Оглавление

Предисловие к книге «Наизнанку»

Эта книга — не история конкретных людей. Любые совпадения имён, событий или судеб случайны — всего лишь игра света в калейдоскопе жизней. Любые совпадения — не более чем подтверждение удивительного парадокса: будучи уникальными, мы повторяем друг друга в главном. Мы все — клетки одного организма под названием человечество, капли одного океана переживаний. Мои истории — это ваши истории, просто рассказанные другим голосом. Они о том, как боль превращается в мудрость, страх, встреченный лицом к лицу — в силу, а обыденность — в откровение. Мы все носим в себе тысячи жизней. Эта книга — лишь одна из них, сотканная из лучей света и густых, непроглядных теней, что живут в сердце каждого. Здесь нет конкретных лиц — лишь размытые отражения. Как в капле дождя, которая, падая, становится океаном.

Наши радости, потери, надежды и страхи удивительно похожи — именно это делает каждый рассказ в чьей-то душе узнаваемым.

Но я бесконечно благодарна тем, кто невольно стал прототипом этих строк. Ваши жизни, словно невидимые чернила, проступили сквозь строки, напоминая: искусство всегда коллективно — мы лишь записываем то, что подсказывает нам жизнь.

Спасибо вам — за ваши улыбки, слёзы, фразы, брошенные мимоходом, за те моменты, что сложились в мозаику этой книги, которую вы сейчас держите в руках.

Отдельное спасибо тем, кто поддерживал меня на творческом пути: за терпение, честные оценки и веру даже тогда, когда её не было у меня самой. Тем, кто шёл рядом в моменты творческих сомнений — низкий поклон. Ваша поддержка была тем маяком, что не давал потерять суть среди слов. Тем, кто был рядом в моменты, когда рука замирала над пустым листом — ваша вера согревала эти строки.

И, конечно, маме. Которая научила меня самому важному: что правда всегда где-то посередине — между сказанным и утаённым, между памятью и вымыслом. Той, что научила меня чувствовать жизнь — без прикрас, но с бесконечной любовью. Эта книга — тоже её. Она показала: истинная красота — в смелости быть уязвимым, в простоте сложного, в мудрости искреннего.

Эта книга вывернута «наизнанку», потому что только так можно увидеть — под всеми нашими масками, ролями и панцирями бьётся одно и то же, хрупкое и вечное, человеческое сердце.

Пусть эти страницы станут для вас не просто чтением. Пусть они станут встречей. Встречей с той частью себя, которую мы так тщательно прячем ото всех, даже от самих себя. С тем незримым, что связывает нас всех.

С благодарностью, Автор: Светлана Светлая.

НАИЗНАНКУ

***

— «38 лет».

Цифра мелькнула в сознании, как дата на забытой могиле.

— «Неужели уже?»

Холод металла проникает под кожу, будто тысячи ледяных игл впиваются в незащищённое тело. Я пытаюсь фокусироваться на потолке — белом, стерильном, испещрённом паутиной мелких трещин. Они расходятся причудливыми узорами, то ли крылья ангелов, то ли щупальца теней прошлого, которые я безропотно таскала за собой все эти годы.

— «Как давно я не смотрела вверх?», — пронеслось в голове.

Запах антисептика режет ноздри. Он смешивается с чем-то сладковатым и приторным — может, это духи медсестры? Или это аромат моего собственного страха?

Где-то с навязчивой регулярностью капает вода. Метроном отсчитывая последние секунды до небытия…

— Тик. Тик. Тик.

— Как, чёрт возьми, я сюда попала? — пытаюсь я ухватить тонкую, ускользающую нить сознания.

— Что привело меня на этот холодный операционный стол? — лихорадочно ищу ответ в затянутых пеленой забытья обрывках памяти.

— Как я довела себя до такого жалкого состояния?

Память выдаёт бессвязные фрагменты: бесконечные очереди в поликлиниках, лица врачей, их быстрые и осторожные взгляды, словно у птиц. «Вы абсолютно здоровы… Анализы в норме… Это нервное…». А потом — резкая смена пластинки: «Мы должны прооперировать… Срочно…».

И вот я лежу здесь, на этом столе.

Голоса за дверью вырывают меня из тяжёлого полусна:

— Я не начну, пока не будет наркоза минимум на пять часов! — мужской баритон, твёрдый и отточенный, как скальпель. Это Лев Валерьянович, мой хирург. Все в больнице шепчутся, что он лучший в городе.

«Говорят, у него «золотые руки», — автоматически проносится в голове. «Говорят, он воскрешает тех, от кого уже отказались другие». Но сейчас в его голосе нет ничего золотого — только стальная решимость.

— Вы что, хотите, чтобы она очнулась прямо у меня на столе?

Тишина, последовавшая за этим вопросом, густая, тяжёлая.

Потом робкий голос ассистента:

— Может, перенесём на завтра?

— Нет.

Одно-единственное слово, но в нём — вес гранита.

