Оглавление

Предисловие составителя

Любите ли вы Пушкина?

Что за вопрос! Пушкин с нами с детских сказок, со школьных стихов, с экзаменов в институте. Пушкин всегда и везде. В цитатах. В крылатых фразах. В трёх строчках, что врезались в память. Даже в кино.

Мы так привыкли, что не замечаем, насколько Пушкин велик. Без фальшивых комплиментов и дифирамбов. Он велик как гений русской литературы. Как живой актуальный автор.

Даже сегодня, когда мы живём совсем в другом обществе, Пушкин современен.

Мы это решили доказать.

Двадцать шесть авторов Писательской академии подготовили сборник детективов, которые возникли из… произведений Пушкина. Это называется модным словом «ретеллинг» — когда автор берёт что-то известное и переписывает на новый лад.

Наши авторы рискнули переписать гения.

Нет, не улучшить, а написать в жанре детектива так, чтобы ощущался дух Пушкина.

Как получилось? Судить вам.

Кстати, именно Пушкин написал первый русский литературный детектив.

А потому сборник мы озаглавили цитатой из «Моцарта и Сальери».

Александр Сергеевич, мы Вас любим!

Искренно.

Примите наше подношение в честь Вашего 225-летия!

И спасибо Вам, что создали для нас Русскую литературу.

А мы продолжаем!

Антон Чиж

Елена Еремина.
МОРОЗ И СОЛНЦЕ

(«Сказка о медведихе»)

Как весенней тёплою порою

Из-под утренней белой зорюшки,

Что из лесу, из лесу из дремучего

Выходила медведиха…

А. С. Пушкин

Он уже направлялся к выходу из универмага, но остановился, вглядываясь в лицо молодого мужчины.

— Егор? — Матвей Николаевич не мог поверить своей удаче. Ну надо же, где встретились. — Егорушка, как там Любава, дочка моя? Как детки ваши? Наверное, совсем большие?

— Любава? Да вы что, дядя Матвей? — Егор попятился к прилавку с женскими шляпками и опёрся на него локтями. — Откуда ж я знаю? Как в город уехал, так с ней и не виделись.

Матвей снял очки, сдавил пальцами переносицу. В голове закрутилось: «Мороз и солнце. День чудесный! Зачем же Егор врёт?»

Но тот кивнул на дородную женщину, примерявшую синий фетровый блин:

— Нинка, супружница моя. Стеклянную свадьбу недавно отметили. Пацаны растут. Двое. Во! — Он помахал ладонью над головой. — Выше меня уже!

«Мо-роз-и-солн-це», — стучало в висках, когда Матвей выходил из стеклянных дверей.

«День-чу-дес-ный», — не отпустило на заднем сиденье пригородного автобуса. За пыльными стёклами трясся весенний лес, в рюкзаке на стопке из трёх томов Набокова постукивали друг о друга коробочки с блёснами-грузилами. Традиционные покупки выходного дня. Зачем они теперь? Вся его жизнь, все надежды и мечты о примирении с дочерью, о встрече с внуками, всё рухнуло в одну минуту.

* * *

В Медвежье он приехал по распределению учителем русского языка и литературы. Оглянуться не успел, как оказался женат и родилась дочка. Супруга Галина была уверена, что, отработав положенные три года, он увезёт их в город. Ан нет.

Матвей прикипел к размеренной сельской жизни, даже говорить стал как деревенский. А ещё здесь он чувствовал себя нужным. Учил не только литературе: после уроков в физкультурном зале показывал восторженным пацанятам приёмы самообороны. Даже на районные соревнования выезжали. Из него самого спортсмена не вышло, хотя в вузовской секции самбо был он одним из лучших. Если бы не минус шесть диоптрий, выполнил бы КМС. Но институтский врач справку для соревнований не давал.

Когда в очередной раз Матвей Николаевич отказался переезжать в город, жена забрала дочь-подростка и ушла к пожилым родителям. А он продолжал «сеять разумное, доброе, вечное» и раз в месяц приносил алименты.

Дочку Любаву видел только в школе. Но и она с ним перестала разговаривать: или мать настроила, или тоже мечтала о городе. Не помогли даже золотые янтарные серьги, которые подарил ей на шестнадцатилетие. «Ничего, повзрослеет, поймёт, — утешал себя Матвей. — Всё наладится. Буду внуков нянчить».

Перед выпускными экзаменами смешливая Любава притихла, на уроках смотрела в окно. Матвей понимал: волнуется. Экзамены через неделю. Но дочь вдруг перестала приходить в школу.

Бывшая супруга дальше сеней его не пустила:

— Уехала! С хахалем, Егоркой Полуниным. Такая своевольная стала, а я с ней одна бьюсь, — Галина скривила губы и зло прищурилась: — Скатертью им дорога!

Видно было, что обижена сильно. Дочкой она гордилась, наряжала как картинку и любила повторять, что не для сельских ягодку растит. Выдаст замуж за богатого городского. Надеялась, что заберёт её Любава из опостылевшего села.

Через неделю он, как всегда, принёс конверт. Галина деньги пересчитала и обрадовала: есть весточка. Молодые в городе устроились, расписались чин чином. Но адрес не дала. Сказала, что дочь не велит.

Так и повелось. Шестнадцать лет он приносил деньги, а бывшая супруга скупо докладывала: «Доча родилась, Варей назвали. Егор на хорошую работу устроился, но деньги им нужны: детский сад платный. Сын родился, Серёжа. В новую квартиру переехали. В долги влезли. И ремонт дорого стоит. Дети в платной гимназии учатся. Отличники. Адрес не дам. Сказала, что потом сама с внуками к тебе приедет». Матвею денег было не жаль: радовался, что Любава от помощи не отказывается.

* * *

Прямо с автобуса Матвей побежал к Галине.

— Ну и что? — с усмешкой ответила. Словно ждала этого разговора. — А ты хотел, чтобы я соседям призналась, что дочка непутёвой выросла, из дома сбежала? Пусть все думают, что замужем. Не вздумай сболтнуть, что не так это.

Он пошёл в сельмаг, купил водки, но всю ночь не мог заснуть. Ворочался, подслеповато щурился на окна, в которые светила луна. Сна не было. На табурете возле кровати нащупал очки и, пошатываясь, вышел на тёмное крыльцо. Почти полная луна обрисовала края подкрадывающихся к ней облаков. Где-то завыла собака. «Что же это? Мороз и солнце, — больно стукнуло в висках и за грудиной. — Была бы жива, давно бы матери весточку прислала».

Он закрыл дверь на засов, сел к столу и задумался. Что он упустил? Все эти годы жизнь в Медвежьем шла без происшествий. Мужики работали: лесопилка, рыбалка, охота. Женщины хозяйничали. Всё как у всех: свадьбы, крестины, похороны.

Он плеснул остатки водки в кружку. Никогда столько не пил. Вспомнил! Да, лет пять назад была драка. Мужики крепко побили заезжего охотника. Тот в сельмаге начал хвастать, что недавно застрелил двух медведей.

Матвей удивлялся: охота на медведей разрешена, а местные добывают росомаху, зайца, лося, а медведей никогда. Он даже спросил у школьного завхоза, заядлого охотника, почему табу на медведей. Тот пожал плечами: «Сам посуди. Жи-ши нельзя через „ы“. А почему? Потому что нельзя. А у нас нельзя медведей убивать. Не мы придумали, не нам и рушить».

