Голые среди волков

Бруно Апиц

Мы умели умно и ловко, используя удачу и случай, уклоняться от опасностей. Так мы действовали все годы. Звание Человека мы оберегали и защищали с хитростью зверя, и человеческое достоинство нередко приходилось прятать глубоко в себе. Ведь так было, товарищи, не правда ли? Теперь мы вступаем на наш последний путь, впереди свобода или смерть! Уклоняться больше нельзя. Мы выйдем отсюда уже не как заключенные! С этого часа мы будем людьми! Сегодня и впредь – до конца. Заключенному было дозволено обходить опасность. У человека только один путь, и он ведет вперед, прямо на опасность! Пусть это будет нашей волей и нашей гордостью. Я знаю, что говорю, товарищи! Если найдут хоть одного, будем его защищать, если нужно – с оружием в руках! Таково наше решение. И тогда восстанем. Свобода или смерть!

Во мне многое изменилось. Мое сердце, товарищи… – Он боролся с собой, не решаясь сделать признание. – Когда меня сюда доставили, я сдал свое сердце вместе со всеми пожитками на вещевой склад. Оно мне казалось бесполезной и опасной вещью. Здесь оно было ни к чему. Я думал, что сердце делает человека слабым, мягким, и я никак не мог простить Гефелю, что он… – Бохов задумался. – Я представляю в ИЛКе немецких товарищей, а кроме того, отвечаю за интернациональные группы Сопротивления. Вы доверили мне эти обязанности. Значит, я хороший товарищ, не так ли?.. Нет, я плохой товарищ! – Он протянул руки, как бы отметая возражения. – Я хотел, чтобы вы это знали! Вы должны знать, что я был высокомерен. Возомнил, будто я умнее других. А это оказалось самомнением и жестокостью. Бездушной жестокостью! С тех пор как ребенок появился в лагере и все больше людей своими сердцами возводят защитный вал вокруг его маленькой жизни… Гефель, Кропинский, Вальтер Кремер, Пиппиг с товарищами, поляки-санитары из шестьдесят первого, вы сами, тот неизвестный… с тех пор, как все это началось, товарищи, и никакой Клуттиг или Райнебот не в силах пробить этот вал, мне стало ясно, что я плохой товарищ, ясно, как мы сильны, несмотря на унижение, ясно, что Гефель и Кропинский сильнее самой смерти.

Смерть или жизнь? Кто знает?
Во всех бараках говорили только об этом. Весь лагерь могли уничтожить в самую последнюю минуту! У фашистов ведь было все – бомбы, ядовитый газ, самолеты! Звонок начальника лагеря на ближайший аэродром… и через полчаса от лагеря Бухенвальд останется лишь окутанная дымом пустыня. И конец твоим мечтам! А ведь ты десять лет ждал совсем другого! Никому не хотелось умирать перед самым концом. Проклятие! Перед каким концом? Если бы знать… Многие вдруг обнаружили, что «броня», в которую грудь оделась за все эти годы, уже не сдерживает бешеного биения сердца. Многие начали сознавать, что постоянная готовность умереть, все эти годы караулившая каждого, подобно часовому, что эта готовность была только воображаемой и что быть выше смерти – иллюзия.
Жуткий призрак гибели уже злорадно хихикал: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним!»
А в «броню» стучало: очнись, взгляни правде в глаза… Да, да, до сих пор ты отмахивался от смерти, как от мухи. Та смерть, от которой ты отмахивался… была твоей воображаемой смертью, а она плод лагерных кошмаров…
А ту смерть, мой милый, что сейчас хихикает за воротами, ты так просто не отгонишь! Это самая коварная, самая подлая из всех смертей! Она подобна цинику, который подносит к твоему носу букет цветов, когда ты делаешь последний вздох. И какой букет! Дома, улицы, люди, деревня, лесной уголок, город, автомобили, телеги, велосипеды, чистая, свежевыглаженная рубашка, стакан пива, жена, постель, комната с хорошей мебелью и гардинами на окнах, детишки… Прекрасный, сказочный мир сует она тебе под нос: «На-ка, понюхай!..»