— Она и так чудом дожила до сегодняшнего утра. Если упустим момент…

— «Чудом», — эхом отозвалось во мне, и этот отголосок горче любого признания. «Значит, я уже на самом краю?»

Дверь в операционную приоткрылась. Входит сам Лев Валерьянович.

Его лицо — идеальная маска профессионального спокойствия, но в уголках глаз читается глубокая усталость.

Не та, что приходит после одной бессонной ночи, а другая — будто он годами несёт на своих плечах неподъёмный груз чужих смертей и чужих надежд.

— Милая, придётся немного подождать. Всё под контролем, — его голос звучит ровно, почти отечески.

Он кладёт свою руку мне на плечо. Его пальцы оказываются на удивление тёплыми. «Как странно — тепло в этом холоде», — мелькает у меня мысль.

Он так же быстро выходит, но за тонкой стеной, разделяющей операционную и предоперационную, я отчётливо слышу каждый звук, каждое слово.

— У нас просто нет такого количества наркоза. Можем запросить в главном отделении, но это займёт время, — голос анестезиолога, Аркадия Петровича, ровный, но с явственным подтекстом, будто он уже тысячу раз объяснял это.

— Лев Валерьянович, вы же прекрасно знаете, как у нас с лимитами. Квоты — это не моя личная прихоть.

Тишина. И потом — глухой, сдержанный удар кулаком по металлическому столику.

— Аркадий Петрович, давайте без этого бюрократического бреда…

Голос хирурга стал тише, но в нём звучала ядовитая вежливость, от которой по моей спине пробежали мурашки.

Анестезиолог, наконец, отрывается от мониторов. В его взгляде — усталое раздражение.

— Я не Бог, Лев Валерьянович, чтобы материализовывать фентанил из воздуха. Заявку уже отправили. Ждём ответа.

— Операция состоится! Сегодня! — взрывной баритон Льва Валерьяновича вновь разрезает тишину.

— А сейчас — палата номер восемь. Больная Зацепина, плановая операция. Удаление камней из почек. Больная уже подготовлена и ждёт. Соседний стол свободен. Приступаем.

— А нашу больную отправляем обратно в палату? — спрашивает медсестра, слегка кивая в мою сторону.

— Ни в коем случае, — отвечает Лев Валерьянович, и его голос снова приглушается, но я всё равно уловила каждое слово:

— Психологически она уже полностью настроена на операцию. Вы представляете, что с ней будет, если её сейчас отправят назад в палату? Не факт, что она сможет морально вернуться сюда во второй раз.

— «Не сможет вернуться», — снова эхом отозвалось во мне, и на этот раз эти слова прозвучали как окончательный приговор.

***

Операционная внезапно ожила, нарушив гнетущую атмосферу ожидания. Дверь распахнулась, и на каталке, плавно скользящей по холодному кафельному полу, привезли другую пациентку. Медсёстры, чьи движения были отточены до автоматизма, без лишних слов и суеты переложили её на соседний стол.

Я лежала неподвижно, уставившись в ослепительно белый потолок, который слепил глаза своей стерильной, бездушной чистотой.

Холод. Пронизывающий, исходящий от металлического стола и проникающий глубоко внутрь, до самых костей. Ожидание, растянувшееся в липкую, бесконечную паузу. И страх — чёрный, плотный, спрессованный в тугой, болезненный комок под самыми рёбрами, мешающий сделать полноценный вдох.

А рядом, в каких-то считанных метрах, разворачивается другая жизнь, другая человеческая драма, решаемая холодным скальпелем.

— Глубже! — резко, почти рубяще, бросил Лев Валерьянович, уже склонившись над соседним столом. Его голос, обычно ровный и спокойный, сейчас был до предела напряжён и сконцентрирован.

— Кровит, — прозвучал более молодой, явно встревоженный голос ассистента.

— Не мешайте, дайте обзор! — парировал хирург, не отрываясь от работы.

Воздух наполнился металлическим лязгом инструментов, тихим, монотонным гулом аппаратуры и прерывистым, чуть слышным дыханием ассистента.

Я не хотела смотреть, не хотела видеть, но не могла отвести глаз. Моё периферийное зрение уловило тонкую, алую полоску крови — неестественно, тревожно яркой под лампами — которая медленно стекала по бледной, почти восковой коже женщины.

— Зажим! Быстрее! — снова прозвучал голос Льва Валерьяновича. Он работал стремительно, почти яростно, но каждое его движение было выверено до миллиметра, его пальцы двигались с холодной, безжалостной точностью.

— Лев Валерьянович, давление падает! — тревожно, уже громче, бросил анестезиолог.

— Я вижу! — сквозь стиснутые зубы отвечает хирург.

— Адреналин! Срочно!

Слышится быстрое шуршание вскрываемой упаковки, звяканье стеклянной ампулы.

— Введите!

И наступает тишина. Глубокая, звенящая, напряжённая. Две секунды. Три.