Матвей лёг, закрыл глаза. За открытым окном зашелестела трава. Придержал дыхание, прислушался. Тихо. А когда пропала Любава, тоже казалось, что под окнами кто-то ходит. Вроде даже тихий рык слышался и приглушенные постанывания, словно зуб у кого-то болит. И малинник возле дома полёг. А что ж удивляться, лес рядом. Может, барсуки или еноты какие неподалёку норы обустроили. Вроде снова шорохи? Или уже снится? Спать, спать… Завтра на работу.

Утром он с отвращением посмотрелся в зеркало: пригладил волосы, поправил очки, на всякий случай в третий раз почистил зубы и, с онемевшим от едко-мятной пасты языком, вышел из дома.

«Мороз и солнце», — словно пульсирующая боль в висках. Хорошо, что сегодня у него всего три урока.

После литературы в 11 классе спросил у Алёши Елизарова:

— Что-то долго братья твои болеют. Месяц уже. Как экзамены сдавать будут?

Тройняшки Михаил, Илья и Алёша учились в одном классе и вместе ходили на секцию самбо. На фоне крупных спокойных братьев Алёша выглядел мелковато. Зато был шустрым и звонкоголосым, как его Любава в детстве. И глаза такие же — искрящийся на солнце тёмный гречишный мёд.

Алёша не торопился с ответом, потрогал кожаный шнурок на шее, потом потянул за него и зажал что-то блестящее в кулаке:

— Не будет их на экзаменах. Отец их в город отвёз, лечиться.

— Что там у тебя? Крестик?

— Оберег. Мама вчера подарила, — на мальчишеской ладони искрилась большая капля янтаря.

Захлестнуло, стукнуло в виски: «Мо-роз-и-солн-це». Захлестнуло так, что оборвалось дыхание. Точно такие янтарные капли дрожали на серьгах, подаренных им дочери.

— Мама? Маму Любавой зовут?

— Нет, Софьей.

Сердце ухнуло вниз. Но снова забилось: а вдруг имя поменяла?

— Адрес, адрес у вас какой?

«День-чу-дес-ный», — повторял он, спускаясь по ступеням школы.

— Ты куда, Матвей Николаевич? — из-за угла школы выглянул завхоз, пряча в рукаве синего халата дымящуюся папиросу. — К кому пошёл? К Елизаровым? А что случилось-то? Ты там поаккуратнее. Завуч сказала, что ноги её там не будет. Мать-то нормальная, а отец-охотник заговаривается. Не наш он, приезжий. Или болен, или пьёт. А по-хорошему, его бы Знахарке показать, пока беды какой не случилось.

Матвей остановился:

— А Знахарка… она только лечит? А рассказать, почему человек пропал, может?

— Она всё может. Только верить нужно. Даже в больнице лечение не поможет, если не веришь. Вот в медпункте нашем сельском шаром покати, а к Знахарке очередь. Потому что верят, что она лучше докторов кривошею у младенца поправит, поясницу мужику залечит, бабе травяной сбор даст, чтобы дети рождались, а ещё… — завхоз только начал курить и был не прочь побеседовать, пока папироса не закончится, но Матвей был уже далеко.

Он почти бежал, и дорога не заняла много времени. Окна большого дома скрывали кусты отцветающей сирени. Во дворе, огороженном некрашеным штакетником, между бревенчатой баней и курятником расхаживали куры. Матвей покосился на пустую конуру и прошёл к крыльцу.

На стук открыла женщина, нисколько не похожая на Любаву. Светловолосая, стройная, глаза синие.

— Здравствуйте. Из школы? Так Алёша там ещё, — удивилась она. — Братья его? В городе они. Мы с мужем решили, что лучше им пока у моей сестры пожить. — Женщина отвечала чуть слышно, словно боялась кого-то разбудить. Зябко потянула вниз рукав шерстяной кофты, но он успел заметить свежие синяки на тонком запястье. Четыре тёмных пятна в ряд. Такие следы оставляет крепкий захват.

— Серёжки… янтарные… — он не успел спросить.

— С кем ты там? — оттеснив женщину, выглянул небритый мужик в полинялом спортивном костюме и уставился на Матвея мутными глазами. — Что надо?

Матвей снова представился.

— Аааа. Учитель? — мужчина пьяно усмехнулся и запустил пятерню в спутанные волосы. — А мне учителя здесь не нужны. — Он вдруг уставился за спину Матвея остекленевшими глазами и хрипло зашептал: — Зачем пришла? Уходи, Христом Богом прошу. Уйди! Отдам я его!

Мужчина покачнулся, и Матвей увидел белое лицо и полные страха глаза стоявшей за ним женщины. Она смотрела на Матвея и беззвучно повторяла какое-то слово. Дверь захлопнулась.

«Мо-роз-и-солн-це. Что она пыталась сказать? Сходить к участковому? И что скажу? Что родители своих сыновей в город отправили? Имеют право. Что увидел кусок янтаря, похожий на тот, что подарил дочке? Так таких серёжек, может, тысяча. Что отец Алёши допился до белой горячки? Так ему тогда врач нужен. Врач?»

Матвей подвигал ртом, повторяя движения губ женщины. Может, она просила позвать к ним Знахарку?

Настасью Петровну односельчане только за глаза звали Знахаркой. А лично обращались уважительно, по имени-отчеству. Дом её стоял на той же улице, что и дом Матвея. Если шла по их улице молодуха с младенцем или ковылял мужик, держась за поясницу, все знали: идут к Знахарке. Да и его жена тоже к ней Любаву носила. Потом несколько дней была как не в себе. Вздыхала невпопад, от Матвея отмахивалась. Не твоё, мол, дело, сама разберусь.

Знахарка встретила Матвея неласково, но в дом, пропахший травами, пустила.

— Что за беда? Садись за стол, — показала она на табурет, сама села напротив.

Матвей не знал, с чего начать, но потом из него как полилось. Выложил всё, что наболело. Старуха не перебивала, только лицом потемнела, когда рассказывал, как встретил Егора в городе и как Галина посмеялась над ним.

— Помогите дочь найти. Сердце болит, спать не могу.

— Раз пришёл, расскажу, что знаю. А поверишь или нет, дело твоё. Село наше старое. Говорят, что началось оно с людей, похожих на медведей. Или с медведей, похожих на людей. Но до сих пор такое случается: родится в семье дитя человеческое, а на шестнадцатый или семнадцатый год, у кого как, в самое первое полнолуние обращается. Становится медведем молодым. Всего на несколько часов. Если живой крови не выпьет, то снова человеком станет. А если беда такая случится, что курицу поймает или собаку задерёт, останется медведем. Поэтому их от греха подальше на цепь в полнолуние сажают.

— А Любава? Она-то здесь при чём?

— Когда принесла её Галина ко мне, я сразу сказала, что печать медвежья на девочке. И следить за ней нужно с шестнадцатого дня рождения. А уж посадила она Любаву на цепь или нет в то полнолуние, мне неведомо. Сам спроси.

Зачем он сюда пришёл? Легенды. Оборотни. Цепи. Это в наше-то время! Вампиров ещё не хватает.

— Не поверил, — усмехнулась Знахарка. — А ты сходи к жене. Если что плохое узнаешь, водку не пей, а ко мне возвращайся. Вижу, не весь у нас с тобой разговор на сегодня.

Матвей обернулся в дверях:

— Там охотник Елизаров с Десятой улицы чудит. Пьёт, наверное. Жену из дома не выпускает. Сыновей в город отправил. Может, сходите к ним?

Знахарка встала:

— Всех троих в город отправил?

