты, — сейчас с Лили были на собрании, только что оттуда.

— И что?

— Тот случай с собаками и тобой они так просто не оставили, ублюдки, — чуть более злобно сказал он. — Теперь они хотят застрелить всех собак в округе, чтобы такого больше не повторилось.

— Но там же были бешеные собаки, они из леса, разве нет? — удивился я.

— В том-то и дело, — горестно вздохнул Клаус. — Нас с Лили заставили подписать петицию за расстрел всех собак в округе. Сказали, что если не подпишем, то житья нам больше не будет. А я хотел прожить спокойно ещё хотя бы пару лет.

— Где твои принципы, Клаус? — сказал я серьёзно, посмотрел на Лили, протирающую пыль в другом конце комнаты. — А твои, Лили?

— А что? По-другому мы не могли. Куда мы уедем, если они начнут нас травить, как этих самых собак? Нам некуда бежать, пойми нас правильно, Адам. Кто мы такие, чтобы решать, кому жить, а кому умереть?

— И поэтому подписали, боясь за собственную шкуру, — процедил я.

— Из твоих уст это звучит слишком жестоко, — заметила Лили.

— Потому что это и есть жестокость.

— Не преувеличивай. Всё ведь не так плохо, — неуверенно говорил Клаус, кидая карту на стол. — Всё образуется, вот увидишь.

— Нет, — помотал головой я. — Ничего уже не будет нормально.

— Раз уж ты так хочешь выразить протест, то мы принесли эту бумажку, чтобы ты подписал за или против, — Клаус из кармана вельветовой жилетки достал сложённую в несколько раз бумажку и показал мне. На листе в столбик были написаны имена практически всех, кто жил с нами, с двух сторон, справа были две колонки — «за» и «против». Практически все проголосовали за незаконное убийство, больше похожее на геноцид.

— Сейчас, — сказал я и встал с кровати, — только ручку возьму в кабинете.

Вышел, оставив их наедине. Хлопнул дверью и, оставшись один, вновь осмотрел макулатуру. Она была мне противна, и я подумал, что вместо одиночного протеста мог бы пресечь эти убийства на корню. Поэтому я просто порвал листок и сжёг его в пепельнице, выставив руку в окно.

Когда я вернулся, они уже собирались уходить.

— Где листок? — настороженно спросил Клаус.

— Там же, где могли бы оказаться все те собаки, — ответил я. — В Бездне.

Глава IV

Смерть повсюду. С каждым днём я вижу всё больше и больше тьмы, словно кто-то или что-то пробуждает внутри нечто потустороннее, открывая мир с другой, менее приглядной стороны. Стоило мне взглянуть в небо, как там тут же пролетали вороны и с громким криком исчезали за горизонтом. Стоило опустить взгляд на землю, как тут же где-нибудь видел то самое существо, что сожрало Зака всего месяц назад. Оно сидело на крышах, множилось и становилось всё необъятнее, его жёлтые глаза прорезали во мне дыры, становилось дурно, и вскоре спокойная жизнь закончилась.

Люди действительно умирали. Те, кого преследовал монстр, вскоре оказывались в могилах, а я всё больше и больше ужасался своим видениям. Чудовище не трогало других — только тех, кому суждено погибнуть в ближайшее время. Казалось, оно чувствовало приближение чьей-то смерти, и поэтому решало прийти заранее и выжидать, как падальщики ждут своей пищи.

Люди топились в озере, их грызли собаки, пропадали в лесу, вешались и стреляли себе в голову из обычного пистолета. Я и подумать не мог, что существует так много способов умереть, и на мгновение — всего лишь мгновение — я понял, зачем мне дано это проклятие. Но затем так же быстро потерял это знание.

Я боялся смотреть на улицу, боялся даже взглянуть на себя в зеркало. Мало того, что выглядел я просто ужасно от постоянной бессонницы и бесконечной тревоги — больше всего я боялся увидеть за своей спиной в отражении того самого монстра, что прожигает меня глазами.

В один день спустя практически два месяца после нападения собак я проснулся на диване в гостиной. Те времена для меня были потеряны. Я постоянно пил то, что находил в погребе отца. Несмотря на дикую боль спускался в подвал и заглушал боль и видения алкоголем, и это давало мне некое облегчение. Нигде я ещё так не расслаблялся, как в пьянке, и, наверное, это было единственное чувство, к которому я смог привязаться. К людям я привязывался, даже не замечая этого.

Болела голова. Солнце резало глаза. Под ногами громко шумели бутылки из-под пойла. Откуда-то с кабинета негромко звучала музыка. То была странная песня, похоже, христианский гимн. Она разносилась тягучей волной по пустому дому, и, эхом отражаясь от стен, возвращалась ко мне, только громче и ярче, отчего мне тоже было не по себе.

Я встал и зашатался. Во рту было сухо, и противное послевкусие алкоголя всё ещё было со мной. Хотелось пить. Пришлось нетвердой походкой дойти до крана с водой на кухне и встать под струю холодной воды, чтобы хоть как-то взбодриться и прийти в себя. Я всегда так делал, когда было совсем уж плохо. Иногда даже помогало заснуть.

После я вернулся в гостиную и распахнул окно. Грязные шторы развевались на холодном ветру, летела пыль с комодов и шкафов, и чистая непорочная свежесть влетела в дом, очищая сознание. Мне было уже плевать на всё, поэтому я не боясь поджечь дом, поджёг сигарету прямо в комнате. Сигаретный дым глушил боль так же сильно, как алкоголь.

Однако я понимал, что вечно так продолжаться не может. В один день подвал опустеет, монстров будет всё больше, и я не смогу ничего с этим сделать — только смотреть. Больше всего я боялся, что он появится над головами тех, кто был мне хоть немного

...