Сердце в моей груди замерло, будто в ожидании приговора и для себя самой.

— …Пошла, — наконец произносит анестезиолог, и в его голосе слышится слабое, сдержанное облегчение.

Следом — общий, негромкий, но очень ощутимый выдох, который вырывается, кажется, у всех присутствующих в операционной.

— Продолжаем, — голос Льва Валерьяновича снова стал собранным и твёрдым.

Я зажмурилась, пытаясь спрятаться от происходящего, но звуки с новой силой врезаются в моё сознание, становясь ещё более чёткими и пугающими:

Хлюпающий, влажный звук разрезаемых тканей.

Чей-то приглушённый шёпот: «Господи, да сколько же их там…»

Лёгкий, но отчётливый стук, будто мелкие камушки, брошенные в металлический лоток. — «Это камень?»

Потом ещё один. И ещё…

Каждый такой звук — как удар молотка, вбивающий меня в этот операционный стол, пригвождающий к нему.

— Наложу швы.

Голос Льва Валерьяновича прозвучал устало, но с отчётливым оттенком удовлетворения от хорошо сделанной, сложной работы.

— Всё. Готово.

Тихий, финальный щелчок — выключение главного хирургического аппарата. Спектакль окончен. Занавес.

***

А я всё так же лежала на своём операционном столе, в том же самом теле, с которым пришла в этот мир много лет назад. Нагая. Вся нараспашку, абсолютно беззащитная и уязвимая. Спина выгнута неестественной, болезненной дугой над жёстким валиком. Боль уже не острая — она стала фоновой, неотъемлемой частью меня, как старый, давний шрам. Руки и ноги раскинуты в стороны и пристёгнуты широкими, грубыми кожаными ремнями.

— «Как Христос на кресте», — мелькает в голове короткая, измождённая мысль.

Но тут же приходит другая, более точная и горькая:

— «Нет, скорее как бабочка в коллекции — аккуратно расправленная, обездвиженная, готовая для чужого, бесстрастного, изучающего взгляда.»

Холод. Он везде. Он впитывается в самые кости, замедляет ток крови, замораживает мысли. Дрожь. Сначала — мелкая, едва заметная, как вибрация натянутой до предела струны. Потом — сильнее, неконтролируемей. Тело начинает биться о холодный стол в ритмичных, судорожных конвульсиях, зубы выстукивают частую, беспорядочную дробь.

— «Это просто страх? Или оно, моё тело, уже окончательно отказывается слушаться? Начинает отделяться?»

Где-то из самой глубины сознания, сквозь толщу накатившего страха, едва пробивается слабый, но настойчивый голос разума:

— «Расслабься…»

Но как? Как расслабиться, когда каждое мышечное волокно сжато в тугую, болезненную пружину? Я пытаюсь представить море. Тёплый песок под босыми ногами. Солнце, которое ласково греет кожу, а не слепит, как эти безжалостные операционные лампы.

Но воображение, предательски, выдаёт только стерильную, давящую белизну стен, едкий, тошнотворный запах антисептика, смешанный с чем-то более зловещим, металлическим, и всепоглощающее ощущение, что я уже здесь, в этой комнате, наполовину не принадлежу себе.

— «Успокойся,» — настойчивее шепчет сознание. — «Никто на тебя не смотрит. Никому нет до тебя дела в эту минуту. Ты — просто деталь в их рабочем дне. Как скальпель. Как лампа. Инструмент, который нужно починить.»

Где-то там, за границей этого слепящего света, за гранью надвигающегося наркоза, должно быть что-то ещё. Что-то, ради чего стоит отпустить это измученное, усталое тело…

И постепенно, очень медленно, почти нехотя, дрожь стихает. Мышцы, измотанные до предела, наконец, подчинились, обмякли.

Страх начал растворяться, как кусок сахара в стакане воды. На смену ему приходит апатия — тяжёлая, густая, сладковато-тошная, как сироп.

— «А если я не проснусь?»

Удивительно, но эта мысль не вызвала новой волны паники. Наоборот — пробудила странное, почти отстранённое любопытство, как будто речь идёт не обо мне, а о каком-нибудь литературном персонаже из давно прочитанной книги.

И вдруг, с кристальной, пронзительной ясностью, стало понятно: жизнь — лишь одна из возможных, самых сложных и красивых игр. Деньги, карьера, вещи — просто яркие, блестящие фантики. Они горят эффектно, ослепительно, но их пепел уносит самым первым, лёгким ветром. Боль, стыд, старые обиды — и они оказываются иллюзией, мишурой. Как театральные декорации, которые громко и пыльно рушатся сразу после финального акта.

Всё исчезает. Всё тает. Всё рассеивается, как утренний туман… туман…

Вопрос, острый как лезвие, вонзается в самое сердце сознания:

— Как я попала сюда? Что привело меня на этот стол?

Ответ приходит сам, холодный и безжалостный в своей простоте:

— Моё доведённое до предела, физическое состояние.