— Двоих. Алёшу я сегодня видел. А вы и их знаете?

— Вернёшься, поговорим. Только обязательно сегодня вернись, чтобы новой беды не случилось.

* * *

В дом к Галине он не стал заходить. Обыскал баню и хлев. Уже смеркалось, когда он заглянул в полуразвалившийся сарай. В тёмном углу на подгнившей стене висели ржавые цепи с ошейником. Он вытащил их на свет и увидел истлевший лоскут, жёлтый в мелкий цветочек. Такое платье было у Любавы.

Галина смотрела телевизор и пила чай. Матвей бросил увесистую цепь на стол так, что звякнули чашки в серванте.

— Это что? — проревел он.

Галина запричитала, закрыв лицо ладонями:

— Ой-ей-ей! А что делать-то было? Позор же на мою голову, не на твою. За дочкой не углядела. С женатым командированным спуталась, забеременела. Так и аборт делать не захотела! А я…

— Ты её… кровью напоила? — Матвей побледнел от своей догадки.

Жена отняла ладони от красного лица. Глаза были сухими. Проговорила чётко, словно выплёвывая слова:

— Порченая она была. Печать медведя. Всё равно бы или в лес, или с цыганами ушла. И внуков таких же порченых бы родила.

* * *

Стемнело. Круглая луна висела над крышами спящих домов. Знахарка ждала его на скамейке у своего дома.

— Вернулся? Что сказала?

— Всё. Стала Любава медведицей. А если я её в лесу отыщу, сможете назад обратить?

— Не узнает она тебя. Месяц или два они помнят, как людьми были. И родителей помнят. А потом всё. Зверь и зверь. Не вернёшь. А братья Алёшины как давно в школе не были?

— Болели они больше месяца.

— Плохо дело. Печать медвежья на всех троих. Показала мне детей Софья, когда они из соседнего посёлка к нам переехали. Видать, двоих уже не уберегла. А Алёшу ты спасти можешь, если не дашь сегодня к крови притронуться. Поторопись. Нет, постой-ка! Я мигом!

Старуха на удивление легко поднялась с лавки и скрылась за калиткой. Вернулась она с тёмным пузырьком, поблёскивавшим в лунном свете. Зашептала:

— Шёл Митька по нитке, встал на камень — кровь не канет. Тьфу. Тьфу. Тьфу. Ключ да на замок. — Она протянула пузырёк Матвею. — Пей. Пей, не бойся.

А тот и не боялся.

— Это Любава ко мне тогда ночью приходила? Под окнами плакала, помощи искала?

Знахарка кивнула. Значит, это дочкины стоны он тогда слышал и не помог ей. Матвей снял очки, вытер глаза. Одним глотком осушил пузырёк, даже вкуса не почувствовал.

— Поспешай с Богом! Если туго придётся, кровь пойдёт, повторяй: «Встал на камень, кровь не канет. Ключ да на замок». Запомнил?

Отчего же не запомнить. На стихи похоже. Он их знает столько, что за два дня не рассказать.

— А некоторые так запомнил, что вовек не забыть, — сказал он вслух. Вспомнил синие глаза Софьи, её молящий взгляд. — Мороз и солнце.

В доме Елизаровых было тихо. В двух окнах горел тусклый свет. Нужно было позвать участкового. Вот как это выглядит со стороны? Пожилой учитель литературы из кустов заглядывает в чужие окна.

Размахивая руками, по комнате кружил отец Алёши. В тех же линялых брюках с растянутыми коленками, на спине спортивной куртки деформированные буквы «СССР». Больше в комнате никого, но он словно спорил и что-то кричал. Что именно, не разобрать, окна закрыты.

Где Алёша? И Софьи не видно. Матвей собирался прокрасться в дом, но услышал приглушенные вздохи и ворчливое постанывание. Медвежонок! Звякнула цепь. Матвей определил, звуки доносятся из бани, но заглянуть не успел.

Дверь дома распахнулась. В светлом проёме показалась мужская фигура, в руке поблёскивал большой кухонный нож. Матвей присел, вжался лицом в тёмный куст и чуть не задохнулся от аромата молодых черносмородинных листьев.

Было слышно, как мужчина неторопливо спустился с крыльца и пошёл к курятнику. Скрипнула дверь, раздалось разноголосое кудахтанье, заполошное хлопанье крыльев. Матвей не теряя времени бросился к бане, прижался к прохладной стене. То ли глаза привыкли, то ли луна набрала силу, но Матвей теперь видел как днём.

Отец Алёши вышел из курятника и, держа вырывающего петуха за шею, на вытянутой руке понёс его к колоде для рубки дров. Белое оперение птицы, бьющей крыльями, казалось, освещало ему дорогу.

Матвей спрятался за угол бани. С Алёшей ничего не случится, если не подпустить к нему обезумевшего отца.

Квохтанье внезапно оборвалось.

— Сказал: верну — значит, верну, — в наступившей тишине произнёс раздражённый мужской голос. — Не рычи! Не знал я, что ты беременная. Думал, самца поднял. Всё-всё. Не охочусь я на берлоге. Пятнадцать зим как завязал. А ты всё приходишь и приходишь! Сейчас и Алёшу тебе верну. — Охотник за лапы нёс обезглавленную белую птицу к бане, из разрубленной шеи капала чёрная кровь. — Сынок, я тебе поесть принёс!

Зазвенела цепь. Медвежонок громко принюхался, заворчал.

Матвей спокойно ждал, когда охотник подойдёт ближе. Первое — сбить с ног. Второе — взять захват на болевой приём или удержание. Он был уверен, что продержит охотника на земле столько, сколько нужно. Да хоть до утра.

Пора! Матвей сделал резкий проход в ноги. Но не учёл маленькую, но жизненно важную для себя деталь. В левой руке охотника оказался нож. И блеск лезвия Матвей заметил только во время сближения, когда не мог остановиться.

Приём он выполнил технично, как учили: поднырнул, захватил снаружи жилистые бёдра в трениках, толкнул плечом и одновременно двумя руками рванул на себя. Ух! И с восторгом падая на поверженного противника, неожиданно ощутил резкую боль в плече. Острие ножа проткнуло пиджак, вошло между ключицей и правым плечевым суставом. Матвей отпрянул в сторону, чтобы не получить второй удар от лежащего навзничь противника, и тут же вскочил, но правая рука повисла. Проведя левой по лицу, он понял, что потерял очки.

— Тыыиии? — Охотник вскочил, размахивая ножом. — Подь со мной, поможешь Алёшу покормить. И петух нам теперь не нужен. Потерпи, сынок.

Словно в ответ раздался голодный рёв медведя, почувствовавшего запах крови.

«Если убегу, скормит петуха. Если пойду с ним, смогу что-то сделать». Рукав пиджака пропитался кровью, голова кружилась. Матвей зажал рану, прошептал: «Встал на камень — кровь не канет. Ключ да на замок», — и шагнул к дверям бани.

Но охотник забормотал:

— Стой-ка! Тебе одному всё расскажу, а потом пойдём. — Без очков Матвей видел вместо лица охотника белое пятно, а сбивчивое бормотание было похоже на безумный бред: — Сегодня закончатся мои мучения. Убил я её зимой в берлоге. Думал, медведя поднял. Оказалось, медведиху. Да ещё и на сносях. Когда шкуру снимал, живот ей распорол, а там дети человеческие. Не взял греха на душу, Софье их привёз. Сказал, что цыгане отдали. Мать при родах умерла, а им без молока не выходить. А у нас две коровы молочные, пей не хочу.

Охотник замолк, его потряхивало, но нож он держал наготове. А Матвей чувствовал, как болезненная пульсация в плече стихает. Он осторожно пошевелил пальцами, согнул руку.

Охотник откашлялся, сплюнул и продолжил уже более внятно:

— Шкуру привёз домой. А медведиха та стала по ночам приходить. Думал, из-за шкуры, сжёг её. Не помогло. Придёт и смотрит. А как мальцам по шестнадцать исполнилось, захотела, чтобы я их вернул. Вот, сегодня и Алёшу ей отдам. А ты поможешь. Крови-то в тебе побольше, чем в петухе. Иди первым, я за тобой, — он ткнул Матвея острием ножа в бок. — Шевелись, заждался Алёша. Есть хочет.

— Что ж ты делаешь? — закричал тонкий женский голос. К ним бежала Софья.

Доли секунды хватило Матвею, чтобы выбить нож. От удара охотник покачнулся, схватил Матвея за рукав и, падая, потащил за собой. А потом, оказавшись сверху, схватил ослабевшего Матвея двумя руками за горло и принялся душить.

Болевой приём на два локтя Матвей делал лучше всех в секции. Ноги сработали как надо, и даже правая рука не подвела. Он захватил запястья противника, прижал к себе, поддал тазом и так мощно прогнулся в пояснице, что хруст вывернутых суставов и жуткий крик охотника были слышны на всё Медвежье. Он поднялся, а охотник катался по земле и выл.

«Мороз и солнце. Два гипса на оба локтя на полгода, а может и спицы. Неприятная травма. Заодно и голову подлечат», — близоруко щурясь, думал Матвей. Злобы не было. Рехнулся человек. Напридумывал ужастиков и сам в них поверил.

— Софья, помогите очки найти. А то я как сыч на солнце.

Вызвали две скорые. На одной увезли воющего охотника, на другой Матвея. Врач уговорила. Сказала, что нужно посмотреть, не задеты ли связки. Укол от столбняка сделают, рану зашьют и отпустят. Удивилась, что при таком глубоком порезе кровь быстро остановилась, сосуды сшивать не нужно.

* * *

Утром в больнице участковый снял показания, отвёз Матвея домой. Тот сразу переоделся и пошёл Софью с Алёшей проведать.

— В лес они ушли. Вот за то поле, — сказала соседка.

Проложенная через молодую рожь тропинка привела к сосновому бору. За деревьями слышалось рычание и женский смех. На поваленном стволе сидела Софья, у её ног валялся котелок с остатками мясной каши.

В высокой траве шутливо боролись два молодых медведя и мускулистый паренёк, раздетый по пояс. На груди его на кожаном шнурке сверкала янтарная капля.

— Спасибо вам за Алёшу, Матвей Николаевич. Муж меня снова запер, чтобы не помешала, еле выбралась. — Она вздохнула. — Он таким не был. Сначала сны страшные начались, потом видения. Этой весной Илья и Миша первыми обращаться начали. Мы их привязали, как Знахарка сказала. Но на мужа вдруг нашло: меня в подпол загнал, а их кровью напоил.

Матвей вспомнил Любаву. Вот ведь судьба. Доживать свой век медведицей. Через месяц и эти медвежата навсегда в лес уйдут.

— Это ваше, — Софья достала что-то из кармана платья и протянула Матвею.

Он подставил ладонь. Две серьги. Одна с ярко-оранжевой каплей янтаря, вторая — без подвески.

— Муж дал мне их той зимой, когда мальчиков привёз. Бездетная я, растила их как собственных. — Софья посмотрела на Матвея, в синих глазах стояли слёзы. — Он сказал, что это серьги их умершей матери-цыганки, велел хранить. А что снял их с убитой медведицы, вчера признался. Утром Знахарка зашла, рассказала про вашу Любаву.

— Алёша мой внук? — ахнул Матвей.

Ноги не держали, он сел рядом с Софьей. Она не отстранилась, прижалась тёплым плечом.

Анkа Б. Троицкая.
КОЗЫРНАЯ

(«Пиковая дама»)

Не важно, что тебе выпала хорошая карта. Важно, как ты её сыграешь.

Подслушано в английском клубе

Пока ты не откроешь глаза, я слеп, а пока ты не захочешь меня услышать — я нем. Ты приподнимаешь веки, и я вижу, как меняется твоё лицо в зеркальце. Ещё не поздно передумать, но ты привычно пробуешь разные выражения, и твои черты становятся глупыми и распутными. И вот последний мой луч гаснет между ресницами. Я успеваю заметить, как распахивается стеклянная дверь и ты идёшь на яркий свет. Моё место занимает что-то другое — отточенный и отрепетированный план, очередная роль, твой спектакль года.

А я… остаюсь полуслепым и полумёртвым наблюдателем.

* * *

— И непременно, чтобы шоколад был охлаждён, а пузырьки в шампанском были правильной формы… — последние распоряжения были брошены через плечо официанту.

Длинноволосый блондин с галстуком по-байроновски уже влетал в соседний зал.

— Где музыка? — забрюзжал оттуда его голос. — На дворе 2033 год, а связь с интернетом как в двадцатом веке!

— Что с нашим мажором сегодня? — спросил бармен за стойкой.

Официант всё ещё смотрел вслед блондину.

— Ты не поверишь. Она наконец согласилась. Наш Франц обычно только пальчиком поманит… А эта долго ломалась, — официант вздохнул и повернулся к бармену. — Поставь шампанское в лёд. И не какое-нибудь, а «Мадам Колейн».

Через час официант скучал у богато сервированного столика. Приунывший блондин ждал и потягивал из узкого бокала. Он быстро захмелел, поняв, что его гостья не придёт, оскорбив и его, и недоступный простым смертным билет в элитный отель «Червонный Туз», с пятью ресторанами и самым популярным в городе казино.

Однако в этот же вечер хозяин казино по кличке Граф, в шёлковом кимоно, которое не сходилось у него на животе, подошёл к застеклённому зеркалами балкону, откуда был виден весь игорный зал.

— Ну и? — спросил он.

Когда администратор указал ему на девушку в сиреневом шифоне, он засопел:

— Как?

— У неё билет VIP, — ответил администратор.

Прошла минута.

— Сколько?

Услышав выигранную сумму, он усмехнулся и сказал:

— Ко мне.

И медленно поплыл в свой шикарный номер, где любил жить в разгар сезона.

* * *

В коридоре отеля чисто, здесь не пахнет табаком и отвратительными модными духами. Тебе тесно в корсете, а вечернее платье тяжеловато из-за массы викторианских складок, вернувшихся в моду вместе с паровыми двигателями.

Ты вырываешь локоть из скользких пальцев охранника. Тебя грубо толкают и захлопывают дверь. Ты оглядываешься в богатой комнате и видишь перед собой противного толстяка в распахнутом халате и с почти пустым стаканом в руке.

— Не бойтесь, барышня. Вам здесь почти ничего не угрожает. Как вас зовут? — спрашивает толстяк.

Ты молча поправляешь шифоновые рюши на груди, где их помял охранник при обыске. Толстяк разглядывает тебя.

— Ладно. Я и сам могу именовать вас для удобства. Симпатичная, но тут вам не место. Эдакая Тотошка в Изумрудном городе… или как там её… Алиса в стране чудес! Хотя чудеса творите вы. Никому не позволено выиграть столько в моём казино. У вас нет гаджетов, нет сообщника. У моих людей глаз намётан. Вы ведьма? — он наклоняется, обдавая запахом, от которого я могу помутиться. — Выпускница известной школы? Как там её… Германа? Позвольте представиться! Александр Каннон, но все меня называют Графом.