***

В последние месяцы я стала собственной тенью.

Бледная, почти прозрачная кожа, сквозь которую отчётливо проступают синие, извилистые реки вен. Глаза — потухшие, будто кто-то выключил в них свет изнутри. Тело — живой скелет, обтянутый тонким, сухим пергаментом. Каждый шаг давался с невероятным трудном, будто ноги налиты тяжёлым свинцом.

Тело ослабло и совершенно не подчинялось мне. Но самое страшное — я даже не могла вспомнить, когда именно это началось.

Сначала — просто отсутствие аппетита. Потом — постоянная тошнота при одном только виде и запахе еды. Твёрдая пища стала казаться песком, жидкая — разъедающим ядом.

А потом — вес. Он уходил стремительно, как вода сквозь растопыренные пальцы.

— Да ты просто посмотри на себя! — моя подруга Ольга сжала мою исхудавшую руку так сильно, что кости хрустнули. Её голос звучал негромко, но он был острее любого крика, и каждое слово вонзалось в самое сердце, как отточенный нож:

— Ты выглядишь хуже, чем узники концлагерей на тех страшных архивных фото. Серьёзно. У них хотя бы в глазах горела ненависть, воля к жизни. А у тебя…

Она не договорила, с трудом отвела взгляд, я увидела, как с её ресниц скатилась слеза.

Я медленно поворачиваю голову к большому зеркалу в прихожей.

Тень.

Впалые, восковые щёки. Бледная, почти серая кожа, с огромными синяками под глазами. Губы — сухие трещины на высохшей земле.

Я попыталась улыбнуться. Получилась жуткая, неестественная гримаса.

— Ну и что? — мой голос скрипит, как ржавая дверь. — Зато теперь я влезу в любое, даже самое узкое платье.

Ольга вскипела. Чашка с недопитым чаем, которую она держала, с грохотом разбивается о пол.

— ЧТО С ТОБОЙ НЕ ТАК?! — она закричала так, что я инстинктивно вздрогнула и отшатнулась.

— Ты умираешь! Понимаешь это? Я смотрю на тебя и вижу живой труп! Тень человека!

Её горячие слёзы упали мне на руки. Горячие, они обожгли мне кожу.

И впервые за долгие, пустые месяцы я почувствовала что-то, кроме внутренней пустоты. Что-то, напоминающее боль. И осознание.

***

На похоронах своего двоюродного брата, стоя у его открытого гроба, я с леденящей ясностью поняла: я следующая. Я умираю. Не абстрактно «когда-нибудь», а прямо сейчас, и мне осталось буквально две недели — это знание пришло не как мысль, а как физическое ощущение, холодная волна, пронзившая всё тело. Пришло холодное, кристально ясное осознание, что вот она — та самая грань, за которой ничего нет. Всего один неверный шаг — и всё закончится.

Гроб брата казался неестественно маленьким, будто его сжали под прессом. «Как он там вообще поместился? Ведь он был таким высоким…» — мелькнула абсурдная, почти кощунственная мысль, от которой стало муторно и стыдно. Я сглотнула ком в горле, чувствуя, как подкашиваются ноги.

Мама стояла рядом, её пальцы впивались в мою худую руку, будто она пыталась удержать меня в этом мире одной лишь силой своей отчаянной любви.

— Держись, дочка… — её шёпот дрожал, сливаясь с заунывными, давящими мелодиями похоронного оркестра, заполнявшими пространство маленькой церкви.

Я перевела взгляд на брата. Такое знакомое лицо, но теперь — странно спокойное, неподвижное, отстранённое от всего земного. А вокруг — море чужих и родных лиц, искажённых горем. Его мать рыдала беззвучно, вся сжавшаяся в крошечный комок, будто хотела исчезнуть. Его жена смотрела в никуда пустыми глазами, в которых не осталось ни слезинки — только шок. Сын, уже взрослый парень, сжал кулаки так, что побелели костяшки, и я видела, как дрожит его подбородок. Тёти, дяди, братья, сёстры… Все они плакали по нему. Воздух был густым от слёз и запаха ладана.

И вдруг — острая, как лезвие бритвы, мысль, пронзившая мозг:

«Через две недели они так же будут стоять у моего гроба. Такая же церковь. Такой же священник будет читать молитвы. Те же самые слёзы. Только в гробу буду лежать я…».

Мама вздрогнула, будто услышала мои ужасные мысли, и резко, почти панически, обернулась ко мне. Её глаза — два бездонных, тёмных колодца неподдельного ужаса:

— Ты… ты даже не можешь ровно стоять, — прошептала она, и в её голосе была леденящая душу увереность. — Дышишь… как рыба, выброшенная на берег… Дочка… Боже…

Я попыталась отстраниться, сделать шаг назад, чтобы отдышаться, но ноги вдруг стали ватными и подкосились. Мир поплыл перед глазами, поплыли и лица, и свечи, и золотые иконы. Кто-то сильный подхватил меня под руки, его встревоженный голос прорвался сквозь нарастающий шум в ушах:

— Таня, что с тобой? Тебе плохо? Сейчас вызовем скорую?