Ты поднимаешь глаза. Со стороны похоже, что ты задумалась. На самом деле в тебе происходит внутренняя борьба, закончившаяся не моей победой, потому что через миг ты улыбаешься. Голос твой тоже шифоновый, с хрипотцой:

— Можете называть меня как вам угодно. Пусть будет Германа. Угостите даму виски, ваше сиятельство?

* * *

Наутро весть о смерти Графа распространилась по «Червонному Тузу» как пожар. Персонал гадал полушёпотом, а гости судачили на все лады.

В разгар шума в отель прибыла сама Елена Мур в компании с репутацией специалиста по раскрытию громких дел. Репутация всегда появлялась на месте преступления первой. Елена была одета в модное пальто «Стимпанк» с латунными пуговицами в два ряда, а под собранной как занавес юбкой были видны броги на каблуках. Елену встретил старый знакомый, администратор отеля с фамилией Зудкевич, который привёл её в номер покойника.

— Кто нашёл тело? — спросила Елена деловым тоном.

— Горничная сегодня утром, — ответил Зудкевич. — Елена, умоляю, ты меня так выручила в прошлый раз. Не подведи и теперь.

Елена кивнула, отметив два пустых стакана на столике. Она подошла к кровати. На лице Графа застыло сплошное разочарование, а врач скорой помощи уже закрывал свой саквояж.

— На первый взгляд все признаки сердечного приступа, — сообщил он, не дожидаясь вопроса. — Уверен, ваши эксперты дадут вам точную причину и время смерти.

Елена повернулась к администратору:

— Как у потерпевшего было со здоровьем? И были ли у него враги?

Зудкевич помедлил, прежде чем ответить:

— Зная его стиль жизни, инфаркту не удивляюсь. И соперников было немало. Но вчера вечером здесь была женщина — гостья, выигравшая значительную сумму денег.

Елена поправила круглые очки в широкой медной оправе.

— Постоялица?

— Нет. Прибыла по особому приглашению. Такие выдаёт только сам хозяин или его племянник. Граф её точно не знал.

— Когда она покинула отель?

— Никто не видел, чтобы она выходила из номера.

— Номер не охранялся?

— В том-то и дело, что в коридоре всегда дежурит человек. Ник с двери глаз бы не спустил.

— А где сейчас племянник господина Каннона?

— Официант сказал, что он вчера напился. Ты лучше завтра с ним поговори, больше толка будет, — сказал Зудкевич и добавил раздражённо: — Франц всё время ошивается в отеле и не платит даже чаевых. Он плейбой и наглец. Однажды ударил меня по голове пепельницей.

— Вот как? — сказала Елена. — Давно?

— Третьего дня.

— Значит, память не отшиб. Мне нужно посмотреть записи с камер наблюдения за прошлую ночь.

Зудкевич побледнел. Рядом с миндальным лицом Елены под мелкими чёрными кудрями это было особенно заметно.

— Я боялся этого.

— Записи стёрты? Не записались?

— Нет, — ответил Зудкевич. — Всё на месте… Но той женщины нет на записях. С балкона я видел её своими глазами.

Елена нахмурилась, наблюдая за лицом Зудкевича. Он никогда ей не врал.

— Не пойму… Ты её видел, но на записях её нет?

— Нет. Либо я схожу с ума, либо тут мистика какая-то.

— А есть разница? — пробормотала Елена.

Она снова огляделась в номере. Стаканы уже забрал криминалист. Он и его помощник снимали отпечатки пальцев, искали признаки ночной гостьи. Спрятаться было негде, а с третьего этажа…

Елена шагнула к окну и вдруг заметила на полу прямоугольный кусочек бумаги с сиреневым узором. Пальцами в перчатке она подняла его и перевернула. Это была игральная карта пиковой масти. У дамы на карте был сложенный веер в руках и насмешливое лицо. Карты в «Червонном Тузе» — обычная вещь, и Елена обратилась к одному из криминалистов.

— А где остальные?

Но тот с удивлением уставился на неё, зато стоявший рядом Зудкевич сказал, что таких карт в отеле никогда не было.

— У нас постоянный поставщик одинаковых колод с жёлто-зелёной рубашкой. Эта дама не наша.

— Хорошо. Мне нужно поговорить с ночным охранником.

Они направились в комнаты для персонала, где их ждал хмурый великан Ник. Он подтвердил, что женщина вошла в номер Графа, но не вышла. В её сумочке были только пудреница и несколько купюр.

— Опишите её внешность, — попросила Елена.

— Хорошенькая, лет двадцать пять, волосы коричневые. Рост пониже вашего, а кожа белее… — охранник возил глазами по самой Елене. — Платье взбитое, как теперь носят. Перчатки до локтей. Серьги здоровенные, как хрустальные люстры.

Большего добиться не удалось, но описание отличалось от данного Зудкевичем лишь личной оценкой. Да и в зале одни работники говорили, что она была молоденькая красавица, другие — что дурнушка средних лет. Помнили только серьги и что шатенке в сиреневом очень везло. Рабочий азарт Елены смешивался с недоумением. Работать было почти не с чем.

* * *

Маман счастливо повизгивает от огромных сумм на счету. Отец Томский целует тебя в лоб и говорит, что только ты оказалась достойной внимания духов предков и великой чести. Почему же тебе не радостно? Я знаю почему. Спроси меня — я отвечу. Я могу объяснить тебе, откуда взялась эта бездонная воронка в душе. И почему ты не можешь наполнить её тем, что, по словам отца, важнее всего на свете. Он ошибается. Нельзя ворованным наполнить то, что предназначено для заслуженного творчеством. Нельзя долго радоваться тому, что на самом деле не твоё. Но ты не хочешь слушать. Ты опрокидываешь стопку за стопкой, празднуя победу зла над принципом.

* * *

Вечером Елена пришла домой, кипя от досады. Криминалисты не смогли предложить ей ровным счётом ничего. Следов таинственной незнакомки не нашли нигде. Даже на карте, которую, вероятно, она принесла с собой. Отпечатки в номере Графа ничего не добавили, так как женщина была в перчатках. Стакан, из которого, возможно, пила гостья, был чист. Криминалисты искали её ДНК на покойнике и на руках охранника, но нашли только доказательство, что постояльцы и персонал пользовались дверными ручками. Через зал прошли сотни мужчин и женщин, двери которым открывал кто-то другой, их бокалы к утру были вымыты, окурки выброшены.

На кухне Елена сердито швырнула на стол свой рабочий блокнот, и из него выпала проклятая карта. Пиковая дама насмешливо уставилась на Елену сквозь пластик. От обиды Елена так гремела посудой, что не слышала, как пришёл муж. Он успокоил её, спросил, как прошёл день, и Елена с облегчением рассказала ему о загадочном происшествии и о том, что скорее всего дело закроют. Владелец отеля скончался от остановки больного сердца, а подозреваемых нет. И никто не верит, что женщину в сиреневом стоит искать. Елена пыталась убедить коллег и начальство, что невинные люди не протирают стаканы и не исчезают. Но все только пожимали плечами, мол, мир богатых полон прихотей.

Муж выслушал, задумчиво повертел пакетик с картой в руках, близоруко прищурился и провёл рукой по белоснежным с рождения волосам.

— Эта карта любопытна тем, что таких больше не делают, — сказал он. — Картон толстоват, возможно, она была реставрирована. Готов поспорить, что ей несколько десятков лет.