— Нет! — я с силой выдохнула, пытаясь выпрямиться. Мой собственный голос прозвучал хрипло, неестественно громко, нарушая траурную тишину. — Всё хорошо! Я просто… я просто оступилась. Я… я просто устала.

Но я знала правду. Моё тело сдавало. Оно больше не хотело, не могло меня носить.

И это странное, почти постороннее наблюдение немного отрезвило меня. Я увидела, как по-настоящему страдают близкие, когда человек уходит раньше времени. Я почувствовала кожей невероятную, почти физически ощутимую боль своей мамы — ту самую боль от возможной, почти неминуемой потери.

Её материнское сердце, самое чуткое в мире, тоже понимало, что, возможно, все эти плачущие родственники встретятся в самом ближайшем, обозримом будущем. Уже на моих похоронах.

Потому что на тот момент, я выглядела и чувствовала себя гораздо хуже, чем лежащий в гробу мой двоюродный брат. Он, по крайней мере, был в покое.

И в тот самый миг, среди давящего запаха ладана, восковых свечей и мёртвых цветов, где-то в глубине, под толщей страха и отчаяния, созрело тихое, но невероятно твёрдое решение. Что надо выкарабкиваться. Во что бы то ни стало. Что нельзя, просто нельзя опускать руки. Что пора начать действовать, пока ещё есть на это крошечный остаток сил и времени. Пока ещё не стало окончательно поздно.

***

Той же ночью, уже дома, я упала в ванной комнате. Просто потеряла сознание от слабости, не дойдя двух шагов до раковины. Очнулась на холодном кафеле, смотря в потолок одним глазом — второй заплыл и не открывался от удара о край унитаза.

И вдруг… меня прорвало. Я засмеялась. Хрипло, беззвучно, как старуха, которой осталось пару часов. Смех был горьким и пугающим.

— Ну что, Таня, ты готова сдаться? — прошептала я себе, и мой голос звучал чужим. — Выбирай: или ты сейчас ползёшь на кухню, к этому чёртову холодильнику, и глотнёшь хотя бы воды… или так и останешься здесь, на этом полу. Навсегда. Удобно устроилась, кстати.

Пальцы скользили по скользкому кафелю, цеплялись за дверной косяк, не слушались. Каждый сантиметр давался ценой невероятных усилий. В горле пересохло так, что, казалось, оно вот-вот треснет, а в висках отдавался навязчивый, громкий стук.

— Нет. — услышала я свой собственный, язвительный и требовательный внутренний голос. — Ещё не сегодня. Не здесь. Вставай.

***

Но все мои последующие, отчаянные походы к врачам ни к чему не привели. Я прошла, кажется, всех возможных специалистов в нашем городе, сдала горы анализов, потратила уйму денег, которых почти не было, и последние силы.

Но причину моего стремительного, необъяснимого угасания никто не мог обнаружить. Никто.

— По всем анализам вы абсолютно здоровы, — молодой, ухоженный врач щёлкнул дорогой ручкой, даже не глядя на меня, уставившись в яркий экран монитора. — Идеальные, я бы сказал, показатели. Поздравляю.

— КАК?! — я с силой стукнула ладонью по его глянцевому столу, но звук вышел жалким, как шлёпок мокрой тряпки. Голос сорвался на фальцет. — Какой идеальный?! Я не могу есть! Меня рвёт от одного вида еды! Вес 40 килограмм при росте 165! Я падаю в обмороки! У меня нет сил даже дойти до туалета! Это здоровье?!

Он тяжело вздохнул, наконец-то поднял на меня скучающий, усталый взгляд, полный профессионального пресыщения:

— Нервы. Депрессия. Панические атаки. Вам не к гастроэнтерологу, а к неврологу. Рекомендую курс антидепрессантов и… — он сделал театральную паузу, подбирая слова, — …может, обратиться к хорошему психиатру? Это сейчас часто бывает.

В пустом коридоре поликлиники я прислонилась к холодной стене и разрыдалась. Тихо, безнадёжно. Это было не просто отчаяние. Это было чувство самого настоящего предательства.

Предательства со стороны собственного тела, которое стало моим злейшим, коварным врагом. И предательства со стороны тех, кто по долгу службы должен был помогать, находить причины, но лишь разводил руками, списывая всё на «психику».

Я осталась совсем одна. В полной, оглушительной тишине. Наедине со своей непонятной, невидимой болезнью и с тикающими внутри часами, безжалостно отсчитывающими последние дни, часы, минуты.

***

Тот период моей жизни помню, как тяжёлый, серый туман.