— Думаешь? Но у неё не такой уж и потрёпанный вид, — удивилась Елена.

— Обратись в наш музей. Там тебе подскажут специалиста.

— И что это изменит?

— Не знаю, но у тебя больше ничего нет.

Утром на сайте музея Елена нашла адрес пожилого коллекционера и поехала к нему. Пенсионер Виктор вынул пиковую даму из конверта, долго изучал и, наконец, сказал:

— Соглашусь, этой карте много лет. По изображению не скажешь, потому что картинки воспроизводились десятилетиями. А вот рубашка…

Он принёс потрёпанный альбом и показал Елене чёрно-белые фотографии бубновой семёрки с обеих сторон. Узор рубашки был такой же, как на её карте.

— Этот альбом мне от прадеда остался вместе с коллекцией, — сказал Виктор. — Колоду он не приобрёл, но год изготовления указал — 1933-й.

— Значит, ей действительно сто лет.

— Хорошо бы, но мне кажется, что это подделка, хоть и вековая.

— Почему?

— Толстоват картончик. Так называемые «атласные» карты были шелковистые на ощупь и тоненькие. Хотя… погодите-погодите…

Старик вернулся к лампе. Он на минуту положил карту под какой-то зашипевший паром прибор, приподнял край рубашки и… снял с дамы пинцетом тройку треф. Под ней оказалось изображение длинношеей птицы.

— Не может быть! — прошептал он. — «Себя не жалея…» Императорский воспитательный дом!

Елена заглянула ему через плечо.

— Виктор, не повредите… Она нужна для следствия.

Но Виктор уже перевернул карту, бормоча:

— Не могу поверить, что держу в руках одну из первых… Александровская мануфактура… двенадцать рубликов за колоду. 1819 год. Конечно, неплохо бы было подтвердить возраст бумаги и красок, но взгляните…

Он выпрямился, на его лбу блестел пот, а Елена увидела старую, ужасно пожелтевшую пиковую даму с цветком в руке. Один её профиль был почти стёрт, будто его скребли ногтем. А старик шептал:

— У вас тут не одна карта, а три. Сзади приклеена тройка, а спереди пиковая дама. Обе карты — редкость, так как были изготовлены в прошлом веке. А между ними скрывается образец двухсотлетней давности. Обратите внимание на лубочный вид рисунка. А птица эта — пеликан!

Елена достала прозрачный пакетик, заметила выражение лица Виктора и сказала:

— Вы нам очень помогли. Когда следствие закончится, я попрошу, чтобы вам разрешили их забрать.

От Виктора Елена направилась в казино. Необходимо было как следует поговорить с племянником.

* * *

Тебе жарко от удовольствия. Когда мы остаёмся наедине, я делаю усилие напомнить тебе о последствиях. Но ты громко подпеваешь музыке и наклоняешься к полоске порошка на стекле. Значит, скоро я не смогу сказать ни слова.

Когда-то ты считалась со мной и умела сама выбирать, а теперь ты полностью доверяешь тому, что тебе говорят Маман и отец Томский. Их голоса звучат громко и чётко, тогда как я могу кричать и биться в твоей голове незамеченный. Мне одиноко. Даже по ночам ты душишь меня усталостью и шумом в наушниках, когда я пытаюсь сказать тебе… сказать тебе. Я уже не помню, что я хочу тебе сказать.

Открывается дверь, и Маман входит с таким видом, будто потеряла любимый чепец в твоей комнате. Тебя разбирает смех. Она что-то кричит про запрет отца на соцсети, но её голос далёк. Маман уходит, а ты засыпаешь, поняв только, что ритуал состоится завтра.

* * *

Франц, человек лет тридцати и постоянно страдающий от похмелья, встретил Елену без восторга.

— Что вам нужно? — спросил он, лёжа на диване. — Меня подозревают в инфаркте родного дяди?

— Мне важно спросить о женщине, которую вы пригласили в «Червонный Туз», — сказала Елена, пристально глядя на него.

Франц вздохнул.

— Я пригласил Ольгу, но я её почти не знаю. Мы встретились случайно, и она показалась мне необычной. Выходит, что она использовала меня, чтобы поиграть в рулетку.

Франц рассказал, как он увидел на площади девушку, которая задумчиво в одиночестве смотрела на светящееся табло с цифрами 2033 и что-то шептала. Вокруг все веселились, а она была грустна и прекрасна. Вид её говорил о скромных доходах, так как в платье было всего два слоя, пряжки — железные, а пальто — перешитая шинель. Он решил приударить, но она только раз взглянула на него и пошла по своим делам, не сказав ничего, кроме имени. Такого ещё не бывало. Франц долго шёл за ней и не мог смириться. Он сначала шутил, потом сыпал комплиментами, затем оскорблениями и, наконец, мольбами. Но когда перед его носом закрылась входная дверь старого особняка, его сердце было окончательно разбито.

В течение многих дней душевных мук он не мог поверить, что какая-то простолюдинка отвергла его… Его! Наследника игорной империи. Он отправлял в особняк цветы, подарочные ваучеры и был уверен, что влюблён.

Любовь прошла, как только девушка стала подозреваемой в смерти дяди, который, оказывается, успел перевести весь свой личный капитал какой-то благотворительной организации с названием «Себя Не Жалея».

Всё это грустный Франц поведал Елене Мур в своём номере.

— Моя жизнь потеряла смысл. Мне остался лишь «Червонный Туз», — вздохнул он. — Бизнес — это не моё.

Унаследованное от отца карамельное лицо Елены изобразило глубочайшее сочувствие. Она записала адрес того особняка и спросила:

— Но всё-таки, Франц. Как вам удалось её уговорить?

— Просто на мой номер вдруг пришло сообщение от неё, и я отправил билет с QR-кодом.

— А вы сохранили её послание?

— О да!

Франц показал Елене сообщение: «Пригласите меня в ваш отель, и если мне понравится, я тоже стану вашей. Ольга».

Не мудрено, что парень голову потерял.

— Перешлите мне его вместе с номером, пожалуйста.

— Конечно. Больше у меня ничего нет… Для чего мне жить?

Елена уже собиралась уходить, но в коридоре её остановил взволнованный Зудкевич.

— Елена, ты должна это видеть!

В офисе Зудкевича Елена увидела на экране компьютера один из кадров записи с камер наблюдения, застывший на паузе.

— Это она. Она! — Зудкевич тыкал пальцем в одну из женщин в группе у рулетки.

Елена прищурилась на брюнетку в фиолетовом платье.

— Но…

— Фильтр-ры!!! — прорычал Зудкевич, вскинув скрюченные пальцы перед лицом Елены. — Я сначала тоже искал в толпе шатенку в сиреневом. Потом заметил, что наши игральные столы ярко-зелёные, а на записи они темнее. А кресла! Они у нас жёлтые, а тут почти оранжевые. Я фотографией раньше увлекался и вспомнил про поляризаторы. Только здесь работа хакерская, дистанционная. Смотри!

Он почти оттолкнул Елену и прижал на панели блестящий шарик мышки. Изображение на экране сильно побледнело. Столы стали изумрудными, кресла — жёлтыми, чёрные волосы — каштановыми, а фиолетовое платье — сиреневым.

— А ещё у неё меняется лицо, когда она переходит от стола к столу.

— А почему ты раньше не заметил? Ты уже сколько лет здесь работаешь?

— Я был в стрессе.

— Ну как там погода? Что это за фокус с фильтрами?