Мир сузился до размеров моей квартиры, где каждый шаг давался с невероятным усилием. Я передвигалась, держась за стены, за спинки стульев, за края столов — всё плыло перед глазами, пол уходил из-под ног, а слабость сковывала тело свинцовой тяжестью. Работать я уже не могла — физических сил не хватало даже на то, чтобы дойти до кухни и вскипятить чайник.

Подруги и коллеги, глядя на моё стремительное угасание, шептались за моей спиной, а потом осторожно, с жалостью в глазах, начинали говорить о том, о чём в наше время уже не принято было говорить вслух.

— Тань, может, сходишь к бабкам? — робко предложила как-то утром Марина из бухгалтерии, помогая мне донести сумку до дома.

— Есть же такие, знающие… Может, порча какая? Или сглаз? Ты же не худеешь, а таешь на глазах.

— Да все они шарлатаны! — отмахивалась я, но семя было брошено.

Потом заговорила соседка, потом — старая подруга детства. Их голоса сливались в один настойчивый хор: «Ищи бабушек. Ищи, пока не поздно».

Поиски эти помню смутно, словно сквозь плотную пелену болезни. Первая бабка жила на окраине города, в старом доме, пахнущем кошачьей мочёй и сушёной мятой. Она, не глядя мне в глаза, что-то быстро пробормотала, плюнула через плечо и потребовала денег — «за труды».

В её прикосновениях не было ни силы, ни тепла, только холодная расчётливость.

Вторая оказалась «потомственной колдуньей» с блестящими глазами коммерсанта. Она сразу начала говорить о «сильном венце безбрачия» и «проклятии до седьмого колена», тыча пальцем в моё фото. Но её взгляд скользил по мне, оценивая стоимость моей сумки и колечка на пальце, а не моё измождённое тело.

— Дорогое дело, дочка, — сипло сказала она, заворачивая в платок какую-то кость. — Но ты не беспокойся, я всё сниму. Только готовь ещё пять тысяч на завтра.

Я вышла от неё с пустой душой и тяжёлым сердцем. Эти женщины не видели во мне страдающего человека — они видели кошелёк. Им было абсолютно безразлична моя судьба, слёзы катились сами по себе — от бессилия, от отчаяния, от понимания, что надеяться больше не на кого.

Я уже выбилась из сил совсем. Казалось, проще смириться, закрыться в квартире и ждать конца.

Но тут позвонила тётя Люда, коллега по работе, голос которой всегда был полон необъяснимой веры в лучшее.

— Тань, я тут одну бабушку узнала, — затараторила она.

— В деревне под городом. Говорят, она сильная. Младенцев лечит и параличных поднимает. Съезди к ней. Как последний шанс.

Я молчала в трубку, сжимая её влажными от слабости пальцами.

— Тань? Ты меня слышишь?

— Слышу, — прошептала я.

— Хорошо, тёть Люд. Съезжу. Если и она не поможет… то всё. На этом мой поиск закончится.

***

Её звали баба Фатинья.

Когда я ей позвонила, голос в трубке прозвучал сухо, как осенние листья под ногами:

— Деточка, приезжай на следующей неделе, у меня все дни расписаны.

Я прижала телефон к уху, будто он мог передать ей всю мою слабость, всю боль, что съедала меня изнутри.

— Простите… боюсь, до следующей недели я уже не доживу. Голос мой сорвался в шепот. — Сегодня. Я могу приехать сегодня.

Тишина. Потом — тяжёлый вздох, будто из самой глубины веков.

— Приезжай сегодня. Сейчас.

Адрес. Короткий, как приговор.

Я ехала на последних силах. Ноги не слушались — будто налитые свинцом, глаза слипались — мир расплывался в серую муть, руки дрожали — на руле оставались влажные отпечатки.

«Если не сегодня — то никогда» — билось в висках.

Дом бабы Фатиньи стоял боком к дороге, будто стыдился своего возраста, прикрываясь зарослями бузины.

Старуха открыла дверь без стука, словно ждала.

Изба пахла полынью и воском — не тем аптечным, а густым, как расплавленное солнце.

На столе, покрытом выцветшей скатертью с узором из синих виноградных гроздьев, стояла икона без лика — только силуэт, будто тень от свечи.

— Деточка, сними обувь, — сказала Фатинья, и её голос напомнил мне скрип старых половиц.

— Земля через подошвы — грязь в душу тянет. Ты и так еле держишься.

Я босая ступила на холодный глиняный пол. Он дышал сыростью и чем-то древним — может, памятью о тех, кто приходил сюда до меня.

Баба Фатинья усадила меня на высокий стул посередине комнаты — на табурете я уже не могла сидеть.

Начала кружить вокруг, жечь свечи, читать молитвы. Воздух гудел.

— Ты знаешь, зачем пришла? — спросила Фатинья, крутя в пальцах мою прядь волос. Они были тусклые, как пепел после костра.

— Чтобы жить, — прошептала я.

— Чтобы вспомнить, — поправила она.

— Ты забыла, чья в тебе кровь.

За спиной у неё тень шевельнулась. Я поняла — это не игра света.

Там кто-то был.

— Сейчас будет больно.

Её руки — сухие, узловатые, как корни старого дуба — впились мне в плечи.

Я не успела испугаться. Она дёрнула, что-то внутри хрустнуло и зажгло. Как будто она вырвала из живота клубок колючей проволоки.

Я закричала — но звук застрял в горле.

И поплыли воспоминания…

Моё сознание перенесло меня в моё детство:

Я сижу на большой, высокой кровати моей бабушки Стеши. В изножье, а посередине, в белых пелёнках, лежит развёрнутый младенец.

Над ним, стоя на коленях, склонилась бабушка, шепчет молитвы, умывает его водой:

— Вот, смотри, дочка. Учись. В тебе тоже сила есть, и ты лечить будешь, — говорила она, гладя меня по голове.

Потом принесли к ней другое дитя:

— Смотри, Танюшка, — бабушка Стеша подняла младенца над миской с водой.

— Видишь, как жилка под кожей дрожит? Это дорога, по которой жизнь ходит. Мы её подправим, и всё наладится.

Её пальцы скользили по тельцу, как по карте. Я, пятилетняя, держала свечу — мне казалось, пламя клонилось к ребёнку, будто хотело его обнять.

Потом я чуть постарше. В гостях у другой бабушки — Серафимы. К ней пришёл сосед, корчась от боли. Она усадила его посреди горницы:

— Танюша, айда помогай, зажжи свечу и давай сюда, — командовала бабушка.

Всё выполнив, я подошла.

— Сила — она как река, — говорила бабушка Серафима, вправляя вывих.

— Ты не её хозяин. Ты — мост.

Она смеялась, когда я боялась прикоснуться к больному. А потом приложила мои пальцы к вздувшейся, пульсирующей вене на его руке:

— Чувствуешь? Это жизнь бьётся. Ты должна слышать её стук даже сквозь кожу. Вот, смотри, запоминай, и ты лечить будешь, всю силу мою примешь.

Голос Фатиньи выдернул меня из воспоминаний, он доносился откуда-то издалека:

— Ну вот, сейчас я тебя подправлю, подлечу, а дальше ты сама. У тебя сила, уж побольше моей будет, только ты ей не пользуешься, вот и зачахла.

В том состоянии меня трудно было удивить. Я давно догадывалась, и она подтвердила всё.

Баба Фатинья поставила передо мной чашу с водой. Вода была мутной, но когда я заглянула в неё, увидела не своё отражение, а девочку в красном платье в горох — себя, пятилетнюю.

— Мы все — как эта вода, — сказала Фатинья.

— Грязь оседает, но чистота — она в глубине. Ты забыла себя.

Её руки жгли мои плечи. Я зарыдала — моё тело содрогалось в конвульсиях.

Слёзы были горячие, обжигали лицо и руки.

Баба Фатинья сидела напротив, пристально всматриваясь в моё лицо. В избе пахло тмином и чем-то жжёным.

За окном выл ветер — слишком громко для этого времени года.

— У тебя сила, — прохрипела старуха. Не констатировала, а приказывала верить.

Я подняла дрожащие руки. Те же тонкие пальцы, те же синие вены под кожей. Но теперь в них… что-то пульсировало.

— Я ничего не чувствую.

Баба Фатинья резко хлопнула ладонью по столу.

— Врёшь!

Глиняная кружка взорвалась вдребезги. Но не от удара — от звука её голоса.

Я вжалась в спинку стула.

— Ты думаешь, сила — это молнии из пальцев? — старуха плюнула в печь. Огонь взревел синим пламенем.

— Сила — это когда тебе больно, а ты всё равно встаёшь.

Когда тебя предали, а ты не сгнила. Ты — живая. Значит, сила в тебе ЕСТЬ.

В избе вдруг стало тихо. Даже ветер затих.

От бабы Фатиньи я уезжала наполненной.

Наполненной не просто надеждой — жизненной силой, которую она разбудила во мне.

Как ни странно, но на следующий день меня, наконец, положили в больницу для полного обследования.

Те, кто раньше отказывал, ссылаясь на отсутствие повода, теперь молча оформляли документы.

Вот так всё и началось. С визита к старой знахарке, которая не стала меня лечить. Она просто напомнила мне, кто я есть. И этого оказалось достаточно, чтобы жизнь начала возвращаться.

***

Сперва меня полностью обследовали в терапевтическом отделении…

Но потом от меня захотели избавиться и выписать восвояси.

Кабинет заведующего терапевтическим отделением был вылизан до стерильного блеска. Пахло озоном от кварцевой лампы, старыми бумагами и подводной тоской чиновничьего кабинета. Он сидел за столом, огромным, как айсберг, и его белоснежный халат сливался с белизной стен.

— Татьяна Сергеевна, — он развёл руками, и этот жест был таким же гладким, как поверхность его стола.

— Судя по всем обследованиям и анализам, вы здоровы.