— Это вопрос к твоему эксперту. Можешь связаться с ним здесь. Я выйду.

Бедный Зудкевич не знал, что дело уже закрыли.

Оставшись одна, Елена проверила сообщения и увидела тревожную новость от мужа. Ему сообщили в музее, что коллекционер Виктор в больнице. Он чуть не умер от инфаркта. Неужели это как-то связано с картой? Здесь явно не хватало важного звена, но не переслушивать же показания работников отеля? Их слишком много. Она уже знает, что там есть. Она хочет знать, чего там нет… Стоп!

Елена схватила телефон.

— Зудкевич? Сколько в отеле номеров?

— Сто пятьдесят.

— Сколько горничных было здесь в тот день?

— Пятнадцать.

— И у меня пятнадцать показаний уборщиц. Той, что нашла Графа мёртвым, среди них нет. Которая из них должна была убирать его номер?

— Я так сразу и не скажу.

— Одна девушка думала, что это было поручено ей, но когда поднялся шум, решила, что ошиблась. Ник ещё был на посту. Вот чего мне не хватает в его показаниях.

Зудкевич опять повёл Елену по коридорам, и её вопрос застал охранника врасплох:

— Вы случайно не задремали той ночью, когда умер Граф? Нет? Тогда расскажите о приходе горничной в номер. С какой стороны она появилась?

Ник покачнулся и онемел. Елена тоже молчала. Этому трюку её научил муж: чтобы другие заговорили, иногда нужно помалкивать. Наконец, Ник опустил глаза.

— Я действительно… кхм… отвлёкся на минуту под утро. Меня разбудил стук горничной в дверь номера.

— Которой?

— Эту толстушку я не знаю. Она вошла, а потом как заорёт… и как побежит…

Но тут заорал сам Зудкевич:

— Вон из отеля! И чтоб ноги…

* * *

Похожий на книгу в кожаном переплёте искусственный анализатор, который сама Елена называла ИА, собрал вместе всё, что Елене удалось найти, — все описания, показания, аудио- и видеозаписи, — и выдал результат.

— Хм, — сказала Елена. — Так никакая она не Ольга, а особняк тот — бывший сиротский дом? План был попасть к Графу, заставить его перевести деньги якобы на благотворительность. Он должен был умереть, и орудие убийства — карта. Утром, услышав храп охранника, она вышла из номера. Почему просто не ушла? Есть версия?

ИА ответил голосом мужа:

— Есть. Дверь стукнула, охранник проснулся, и она притворилась, что пришла убирать.

— А во что она была одета?

— Не могу знать, но ходить по отелю она могла только в форме.

— Ладно, потом спросим. По лицу удалось установить личность?

— Подозреваемая гримасничала, но по строению лицевых костей можно узнать гражданку Лизавету Томскую из соцсетей. Есть адрес родителей.

— Знакомое имя, — сказала Елена.

— В 1933 году некая шулерка Лизавета Томская попала в «Городские ведомости», выиграв крупную сумму в карты и исчезнув.

— Интересные совпадения. Ровно сто лет назад. Можно дело заново открывать.

* * *

Ритуал уже начался, когда громкий стук в дверь и крики: «Полиция!» заставляют Маман сорваться с места и спрятать все атрибуты обратно в сундук. Однако, вместо того чтобы потушить свечи, она разбивает одну из ваз на полке, и комната наполняется дымом.

— Беги! — кричит тебе отец Томский.

В комнату врываются полицейские. Они зажимают носы в сладковатом дыму, но поздно. Ты знаешь, что они видят твоих неподвижных родителей, которые медленно растворяются в сером облаке. Вместо них перед глазами сильных мужчин появляются страшные лица, на собственных руках они видят кровь и застывают на месте от ужаса. Один вдруг падает, воя от страха, другой бьёт товарища по лицу и сам же кричит от боли. Это твой шанс. Ты устремляешься к задней двери. Вокруг шум и хаос, но перед тобой возникает чёрная женская фигура, у которой вместо лица уродливая маска с двумя круглыми стёклами. Её рука в перчатке хватает твоё запястье с неженской силой. Ты слышишь глухой голос:

— Лизавета Петровна, вы арестованы.

* * *

Вечером ты разглядываешь её, начинаешь машинально пересчитывать её пуговицы, но останавливаешь себя и произносишь:

— Вы красивы. Я тоже хочу быть такой через двадцать лет.

Женщина смотрит на тебя без выражения.

— Лизавета Петровна, через двадцать лет вы ещё будете сидеть, а в тюрьме салонов нет. Помогите мне сократить грозящий вам срок и расскажите, как вы убили господина Каннона?

Ты поднимаешь глаза.

— Я его не убивала. Я ему показала фокус с картой, а он упал.

— Вы не позвали на помощь. Он мог выжить.

— Он умер.

— Нет, — смуглая женщина нахмурилась, — любой школьник в наше время знает…

— У меня были частные учителя.

— Почему?

— У родителей спросите.

— А где сейчас ваши родители?

Ты многозначительно вздыхаешь.

— В Париже. Или в Брюсселе. Они не будут сидеть и ждать, пока вы карету за ними пришлёте.

— А карту вы намеренно оставили?

— Нет.

Я делаю попытку докричаться до тебя. Я взываю к твоим привычным чувствам… к досаде, к твоей постоянной зависти… Они бросили тебя! Они уехали, даже не наняв адвоката на деньги, которые ты же добывала… Но ты бьёшь себя кулачком по виску несколько раз с зажмуренными глазами, и я умолкаю.

Женщина ждёт. Она не знает, какая борьба происходит между нами. Наконец, садится и спрашивает:

— Лиза, что они с вами сделали?

— Ха! — восклицаешь ты и, к моему ужасу, делаешь это искренне. — Зря стараетесь! Мне повезло с родителями. Они дали мне редкое образование и великую честь стать носителем древнего духа. А это возможно только раз в сто лет. Они дали мне свободу…

Но смуглая женщина перебивает тебя:

— Лиза, вы в тюрьме.

Похоже, мы с ней на одной стороне. Но как убедить тебя? Ты молода, у тебя ещё есть шансы… Но ты снова бьёшь себя по лицу.

— Вы ничего не понимаете, — шипишь ты, и я не знаю, обращаешься ты к ней или к нам обоим, — это невозможно понять. Только дух знает истину. Он говорит мне, что делать.

— Лиза, а что он говорит вам сейчас?

Ты прислушиваешься, но теперь я молчу. Может, ты поймёшь, что кроме меня здесь никого и никогда не было.

— Вы ему мешаете.

— А он знает о вашем аресте? Вам почти тридцать. Судьям всё равно, сами вы убивали или вам кто-то велел.

— Значит, так надо, — уверенно отвечаешь ты. — Он вызволит меня отсюда. Вот увидите.

Женщина кивает задумчиво. Ты готовишься к шквалу вопросов. Сейчас она будет сыпать подробностями и просить тебя прокомментировать, вспомнить, рассказать, ответить, объяснить… Ты готова отражать любой выпад, любую каверзу и любой подвох… Но она встаёт и спокойно выходит из камеры, а охранник щёлкает замком.

Ну, что же? В наступившей тишине я понимаю, что у меня есть только один способ спастись от правосудия. Прости. Я старался как мог, но я вынужден предать и покинуть тебя. Теперь тобой займутся врачи, а не судьи, и я жалею только об одном… Что, как ты, не сделал этого раньше.