Он постучал указательным пальцем по папке с моей историей болезни — тук-тук-тук.

Звук был сухим, окончательным, будто он забивал гвоздь в крышку гроба моих надежд.

— И я не имею никакой возможности продолжать вас держать в отделении.

Его взгляд скользнул по мне, по моей тени, прилипшей к стулу, будто оценивая несоответствие картины.

— Но ваш внешний вид и физическое состояние… Они не соответствуют этим идеальным цифрам. Вы не наш пациент.

Он откинулся на спинку кресла, и оно жалобно заскрипело.

— Причину надо искать у других специалистов. Я вынужден выписать вас.

Он уже склонился над бланком, его рука быстро бегала по бумаге:

— Чтобы вы прошли более глубокое обследование у гастроэнтеролога. Кстати, отделение находится в соседнем здании.

Он закончил писать с таким видом, будто поставил красивую точку в долгом и утомительном деле. Протянул мне направление — тот самый листок, бумажку-отмазку.

Я не взяла её. Мои пальцы вцепились в спинку стула так, что побелели костяшки. Это был мой якорь, единственное, что удерживало меня в этом кренившемся мире.

— Извините, но нет, — тихо сказала я. Голос мой был хриплым, чужим.

— Вы же сами прекрасно понимаете, что до этого отделения я самостоятельно дойти не смогу.

Я посмотрела на него, пытаясь поймать его взгляд, но он упорно смотрел куда-то мне за спину.

— У меня кое-как хватило сил дойти до Вашего кабинета из палаты. И причина не только в этом.

Я сделала паузу, набирая воздух в лёгкие.

— На дворе конец ноября. Снегу — по колено. На мне только больничный халат и тапочки. Мне нужно сопровождение. И какая-нибудь верхняя одежда.

Я замолчала, сама удивляясь своей наглости. Обычно я так не поступаю. Обычно я молча терплю.

— И ещё… мне нужна каталка. Или кресло-каталка. У меня действительно совсем нет сил. Самостоятельно я не дойду.

Заведующий выпучил на меня глаза. Даже присвистнул, будто я попросила вертолёт до соседнего корпуса.

— Ну вы загнули! Где же я вам всё это найду!?

Но его рука уже сама потянулась к трубке телефона. Ворча что-то под нос, он отдал распоряжения.

Через десять минут молоденькая медсестра, щурясь от яркого снежного света, уже катила меня на скрипучем кресле-каталке в сторону соседнего здания. Я была укутана в больничный пуховик, пахнущий чужим потом, лекарствами и хлоркой.

Приёмное отделение гастроэнтерологии встретило меня стерильным холодом. Не просто прохладой — ледяным дыханием системы, в которой нет места человеческому страданию. Стены, выкрашенные в безликий салатовый цвет, казалось, впитывали в себя все надежды и превращали их в пыль. За столом сидел дежурный врач, его лицо было маской безразличия. Он бегло просмотрел мои бумаги, даже не утруждая себя поднять на меня взгляд.

— Вы не наш пациент, — прозвучала фраза, отточенная, как скальпель. Очередной приговор.

— Но меня направили… — попыталась я возразить, но голос мой прозвучал слабо и жалко.

— Возвращайтесь обратно к тому, кто вас направил, — он отодвинул мои документы, словно отодвигал саму меня.

И мне «помогли» выйти из кабинета. Рука санитара под локоть была не поддержкой, а жестом, обозначающим: «убирайся». Я была не человеком, а ненужной коробкой, занимающей место. Словно мой недуг был чем-то заразным, чем-то постыдным.

Я снова оказалась один на один с болью, съедающей меня изнутри. А внутри всё замерзало от леденящего понимания: я была лишней везде. В этих стенах, в этой системе. Никто не видел во мне больного человека — все видели лишь проблему, неудобную, навязчивую, от которой нужно было поскорее избавиться.

Мой взгляд, затуманенный слезами и болью, нашел в полумраке коридора молоденькую медсестру, которая сопровождала меня. Она стояла в стороне, и на её лице читалось неподдельное сочувствие. Увидев мой взгляд, она подошла.

— Пока Вас обследовали… — она потупила взгляд. — Случилось несчастье. Кто-то угнал «карету»… ту самую, на которой Вас привезли.

«Карету». Так она назвала каталочку. Последний символ хоть какой-то заботы.

— Вы меня здесь подождите, — сказала она, и в её голосе слышалась искренняя тревога. — А я схожу за другой. Сядьте, пожалуйста, Вам нельзя стоять.

Она усадила меня в холодном, пустом холле ожидания. Металлическая секция стульев была ледяной, холод, он пробирал до костей сквозь тонкую ткань больничного халата.

И я осталась одна. Полное одиночество в многолюдном, казалось бы, месте — это особенная, изощренная пытка. Медсестра скрылась за дверью, обещая вернуться с помощью. Минуты растягивались, превращаясь в часы. Мне показалось, что её н