* * *

Зудкевич стоял посреди ресторана в сиреневом вечернем платье и весело призывал ко вниманию. Сидящие за столиком гости, а именно всё районное отделение сыскной полиции города, притихли. Они были любезно приглашены в «Червонный Туз» новым владельцем отпраздновать окончание дела.

— Я назвал этот фокус «платье-перевёртыш». Наши работницы не разобрались с механизмом, поэтому пришлось мне.

Администратор наклонился, пошуршал складками юбки и задрал её выше головы. Когда он снова опустил руки, вместо сиреневого шифона на нём оказалась длинная форма горничной отеля, а сам Зудкевич вроде как растолстел.

Полицейские поаплодировали и посмеялись, а старший офицер постучал вилкой по рюмке.

— Да, кроме этого платья и пудры-транквилизатора, мы много интересного нашли в доме Томских. Но остаётся загадкой, как преступница выигрывала такие деньги? Следователь Мур?

Но Елены в ресторане не оказалось. Навестив Виктора, она уже давно стояла на набережной в объятьях высокого мужчины с совершенно белой шевелюрой. Они наблюдали за танцем фонарных отблесков в чёрной воде, пока мужчина не спросил:

— Насколько глубоко?

— Не знаю пока, — ответила Елена мужу, — кроме галлюциногенов, на карте были препараты, способные вызвать сердечный приступ даже у здорового человека. Наши медики нашли их и у Каннона, и у Виктора. Голыми руками к карте прикасались только они.

— Нам повезло. Но отследить Томских будет сложно. Особенно после того, как их дочь лишилась рассудка. У этой семьи могут быть связи во многих странах.

— У меня есть козырь — организация «Себя Не Жалея». Да и ты мне поможешь, правда?

— Я устарел.

— Что? Рон, да ты лучше всего моего отдела вместе взятого.

Оба рассмеялись, а в небе над ними пронёсся ветерок, холодный и резкий, как неприкаянный древний дух.

Ирина Ильина.
ИСТОРИЯ УБИЙЦЫ САЛЬНИКОВА

(«Моцарт и Сальери»)

Первое, что утром увидел Антон Сальников в вестибюле конструкторского бюро, — портрет сослуживца Володи Царёва в траурной рамке. Фотографию подобрали хорошую, хотя Володя на ней не походил на себя: он имел привычку смотреть слегка поверх собеседника, портрет же встречал входящих прямым укоризненным взглядом. Сальников приблизился к портрету, потоптался и даже исполнил перед портретом что-то вроде полупоклона. Взгляд его при этом упёрся в журнальный столик под портретом, где в вазочке вместо двух дежурных гвоздик оказались персиковые розы.

— Это что же это… — повторял про себя Сальников, проделывая путь до захламлённого кабинета, который он делил с пятью — теперь уже четырьмя — сослуживцами.

Из полураспахнутой двери кабинета доносился приторный запах, который у Сальникова вызывал смутные ассоциации с приездом тёщи из Брянска. Пространство заполняли бормотания и всхлипывания, шторы были задёрнуты, так что Сальников на миг решил, что гроб с покойным установили прямо на рабочем месте. Как только он шагнул за порог, к нему бросилась Эмма Витольдовна, старожил бюро, пересидевшая трёх директоров.

— Какой ужас, Антон Григорьевич! — всхлипнула она, вцепившись в его рукав, — Володенька! Несчастный случай! Знаете, он шёл в связке с одной девицей…

Эмма Витольдовна принялась сыпать подробностями, из которых Сальников уяснил, что Володя, проводивший отпуск в горном походе, шёл в связке с девушкой, не имевшей нужного опыта. Кроме опыта, были ещё какие-то факторы — не то вес девицы, не то рост, этого Сальников не уловил. Эмма Витольдовна, в молодости покорившая пару пятитысячников, считала себя экспертом в альпинизме и постоянно подчёркивала, что у них с Володей «общая страсть». Володя, впрочем, эти поползновения обрывал резко и даже грубо. Как-то пошутил, что знает, чьим песком посыпана трасса. Эмма Витольдовна сделала вид, что не расслышала, но её рассуждения о горах «где раскрываются люди» прекратились на пару месяцев.

Теперь же остановить её было некому, и ненависть к наглой девице, которая погубила Володеньку — вот ведь светлый был мальчик! — сочилась как сукровица из ссадины.

— Но вы же понимаете, Антон Григорьевич, он был такой милый, такой романтичный, не мог бросить девушку! — продолжала Эмма Витольдовна.

— Девушка-то жива? — рассеянно спросил Сальников.

Романтические устремления Царёва его не удивили. Влюблялся тот с завидной регулярностью, при этом взгляд его, и так устремлённый в точку за ухом собеседника, становился ещё более рассеянным. На работе он в это время появлялся спорадически, а вот присутствие на рабочем месте от звонка до звонка означало, что очередной роман окончен и Володю постигло разочарование.

Узнав, что девушка жива, только «ногу сломала, ослица», Сальников тут же вспомнил о предыдущей пассии Царёва, их практикантке Светочке. Все коллеги, а кроме них с Царёвым тут работали одни женщины, с энтузиазмом сватали их, считая, что в тридцать пять мальчику пора остепениться. Сначала дело шло на лад, но в последнее время Царёв к юной инженерше охладел, вот и в горы пошёл с другой.

Из угла, где сидела Светочка, донёсся всхлип, и Сальников, устыдившийся, что забыл о девушке, оторвался от Эммы Витольдовны и шагнул в закуток практикантки.

— Света, вы… я… Приношу свои соболезнования, я знаю, как Володя был дорог вам.

— Вы! — сжавшаяся в сопливый комочек девушка вдруг распрямилась пружинкой, выскочила из-за стола и даже потрясла у Сальникова перед лицом кулачками, — вы его ненавидели! Вы завидовали! Скучный, мерзкий бездарь! Это вы убили его!

Оттолкнув Сальникова, она выскочила в коридор, по пути скукоживаясь, обхватывая себя руками, словно прячась в невидимый панцирь. Антон развернулся к коллегам, созерцавшим эту сцену, и развёл руками: вот ведь как бывает…

— Бедная девочка беременна! — донёсся чей-то шёпот.

Сальников прошёл на своё рабочее место и, уставившись в экран монитора, всерьёз разозлился на Царёва: как можно было так безответственно умереть, бросив беременную Свету! В целом на романтические похождения сослуживца он смотрел снисходительно и даже отпускал вполголоса что-то вроде «были и мы рысаками», хотя никаким «рысаком» уже двадцать лет женатый Сальников никогда не был. Но дети… У Антона с женой детей не было, и он перестал думать об их появлении. А ведь раньше иногда фантазировал, каким отцом он бы был. И получалось, что хорошим.

— Антон Григорьевич! — вдруг раздалось у него над ухом. — Вас к директору!

«Ну вот и началась белая полоса!» — с тоской подумал Сальников.

Теперь, когда Володя мёртв, проект многофункционального манипулятора поручат ему. То есть ему бы и так его поручили, это же его детище. Но Володя был хорош, нельзя не признать. Он мог возглавить этот проект, и ещё десять таких, и везде был бы успешен.

Плутая по лабиринту коридоров, Сальников вспоминал последний разговор с Царёвым, как раз перед его отпуском. Тот вдруг зашёл Антону за спину и невзначай заглянул через плечо. Первым движением Сальникова было отключить монитор, укрыть работу от наглого выскочки, но он усилием воли сдержался. Развернулся в кресле и даже приглашающий жест сделал — смотри, мол, каково? Нет, недоделки есть ещё конеч